«Мою жизнь можно было распределить на сотни других жизней. Я работоспособный: мало сплю, много езжу, много пишу по всему миру. В совокупности все это со временем, конечно, дает свой определенный результат. И это более оправданная и долговечная история. Хоть я и шел тернистыми долгими дорогами к нынешней известности, но все, что делал и делаю, надеюсь, станет частью мировой истории живописи».
— Никас, сегодня вы — самый известный современный художник России. Недавно вы встретились с Папой Римским Франциском, и это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Неужели русское искусство не запрещено? Можете рассказать об этой встрече?
— Встреча с Папой Римским Франциском действительно была необычной. Что называется, Божий промысел. Насколько я знаю, русским художникам Папы еще никогда не назначали личной аудиенции. Вообще художники — нечастые гости в Ватикане. В 1977 году тогдашний глава Римско-католической церкви принял Сальвадора Дали. Для Дали это была большая честь, и он подарил Папе свою картину, которая сегодня находится, так же, как и уже две мои, в коллекции Ватикана. Об этом интересном факте я узнал уже после аудиенции у понтифика, кстати.
Несмотря на свое недомогание, Папа Римский Франциск не отменил встречу со мной, что для меня было приятно. Мы пообщались минут сорок. Мой сын Лука, пианист, присутствовал со мной и рассчитывал исполнить несколько произведений русской классики, но из-за нестабильного здоровья Папа принял нас в своей официальной резиденции — в Доме Святой Марфы, где рояля, к сожалению, не было. В беседе было приятно услышать, что понтифик любит русскую культуру, знает Чайковского, Достоевского и Толстого.
В качестве подарка я преподнес портрет Папы Римского на фоне Ватикана, окруженного летающими голубями. Но особенно важным подарком оказалась картина «Базилика Сан-Хосе-де-Флорес. Буэнос-Айрес» — изображение храма, где глава Римско-католической церкви начинал свой основной духовный путь. Особенно тепло было принято им то, что картина провела более полугода на станции МКС, которая за это время сделала 3000 витков вокруг земного шара. Полотно даже побывало в открытом космосе. Брал на борт его самый известный современный космонавт нашей страны, герой России Олег Артемьев.
И я получил благословение сделать выставку в Ватикане. Надеюсь, что она состоится уже в этом году. Во время встречи понтифик сказал, что через духовность и культуру нужно объединять все народы мира. Может, поэтому он так горячо приветствовал организацию моей выставки в Ватикане и Европе. Вообще, странная тенденция, которая, на мой взгляд, сейчас начинает меняться, — запрет всего русского. Глупо и непрактично. Как мы можем жить без Вивальди, Данте, Мопассана или Дюма, Вагнера и Моцарта, без Толстого, Достоевского или Чайковского? Все мировое искусство, вплоть до египетского и искусства Древнего Рима, принадлежит всему человечеству.
— Это, конечно, впечатляет. И вообще ваша карьера невероятно успешно развивается. Работы находятся в личных коллекциях звезд и мировых лидеров. Многие годы выставки проходят в музеях России и мира. Насколько я знаю, совсем скоро одна из них должна открыться в Женеве. Как же так получилось, что сегодня вы стали одним из самых известных деятелей культуры России? Возможно, у вас какой-то гениальный пиарщик? Какие суперсилы вас двигают?
— Я бы не стал так заострять. Есть потрясающий и очень востребованный Александр Рукавишников, мой друг. Есть мой друг и начальник, если можно так сказать, по Академии художеств Зураб Церетели. Его-то имя намного чаще звучит, чем мое. Есть Юрий Башмет, Владимир Спиваков, Анна Нетребко — могу перечислить много известных людей, которые являются гордостью нашей страны и мировой культуры.
В моем случае гениальный пиарщик — это время. Во-первых, я начал свою творческую деятельность очень давно. В конце восьмидесятых меня снял Листьев во «Взгляде», потом был «ВИD», затем «Штерн» и «Шпигель» (Stern — журнал тиражом 740 тыс. экземпляров; Der Spiegel — еженедельный журнал тиражом 1,1 млн экземпляров, оба издаются в Германии. — Прим. ред.), потом я писал звезд, которые к нам приезжали, — их портреты заказывали мне организаторы гастролей... Это годы, десятилетия, многочисленные выставки — десятки, сотни. Огромное количество интервью, которые я давал, рассказывая о своем творчестве. Преподавание, мастер-классы, благотворительность... Наверное, если так подумать, мою жизнь можно было распределить на сотни других жизней. Я работоспособный: мало сплю, много езжу, много пишу по всему миру. В совокупности все это со временем, конечно, дает свой определенный результат. И это более оправданная и долговечная история. Хоть я и шел тернистыми долгими дорогами к нынешней известности, но все, что делал и делаю, надеюсь, станет частью мировой истории живописи.
А еще мне повезло — я попал в свое время. Это счастье — оказаться в России в переломный момент. Хотя и до него у меня тоже было все хорошо. В 80-х годах я уже выставлялся в Италии и Англии, мои картины продавались, у меня были клиенты, которые заказывали портреты.
— Немногие имели возможность выезжать.
— Да. И здесь тоже везение. В 1984 году я женился на француженке. Мы прожили 20 дней и потом не могли развестись два года. Но зато я начал ездить за границу. Прежде меня не выпускали, так как я служил в ракетных войсках, а там какой-то уровень секретности. И после случайной женитьбы на иностранке этот барьер был разрушен.
— То есть женитьба была для вас выгодной?
— Получается, да. Но, поверьте, выгоднее было не разводиться. У нее папа был долларовым мультимиллионером и говорил: «Ты безумно талантлив! Я сделаю из тебя второго Дали!» Если бы смирился с тем, что буду жить с девушкой, которая мне не подходит, я действительно получил бы тот самый мегапиар на самом раннем этапе своего творческого пути, причем на высочайшем уровне.
