«Моя мама очень переживала по поводу того, как меня воспримет зритель в качестве Иванушки — в косоворотке, в красных сапожках, но с такой черной шевелюрой, с черным одуванчиком на голове. Однако успех какой-то тем не менее был. Мама находилась в зале на том спектакле и потом мне рассказывала, что детям вообще было все равно, они сказку пришли смотреть. Родители, правда, немножко в самом начале недоуменно переглядывались, усмехаясь, когда я только появился на сцене со словами: «Я Иванушка-великанушка! Я путем-дорогою никого не трогаю...» Однако потом и они все включились в сюжет, и все прошло отлично».
— Григорий, с 3 до 5 лет вы жили на родине своего отца, в Замбии. В Россию возвратились с мамой лишь только потому, что родители приняли решение расстаться. В этой связи у меня такой вопрос. Если бы вы тогда остались за границей, Россия бы потеряла уникального артиста, лауреата многих престижных премий, включая государственную, а что приобрела бы Замбия?
— Может быть, неплохого министра культуры. (Улыбается.)
— Серьезно? Ваш отец Дэвид имел отношение к искусству, к культуре?
— Нет, никакого. Он был врачом. Отца не стало несколько лет назад. Несмотря на то что мы не поддерживали особых отношений, какие-то связи между нами оставались. С моей будущей мамой Тамарой они познакомились, когда оба учились в Харьковском университете.
Впрочем, хотя про министра культуры Замбии я, признаюсь, ляпнул, пошутил, с другой стороны, фамилия Сятуинда — именно так она правильно пишется — в Замбии неординарная.
Вообще, все иностранцы, кто приезжал в свое время на учебу в Советский Союз, не были простыми ребятами с улицы. Как правило, они оказывались выходцами из известных, уважаемых семей. Одна из наших семейных легенд, например, гласит, что мой прапрапрапрадед был другом и проводником того самого шотландца Давида Ливингстона, знаменитого географа и миссионера, первого исследователя Африки.
Так что, останься я в Замбии, какие-то важные двери передо мной, скажем так, дополнительно определенно были бы открыты.
— Мама тоже врач?
— Нет, мама по образованию экономист, в Харькове она училась на математическом факультете.
— А вы, стало быть, с детства мечтали стать артистом?
— Нет, с детства об этом я точно не мечтал. Хотя мне нравилось что-то постоянно из себя изображать, бутафорить. В школе у себя в Тюмени я занимался в драмкружке, потом, поступив уже в институт, ходил в молодежную студию. Но все это было несерьезно, вроде хобби, увлечения.
— Школа, которую вы окончили, насколько знаю, была специализированной, с углубленным изучением английского языка? Английским владеете?
— На школьном уровне — очень хорошо. (Улыбается.)
— Объясните, и что же вас, гуманитария, после окончания десятилетки привело в технический вуз — Тюменский индустриальный институт?
— Любовь к физике. Знаете, когда в седьмом классе мы стали ее изучать, я сразу понял, что это мой самый любимый предмет. Неудивительно, что он у меня всегда хорошо шел. Я участвовал в олимпиадах по физике, иногда даже что-то выигрывал. А в девятом классе, когда началась так называемая профориентация — раз в неделю мы ходили на предприятия учиться той или иной специальности, — однозначно выбрал программирование.
Словом, сама судьба вела меня стать программистом. Но в результате что-то пошло не так. И случилось это, наверное, после моего возвращения из армии, где я служил под Борисовом в Белоруссии в танковых войсках. Дело в том, что после первого курса нас, всех парней, по законам того времени призвали в армию, где мы должны было отслужить полных два года. Но в 1989-м вышло новое постановление, согласно которому студентов обязали служить лишь год.
Придя из армии, я еще проучился в институте весь второй год. Точнее, проскочил его на халяву — от тех, кто пришел из армии, никто из преподавателей особо ничего не требовал. А вот на третьем курсе, когда началась специализация, халява кончилась и я понял, что что-то уже не понимаю. Ну и все. Быстренько забрал документы и ушел из института. Ибо объективно отдавал себе отчет, что если бы я этого не сделал сам, то меня бы выгнали. А так, сыграв на опережение, совершил гордый жест! (Улыбается.)
— Из института вы уходили в никуда или уже знали, что отправитесь в Москву поступать в Театральное училище имени Бориса Щукина?
— Сейчас все расскажу, как было. Стояла ночь, утром мне предстоял экзамен по планированию. Уже несколько часов я исправно читал учебник невероятной толщины, но не находил в нем ни одного знакомого слова, что неудивительно, так как ни на одной лекции по планированию не был. Часам к четырем-пяти я понял, что нет, ничего не понимаю и вряд ли когда-нибудь пойму, экзамен этот никогда не сдам, у меня будет «хвост», и, конечно, меня выгонят из института.
