«Предопределено все, судьба написана. Но Господь дает выбор. Ты сам разматываешь эту нить и идешь за клубком. Иногда человек за что-то бьется, а этого не надо было делать, потому что произойдет то, что должно».
— Максим, как здорово придумано — к 50-летию выпустить книгу со своими стихами и небольшими прозаическими заметками и размышлениями. Это неожиданно и очень красиво. Как возникла эта история и почему ты не написал классическую биографию?
— Мне кажется, рановато писать, когда она еще сочиняется. И вообще не уверен, что стоит рассказывать подробно о своей жизни, так сказать, в хронологическом порядке и с бытовыми подробностями. Марк Анатольевич Захаров говорил: «Станете известными артистами, будете рассказывать про свое детство и думать, что это кому-то интересно...» И у меня в голове это отпечаталось... Поэтому в книге моей стихи, которыми решил поделиться, я их принципиально называю «рифмованные мысли». И много фото. У книги вообще другой формат — это кино...
— В книге действительно потрясающие съемки. Разные локации — ты в театре, ты с самолетами, ты в море, ты с собаками, ты с конем. Много интереснейших портретов... И я понимаю, это заняло много дней, недель, а может, и месяцев.
— Да. Эту историю придумала замечательная компания под руководством Владимира Славского, он арт-директор книги, креативный двигатель этого процесса. Со мной вообще непросто. Сейчас, когда начали собирать к юбилею архивы, все были поражены, что никаких архивов, даже каких-то фото, у меня нет. Потому что я привык, что выхожу на сцену или на площадку и никогда не фотографируюсь с коллегами. У меня единственная фотография подписанная — большой портрет Люси Гурченко со съемок на НТВ «Марковна. Перезагрузка», он висит в кабинете. Меня так поразила эта фотография, она была невероятная! Все дни, когда мы с Люсей снимались, я все время на эту фотографию смотрел, меня она безумно притягивала к себе. И я упросил художников отдать ее мне. И когда закончились съемки, Люся пошла в гримерку, это было уже четыре часа утра, все уставшие, и мне было крайне неудобно еще что-то просить. Но администраторы пошли и сняли фото, и она мне написала: «Максу с любовью от Люси». Я этот портрет обожаю и люблю очень. У меня никогда не было собирательства, архивы — это не мое. Ни в чем никакой системности... А когда мне предложили для книги такую нейтральную историю, я согласился. Зачем писать что-то биографическое, если крупные планы, которые сделаны замечательным фотохудожником Ирой Заргано, говорят сами за себя и не требуют пояснений. В ее съемке есть все, что со мной связано, например самолеты, в которых я провожу много времени, театр, без которого не существую, собаки — часть моей жизни...
— На фото три корги. Когда мы с тобой разговаривали в прошлый раз, у тебя был один Макс. Других ты арендовал для эффектной съемки?
— Нет, это мои собаки. Три белых коня — Макс, Ричард и Чарли Чаплин, потому что это мой самый любимый на свете артист.
Локации тоже не случайные. Тут есть Сочи: была возможность запечатлеть величественное здание Зимнего театра, которым я руковожу уже четыре года, и море — мою любимую стихию. Так зачем же там слова, когда в этих фотографиях все, чем я живу?
— Какой роскошный конь на фото! Как он связан с тобой?
— Конь — это одна из моих стихий. В моем моноспектакле акцент идет именно на бегущем, стремящемся коне. И этот мощный красавец на фото оказался великолепным партнером: он профессионал, а не любитель, очень востребован и много снимается. Ко мне как-то проникся. Мы снимали в Москве на конюшне. Очень интересно рождалась эта история...
Но этим не ограничились, мы еще и озвучили эту книгу. Можно навести камеру телефона на QR-код, и ты услышишь стихи. Мы зашли в студию и озвучили все стихи, которые я отобрал для этого издания. Пусть остается...
— А где вообще ты записываешь стихи, когда они рождаются, — в блокноте, в телефоне?
— Где придется... Знаешь, если бы во мне была какая-то система, я бы собрал уже четыре тома. Но все разрозненно. Я нахожу стихи в записках, на клочках бумаги, в телефоне. Иногда открываю старый компьютер, который годами не трогал, и там оказывается много неплохих стишулек. Раньше тетради вел, да и сейчас у меня всегда с собой книжечка...
— Когда чаще приходят стихи — в самолете, на прогулке, когда кофе пьешь?