Но я все равно очень многое приобрел тогда. За границей изучал старых мастеров. Ездил по музеям, показывал документы, что я художник, переведенные на английский и итальянский. И мне, как и некоторым другим таким же бедолагам, разрешали копировать Веласкеса, Рембрандта, Рафаэля, Леонардо да Винчи, Моне в Италии, Испании, Голландии, Франции. Это была хорошая школа.
Потом я накопившиеся холсты использовал в серии «Люди-животные», где вместо голов писал портреты кошек и собак моей сестры, а позже и в сериях «Люди — герои нашего времени» и «Река времени», где вписывал в эти средневековые костюмы лица своих друзей, знакомых и просто известных актеров. Писал в технике Гойи, Рембрандта, Веласкеса, Караваджо морду кота, лицо Ди Каприо или Гафта.
— Как вам пришла в голову эта идея?
— С котами вот какая история была. У меня скопились огромные рулоны копий старых картин. Мне было жалко их выбрасывать. А в начале 90-х годов сестра Татьяна стала собирать бездомных кошек в Ульяновске. Я помогал своим родным, и ей в том числе. Татьяне требовалось больше всего денег. Пенсию она еще не получала, не работала, была не замужем. И один мой друг сказал мне: «У тебя есть возможность помогать, ну и помоги. Ты не будешь перетруждаться». Посмотрев на эту историю с сестрой со стороны — она же делает доброе дело, спасает животных, — я стал рисовать ее кошек: в копии великих мастеров вставлять их мордочки. Причем портреты делал в той же технике, как если бы их писал сам Рембрандт или Веласкес и другие. Эта серия стала очень популярной...
Творческий человек должен быть сумасброден. Он должен иметь...
— Смелость?
— Глупость и наглость. Для меня, например, первая встреча с президентом СССР Горбачевым такой была. Он приехал ко мне на Малую Грузинскую, я его писал, и мы с ним очень просто общались. Кто-то скажет, что это детскость, наивность, невозможность оценить свой масштаб и масштаб человека, который рядом с тобой.
Помню, у меня открылась выставка в 1995 году у Церетели в Академии художеств. И зашел один знаковый персонаж. Все бросились его встречать, и я, как хозяин этой выставки, должен был сделать так тоже. Но вместо этого увидел Геннадия Юхтина, который играл в моем любимом фильме детства «Акваланги на дне». И я бросился к нему: «Юхтин! Юхтин пришел!» Это казалось мне намного важнее прихода любой знаменитости.
— Как же с таким подходом у вас сформировался звездный круг? У многих, наоборот, ощущение, что вы целенаправленно решили держаться поближе к тем, у кого известность и деньги.
— Не совсем для меня понятный вопрос. Я знаком с огромным количеством людей: с кем-то приятельствую, кого-то писал, кто-то ко мне хорошо относился или относится. А вот дружу близко с очень ограниченным кругом, и это неважно, известный человек или неизвестный. Мне важно, чтобы это было для меня комфортно — проводить мое личное время с теми, с кем интересно и приятно.
Но есть также понятие контактов как интереса для моего творчества и имиджа. Конечно, я осознаю, что, если уж попал на концерт Мадонны, хорошо было бы с ней встретиться и выразить свое уважение. Или Джек Николсон, Тина Тернер... Это же мировые звезды, кто бы не захотел с ними пообщаться, особенно если есть возможность?! Когда приезжали мировые звезды, мне как уже известному в тот момент художнику организаторы зачастую заказывали их портреты. Но иногда финансовый вопрос не стоял, я делал просто подарок, понимая, что для меня это так же интересно и полезно.
— Когда вас стали узнавать? Что стало переломным моментом?
— Еще раз отмечу, что я не создавал вокруг себя ауру известности, я просто жил и работал. Когда стал медийным, остался так же доступен, легок, делал то, что и раньше, и общался с тем же кругом, ни от кого не отстранялся. Но если появлялась возможность познакомиться с мировой звездой, я этим шансом пользовался. Глупо отказываться, когда организаторы говорят: «Мы приведем к тебе в мастерскую Тину Тернер». Или Дайану Росс. Конечно, ты готовишься, берешь материалы, фото и видео просматриваешь, делаешь какие-то наброски, чтобы при личной встрече уже работать быстрее. Есть в этом и театральные нотки — ты рисуешь, она видит, ей это нравится и так далее. Даришь маленькую работу, чудную картину, потом через пару дней она после концерта приезжает к тебе в дом или вы встречаетесь в каком-то заведении, где может быть пресса, телевидение (с этими личностями всегда так), ты вручаешь работу, об этом говорят.
Справедливости ради, надеюсь, что работы все были достойные, потому что никогда никем не были осмеяны. И более того, люди, которые их получали, показывали картины друзьям, вешали на знаковые места в своем доме и с удовольствием рассказывали обо мне как о художнике.
— Да, иначе закончилось бы очень быстро. Пара встреч со звездами — и до свидания.
— Конечно. Но актеры, которые приезжали, становились моими знакомыми, даже друзьями. Они давали свои адреса, писали отзывы, делали какие-то преференции.