С этими невеселыми мыслями я пошел будить маму. Подошел к ней, разбудил, говорю: «Мама, я решил из институтата уходить». Она мгновенно проснулась: что, почему? Я объяснил, что что-то ничего не получается, да и вообще, говорю, учеба в этом институте мне стала неинтересна. Она ответила: «Ладно, а что делать-то дальше будешь?»
Понимаете, в нашей семье принято, что высшее образование у человека должно быть. Я отвечаю маме: «Ну я ходил же с шестого класса в драмкружок в Доме пионеров, вот и поеду поступать в Москву в театральное училище. Мне об этом не раз и наша руководительница драмкружка Тамара Николаевна Соколова говорила».
Предполагаю, что мама очень удивилась, но бровью не повела и сказала: «Ну хорошо. А пока ты будешь выяснять, что да как, давай-ка я тебя устрою на телевидение, повращаешься в творческой сфере». Этот судьбоносный разговор с мамой у нас состоялся в дни зимней сессии в институте, а ехать поступать в Москву надо было весной, ближе к лету.
Решение, таким образом, на семейном совете было коллегиально принято, я забрал документы из вуза. Затем пошел, конечно, к Тамаре Николаевне посоветоваться, как лучше подготовиться к театральному училищу. Позже я съездил в Москву, сходил в Щукинское училище, узнал, какие нужно подавать документы при поступлении, и месяца три, до мая, работал на местном телевидении в Тюмени.
— Кем работали?
— Помощником режиссера третьей категории с обязанностями по принципу «подай-принеси», грубо говоря. Делал все, что меня просили, чаще всего мне надо было расставлять по пюпитрам разные картонные заставки перед началом той или иной программы, компьютерной же графики в то время не было.
— А в драмкружке в Доме пионеров какие спектакли ставились, кого вы играли?
— Ставили там, естественно, разные детские спектакли. Самая первая роль была у меня в 13—14 лет в спектакле по Шварцу «Два клена», где я играл Иванушку.
Моя мама очень переживала по поводу того, как меня воспримет зритель в качестве Иванушки — в косоворотке, в красных сапожках, но с такой черной шевелюрой, с черным одуванчиком на голове. Однако успех какой-то тем не менее был. Мама находилась в зале на том спектакле и потом мне рассказывала, что детям вообще все равно, они сказку пришли смотреть. Родители, правда, немножко в самом начале недоуменно переглядывались, усмехаясь, когда я только появился на сцене со словами: «Я Иванушка-великанушка! Я путем-дорогою никого не трогаю...» Однако потом и они все включились в сюжет, и все прошло отлично.
Кстати, пойти в драмкружок в один прекрасный день мне посоветовала мама. Причем в несколько необычной форме: «Слушай, а не пошел бы ты в драмкружок?» К тому времени, откровенно говоря, я ее немножко утомил своими домашними розыгрышами, не всегда, так скажем, умными и смешными.
— Какими розыгрышами?
— Да всякими. Вот, например, тот, после которого мама и произнесла свою сакраментальную фразу, мол, не пора ли мне отправиться в драмкружок.
После очередной хоккейной баталии во дворе я пришел домой. Стою в прихожей уставший, в обледенелых валенках, и начинаю раздеваться. Мама в соседней комнате что-то шьет на машинке. Вдруг мои ноги в этих обледенелых валенках разъезжаются, и я грохаюсь на пол.
Мама как шила, так и продолжала шить. Меня это почему-то страшно задело, сильно обидело: ну как, я упал, а мама внимания не обращает. Но, ни слова не говоря, я поднялся, разделся и отправился на кухню что-то попить, перекусить. Гляжу, на столе вареная свекла. Недолго думая, а точнее совершенно не думая, я выдавил сок свеклы себе на руку и направился показывать «окровавленную» руку маме: мол, ты сидишь тут, шьешь как ни в чем не бывало, а сын твой кровью истекает! Увидев меня, мама, конечно, не на шутку испугалась. Я так говорю: «Мама, спокойно, это просто свекла». После чего у нее и родилось предложение, не пойти ли мне прямиком в драмкружок!
— Руководитель вашего драмкружка в Доме пионеров, узнав, что вы решили стать артистом, что вам сказала?
— Она всегда меня поддерживала, с моих первых шагов на сцене. Всегда говорила, что что-то во мне есть и этим надо заниматься, развивать. Знаете, если бы Тамара Николаевна в свое время не зародила во мне мысль, что мой путь на театральном поприще может быть успешен, мне бы, возможно, и в голову не пришло поехать поступать в Москву в театральное училище.
