«Сейчас понимаю, что брак — это вообще не для меня. Я очень любила Никиту Михалкова, но два таких сильных человека не могут жить вместе. Ему была нужна совсем другая женщина», — рассказывает Анастасия Вертинская.
— Анастасия Александровна, вы до сих пор считаете главными мужчинами в жизни сына Степана и папу — артиста Александра Вертинского?
— Конечно. Самые счастливые моменты моего детства — это дни, когда папа приезжал с длительных гастролей домой. Я очень любила его и ревновала ко всем. Мне казалось, что он — абсолютная моя собственность. Из-за этого частенько нападала на старшую сестру Машу. Если у нее был день рождения и папа дарил Маше куклу, то одновременно обязательно покупал похожую и мне. Чтобы я не обижалась. Но я все равно могла разозлиться, что у Маши кукла в другом платьице. И потом старалась сделать все, чтобы ее кукла досталась мне, отбирала силой. Характер, конечно, у меня был жуткий. Но папа терпел и не ругал. Он нас не воспитывал. Никогда не спрашивал, что у нас в дневниках и как мы учимся. Хотя знал, что я учусь на «два». Но ведь он и сам так же учился! Если мама или бабушка начинали на меня жаловаться, он, грассируя, говорил: «Я тебя умоляю, доагая, чтобы ты вела себя чуточку получше».
Им был найден удивительный язык общения с детьми. Или он говорил нам: «Я очень стгадаю, когда знаю, что вы шалите». Вот чтобы он не страдал, я из последних сил старалась сдержать свой жуткий характер.
Когда папа был дома — это был праздник для всех. В первую очередь для него. Ведь он слишком долго вел кочевой образ жизни, и свой дом у него появился только в 1940-х годах, когда вместе с мамой они вернулись из эмиграции в Советский Союз и им дали квартиру на улице Горького. А ведь отцу было уже за пятьдесят! Неудивительно, что любимой его одеждой были домашний халат и тапочки. А любимым занятием: сидеть в своем кабинете за столом со стаканом чая, сигаретой и писать мемуары, вдыхая потрясающие ароматы, доносящиеся из кухни. Наша бабушка — мамина мама Лидия Павловна — готовила замечательно.
Сибирячка, она знала много блюд русской кухни, к тому же ее многому научило замужество с грузином (папа моей мамы — Владимир Константинович Циргвава).
К Вертинскому часто приходили друзья — композиторы Дмитрий Шостакович и Марк Фрадкин, поэт Константин Симонов и многие знаменитые артисты МХАТа. Конечно, нас с сестрой в такие вечера выпроваживали из кабинета. А нам очень уж хотелось послушать, о чем они говорят. И мы по очереди подглядывали и подслушивали в замочную скважину. У меня и сейчас перед глазами: отец во главе стола что-то рассказывает, курит, смеется и все это обрамлено рамкой в форме замочной скважины. (Смеется.)
— Вы сказали, что готовила бабушка.
А мама вставала к плите?
— Очень редко. Однажды, когда бабушка приболела, маме пришлось к приезду папы пожарить мясо. Он посмотрел на это мясо и сказал: «Лиличка, не расстраивайся, жареные сухарики я тоже люблю».
— Александр Николаевич был ст арше жены на 34 года. Огромная разница…
— Когда они познакомились в эмиграции, в Шанхае, маме было всего 17 лет. Кстати, их роман начался вопреки желанию бабушки. За Вертинским тянулся шлейф историй в духе Дон Жуана. Но устоять перед обаянием Александра Николаевича мама не могла и вышла замуж, несмотря на недовольство Лидии Павловны… У нас сохранились первые письма, которые писал папа невесте. В одном он рассказывает, как попал на пароходе в тайфун (Александр Николаевич плавал на отдых в Циндао).
Описывает, какой ужас пережил, как чуть не погиб. А во втором письме он полон возмущения: «Как вы можете быть такой бессердечной?!» Просто мама на то первое письмо ответила ему легкомысленно, мол, «а я обожаю тайфуны». Конечно, у них было разное восприятие жизни из-за возраста.
— А в чем же секрет того, что они прожили вместе 15 лет, до самого ухода отца из жизни? Несмотря на такую разницу в возрасте…
— На самом деле, кроме огромной любви, думаю, это получилось еще и потому, что они проводили не так много времени вместе. Ведь как только родители приехали в Советский Союз, папа начал много гастролировать. Была маленькой Марианна, потом родилась я, нужно было содержать семью.