— И тут нет системности. Иногда в постели среди ночи... Один раз надо было делать программу для Зимнего театра в Сочи, и вдруг мне снится, что я все составил, но не хватает одного звена, перехода, его просто нет. Просыпаюсь в поту, бегу на кухню и начинаю писать стихи. То есть они были рождены среди сна. Мысль родилась, и ее нужно было срочно зафиксировать...
— Мне кажется, первое стихотворение в книге «Жизнь внутри меня» очень точно характеризует тебя:
Жизнь внутри меня...
Там боевые схватки и сражения,
Там рукопашный бой
И столкновения,
Борьба добра со злом
И прегрешения,
Такая жизнь внутри меня...
Я соткан из сомнений и ошибок,
И склонностью к внезапным
Вспышкам близок,
Я скандалист, упрям, несдержан, резок,
Мне мелко море,
Без любви мир мерзок.
Я — маленький, большой,
Я — бесконечный,
Живу легко,
Дышу как ветер встречный,
Восход — мое,
Закат встречаю жадно.
Я принимаю все,
Что в этом мире страстно.
Такая жизнь внутри меня
Прекрасна.
«Я принимаю все, что в этом мире страстно...» — очень о тебе. Вообще, слово «страстно» красной линией проходит через многие твои стихи...
— Если бы я не был таким, наверное, не был бы артистом. Иногда про меня говорят: «Для кино он слишком театральный», — потому что я по-другому не умею, у меня все гипер. Гипержизнь...
— И я понимаю, что так было всегда, даже когда в 4 года ты впервые снялся в кино, на гонорар купил разноцветную гуашь и раскрасил бордюр возле гостиницы в Махачкале в разные цвета. Это тоже было проявлением страстности твоей натуры.
— Я оказался там через 40 лет — и все по-прежнему серое. Очень там не хватало ярких цветов...
— Это красивая история.
— И она непридуманная. Если бы я был придуманный, наверное, сейчас бы вышла автобиография «Моя жизнь в искусстве». А поскольку живу чувствами — эмоциональный порыв сейчас сделать так. У меня вообще вся жизнь состоит из этих порывов. Я живу не головой, а эмоциями, чувствами — вот почему не люблю спектакли, которые идут обыденно, как грампластинка, с одной и той же интонацией по сто раз. Есть артисты, которые повторяют все точь-в-точь из спектакля в спектакль. Это не мой путь. Я сейчас уже сыграл моноспектакль 700-й раз! Представляешь, если все было бы на одной интонации? Это невозможно. Я другой, я спонтанный, страстный. Кому-то надо ровно пройти по дороге, а мне надо вскочить на бордюр и протанцевать, что, кстати, в книге тоже есть.
Я не могу не меняться, стоять на месте. Бунтую, ищу свое. Если бы меня все устраивало, я бы не сделал даже и четверти из того, что осуществил. Я бы 30 лет клепал одно и то же в одном театре или стриг бы купоны с «Глухаря» — моего первого глобального успеха. А я всегда чувствую на шаг вперед. Вот вы еще только аплодируете, а я думаю, что завтра будет. И так во всем. Вроде я выпускаю премьеру за премьерой. Но только звучат первые аплодисменты на первом показе, а мне уже голодно, мне уже надо понимать, что дальше.
— Как еще проявляется твоя страстность в работе?
— Ну вот смотри. Раздается звонок. Звонит композитор Лора Квинт с предложением записать песню, и я сразу откликаюсь, без каких-то условий типа: «Вы знаете, сейчас не могу, занят, позвоните летом в среду». У нас диалог стремительный и эмоциональный: «Давай сделаем». — «А давай!» Или звонок Сан Саныча Лазарева, который говорит: «У меня есть к тебе предложение». — «Я согласен». — «Подожди, ты же еще не знаешь что». Договариваться о всех трех работах мы начали именно так. И он продолжал: «А как мы будем репетировать?» — «Саша, Сан Саныч, у меня для тебя нет ни одного дня, у меня есть только часы». И мы очень плотно работали в эти часы и сделали три мощных спектакля.
Когда в тебя верит режиссер, это вообще счастье. Вот у меня получилось так, что в январе одновременно должны были состояться две премьеры — ввод в «Женитьбу» в «Ленкоме» и «Роман» в Театре Армии. В «Женитьбе» огромное количество текста, рисунок сложный, все играют по 17 лет, а я должен впрыгнуть в это. Параллельно идут репетиции «Романа». Текста огромное количество, он еще и сложный: «Увидишь ты не одну когорту в Ершалаиме! Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница...» Произнеси такое сейчас — с ума сойдешь, и мне надо было это все объять. И это опять про жаркость моей жизни. Ну представляешь себе, какой бы я был идиот, если бы отказался от такого!