Вот пример. Когда в 1999 году на Московский международный кинофестиваль приехал Ален Делон, меня с ним свел продюсер Саша Олейников, мы пообщались, нас поснимали. Конечно, то, что тебя снимают, играет на имидж, особенно когда знают, кто ты. Я Алену Делону в процессе общения сказал, что хочу подарить ему картину с изображением Москвы. На следующий день мы встретились в кафе, я ее передал — и в этот же день он должен был улетать. Вечером, когда он проходил таможню, ему сказали: «Знаете, у нас Никас Сафронов — известный человек, мы не можем пропустить картину, нужно оформить разрешение через Министерство культуры». Делон очень огорчился, но провожающие сказали ему: «Ален, вы же через месяц приедете на спектакль, который мы с вами делаем... Мы все оформим, и вы спокойно заберете картину Никаса». Они прислали мне данные Делона, я оформил в Министерстве культуры разрешение на вывоз картины и передал им. Был уверен, что все нормально. Но нет. Ален вскоре сообщил, что не может приехать из-за важных съемок, и просил отдать мою картину. Эти ребята страшно обиделись, так как продали билеты, вложились в рекламу. Картину мою Делону они не передали. Я узнал об этом через несколько лет. Один из известных наших каналов поехал во Францию, они брали интервью у Алена Делона. И я его увидел. Там был примерно такой диалог:
— Кого вы знаете из России?
— Президента России. Лебедя Сашу, жалко его, погиб, хороший был человек. А еще Никаса Сафронова, чью картину мне не отдали. И я очень об этом жалею.
Если бы это была плохая картина, он бы даже не зафиксировал, но она ему так понравилась, что он хотел ее иметь!..
Знаете, когда меня упрекают, что я стремлюсь к известным или к власть имущим, почему-то не задумываются, что часто именно они делают первый шаг к нашему общению. Я написал около 60 президентов и всегда говорю завистникам: «Ребята, пожалуйста, и вы тоже пишите!» Но когда у мировых лидеров был выбор — художник из любой страны за любые деньги, они почему-то зачастую останавливали его на мне. И я заработал то, что сегодня имею.
— Мне кажется, вы как раз были модным. Я помню, вся Москва была завешана билбордами с вашими работами.
— Да, это было в середине девяностых, и я ни за один не заплатил. Это была такая, можно сказать, взаимовыгодная коллаборация с той компанией.
Было вот как. Ко мне пришли люди и сказали:
— Никас, есть возможность повесить ваши картины на баннер.
Я подумал, что это хорошая история, такой рекламы еще не было — до этого искусство не выставлялось на билбордах, и сказал:
— Это интересно. Сколько?
— За один баннер — три с половиной тысячи долларов в месяц. Сколько вы захотите — столько и повесим.
Предложение было интересным, но материально для меня невыгодным. И я, как уже сказал, никогда не пиарился за деньги. Но попросил организовать встречу с хозяином баннерной сети, пришел к нему. Предварительно выяснил все про баннеры и узнал, что хозяин билборда, если тот пустует, платит штраф. Чтобы этого не происходило, нахала, который отказался платить, держали бесплатно и дальше — он мог пользоваться еще долгое время, пока не появится новый клиент на это место.
И я придумал: «Чтобы эта ситуация вас не унижала, давайте я буду на подхвате. Со своей стороны могу оплатить изготовление баннеров, но платить за размещение не буду. Как только у кого-то срок аренды заканчивается, вы его убираете и вешаете мою работу. Кто-то появился, перекиньте меня в другое место, у вас же много баннеров по городу. И вам выгодно, и мне приятно».
Они обрадовались. Так моими работами оказался завешан весь город.
— Так Никас ушел в народ.
— Да. Но при этом меня яростно обличали. Говорили, что это пошлость, и только Никас способен так опуститься, не могут картины висеть там, где реклама товаров народного потребления. Но мне было все равно. Мои работы висели по всему городу, их видели люди.
Тогда, как мне рассказывали, американцы сделали опрос в музеях Москвы. Они пришли туда и спрашивали у посетителей:
— Вы интересуетесь искусством?
— Да, мы видели картины Никаса Сафронова, и вот пришли в музей, его не нашли, но посмотрели работы Леонардо и Врубеля.
И потом люди, которые меня здесь сильнее всего хулили, стали сами платить большие деньги, чтобы попасть на эти же билборды, их уже ничего не смущало. К сожалению, мне рекламщики стали говорить: «Никас, свободных мест пока нет. Купили другие».
— Как вы нашли свой путь? Как стали художником?
— И случайно, и неслучайно. Вообще, я хотел стать моряком, вернее, пиратом, и бороздить моря и океаны. И в 15 лет уехал в Одессу и поступил в мореходку. Но быстро понял, что меня ждет скучнейшая жизнь — выходить на ржавой посудине в море и ловить рыбу. Никаких приключений.
И в этот момент получаю письмо от тети из Ростова-на-Дону: «Я по контракту уезжаю в Сибирь на три года. Хочешь ли приехать ко мне и пожить тут до армии? Заодно квартиру поохраняешь». Я, конечно, хотел. Думал: «Как это здорово, поживу один!» У нас была многодетная семья, и восемь человек ютились в бараке в двух комнатах. Меня ждала роскошь нереальная! Я быстро согласился, а потом стал думать, чем же мне в Ростове заниматься. И вспомнил, что в школе учитель все время хвалил мои рисунки и говорил, что мне нужно становиться художником. А я никогда всерьез об этом не думал, даже в художественную школу не ходил. Но рисовал много. Мне как-то попалась книжечка «Озорные рассказы» Оноре де Бальзака, которые были проиллюстрированы замечательным художником Гюставом Доре, она меня так захватила, что я как одержимый стал срисовывать его фантастические сюжеты.
Потом узнал, что есть и другие книги, оформленные Доре. Но находились они уже не в школьной библиотеке, а в центральной библиотеке имени Ленина в Ульяновске. Я стал приходить в читальный зал в 12—13 лет, мне, к сожалению, не могли дать книги на руки, но могли пустить в читальный зал. Я брал с собой блокнот, читал книги и срисовывал. Это были «Дон Кихот» Мигеля де Сервантеса, «Гаргантюа и Пантагрюэль» Франсуа Рабле и другие. Все, что я там находил, сначала срисовывал, а потом дома продолжал рисовать свои иллюстрации на этих же авторов, но уже в своей стилистике, фантазировал сам. Меня было просто не удержать! И вот в Ростове я вспомнил слова школьного учителя и подумал: «Пойду-ка в художественное училище».