А концертные ставки небольшие. Поэтому ему приходилось ездить месяцами по городам, чтобы заработать. И все тратилось на нас. И хотя они с мамой виделись редко, было ощущение, что они всегда рядом — папа писал письма каждый день, где бы ни находился. Рассказывал любую мелочь, которая произошла с ним. Помню, в одном письме он жаловался, что в гостинице горничная, подметая пол, каждый раз загоняет далеко под кровать его тапочки. А ему, человеку в годах, трудно нагибаться. Однажды он не выдержал и побежал с тапочками к администрации гостиницы. Бежал по коридору и кричал: «Не пгав был Ленин, кухагка не может упгавлять госудагством!»
— При жизни отца вы понимали, какой он великий артист?
— Ко мне это пришло не сразу. Помню, я стояла на линейке в пионерском лагере и вместе со всеми пела песню «Взвейтесь кострами, синие ночи». И думала: «Эх, ну почему это не мой папа написал?! Я бы сейчас всем рассказала». А он пел про каких-то балерин, про матросов, про бананово-лимонный Сингапур… Мои одноклассники бананов даже и не видели никогда! Я и сама не знала, что такое Сингапур: география в школе для меня заканчивалась границами Советского Союза. Казалось, что папа поет «в Снегапуре» — этакая смесь снега и хачапури. Всю глубину его песен, всю сказочность я ощутила в полной мере только после ухода папы. Вообще, папа не хотел и не умел приспосабливаться к власти. Он (и я потом) не вступил в партию, хотя ему, я так полагаю, предлагали. Не заискивал перед сильными мира сего. Был чистым и порядочным человеком. Был такой случай.
Вертинский спел концерт в нашей школе, средства от которого должны были пойти сиротам. А потом позвонил один учитель и сказал, что на эти деньги директриса школы купила себе в кабинет ковер. Как сейчас помню, как побледнел папа. Схватил пальто и побежал в школу. Мы с Машей за ним. Бежали рядом и хохотали в предвкушении скандала. А бедный папа глотал на ходу валидол. Мы вскочили на третий этаж. Папа закрыл двери кабинета перед нашим носом. Не знаю, что он сказал, но потом директриса продала ковер и вернула деньги сиротам. Папа никогда не мог понять, как можно пройти мимо чужой беды, обмануть кого-то…
— Это правда, что отец не хотел, чтобы вы с сестрой стали актрисами?
— Действительно. Думаю, он просто не желал нам такого тяжелого труда, которым занимался сам.
Рад был любой профессии, только не актерской. В раннем детстве я хотела стать балериной Улановой. Но меня не приняли. Сказали: «Крупная девочка». Потом я хотела быть хирургом Вишневским. Вообще я люблю копаться — во всем. И мне казалось, что хирург — это та самая профессия, когда разрезают и долго копаются. И еще я хотела стать Зоей Космодемьянской. Ведь я умею держать язык за зубами и хранить тайну.
— Как же вы попали в пятнадцать лет в фильм «Алые паруса»?
— Мне было двенадцать лет, когда умер папа. Это стало для нас настоящей трагедией. Мне кажется, я в один миг стала взрослой. Маме пришлось сразу идти работать. Мы начали продавать какие-то ценные вещи, чтобы прокормиться.
А вскоре… Когда режиссер Александр Птушко искал актрису на главную роль, он позвонил маме и попросил привести к нему кого-то из своих дочерей. Посмотреть. Мама долго колебалась. Она помнила, что отец не хотел, чтобы мы стали актрисами. Но Птушко умел уговаривать. К тому же за роль полагался гонорар — подмога для семейного бюджета. Почему меня, а не Машу повели на киностудию показывать — теперь уже никто не помнит. Но факт остается фактом. И когда режиссер меня увидел, он совсем не обрадовался. Девочка с коротко стриженными волосами, в спортивном костюмчике. Ну какая романтическая Ассоль?! Но надели парик из длинных волос, красивое платье... И тогда Птушко взглянул на меня уже другими глазами и утвердил. Хотя, мне кажется, до конца режиссер все равно мне не доверял. Он видел Ассоль звонкую, а я такой не была.
И в итоге Птушко переозвучил мою героиню звонким голосом актрисы Нины Гуляевой.