Когда же она узнала, что я собираюсь туда, то посоветовала мне отправиться в Тюменский институт культуры, познакомиться с ребятами, походить с ними на занятия по актерскому мастерству, поделать этюды и так далее.
Там тоже была одна очень смешная история. Прихожу в этот институт культуры, встречаю режиссера, гляжу, а на театральном факультете — одни девчонки. Они как раз готовились сдавать дипломный спектакль «Калигула», а играть-то римского императора некому, парней на факультете нет! Вот они мне сразу и предложили эту роль. И я сыграл у них в дипломном спектакле Калигулу.
— Все это, надо думать, придавало вам дополнительных сил.
— Да, конечно.
— Когда в Москву приехали, вам, кстати, сколько было лет?
— Двадцать один год. До этого в столице, к слову, я был лишь один раз, когда учился классе в девятом, с мамой, и то проездом.
— То есть вы уже были уверенным молодым человеком. Ведь за плечами у вас к тому времени был не только успех на сцене в Тюмени, но и жизненный опыт, пребывание в Замбии, учеба, пусть и короткая, в институте, служба в армии?
— Да, но вся эта уверенность гасилась огромной неуверенностью по поводу того, какой огромный конкурс в Москве в театральные училища! (Улыбается.)
— Вы хотели поступать только в Щукинское?
— Туда поступать мне посоветовала Тамара Николаевна: иди, говорит, именно в «Щуку». Приехав в столицу, сразу снял комнату. Хорошо, что только на три дня, потому что после первого же просмотра в Щукинском училище меня отфутболили.
Там такая система была — предварительный просмотр. Когда ты приходишь без документов, без ничего, разные педагоги сидят, слушают всех желающих, просто чтобы сразу отсеять непригодных. Я зашел и начал читать басню Крылова «Волк и Ягненок», потом стихотворение Маяковского «Хорошее отношение к лошадям». Хотя, признаюсь, волновался, но почему-то был уверен, что хорошо все сделал. Поэтому, когда меня попросили почитать что-то из прозы, сказал: «А я еще ничего не выучил». Это было правдой, прозу доучивал и недоучил в самолете Тюмень — Москва.
Как бы то ни было, педагоги из комиссии мне сказали: «Ну иди тогда, мальчик». Что это значило, было непонятно. А через несколько минут из комнаты вышел один из преподавателей и назвал фамилии тех (нас запускали по 10 человек), кто прошел и может двигаться дальше, остальным — спасибо. Я оказался среди тех, кому на прощание сказали «спасибо».
— Ваши ощущения в тот момент?
— Ну какие ощущения? Все, путь в большое искусство для меня закрыт! (Улыбается.) Но, ожидая приговора в коридоре, мы, абитуриенты, все друг с другом перезнакомились, и я узнал, что никто в один театральный вуз документы не подает, а только во все сразу — и где повезет.
Потому что так хоть шансы увеличиваются. И на следующий день я отправился во ВГИК. Когда приехал, чуть не опоздал, у них там уже просмотр заканчивался, осталась последняя десятка абитуриентов. Я, прямо, можно сказать, с лестницы забежал в аудиторию, где сидела приемная комиссия. Помню, Альберт Филозов, выслушав все, что я подготовил, сказал: «Давай приходи сразу на второй тур». Вот тут у меня, конечно, крылья начали расправляться.
На втором туре отбором занимался уже сам Армен Джигарханян, которому я приглянутся, и он сказал, чтобы, минуя третий тур, приходил сразу на конкурс, заключительную часть просмотра. Но с конкурсом у меня что-то уже не сложилось. Затем я пробовался еще во МХАТе, в ГИТИСе у Марка Захарова, тоже дошел до какого-то тура, но затем в какой-то момент подумал: «А схожу-ка я еще раз в «Щуку», может быть, там будут другие педагоги?» Так и вышло. На сей раз, когда пришел, там уже был Михаил Петрович Семаков.
Со второго захода я читал уже гораздо увереннее, и Семаков отправил меня на отдельный просмотр к Михаилу Григорьевичу Цитриняку. Он меня послушал и предложил прийти на второй тур, чтобы посмотрела сама Алла Александровна Казанская, которая двинула меня сразу на конкурс, где в итоге все и сложилось самым благополучным образом.
— Сразу позвонили в Тюмень маме?
— Конечно, позвонил и сказал: «Да, я принят!»
— Как она отреагировала?
— Думаю, что была в шоке, потому что вряд ли ожидала, что я от нее так быстро улизну, что меня примут. В глубине души мама была уверена, что съезжу в Москву, там у меня ничего не получится и я возвращусь в Тюмень. Вернусь на местное телевидение, где у меня постепенно сложится карьерка.