— Вы вообще были самоуверенным мальчишкой. В восемь лет впервые пошли в художественный музей, увидели работы голландских мастеров и заявили: «Я нарисую так же и даже лучше!»
— Так и было. Когда я начал рисовать, мне казалось, что все дозволено, все возможно, я так могу, фантазия бушевала. И моя смелость в начале пути — это безумство, глупость...
Когда я показал комиссии свои рисунки, они сказали жестко и бескомпромиссно: «Это слабо». Но один преподаватель меня отстоял: «Смотрите, как парень фантазирует! Вообще, рисовать-то мы всегда можем научить, а вот фантазировать — это уже искусство! Дадим ему шанс, если не получится, через несколько месяцев отчислим».
Это был вызов. Я решил доказать, что могу рисовать. Начал неистово овладевать мастерством, и уже на втором году сокурсник купил одну из моих студенческих картин. Деньги мы вместе потратили на пиво и раков. Но я не думал о заработке, просто учился. И без этого умел себя обеспечивать — работал сторожем, дворником, грузчиком. При этом встречался с девушками и находил время для развлечений. Любовь давала мне стимул для жизни.
— Вы мечтали о славе, хотели стать известным?
— Нет. Я хотел быть профессиональным. Но на каком-то этапе понял, что известность — это тоже хорошо. Не пыжился, не вырывался, ничего не делал такого — я искал стили. Пытался работать в сюрреализме, в реализме, в абстракции, в кубизме и так далее. Я искал формы. И Дали искал, и Пикассо, как многие художники искали. Я как раз проходил эти этапы. Со временем даже придумал собственное направление в живописи и назвал его Dream Vision, можно перевести это как «видения»...
Я родился в бараке в Советском Союзе, но всегда был уверен, что, когда вырасту, буду путешествовать по всему миру. В голове даже не было мысли, что это невозможно или сложно. Я как один абориген в Австралии, который случайно окончил среднюю школу и вдруг подумал: «Погодите, а почему у белых есть письменность, а у моего народа нет?» И создал ее. Если бы он знал, что по правилам для создания письменности должны пройти столетия, никогда бы за это не взялся. Но он этого не знал. У меня не было внутренних границ и запретов. Я был легким на подъем, легким в движении, в общении. Понимал, что есть контрольные органы, некие запреты, но я жил исключительно творческими импульсами. Меня воспитали родители хорошим человеком — я знал, что нельзя красть, совершать преступления, но в плане жизненного пространства границ у меня не существовало.
Я был тогда очень импульсивным, влюблялся, и, когда меня бросали девушки, наверное, мог бы вскрыть себе вены или попытаться закончить жизнь самоубийством, броситься с моста. (Смеется.) Слава Богу, Бог меня уберег, и все обходилось меньшими бедами и страданиями.
Я люблю людей, люблю мир. Люблю близких, родственников. Они разные, странные. Наверное, я бы с ними никогда не общался, если бы они не были связаны со мной по крови. Ведь мы живем как будто в разных реальностях. Один мой брат все время говорит про коммунистов, второй — закрытый философ. Оба очень разные. Но я люблю их, потому что они моя родня. Люблю тех, кто был в моей жизни. Надо находить в своем сердце благодарность и говорить всем спасибо: врагам, друзьям и так далее.
Я никогда никому не завидовал. Только Богу, что он может все, а я — чуть-чуть. Но если ты живешь, можешь многого достичь упорным трудом, нужно учиться, тренироваться, заниматься, штудировать материалы, и в конце концов ты взлетишь... Самый известный древний оратор Демосфен был горбатым, маленьким, картавым, но он читал стихи Гомера, бегом поднимаясь в гору, и стал величайшим. Тщедушный Суворов занимался спортом, обливался ледяной водой, спал на снегу и стал выносливым. То есть все можно преодолеть. И я многое преодолевал и много над собой работал.
— Что преодолевали вы, кроме базовой нищеты, которая была, по сути, у многих в Советском Союзе?
— А я не осознавал, что мы бедные. Понимал, что должен как-то зарабатывать деньги, необязательно живописью. После третьего курса художественного училища пошел в армию. Меня отправили в Эстонию в ракетные войска. Там дембеля мучили меня оформлением альбомов, я совсем не спал, рисовал ночью. Сопротивлялся, дрался, меня колотили, я даже объявил голодовку. Было непросто.
Когда служил, умерла моя мама. Я искал свое место в мире и сразу после службы поехал в Литву, на ее родину. Она родилась в деревне возле маленького городка Укмерге под Паневежисом. В начальной школе училась в Укмерге и Каунасе, потом их сослали в Сибирь. Там она познакомилась с моим папой, он был из рода священников. Моего деда репрессировали, отец окончил танковое училище и попросил отправить его на Сахалин, это случилось в 1939 году, воевал с японцами... Потом отец ушел в отставку, поехал в командировку в Сибирь, увидел маму, влюбился, привез ее на Сахалин и женился. После войны с японцами он вернулся с семьей на свою родину, в Ульяновск, пошел работать грузчиком на автозавод, чтобы нам дали в бараке две комнаты, о которых я и рассказывал. И вот я захотел узнать родину моей матери.
— Это очень романтично.
— Нет, я поехал туда не из-за романтизма, а от безысходности и неприкаянности. Искал себя, не знал, кто я и что мне дальше делать. Думал: «Ну все-таки там корни. Надо посмотреть, может, в Литве пригожусь, найду работу или стану учиться». Узнал, где живут в Паневежисе родственники, нашел их, потом стал работать в театре Баниониса. У меня уже был опыт работы в ТЮЗе в Ростове-на-Дону, и в местном театре меня с радостью взяли. Чтобы заработать больше денег, я на льнокомбинате художником по тканям работал, еще подрабатывал — писал афиши в кинотеатре...