— А когда-нибудь ты ругал себя, что идиот?
— Да, в кино это было, когда соглашался на ерунду и жалел.
— А наоборот, когда упускал какую-то роль?
— Я такого не помню. Например, сейчас у меня были пробы на Пугачева. Режиссер хотел меня видеть в этой роли, а продюсеры нет. Сожалею, что не получилось, но Пугачева я еще сыграю. Не сейчас, позже. Потому что это моя роль.
— В твоей книге есть и прозаические отрывки, в одном ты о себе заявляешь «я фаталист». Как понять, что предопределено, а где надо побороться?
— Предопределено все, но Господь дает тебе выбор. Судьба написана. А дальше ты сам разматываешь эту нить и идешь за клубком. Иногда человек за что-то бьется, а этого не надо было делать, потому что произойдет то, что должно быть. Понять можно, когда уже это в твоей жизни случилось. У меня так было, когда я несколько раз переходил из театра в театр.
— Восемнадцать лет ты служил в «Сатириконе». Помню твою блестящую игру в «Ричарде III», в «Короле Лире» и других постановках. Многие тогда совершенно не понимали, почему ты ушел от Райкина.
— Я действительно много всего интересного сыграл. Это блистательный период в моей жизни. И уходить было страшно, я воспринимал это как катастрофу. Ну представляешь, я поступил туда в 21 год, а через 18 лет вышел с единственной записью в трудовой книжке...
— Это какой-то внутренний кризис?
— Кризис это или перестановка в жизни, ты не можешь понять в моменте, бросая в сердцах заявление об уходе. Только через несколько лет я осознал: это правильное решение. Нужно было порвать с прошлым, чтобы пойти дальше. Я не мог по-другому поступить, не мог... При этом у меня прекрасные отношения с Константином Аркадьевичем Райкиным, я его обожаю и считаю самым серьезным моим учителем в профессии. Он дрючил меня будь здоров!
— Как не потерять веру в себя, не сломаться, когда не все так просто?
— Помогает характер. Люся Гурченко говорила: «Сломать меня нельзя, убить можно». И я такой же. Лет в десять прочитал ее книгу «Аплодисменты», и это очень меня отрезвило. Можно сказать, именно тогда исчезли иллюзии по поводу профессии. Я красиво ребенком начал свою актерскую историю. Мне нравилось все — и съемочная площадка, и театр. А Люсина книга показала еще и обратную сторону этой жизни — кровь, пот и слезы.
— Интересно, как твоя страстность проявляется в обычной жизни. Вот, допустим, ты не работаешь и абсолютно свободен...
— Ты про какие-то фантастические дни говоришь, которых не бывает... Если взять обычный день, то все рождается спонтанно на фоне обязательных планов. Допустим, закончился спектакль, закончился съемочный день, я дома, делаю звонок: «Алло, скажи, пожалуйста, а гортензию надо на зиму укрывать?» — «Так. Подожди, сейчас я выезжаю к тебе». Приезжает, мы копаемся в саду: «Так, поехали, клены купим. Умеешь сажать?» — «Нет».
Или вот сейчас в очередной раз был на Байкале. В один из дней мы поехали на Ангару, я стою, смотрю — энергия какая-то невероятная. Говорю людям, которые нас там принимали: «Я хочу что-нибудь отсюда увезти». — «А что?» — «Какой-нибудь кустик выкопать». И они пошли копать куст, я его привез, и он дал ростки. Я очень этому рад, хвалю его, говорю по утрам, какой он молодец. Обычно в саду всех обхожу и, если какое-то растение не растет, говорю ему: «Давай выживай! Что это такое?!»
— То есть поговорить с растениями — это святое?
— Да. Вот и все, вот и старость пришла — я разговариваю с цветами. Но я вообще всегда со всеми разговариваю, с самолетом разговариваю. Сейчас же самолеты носят имена — «Лев Толстой», «Роберт Рождественский», «Булат Окуджава». Я почему-то очень часто попадаю на борт «Вахтангов» и говорю ему: «Евгений Багратионович, учитель, гуру наш...»