— Вам важно сегодня мнение мамы, что она говорит, посмотрев спектакль или фильм с вашим участием?
— Важно. Не знаю, было бы это важно, если бы она говорила что-то плохое. (Улыбается.) Но мама никогда ничего плохого не говорит, она всегда утвержает, что я лучше всех, что я самый замечательный!
— А Татьяна, жена, более строга к вам? Она же по профессии танцовщица, сама человек искусства.
— Жена такая же. Такая же молодец, как мама. (Смеется.)
— То есть домашние вас не критикуют?
— Нет, не критикуют, слава богу. Если бы меня домашние критиковали, а я очень мнительный человек, расстроился бы, пожалуй. Может быть, они это знают, поэтому не критикуют. (Улыбается.)
— Григорий, общаясь с вами, хочу сказать, что вы производите впечатление спокойного, уравновешенного человека. Что, на мой взгляд, неудивительно. Ведь в ваших жилах течет со стороны отца африканская кровь, а со стороны мамы — сибирская. И «пламя» в вас уравновешивается, скажем так, «льдом», нет?
— Наверное, не знаю. Но то, что я уравновешенный человек, это правда. Хотя есть в моей крови, кстати, еще один весьма серьезный приток. По материнской линии во мне течет и бурятская кровь.
Может, поэтому я достаточно серьезно отношусь к шаманам. Понимаю, что настоящие из них — не шарлатаны. Сам знаком с одним из таких.
Вообще, глубоко убежден, что нельзя считать эзотерику пресловутой, чем-то придуманным. Нет, это тонкий мир, которым наша цивилизация, к сожалению, практически не занимается. Он находится в поле зрения лишь каких-то отдельных специалистов. Но это есть, это работает, и это вещь, которую человек обязан бы знать.
— Вы чувствуете в себе все это бурление кровей — африканской, сибирской, бурятской?
— Так непосредственно — не чувствую. Знаете, в 2004 году у меня были съемки в сериале «Убойная сила» в фильме «Мыс Доброй Надежды», которые проходили в Южной Африке — стране, расположенной относительно недалеко от Замбии, откуда родом мой отец. Это был первый раз, когда я уже во взрослом возрасте вновь попал на африканскую землю. Собираясь в ЮАР, думал, что вот скоро сойду на эту землю и, видимо, что-то должен буду почувствовать.
— Очень интересно, и?..
— Представьте, ничего не почувствовал. Абсолютно ничего. Во всяком случае, в первые дни своего пребывания в ЮАР. В общей сложности я тогда провел там 20 дней. И лишь в конце, когда прошла какая-то адаптация, мне показалось, будто что-то начал чувствовать, когда куда-то выезжал, слышал какие-то знакомые запахи, какие-то знакомые вкусы в еде. Ну вот что-то отдаленное, из детства, вспоминалось.
— Кстати, тема шаманов вас интересует как актера или как человека?
— Как актера меня все темы интересуют. Но эта конкретная, связанная с шаманами, меня интересует и как человека тоже.
— А разве человеческое от актерского в вас можно отделить?
— Думаю, можно.
— Вот сейчас, во время нашей беседы, вы кто — актер или человек?
— Трудно сказать. По крайней мере, я изо всех сил сейчас стараюсь быть человеком, но, может быть, мне это не вполне удается. (Улыбается.)
Понимаете ли, в чем дело. Вообще, любому человеку трудно не быть актером, особенно когда мы общаемся с другими людьми, находимся в обществе, где каждый из нас постоянно играет разные роли в зависимости от обстоятельств. Так что актерство на самом деле чрезвычайно глубоко сидит в каждом из нас. Лицедейство, если вдуматься, — совсем не простая история.
— Чему вас научили четыре года учебы в «Щуке»?
— Много раз думал на эту тему.
— Серьезно?
— Да, серьезно думал. И пришел к выводу, что, в принципе, главное, что делают театральные училища для своих студентов, — это впускают нас в театральную среду, к которой мы вскоре начинаем ощущать себя причастными. А все остальное — чистая практика, дело техники. И конечно, чему нас, по сути, каждый день учили, так это не бояться выходить на сцену.
— Вот как?
— Да, думаю, что страх публичного выступления живет в каждом человеке. Он присущ, если хотите, свойственен гомо сапиенс, заложен в его сущности, в его генах. Сколько раз наблюдал на всяких мероприятиях, корпоративах, что происходит с человеком, которому надо выйти на сцену и что-то просто прочитать по бумажке: он покрывается потом, то краснеет, то бледнеет. Уму непостижимо, какие метаморфозы!