— После фильмов «Алые паруса» и «Человек-амфибия», которые последовали друг за другом, на вас обрушилась невероятная слава…
— То, что творилось вокруг меня в те годы, можно назвать истерией. Это был ад в чистом виде. Мы же не могли тогда нанять телохранителей и белую машину с тонированными стеклами. В институт я ездила на троллейбусе, утром стояла в очереди за хлебом в Елисеевском магазине. И повсюду меня подкарауливали люди! Представляете: вы жили спокойно в интеллигентной семье. На улице к вам никто не приставал, не смотрел, не подходил. Жизнь вообще в Москве тогда была размеренная. В восемь часов вечера улицы вымирали. Идти было некуда.
Главное развлечение — книги, которые я читала с упоением. И вдруг в один прекрасный день все переворачивается с ног на голову! Вообразите: вам начинают бесконечно звонить в дверь и убегать, хихикать, пинать двери ногами. Всем нужно вас видеть, с вами общаться, трогать, брать автографы. Некоторым кажется, что они Ихтиандры, и они хватают себя за горло и, задыхаясь, падают вам под ноги. Если вам надо ехать, скажем, в Ленинград на съемки, поспать в поезде вам не дадут — вас мгновенно узнают и обрушат на вас вопросы, разговоры, предложения посидеть за бутылочкой. И перед таким вот ежесекундным посягательством на вашу свободу вы ничем и никем не защищены. Все это стало для меня таким адом, что я до сих пор не могу преодолеть страх публичных мест. И стараюсь как можно реже появляться там, где большое скопление людей. Травма на всю мою жизнь!
— Вы как-то рассказывали, что даже старались выглядеть хуже…
— Это касалось только периода, когда я работала в театре «Современник». Потому что тогда это был социальный театр, и я со своей внешностью чисто лирической героини не очень подходила. Например, в «Провинциальных анекдотах» у меня была роль обычной деревенской девчонки с рюкзачком. Так вот играя ее, я вставляла вату в нос, рисовала себе веснушки, гримом скругляла глаза, волосы укладывала «под горшок». И так было во многих ролях в этом театре — я пыталась себя поменять. Помню еще спектакль «Двенадцатая ночь», где играла Оливию. Так для этой роли я выбеливала себе лицо, брови, глаза. Этакая моль… Несмотря на все это, «Современник» я до сих пор вспоминаю с благодарностью. Кстати, о внешности.
Для фильма «Гамлет» режиссер Козинцев вытравлял мне волосы, убирал цвет с лица. Но это не для того, чтобы сделать некрасивой. Просто он хотел, чтобы Офелия была похожа на боттичеллиевскую женщину.
— Анастасия Александровна, а как вам удается так хорошо выглядеть?
— Я верю, что на лице отражается все: твоя жизнь, твой характер, твои поступки. В этом смысле считаю «Портрет Дориана Грея» провидческим произведением. Я знаю актрис, которые в молодости были очаровательными красотками. Одна с прелестными ямочками на щеках, веселая, другая — холодная надменная блондинка. А потом жизнь сложилась так, что им приходилось много бороться. Кому за мужа, кому за роль, кому за место под солнцем. В результате заложились носогубные складки, появилось выражение стервозности, и это уже не преодолеешь.
Есть вещи, которые разрушают любого человека: алчность, ревность, зависть. А ведь, как правило, эти чувства человек испытывает намного чаще, чем, скажем, прилив доброты. Вот что с вами чаще случается: вы улыбаетесь какой-нибудь собачке, радуетесь удачно сказанному слову или расстраиваетесь из-за того, что вас толкнули в метро, нахамили в магазине? И в таких ситуациях надо просто уметь поворачиваться спиной! Иначе вы разрушите себя, привяжетесь к этим страстям. Мне в свое время эта наука стоила огромных усилий. Но меня это воспитало… Вот, например, я влюблена. Мой мужчина тоже влюблен в меня, я в этом уверена. Но почему-то в какой-то момент он при мне начинает кокетничать с другой девушкой, целовать ей ручки. Что должно происходить со мной? Конечно, я должна вспыхнуть, но не показать виду при всех.