Во время работы в театре подружился с Донатасом Банионисом и от него узнал, что в Вильнюсе в художественном институте есть русская группа — решил поступать туда на дизайн. Проучился несколько лет и понял, что стать художником, не изучая иконопись, невозможно. И я уехал в Загорск (сейчас этот подмосковный город переименован в Сергиев Посад. — Прим. ред.) изучать иконопись в Троице-Сергиевой лавре. Там обучались только семинаристы, но человек, которому я показал свои работы (и упомянул, что мои дед и прадед были священниками), пошел мне навстречу. Это была Мария Николаевна Соколова (монахиня Иулиания, русский иконописец и реставратор XX века. — Прим. ред.), которой, к сожалению, уже нет. Так около восьми месяцев я жил в Сергиевом Посаде и приходил на занятия. Потом еще в Москве в Суриковском институте учился.
— А когда был переломный момент, когда вы осознали: «Я художник, это мое предназначение»?
— Это удивительно: я тогда уже был профессиональным художником, мои работы покупали, но не чувствовал до конца, что это мое истинное призвание. И вот однажды, когда уже учился в Вильнюсе, мне приснился сон: я гуляю по своей выставке, смотрю на свои работы, которые в реальности не писал, и меня сопровождает седовласый старик. Он комментировал каждую картину: «Здесь цвет неточно передан. А вот тут графику надо подработать. А здесь ты молодец, отличная композиция». Вдруг старик исчезает, а я поднимаю голову и вижу, как он летит надо мной. Смотрю на него с земли и понимаю, что это — Леонардо да Винчи! Я кричу: «Леонардо, куда ты?!» А он бросает мне светящийся шар — как благословение. И в тот момент во сне я ощутил, что я — художник. До этого кем только себя не представлял: и летчиком, и моряком, и плотником, но теперь точно знал, что я — Никас Сафронов, художник.
— Это очень красивая история.
— В 1991 году я познакомился с Валентином Гафтом, и со временем мы стали близкими друзьями. Практически каждый раз, когда у него был спектакль, я его встречал, и мы шли провести время. Могли пойти в ресторан или кафе, выпить коньяка, покурить сигары, все время беседовали, и Валентин Иосифович часто на мои картины писал стихи. Когда я возвращался в Москву из поездок, всегда ему рассказывал какие-то истории, а их было очень много, в основном про встречи с разными интересными людьми: и президентами, и актерами, и просто чудесными персонажами. Валя постоянно говорил: «Никасевич, записывай, записывай!» И история про сон Гафта тоже восхищала... Кстати, я никогда до этого не видел себя художником, а потом постоянно. Вот, допустим, во сне лечу на вертолете, вижу поля и думаю: «Надо запомнить этот пейзаж». Просыпался и зарисовывал. А иногда мне казалось, что видел какое-то безумие и не знал, что это, но было интересно. Знаете, есть анекдот, что химическая таблица сначала приснилась Пушкину, но он в ней ничего не понял. И только потом ее увидел во сне Менделеев. Наверное, все видят сны, но интерпретируют их через призму своей профессии. Художник видит картины, режиссер — фильмы, писатель — сюжеты.
Как-то один журналист пришел на встречу со Львом Толстым, ему сказали: «Проходите, он там работает». Журналист приблизился к кабинету и услышал много голосов, как будто общаются разные люди. Он заглянул в дверь, а Толстой там один, просто разговаривал разными голосами, словно озвучивал своих героев, проигрывал события. Вот это очень важно — погружаться в своих героев, в сюжеты, когда ты уже не ремесленник, а творец. Конечно, я работаю каждый день, вернее, каждую ночь. И начинаю каждую свою работу как ремесленник, а заканчиваю как художник. Во время работы ко мне приходит то самое вдохновение.
— Как сформировалась ваша привычка писать ночью?
— Ночью работать легче: никто не мешает, мысли сосредотачиваются, ты успокаиваешься. Вот вы едете в другую страну или регион на отдых и какое-то время не думаете о доме, который оставили. Вы переключились, у вас новые впечатления. И я ночью как будто перехожу в другое измерение и начинаю жить только этим. Отключаю телефоны, переезжаю из квартиры в одну из своих мастерских. Квартира отвлекает. Там всегда нужно что-то сделать — кому-то позвонить, что-то переставить, что-то закончить. Ты не можешь сосредоточиться на работе. Мне нужно абсолютное уединение. И обязательно перед началом работы я молюсь. Читаю молитву и как будто остаюсь один во всей Вселенной. Когда мир заснул, я сажусь за работу, и вот часа через три приходит то самое вдохновение, я начинаю видеть мелкие детали, нюансы.
Работаю обычно в очках, но в этот момент они уже мне не нужны, я снимаю их и вижу картину будто изнутри. Как будто растворяюсь в этой работе, уже живу там, вижу этот придуманный лес, речку, а за ними поля, озера. Еще через время фокус глаза меняется, я начинаю различать детали, которых не замечал до этого. Через несколько часов он теряется, я ощущаю переутомление, появляется фантасмагория, как у сюрреалиста Магритта или Брейгеля. Все начинает крутиться, и я понимаю, что уже пора заканчивать. Еду домой, смотрю телевизор, читаю книжку, ем (когда я работаю, не прикасаюсь к еде). И с ненавистью к себе засыпаю, понимая, что так жить нельзя, но что делать, это продолжается долгие годы. (Смеется.)
— Что вы читаете?