Думаю, что подобный страх свойственен человеку именно потому, что у него есть какое-то представление о себе, а когда выносишь это свое «я» на суд тысяч людей, есть риск, что тебя разубедят в нем, что ты окажешься другим, опростоволосишься, не сможешь быть на высоте. Вот этого человек, по-моему, боится. Он боится выйти из той роли, которую сам себе придумал и в которой существует.
Если же красоваться на публике любят, то это, с моей точки зрения, уже отклонение. Естественная реакция перед выходом к аудитории, повторю, страх.
— Но вы ведь профессионал, на сцену выходите более 30 лет, о каком тут страхе может идти речь?
— Да, верно, страха как такового у меня больше нет, но мандраж есть. При этом он разный. Если премьера, а ты не готов, — это один мандраж. Если премьера, а ты готов — другой. Но он присутствует всегда. То есть у тебя повышается уровень адреналина в крови и так далее.
Знаете, какие сны самые страшные у актеров?
— Нет, поделитесь, пожалуйста.
— Помните, был такой прекрасный фильм Луиса Бунюэля «Скромное обаяние буржуазии»?
— Конечно!
— Так вот там есть эпизод, когда человек сидит за столом, вдруг поднимается занавес и он понимает, что находится на сцене перед зрителями. Он тут же покрывается холодным потом: «Какой ужас, я не знаю текста». В фильме чуть иначе, но суть я передал.
Нечто подобное мне снилось много раз. Как приезжаю в свой родной театр «Сатирикон» и мне вдруг сообщают, что я должен выйти на сцену в спектакле «Трехгрошовая опера» — он тогда у нас шел — и сыграть Мэкки-Ножа, которого на самом деле играет Райкин.
На меня надевают фрак, идут приготовления, и я понимаю, что мне сейчас выходить и играть, а я не знаю текста, мизансцен, песен, танцев — ничего не знаю! На этом месте от ужаса обычно просыпаюсь с ощущением: слава богу, что это сон, не хочу я играть никакого Мэкки-Ножа, никогда в жизни!
— Как получилось, что, еще будучи студентом Щукинского училища, вы стали играть в Театре Вахтангова?
— Я там проходил так называемую профессиональную практику. Обычное дело для студентов театральных вузов, когда те или иные театры приглашают их участвовать в каких-то спектаклях в качестве массовки. Особенностью моего случая было то, что меня, студента третьего курса, пригласили на достаточно большую роль. Это бывает не всегда.
Сначала меня позвал Гарик Черняховский в свой спектакль «Опера нищих», где я играл Джека-Крючка, одного из бандитов. Эта постановка, правда, шла недолго, раз десять, наверное, а потом по разным причинам ее закрыли. Затем меня позвал в Театр Вахтангова Роман Виктюк, он там ставил очередной спектакль.
— После окончания училища у вас, очевидно, был выбор, куда пойти?
— Был, хотя и небольшой. Потому что в Театре Вахтангова мне честно устами директора сказали: нет проблем, возьмем тебя, но что ты будешь играть, не знаем. Но, наверное, что-то будешь.
С Театром Вахтангова был еще один момент. Они меня брали, но не собирались решать мою жилищную проблему, а мне ведь надо было где-то жить, я же не московский человек. Ну и как противовес в этой ситуации был театр «Сатирикон», в котором я показывался и куда меня тоже готовы были взять.
— В «Сатириконе» Райкину показывались?
— Да, Константину Аркадьевичу. Он не просто сказал, что берет меня в свою труппу, но и посулил большие роли: «Может быть, не главные, но большие обещаю точно». И ко всему прочему, «Сатирикон» решал мою жилищную проблему: для своих молодых артистов театр снимал жилье.
— Получается, эта встреча с Константином Аркадьевичем была для вас судьбоносной, именно она определила вашу профессиональную жизнь, верно?
— Да, безусловно. Но эта не была наша первая с ним встреча. Первая произошла, когда Константин Аркадьевич как-то пришел к нам в Щукинское училище. Там время от времени устраивались такие встречи для студентов с известными режиссерами. Полно студентов, вопросы из зала, свойская атмосфера, потому что Константин Аркадьевич сам вышел из этих же стен. И знаете, слушая тогда его, я понял, что хотел бы, чтобы Райкин был моим начальником, потому что разделяю его жесткость в отношении профессии.
— Он жесткий режиссер?
— Жесткий. Приведу лишь один пример. Один ныне очень известный артист, который тоже показывался в свое время в «Сатириконе» и был принят, опоздал на свою самую первую репетицию. И Константин Аркадьевич его тут же уволил. Да, и таких историй масса. К опозданиям у нас в театре действительно очень строго относятся. Но опоздать на первую репетицию — это, конечно, слишком.
— Вы с Райкиным на «вы»?