А когда мы останемся одни, надо наорать и съесть его. (Смеется.) Но я научилась реагировать иначе. Я из последних сил заставляю себя повернуться ко всему происходящему спиной. И успокаиваюсь. Никто меня этому не учил, просто я сама поняла это. В результате я пребываю в счастливом неведении относительно многого, что могло бы меня ранить. Я никогда не соглашаюсь, чтобы мне передавали, что люди плохого говорят обо мне. Бывает, встречаешь человека, который тебя ненавидит, а ты ведь этого не знаешь, улыбаешься ему, здороваешься— он обескуражен. Так лучше жить, понимаете? Практичнее. Сейчас понимаю: главное, что я выстояла. Ни в личной жизни, ни в искусстве я не разменяла себя. Осталась сильным, независимым человеком. Для меня это важно! Грехи, как известно, тянут вниз.
— Вы однажды сказали: «Господь лишил меня радости в браке». Может, это как раз из-за того, что не устраивали сцены ревности?
— Один мужчина, который в свое время за мной ухаживал, сказал: «Мне в тебе не хватает стервозности». Я рассмеялась. Спрашиваю: «Скажи, пожалуйста, а что такое роковая женщина?» Он стал описывать какую-то с черной бровью, с горящим взором. Да ничего подобного! Роковая женщина — это Манон Леско. Вот она идет, а кругом жертвы. Почему она уходит от мужчины? Ей же было только что хорошо. Но она в дороге, ей нужно дальше идти. Может быть, это мое качество не давало мне возможности быть счастливой в браке. Не потому, что я была какой-то не такой. Просто я всегда была в дороге, всегда куда-то стремилась. Многие видят в идеальном браке маниловщину. Когда муж и жена вступают в мещанский сговор: «А давай никому не скажем, что мы купили тумбочку».
Но это не моя стихия, я до сих пор не приспособлена для этого. Взять, например, брак с Никитой Михалковым. Я очень его любила, но была совершенно одержима своей профессией. Не знаю почему, но фанатично любила свою работу. Я готова была перенести все невзгоды. Снималась в массовках, получая копейки. На этот алтарь могла положить все. А ему нужна была совершенно другая женщина. И правильно, что мы разошлись! Два таких сильных человека не могут жить вместе. Но наши отношения прошли проверку временем и стали очень теплыми и дружескими.
— При этом вы не раз связывали свою жизнь с известными мужчинами — Михалков, потом — Александр Градский. Значит, пытались все-таки ужиться с публичными людьми?
— А причем тут публичный человек или нет?! Это в отношениях совершенно не важно. С Сашей Градским у нас не получился брак не потому, что кто-то оказался плохим. Сейчас я понимаю, что была недальновидна. Нужно было оставить все на уровне романа, не надо было замуж. У нас не получилось потому, что мы абсолютно из разных «детских», из разной среды. Он воспитан на своей музыке, я, как вы понимаете, на музыке Вертинского. Да, все начиналось, как в сказке, но потом — быт, реальность. И вот наши реальности не совпали… Сегодня, хотя мы и редко с Сашей видимся, я по-прежнему отношусь к нему с теплотой и уважением. Прошли годы, и я сейчас понимаю, что брак — это вообще не для меня. Я — самодостаточный человек, во многом независима. Такой сложный, тяжелый характер для женщины. А что касается известности… Каждый человек — это личность, не важно, известен он народу или нет.
Публичность в таких вещах значения не имеет. Просто все союзы — разные, как отпечатки пальцев. Взять брак Родиона Щедрина и Майи Плисецкой. Или Ирины Скобцевой и Сергея Бондарчука. Эти союзы получились счастливыми. А то, что оба супруга — звезды, разве это важно? Между собой же они — обычные люди. Они же не говорят друг другу: «Эй ты, звезда, где мой чай?»
— В вашей семье мальчиков не родилось. Не было мысли дать сыну Степану фамилию Вертинский? Как-то обидно, что фамилия такого гениального артиста пропадет…
— Степан был рожден от Михалкова, поэтому и фамилия у него отца. Было бы неестественно, если бы сын взял фамилию матери! А насчет того, что фамилия пропадет… Сколько бы у Толстого ни было потомков, Толстой-то один! И фамилия Вертинского никуда не денется — чтобы оставить ее в истории, Александра Николаевича вполне достаточно.
Такой маленький бриллиант в короне русского искусства — счастье, что он был. Удивительный и ни на кого не похожий.
— В 1989 году вы выпустили спектакль о своем отце «Мираж, или Дорога русского Пьеро». Почему вы там не пели его песни?