— Сказки народов мира. У меня очень много изданий — более тысячи книг. Собираю я их с шести лет. Иногда включаю фильмы. Вот сейчас пересматриваю работы Хаяо Миядзаки, мне они по духу очень близки и интересны. Он невероятный фантазер и символист. Хотя у него и работает много помощников-мультипликаторов, но основные идеи и рисунки именно его. У меня, к сожалению, нет таких помощников, и, может, это хорошо, ведь, в принципе, мне они и не нужны. Я сам решаю, что, где и когда написать или заменить в моих работах. Да, у меня есть студенты, и я, наверное, на этом этапе могу пользоваться их помощью, но не могу передать в их мозг то, о чем думаю, поэтому работаю сам — мне так удобнее, комфортнее, да и нет лишних разговоров на эту тему.
— Я где-то читала, что 75 процентов всех доходов вы тратите на помощь близким и нуждающимся, отдаете на благотворительность.
— Процент условный. Мы живем, чтобы помогать другим. Мне нравится помогать, для меня это естественный ход жизни. Мама говорила: «Если заработал три копейки, одну отдай тому, кто нуждается...» Как не помочь построить церковь, тем более если ее могут назвать в честь моей мамы, святой Анны? Как не помочь человеку, который родился с определенными физическими недостатками и нуждается в поддержке, когда к тебе обращаются благотворительные фонды? Я понимаю, что те же фонды могут быть порядочными или непорядочными, но, помогая, предоставляю им самим разбираться с Богом. Просто выделяю деньги или картины для аукционов и верю в то, что эти деньги пойдут по назначению.
Еще у меня есть три брата и сестра, им я также помогаю. Дети, которые еще не встали на ноги. Друзья, которые не реализовали свои таланты, — их тоже поддерживаю. Я выплачиваю именные стипендии талантливым студентам Ульяновского университета, где являюсь профессором и деканом факультета искусств, и моего родного художественного училища в Ростове-на-Дону. Не забываю и про школу в Ульяновске, которая носит мое имя... Всем я помочь, к сожалению, не могу, но по мере возможности стараюсь это сделать.
— У вас много картин и много сыновей, все они разные, есть очень талантливые.
— Вы, конечно, забавно сформулировали. Ну не столько детей, сколько картин. Могло бы быть и больше.
— До того все знали о пяти ваших сыновьях, но недавно публично вы заявили еще об одном, очень талантливом.
— Да. Очень талантливый и интеллигентный парень... Я узаконил его в ЗАГСе, но при этом он не хочет пользоваться моим именем и намерен состояться сам. Мы общаемся, я общаюсь со всеми детьми. Недавно, например, приезжал мой сын Ландин, который всю жизнь прожил в Австралии, сейчас перебрался в Австрию. Он чаще стал здесь бывать, учиться, хочет знать больше о России, выучить русский язык.
С детьми не все так просто. Только один мой сын родился в официальном браке — Стефано, который живет с полугода в Лондоне, сейчас работает в сфере менеджмента искусства в Париже. Был послеразводный период, когда моя бывшая жена-итальянка не давала мне с ним общаться целых восемь лет, я очень переживал это. Но когда он вырос и мы встретились, то разобрались во всем, сейчас поддерживаем отношения, я всегда стараюсь ему помочь.
— Кто-то из детей говорит: «Папа, я тобой горжусь»?
— Думаю, все они всё понимают и гордятся, может, и не проявляя это во всеуслышание. Ближе всех ко мне Лука, который родился в Москве и с малых лет рядом. Я поддерживал его во всех творческих процессах, например, когда он ездил на международные конкурсы (Лука — пианист. — Прим. ред.), я все оплачивал. А всего их было шестнадцать. Он это ценит, понимает. И сейчас Лука помогает мне — например, подсказывает, где и как могут быть полезны современные технологии. Прошлым летом он взялся за организацию моей выставки в Санкт-Петербурге. У меня уже состоялись сотни выставок по всей России и за рубежом. Но эта, сделанная Лукой, включала в себя новейшие световые и музыкальные решения: ожившие с помощью нейросетей картины, проекции работ на стенах, QR-коды, которые позволяли заглянуть как бы внутрь холста. Это получилось настолько интересно и масштабно, что за 73 дня ее посетили более 156 тысяч человек, в том числе итальянская кинодива Орнелла Мути и звезда турецкого кино Бурак Озчивит. Теперь я понимаю, что можно делать все выставки масштабнее и ярче, и обращаюсь к Луке, надеюсь, все следующие выставки он будет курировать и поддерживать новый уровень моих экспозиций.
— Вы раньше очень любили светскую жизнь, сейчас нечасто куда-то выходите.
— Да, я закрыл многие подобные проекты. Ежедневно приходят приглашения минимум на 20 мероприятий. Мне уже неинтересно. Лучше поработать.
— Вы можете представить, что в какой-то точке жизни станете отшельником? Допустим, уедете в Ульяновскую область на свои 50 гектаров, где бобры, ондатры, пчелы и никого больше, или куда-нибудь в Италию, выключите телефон и просто будете писать?
— Конечно! Это была бы прекрасная жизнь... Если говорить об идеальном месте для уединения, то я всегда вижу одну фантазийную картинку из детства — поляна красивая, там холм, на нем дуб. Нет людей. Очень похоже на Швейцарию. Но сейчас это невозможно. На данном этапе жизни я к этому не готов: у меня много планов, много проектов, много людей, зависящих от меня, и я обязан работать, творить и помогать тем, кто нуждается во мне. А приучил я, к счастью или к сожалению, очень многих, и они уже не понимают, что делать, если меня не будет. Возможно, в будущем мир узнает, как я ушел в монастырь, однако пока будет слышать и знать, какие мои выставки проходят по России и в других странах.