— Да, на «вы». В принципе, можно было бы и на «ты» перейти, многие из моего потока так делали, но я не могу это преодолеть.
— Какой Райкин в работе?
— Очень требовательный. Он очень требовательный как режиссер именно потому, что сам актер. Потому что точно знает, как бы сам сыграл ту или иную роль. И, в принципе, этого же, к сожалению, чаще всего требует — чтобы роль играли именно так, как сыграл бы ее он. Но у многих артистов именно так, естественно, не получается. Мне в этом смысле больше повезло, потому что у нас с Константином Аркадьевичем одинаковая психофизика. Если я пытаюсь играть, как он, это выглядит, в принципе, тешу себя надеждой, органично.
— В вас на самом деле есть нечто общее с Райкиным! Сейчас мне пришла даже мысль, что вы, например, не менее блестяще сыграли бы того самого слугу из чудесного телефильма «Труффальдино из Бергамо», в роли которого был так великолепен Константин Аркадьевич.
— Ну не знаю.
— А вам, к слову, нравится этот фильм?
— Еще как! Я его знаю наизусть, с удовольствием могу смотреть с любого места, это великое произведение.
— Вы себя считаете комедийным артистом?
— Нет, я бы сам так себя не ограничивал. (Улыбается.) Скорее меня чаще всего считают комедийным артистом и в большинстве своем предлагают именно такие роли.
— Вам это неприятно?
— Нет, ничего страшного в этом не вижу. Считают — так и пусть считают. Отношусь к этому абсолютно спокойно. Я не требую от людей излишней проницательности на свой счет.
— Как вообще относитесь к критике?
— Знаете, свое отношение к ней я выработал еще 30 лет назад, когда только начинал играть в «Сатириконе». В театре есть традиция: каждый раз, когда у нас выходит какой-то спектакль, на большом стенде, что у служебного входа, вывешивают вырезки-рецензии из газет, журналов.
Какое-то время я все это читал. А потом понял, что, если ты читаешь о себе отрицательное, это, естественно, плохо на тебя влияет. Но если читаешь о себе положительное, это тоже плохо на тебя влияет. Потому что ты начинаешь о себе много думать. Причем происходит это автоматически, если даже внутри себя мозгами понимаешь, что все не так-то здорово. Словом, я просто перестал читать любые рецензии и великолепно себя чувствую.
— Зачем люди приходят в театр, как думаете?
— Сложно дать однозначный ответ, тем более точный. Театр — это ведь не математика и не физика.
Да, я занимаюсь этим делом уже не один десяток лет, и знаете, что понял? Вот мы, артисты, режиссеры, что-то там репетируем, вкладываем какие-то глубокие смыслы в свои роли, спорим, ругаемся друг с другом, бьемся за то, что вот эту мысль надо донести до зрителя со сцены только таким образом, а вот эту — совсем иначе.
А когда зритель приходит в театр и смотрит на нас, ему все эти наши усилия могут быть и не видны. Он их может и не считать, не прочувствовать. Точнее, он их прочувствует, но по-своему. Ведь каждый зритель видит на сцене только то, что он хочет увидеть. Резонировать в нем будет только то, чем он сам наполнен. Зависит это даже от того, с каким настроением в этот вечер он пришел на спектакль. Поэтому каждый зритель, сидящий в зале, видит свою постановку.
— Находясь на сцене, вы видите лица зрителей?
— Там такой свет, что, в принципе, ничего и никого не видишь. Это во-первых. А во-вторых, я на лицах сидящих в зале людей никогда не фокусируюсь. Бывают спектакли, когда мы общаемся с публикой по ходу дела, но это другая история.
При всем при том, что зрители предстают перед тобой в виде такой огромной массы, публику чувствуешь, когда она раздражительна, если спектакль, допустим, задерживается, или зла по какой-то причине, или, наоборот добра, смешлива. Это, безусловно, влияет на тебя, ты реагируешь на поведение публики.
— Кто-то из ваших коллег сравнил появление артиста на сцене с выходом боксера на ринг: кто кого?
— Да, это поединок, драка, хотя мне ближе такие сравнения, как диалог, совместный танец.
— В одном спектакле по Мольеру на сцене «Сатирикона» вы сыграли сразу 14 (!) ролей, за что получили премию «Чайка». Как это возможно — столько раз кардинально перевоплощаться?
— Да, был у нас такой спектакль. Константин Аркадьевич посвятил его своему отцу. Аркадий Исаакович нередко во время выступлений стремительно менял свои образы. В этом была фишка. Наш гример, которая работала с Аркадием Исааковичем, использовала ту технологию изготовления масок-париков. Я так же заходил за ширму и выходил через пару секунд абсолютно другим, с другим лицом, другой походкой, с другим голосом. Вообще в том спектакле четыре актера играли 23 роли, а за кулисами их обслуживали 23 человека: гримеры, костюмеры, реквизиторы и так далее. Из 23 ролей мне досталось 14.