— Потому что я не пою вообще. Природа в этом деле на мне отдохнула… Помню, как снималась в фильме «Бременские музыканты», где моей Атаманше нужно петь. Саша Абдулов, который был режиссером картины, принес мне кассету с записью Ларисы Долиной. Это было очень яркое исполнение, к которому я не была готова. И несколько дней училась открывать рот под эту песню, чтобы потом на съемках изобразить, будто бы пою я. Степан мне дал плеер с наушниками, я ездила по Москве и слушала фонограмму.
Ведь нужно было довести себя до такого состояния, чтобы ты сам поверил, будто бы поешь! Представляете, я еду за рулем на дачу и беззвучно открываю рот под: «Говорят, мы бяки-буки, как выносит нас земля…» Люди смотрели на меня из соседних машин и крутили у виска пальцем.
— Анастасия Александровна, вот уже несколько лет вы не снимаетесь и не играете в театре. Почему?
— А кого мне играть? Маму киллера?! Вы можете представить меня в этой роли? Я в фартуке готовлю на кухне. Приходит домой мой сын — киллер. Я говорю: «Сынок, хочешь чаю?» А он: «Мама, отвали, не сейчас». Ну и что это? Зачем? Не попадаются мне хорошие сценарии и пьесы. В театре я больше не хочу выходить в ролях «от-кутюр» и рыдать о вишневом саде.
Мне хочется живой образ, каким, например, была моя героиня в фильме «Безымянная звезда». От хорошей роли я, конечно, не откажусь. Конечно, бывали ошибки. Например, помню, как в годы перестройки снялась в фильме Васи Пичула «В городе Сочи темные ночи». Сыграла в эпизоде алкоголичку. Сделала у стоматолога железные зубы, подложила под щечки ватку, нарисовала мешки под глазами. И зачем? Не знаю. Эта работа никому ничего не дала. Конечно, многие артисты рады любой возможности промелькнуть на экране. Или ходят по разным ток-шоу, чтобы высказать свою глупую мораль. Пытаются догнать поезд славы, который уже давно ушел. Грета Гарбо в свое время перестала сниматься. Представляете, если бы она вышла в роли бабушки киллера?! Ее бы не поняли. А так она посвятила последние годы друзьям, себе...
Недавно ушла из жизни Ольга Аросева, которую редко можно было увидеть в ток-шоу и сериалах. И из-за этого не перестала быть Аросевой, талантливой и неповторимой. Кстати, я вообще против, чтобы артист играл в преклонном возрасте. Даже в хороших ролях. У нас это возведено в какой-то фетиш: умри на сцене, это так здорово! И вот уколы артистам делают в антракте, после чего они собирают волю в кулак и пытаются играть. Ну что это такое? Разве это Олимпиада? Зачем такая гонка?!
— Вы не чувствуете себя одинокой?
— Вовсе нет. Одиночества на самом деле не бывает, это выдумка людей. Если у тебя есть дело, любовь, откуда взяться одиночеству?! Любовь — это ведь не только муж и жена, это семья. А семья у меня большая. Мама, Степан, трое внуков, сестра, две племянницы.
И их всех я люблю. Степан внешне очень похож на Александра Вертинского. А в характере он особенно унаследовал его доброту. Хотя постоянно ворчит на меня, что я балую внуков. А мне кажется, детей баловать нужно. Как это делал мой папа. Плохое в жизни дети еще увидят, когда станут взрослыми, а вот добро им должны давать родные. Я продолжаю заниматься наследием Александра Вертинского: мы реставрируем и выпускаем на дисках его песни, а недавно издали две книжки — обновленное переиздание «Дорогой длинною...» и «Желтый ангел», где собраны стихи. Последнюю книгу замечательно проиллюстрировал художник Юрий Купер. Сам эмигрант, он прочувствовал Александра Николаевича. 21 марта следующего года исполнится 125 лет со дня рождения Вертинского. К этому событию мы готовим большую выставку в Литературном музее.
А еще работаем над художественным фильмом об Александре Николаевиче для Первого канала. Уже встречались с Дуней Смирновой, которая будет писать сценарий и выступит в качестве режиссера. Также у меня есть Благотворительный Фонд Актеров, который более 20 лет помогает артистам. Так что дел много. Я, наоборот, стараюсь найти время, чтобы побыть одной. А вы спрашиваете об одиночестве. (Смеется.)
Подпишись на наш канал в Telegram