Правда, и раньше я мечтал поселиться где-нибудь, скажем, в Шотландии, и не потому, что она хуже или лучше России, нет, Россию я люблю, это моя страна. Просто там есть замки, развалины, таинственность, загадочность, как из «Айвенго» Вальтера Скотта. Или на каком-нибудь острове обосноваться, как Робинзон Крузо. И таких фантазий было много, но даже в этот момент в мечтах для меня важно знать, что весь мир существует, все мои близкие живы и здоровы. Грустно, если никого нет и ты живешь на острове, — волком завоешь. А вот знать, что весь мир наполнен, а ты живешь в своем вакууме, — это другое ощущение, думаю... Или поселиться где-нибудь в монастыре, в какой-нибудь келье.
— Неужели были такие мысли?
— Были. Мой отец хотел, чтобы я стал монахом, священником. Я знаю своих предков по отцу с 1668 года. Мой предок Артемий Сафронов по приглашению Богдана Хитрово приехал с другими монахами из Московии в некую местность, они освятили ее на семи холмах и со временем назвали Симбирском. Все мои предки по отцовской линии вплоть до деда были священниками, как и говорил ранее, его репрессировали. И папа втайне хотел, чтобы я стал продолжателем их рода, чего, к сожалению, не произошло. Однако, может, со временем я уйду в монастырь.
— Скажите, о чем вы думаете, когда просыпаетесь и когда засыпаете?
— Засыпаю, обязательно помолившись. Если я не помолился, уснуть не могу. Думаю о родных, вспоминаю родителей, еще раз могу помолиться или сходить на следующее утро, проснувшись, в храм, который находится рядом со мной, и заказать службу, почувствовать, что есть на тонком плане с ними связь, это мне тоже помогает в моей работе и в жизни. Думаю о друзьях, о стране, обо всем, что происходит в мире. О работе, конечно, и о том, что я могу сделать хорошего, чем могу быть полезен.
— О любви вы когда-нибудь думаете или эта тема закрыта для вас и уже не является вдохновением?
— Об этом думаю, к сожалению, меньше, чем раньше. Но я живой человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Однако сегодня больше времени и мыслей уходит на то дело, которому я служу уже долгие годы, чему я учился. Потому что надо дальше показывать, что искусство в России не умерло.
— Что главное для вас в женщинах — ум, красота, энергия?
— Вы знаете, нет предела совершенству. Нет идеальных женщин, как сказал Рафаэль. Он говорил: чтобы нарисовать красивую женщину, надо перебрать сотни и тысячи интересных. Это всегда собирательный образ. Ты можешь любить женщину за то, что у нее прекрасная кожа, она хорошо поет или умеет слушать. Она, может, даже и не очень красивая для окружения, но ты в ней находишь то, чего тебе не хватает. Иногда бывает и наоборот — вроде идеальная женщина, а родинка не в том месте, и тебя это раздражает. Самое важное, чтобы человек тебя понимал. Как говорил герой фильма «Доживем до понедельника»: «Это счастье, когда тебя понимают».
У меня есть друг Николай Николаевич Дроздов, профессор, преподаватель МГУ, ведущий программы «В мире животных», сын интеллигентнейших людей, его предок — святой Филарет. Чем больше мы говорим, тем больше считаем, что и жена у него должна быть необыкновенная. У него простая женщина, Танечка, но самая необыкновенная для него, он ее любит. Звонит ей каждые 10 минут и говорит: «Танечка, не волнуйся, я сейчас с Никасом, скоро приеду». Он старается всегда уберечь ее от переживаний, и она то же самое делает для него: «Николай Николаевич сейчас устал, пока не может говорить». И вот у них идиллия. Кому-то брак покажется неравным, но он идеальный.
— Что еще сегодня вам кажется важным?
— Чтобы все мои братья и дети были живы и здоровы. Важно продолжать делать свои персональные выставки по миру и через мое творчество продолжать то, что я начал когда-то давно через свои работы, — нести русское искусство в мир. Важно, что работаю, действую. Я стараюсь не тратить жизнь на пустые рассуждения и сожаления.
— А есть о чем сожалеть?
— Каждому человеку есть о чем сожалеть, и мне тоже. Скажем, хочу позвонить своему другу Вале Гафту, а его уже давно нет. Папа приснится, и я думаю: «Как же так, не воспользовался отпущенным временем и мало с ним был, общался...» А теперь он вот так во сне со мной общается. И мама так же... Помню, как уезжал в Ростов продолжать учиться, она провожала меня на остановку, но перед армией не успел заехать к ней. А ее не стало, когда я служил. И это большое мое сожаление.
Теперь, имея такой горький опыт, дорожу всеми, кого знаю: родными, друзьями. Наверное, это эгоистично, но я не хочу их терять, потому что хочу поделиться хлебом, пообщаться или куда-то съездить вместе и знать, что они рядом, — меня это греет.
Много людей, с которыми мне было комфортно, я их любил. И сейчас люблю, но их уже нет. И чем дальше, тем меньше близких по духу. Ты цепляешься еще за жизнь, хочешь продолжать творить, что-то делать, но иногда думаешь: «А для кого?»
Так устроен мир — он меняется, и все, что привычно окружало человека, уходит в небытие, видимо, чтобы, умирая, он меньше печалился. Ален Делон в одном из своих последних интервью говорил, что он уже все пережил, все видел, ему уже ничего не интересно и он покидает этот мир без сожалений. Знаете, я стал понимать состояние Делона, но, к счастью, пока еще к нему не приблизился.
— Вы писали портреты многих звезд — и ныне живущих, и тех, которых нет. Но кто повлиял на вашу жизнь больше других? Мне почему-то кажется, что Софи Лорен.