— Тяжело было?
— Физически — да, тяжело, пока мы репетировали. Это потом уже все дошло до автоматизма. Но, конечно, была проделана большая работа. Без дураков, действительно большая. Спектакль два часа шел без антракта. Первый раз мы даже не смогли сыграть его от начала до конца, просто легкие выплевывались, настолько это было физически трудно. Но постепенно натренировались, и дальше уже его играли без проблем, легко.
— Вы сказали, что играть 14 ролей в одном спектакле было тяжело физически. А психологически?
— Психологически — нет, с этой точки зрения было не так сложно. Ну потому что это Мольер, легкая история.
— Как любите отдыхать, чем заполнен ваш досуг?
— Я созерцатель по жизни.
— Это что значит: любите посидеть в свободное время в позе лотоса?
— Нет-нет, лучше полежать в шезлонге. Лотос я не освоил. (Улыбается.) В лотосе мне будет крайне неудобно, я предпочитаю шезлонг на берегу, желательно какого-нибудь бескрайнего водоема.
Когда мы с женой куда-то выезжаем на море, на океан, я могу вот так, просто глядя на горизонт, проводить часы напролет. Конечно, на столе рядом должна лежать книга, чтобы периодически в нее окунаться.
Знаете, в моей профессии более чем достаточно ярких эмоций, физических действий, порой экстремальных. Поэтому, когда я отдыхаю, могу и хочу ничего не делать, это самое лучшее для меня времяпрепровождение, когда выпадает досуг. На отдыхе мне нужны тишина и спокойствие. Только это.
— Вы хорошо выразились, что «рядом должна лежать книга, чтобы периодически в нее окунаться». Любите читать?
— Да, и не только на досуге, разумеется. Для меня книга реально остается самым лучшим подарком. Что может быть приятнее, чем когда тебе дарят книгу, которую ты еще не читал?!
Книга — это самое интересное, с ней не сравнится ничто — ни кино, ни театр, ни какое-либо иное искусство.
— Что, любопытно, читаете сейчас?
— «Утраченные иллюзии» Бальзака. До этого в течение полугода очень увлекался Диккенсом. Просто для себя, для того, чтобы понять, кто такие англичане, например. Когда читаешь Диккенса, многие вещи становятся более понятными не только о них самих, но и об Англии XIX века.
Вообще, это длинный разговор, но я для себя давно сделал вывод, что бесполезно читать, допустим, исторические документы. Потому что они, как выясняется, часто не соответствуют действительности. Их, скажем так, нередко подчищают в зависимости от политической конъюнктуры. Я убежден, откуда просачивается истина, так это через художественную литературу, которая писалась, создавалась в тот или иной исторический момент. Через язык автора можно понять его настроение, даже если он пишет какие-то вещи с определенным оттенком, с недосказанностью. По строению фразы возможно угадать, например, что он имеет в виду, почувствовать пульс того времени, о котором идет речь.
— Правильно понимаю, что литература для вас — это не только развлечение, но и работа. То есть, читая, вы что-то подмечаете, узнаете новое и для себя, и для профессии.
— Больше для себя. Чтение, выбор книг и авторов — это все-таки мой личный интерес. Но вы правы, автоматически это много дает мне и как актеру.
Неудивительно, что в училище нас заставляли изучать историю отечественного и зарубежного театра, русскую и зарубежную литературу. Я-то по молодости считал, что все, что мне нужно для моей профессии, так это только актерское мастерство, фехтование, танец и еще такие дисциплины, как сценическое движение и сценическая речь. Вот, как мне думалось, пять китов, на которых держится актерская профессия. Все остальное — чепуха. Только сейчас я понимаю, как наши преподаватели в Щукинском училище были правы, заставляя нас читать, изучать и театр, и литературу.
— А фехтование-то зачем?
— Ну как, это тоже актерская дисциплина, потому что на сцене иногда надо фехтовать. Как вы будете играть Сирано де Бержерака, не умея этого? (Улыбается.)
— Куда вы больше любите выходить: на съемочную площадку или на сцену театра?
— Нельзя сравнивать. Это как спросить, кто больше нравится, блондинки или брюнетки.
— Театр, надо думать, для души, а кино для денег, да?
— По-разному бывает. Есть ведь, например, и антрепризные спектакли, в которых участвуешь порой скорее для денег. А бывает и так, что в кино снимаешься для души. Правда, снятое для души не всегда легко продается. Хотя это другой вопрос. Но кино, безусловно, должно быть в жизни актера.