— Тут я не удивлена, многие и молятся, и разговаривают с самолетами. Но вот этими своими утренними разговорами с цветочками ты меня удивил, я тебя открыла с другой стороны. А что ты лично посадил?
— Гортензии, еще какие-то красивые цветочки, которые мне понравились, не помню, как называются. Елочку посадил, пузыреплодник очень красивый с бордовыми листочками. Фирма сажала кедр, он мне очень нужен. Дубы уже росли на участке, я их обожаю. Сейчас получится, что я какой-то чокнутый...
— Нет, прекрасный. Заниматься садом — это тоже творчество.
— Мне нравится, что сейчас появилась возможность сбежать из города. Потому что я долго жил на Чистых прудах, в центре, и устал от этого. Сейчас совсем другая история. Но опять-таки это тоже все не навсегда. Может произойти так, что я в каком-то огненном чаду работы просто не смогу ездить туда, но поживем — увидим. Мне нравится сегодняшний день. Какой будет день завтрашний — посмотрим...
— Максим, ты москвич, а у тебя ни одного стихотворения про родной город, зато целых два посвящены Питеру и любви к нему. Почему так?
— Страсти, страсти... У меня был период в жизни, когда я хотел уехать жить в Питер. Мне казалось, там буду счастлив. Захотелось этих безумно красивых набережных... Ну и романэ у меня было, романэ. Любовь. Я туда рвался.
Но я вообще везде хорошо себя чувствую, в любом городе, я объездил почти весь мир. Всегда был легкий на подъем. Мог сесть в самолет после спектакля и лететь в любимый Владивосток, в Тбилиси...
— Ты ведешь какой-то дневник впечатлений, эмоций?
— Ты знаешь, раньше у меня была камера профессиональная с собой, я очень много фотографировал. Особенно своих друзей. Хорошие получались портреты. А потом из-за того, что стало зрение падать, это увлечение ушло. Пока очки надел — миг исчез. И поэтому я стал больше просто смотреть. Теперь эмоции фиксирую в стихах. Причем бывают периоды — иногда год каждый день какие-то рифмы рождаются, а потом раз — и полгода тишина. По этой причине я и говорю, что не поэт. У поэта это ежедневная работа, он мыслит строфами. А я мыслю чувствами. От этого рождается строфа, и она может быть корявой, но я ее так запечатлел. Когда показываешь какие-то стихи профессиональным людям, они говорят: «Макс, ну здесь рифма странная». А я в данный момент так ее почувствовал, она корявая, но моя.
— Меня очень тронуло не самое идеальное с точки зрения рифмы стихотворение про маму и бабушку.
— Их любовь держит и питает. Мама была силы невероятной. Болела тяжело с детства, но любила жадно жизнь и меня, ее было не сломить! Я думаю, что характер у меня в нее. Помню, как мы танцевали вместе под «Кони в яблоках, кони серые». Наши теплые поездки на юг, и когда в палатке жили, и в доме у друзей...
— Это ведь очень важно — любовь, которую в детей вкладывают, когда они маленькие.
— В любом возрасте, если в человека вкладывается любовь, он будет счастлив. В любом возрасте — маленький, старенький... Даже если любовь он получает от собаки или кошки...
— Мне очень понравился диптих: в одном стихотворении ты пишешь своей собаке, а в другом она тебе отвечает...
— «Приезжайте!
Мы будем друзьями!
Приезжайте,
Везите подарки!
Ну какой же вы обезьяна!
Глупый вы!
Сумасшедший!
Дурацкий!»
Это я у Вертинского украл — «приезжайте, мы будем друзьями».
Любить хорошо, и не только собак и кошек...
— А были у тебя когда-то моменты без любви? Когда некому было эту любовь отдать?
— Нет. Я всегда жил в любви и с любовью. Даже когда страдаешь, все равно любовь во всем. Она в мироздании. Понимаешь, вот в чем проблема: мы ищем все время подвох. А надо идти по пути любви каждый день.
— Мне нравится твое стихотворение о любви, где есть строчки про снег...
— Это?
А снег все идет и идет,
Разлукой по всей земле.
Погода опять все врет,
Что я не успею к тебе.
И снова задержка рейса,
И льдом покрыта земля,
Пожалуйста, только не смейся,
Я шел пешком до тебя!
— Да, это...
— У него есть определенный адресат, и он об этом знает. А одно стихотворение посвящено Якуниной. Так и называется — «Якуниной». Оно с юмором.
— С черным юмором: «Она его убить хотела летом, / А он все думал, кончилась зима».