— Повлияли все. Валентин Гафт, Олег Табаков, Олег Янковский, Анатолий Трушкин, Юрий Лонго, Александр Стефанович... Но, наверное, основной и главной все-таки была Софи Лорен. Когда я был маленьким, моя мама водила меня в церковь, и я молился иконам, которые были стилизованы. И не очень верил, что эти люди когда-то могли быть живыми. Однажды, будучи школьником, нашел на дороге журнал, страницы которого трепал ветер. А на обложке потрясающее лицо — Боженька, как я его представлял. Я оторвал эту страничку и принес «Боженьку» в барак, где мы жили. Повесил над кроватью и стал ежедневно молиться. Мама не сразу заметила этот мой «иконостас», а потом объяснила мне, что это не Боженька, а итальянская актриса Софи Лорен. Но я не перестал ей восхищаться. И молиться не перестал. Только теперь просил о том, чтобы в жизни у Софи Лорен все было хорошо. И сейчас молюсь за нее каждый день.
Я ее люблю, она потрясающий друг и человек. Мне повезло, что мы знакомы, что я живу в одно время с ней. Сегодня нет более великой актрисы на планете Земля. Она прошла большую школу. Недоедала и рано ложилась спать, чтобы меньше есть. Когда ей сказали, что дадут роль, но надо плыть, она бросилась в воду, не умея плавать, и, конечно, стала тонуть. Ее спасли. Она встретила человека старше и мудрее себя, который сделал все, чтобы она стала великой актрисой. У нее идеальная красота, идеальный характер и невероятный талант. Мать, жена, хозяйка — в ней все сочетается.
— Вам бы такую женщину, да?
— Я не могу найти никого, кто бы хоть немного приблизился к ней. Софи Лорен — мой идеал по всем параметрам. Ее мужу и детям так с ней повезло!
— Как вы с ней познакомились?
— В 1989 году в Италии на мероприятии. Мой друг, коллекционер Чераззи, предложил мне пойти на вечеринку журнала Vogue (женский журнал о моде. — Прим. ред.), но я отказался, сказав, что итальянского не знаю, буду чувствовать себя неловко, да и костюма нет. На что он парировал, что костюм купим, плюс там может быть Софи Лорен, которая часто туда приезжает. Конечно, я тут же согласился, более того, даже взял какую-то работу в подарок ей — так мы и познакомились. И я рассказал, как был влюблен в нее в детстве, она даже прослезилась, что меня очень тронуло.
Но я думал, что она забудет об этом. Через два года Софи Лорен приехала в Москву на фестиваль, попросила организаторов: «Я хочу встретиться с этим художником». Я уже был известен в определенных кругах тогда, со мной связались, сказали, что она хочет приехать в мою мастерскую. Мастерской у меня не было, да и квартира была никудышная на Малой Грузинской. Я стал готовиться, попытался сделать ремонт, но у меня не получилось, я даже сделал какие-то снежинки из бумаги и облепил ими всю квартиру, получился такой эклектический ералаш. (Смеется.) Софи не обратила внимания на нищету и простоту «однушки», где я лихорадочно быстро заделывал дырки в стене. Она смотрела только на мои картины. Я ей очень благодарен, потому что невероятно волновался. Никакой помпы, никакого высокомерия с ее стороны не было. Она удивительно трогательная и ранимая. Это была особая встреча, которая запомнилась мне на всю жизнь, она провела ее очень по-доброму.
Через какое-то время я с ней созвонился. Приезжал к ней в Монтрё, где она жила, потом в Женеву, в Италию — мы дружили, несмотря на мое незнание языка. Она, в свою очередь, прилетала ко мне на дни рождения. Очень часто я дарил Софи ее портреты. А рисовал ее всю жизнь — еще со студенчества, в самых разных стилях — от реализма до кубизма.
— Ее писали многие знаменитые художники — Пабло Пикассо, Сальвадор Дали, Энди Уорхол.
— Да, в Италии издавалась книга, где эти работы собраны. Там есть и мои.
— Вы давно видели Софи Лорен?
— Совсем недавно, когда готовил выставку в Женеве. Мы постоянно на связи. На прошлый день рождения она прислала мне шарфик. Я его потерял и очень расстроился. И она прислала мне еще. Я очень ценю это.
Мы совсем скоро с ней увидимся. Надеюсь, что пройдет моя выставка в Ватикане, а после открою экспозицию в Женеве. Она будет посвящена Софи. Там около 100 работ. Больше 20 портретов из ее личной коллекции, я их ей дарил в разные годы.
— А если бы у вас спросили, кто такой Никас Сафронов, как бы вы ответили на этот вопрос?
— Одним словом сказать невозможно. Наверное, сентиментальный, в меру практичный, любящий своих близких, свою малую родину, свою страну. Мне жалко всех: когда пилят деревья, и они падают, когда убивают животных, и особенно если это показывают. Вот когда смотрю художественные фильмы, все время думаю: убили это животное или то была постановка, погибла эта лошадь или просто так сделали понарошку, для ленты. Мне жалко людей, которые попали в сложную ситуацию и им тяжело жить. Мне жалко разрушенные храмы, старые дома. Я вообще человек очень душевный.
Вспомнил одну историю, которая произошла в Южной Корее. Знаете, я как-то был там, и настоятельница монастыря в горах, когда увидела меня, заплакала и сказала: «Я много раз во сне видела Будду с лицом этого человека». Меня это поразило... Я снял золотые часы, достал все деньги, которые у меня были, и отдал ей. Я уходил, она плакала. И потом спустя время я вернулся в Корею и снова поехал к ней в горы. Все мои дары лежали там, где я их положил: деньги, часы, цепочка. Она ничего не взяла. То есть это не было игрой, чтобы я сделал щедрый жест. Она сказала, что уезжает в Японию, но должна обязательно вернуться к 8 апреля. Они к этой дате там все украшали. Я спросил:
— А что это за праздник такой?
— Ну как, 8 апреля родился Будда, и мы готовимся.
Так удивительно совпало — 8 апреля день рождения и у меня.
Подпишись на наш канал в Telegram