— Должно быть? Потому что только кино делает актера популярным, узнаваемым?
— Да, поскольку у него аудитория гораздо больше, чем у театра. В театре ты замучаешься сыграть столько спектаклей, чтобы их увидело такое же количество зрителей после одного показа фильма, допустим, по телевидению или в кинозалах по всей стране. Это, конечно, совершенно разные цифры.
Но при всем при том, признаюсь, если бы театр давал достаточно денег, абсолютно обеспечивал бы материально, я, может быть, в сторону кино вообще бы не посмотрел. Потому что то, что есть в кино, театр дает в полной мере. А то, что дает кино в качестве популярности и так далее, для меня побочный эффект, и мне это неинтересно.
— Как бы то ни было, вы снялись более чем в 70 картинах и сериалах — самых разных, включая такие ставшие популярными, как «Не валяй дурака...», «Жмурки».
— Знаете, в кино мне нравится то же самое, что в театре. Мне нравится, когда фильмом занимается режиссер. Режиссер, а не продюсер. Вот, собственно, и все. А дальше уже, конечно, как и в театре, надо, чтобы был хороший сценарий. В кино хороший сценарий — это даже первое требование. Сейчас, к сожалению, оно становится практически невыполнимым.
— Как вам предложили роль Баклажана в фильме «Жмурки», ставшем культовым в отечественном кинематографе?
— Насколько помню «Жмурки», предложение поступило от агентства. Каким-то образом мне уже тогда было известно, какой сумасшедший состав занят в картине, от Никиты Михалкова до, по-моему, самых известных и классных актеров российского кинематографа.
Поэтому у меня сразу возникло ощущение, что в «Жмурки» надо попасть обязательно. Загвоздка была лишь в том, что то ли один, то ли два съемочных дня совпадали у меня с гастролями с новым спектаклем «Дон Жуан», где я играл Сганареля. Слава богу, то был антрепризный спектакль, а не репертуарный в театре. И я как-то умудрился утрясти все дело. Уговорил продюсера, чтобы на гастроли вместо меня поехал другой артист, а я бы отправился сниматься в «Жмурках».
Потом, когда у нас был банкет, по-моему, по поводу окончания съемок, мы с режиссером Алексеем Балабановым оказались за столом недалеко друг от друга и он мне раскрыл секрет. Оказывается, до последнего момента на роль бандита по кличке Баклажан был утвержден совершенно другой человек, не профессиональный актер, а представитель некой страны, цвет кожи которого полностью соответствовал образу Баклажана.
Балабанов его уже выбрал, но в последний момент случилось непредвиденное. Этот человек пришел со своим духовным учителем, который тоже прочитал сценарий, и они вдруг заявили, что в таком криминальном боевике с таким кровавым месивом участвовать не будут. И вот тогда срочно возник я, профессиональный артист, которому, так как был светловат для этой роли, пришлось ходить в солярий под хохот местной администрации, да еще гримом девчонки каждый раз меня домазывали. (Улыбается.)
Съемки в основном проходили в Нижнем Новгороде, пару дней в Питере. В общем, это все были экспедиции. Любопытно, что, когда недавно был в Нижнем Новгороде, мне рассказали, что стадион, на котором мы снимали сцену, где появляются наши три персонажа, с тех пор нисколько не изменился...
Еще могу поделиться таким своим воспоминанием. Пока шла работа над фильмом, я, честно говоря, не очень понимал, что же мы снимаем, потому что у всех были такие острые гримы. А Балабанов, у меня было ощущение, вообще занимается какими-то другими вещами и все отдал на откуп артистам. Так что не было задушевных разговоров с режиссером по поводу того, как он видит фильм, что он хочет, какой это жанр и так далее.
Поэтому, увидев на премьере результат, еще больше не понял, что же все это такое. И лишь с годами, когда картина начала набирать зрителей, я вдруг осознал, что, наверное, «Жмурки» — это самый точный фильм про 90-е годы, чрезвычайно важный этап в жизни современной России, несмотря на весь острый жанр картины, на какую-то комедийно-сатирическую ноту в ней. Фильм прямо попал в тот дух. В общем, эта картина для меня — еще одна загадка гения Балабанова.
— Вам вообще повезло работать с большими режиссерами. Есть между ними что-то общее?
— Конечно, все они очень разные, и в этом прелесть. У каждого из них свой стиль режиссуры. Но несмотря на все свои отличия, у них есть общее. Что их по-настоящему объединяет? Они очень глубокие, очень всесторонние, хорошо знающие этот мир люди. Знаете, что мне было бы невероятно интересно? Посмотреть спектакли, сделанные ими по одной и той же пьесе. Это было бы великолепное, потрясающее зрелище.
Подпишись на наш канал в Telegram