— О, ты даже запомнила! Приятно! Это о том, как мы играли наш спектакль «Лев зимой». И все это рождалось от спонтанности и страстности. Все в секунду рождается. Как-то мы с Анькой Якуниной шли в Таллине после спектакля, и я буквально в пути придумал стихотворение «Я когда-нибудь вам напишу»...
Я когда-нибудь вам напишу
Пару строчек, как жизнь — пара строчек.
Напишу, как я вас люблю,
Без кавычек и немыслимых точек.
Напишу вам, как я одинок,
Как скучаю по вам, как тоскую.
Пара строк, всего пара строк,
Как надеюсь и вами любуюсь.
А в конверте вложу я листок,
Что мы осенью прошлой сорвали.
Вы прочтете меня между строк,
Вспоминайте меня без печали.
Вспоминайте, как мы, только мы,
В этом мире смеялись и были.
Только нам открывались миры —
Те, в которых родились и живы.
Этот мир — всего пара строк,
Бесконечность, и все же уверен,
Прочитали меня только вы,
Бесконечно люблю.
Ваш Аверин.
Это единственное стихотворение из опубликованных, которое я читаю в своем спектакле, и оно обращено к публике, к людям, которых я бесконечно люблю.
— Важно, чтобы был читатель и слушатель у того, что сочиняется?
— Если я набрался смелости и наглости это публиковать, то, наверное, да...
— Критики не боишься?
— Я живу в этой критике всю свою жизнь, я же артист.
— Мне очень понравилась твоя стихотворная история, почти басня, про актера, который вечером должен выдать Льва.
— И будет рык, характер, гнев,
Хоть и проснулся серой мышью.
— Да, оно... Как ты, кстати, просыпаешься? Допустим, проснулся «серой мышью», а вечером у тебя Пилат.
— Я просыпаюсь в 5—6 утра, у меня вообще очень короткий сон. Догоняю это днем. Могу уснуть где угодно. Итак, мышь встает... Утром я такой хорошенький, все опухшее. Встаю заранее, ненавижу быстро собираться, мне надо выпить чашечку кофе, посидеть, подумать, почитать новости, чтобы мозг заработал. У меня утро такое — ленивое. Часа два мне надо, чтобы собраться. Ну не всегда так получается, потому что чаще всего утром занятие со студентами или съемки с семи. А потом в этот же день вечерний спектакль. И вроде бы все время день занят, но я страшно нервничаю прямо с утра, 25-м кадром мысль о Пилате... И нельзя жрать, потому что случайно проглоченная с голода котлетка делает тебя вялым... А потом вечером приезжаешь после спектакля и долго не можешь уснуть. Ложусь я поздно, часа в два ночи, и прокручиваю, как играл...
— У тебя классное стихотворение о том, как ты заболеваешь замыслом, ролью.
— Это я украл у Петра Ильича Чайковского, который в дневниках пишет примерно так: «Еду в экипаже, заболеваю, заболеваю, ой, как же заболеваю... Заболел». Это он про замысел говорил. И это правильно, потому что, когда ты заражен и наступает финал спектакля «Роман», и громадный зал, и огромное количество артистов на сцене, я даже не могу тебе описать, что в этот момент со мной происходит.
— Какая у тебя самая тяжелая болезнь за всю жизнь? Я про роль, про замысел, про воплощение...
— Был замечательный артист Николай Крючков, и его в очень почтительном возрасте спросили: «Какая ваша роль лучшая?» Он ответил: «Следующая...»
— Какая твоя следующая роль?
— Поживем — увидим. Владимир Панков в «Ленкоме» сказал мне сегодня, что него планов громадье. А вообще совсем скоро, 13 декабря, у него будет первая премьера в качестве художественного руководителя — там занят весь театр. Я играю Первую cкрипку.
Панков — человек музыкальный, для меня это вообще радость. Сейчас у нас в художественном руководстве наблюдается преемственность: то, что он называет саунд-драмой, было и у Марка Анатольевича Захарова, только название имело другое — рок-опера «Юнона и Авось»...
Если говорить о моих личных делах, я сейчас оккупирован юбилеем и тем, что нужно к нему сделать. У меня один спектакль в театре «Русская песня» Надежды Бабкиной 26 ноября, второй — в Большом концертном зале «Октябрьский» в Петербурге 29 ноября. Я всегда играю в день рождения. Это мой самый главный подарок себе.
Наталья Николайчик
Подпишись на наш канал в Telegram