«Я не раз замечала, как мама с папой разговаривают друг с другом глазами, особенно если вокруг них было много людей. Гармония между ними царила полная», — вспоминает приемная дочь легендарной певицы Маргарита Крюкова...
«Мне ведь было всего шесть лет, когда папа, генерал-лейтенант Крюков, прислал с фронта письмо в Ташкент, в котором сообщил, что женился, и в конверт была вложена фотография Лидии Руслановой. Но мне об этом ничего не сказали — как не говорили и о том, что случилось с моей родной мамой.
Но вот Лидия Андреевна сама приехала к нам на неделю — специально, чтобы со мной познакомиться. Первым делом, обнаружив, что я выросла из одежды, Русланова разыскала портних — в Ташкенте жили две польки, тоже эвакуированные. И они мне нашили платьиц. Несколько раз потом еще «мама Лида» приезжала ко мне в эвакуацию на недельку, и всякий раз ей приходилось заниматься моим гардеробом заново — дети же растут. Она была ласковая, заботливая, я сразу к ней привязалась. К тому же она рассказывала мне о папе, по которому я страшно скучала. В Ташкенте у Лидии Андреевны обнаружилось много знакомых, среди них Мария Владимировна Миронова, у которой тогда тяжело болел (кажется, краснухой) совсем еще маленький Андрей.
И Русланова подарила им генеральский башлык красного цвета, из которого сшили штанишки Андрею.
В Ташкенте, как ни странно, мы жили совсем неплохо. Нас поселили в доме у раскулаченных украинцев, которые успели уже обрасти хозяйством — у них был изумительный сад, куры. К нам они отнеслись тепло, потому что военкомат приписал отдать нам две комнаты, но мои тетки решили удовлетвориться одной. И благодарные хозяева разрешили нам за это брать все, что лежит на земле: сливы, персики, груши, яблоки. Остальное они нам продавали — получалось дешевле, чем на рынке. Они же научили нас, как приспособить ведро под мангал и готовить — печек ведь в Средней Азии не бывает.
А в феврале 43-го года папа вернул нас в Москву, оформив пропуска — они требовались, чтобы въехать в город.
Вскоре приехала и Русланова. Помню, как мы втроем отправились на Новодевичье кладбище — там похоронена моя мама. Я-то считала, что она в больнице. Мне даже называли город — Калинин. А вот оказалось, что она умерла. Естественно, я начала плакать, а за мной и Лидия Андреевна. Я уткнулась головой в ее живот, обняла ее, она — меня, и вот так мы с ней друг друга жалели и плакали. И папа плакал. С тех пор и навсегда Русланова стала мне не второй, а единственной, самой настоящей мамой.
Позже я узнала всю правду — моя родная мать, Клавдия Ивановна, покончила с собой еще до войны. Потому что, когда папа уехал в командировку, кто-то из «доброжелателей» позвонил нам домой: «Крюкова арестовали». Вот мама с отчаянья и отравилась. А Русланову папа встретил в 1942 году.
Она ведь всю войну выступала на фронте с концертной бригадой. Помню, у нее была военная форма — ее подарили после концерта танкисты, и мама этой формой очень гордилась. Любовь к ней солдат была безмерна. Анатолий Папанов вспоминал, как после ранения ему должны были ампутировать пальцы на ноге. Анестезирующие средства в госпитале закончились, и Анатолий Дмитриевич попросил, чтобы во время операции звучала его любимая песня «Валенки» в исполнении Лидии Андреевны. Эту пластинку ему прокрутили много раз, и действительно, она помогла ему преодолеть боль. Мамины песни в те времена многим помогли выжить. А еще она на собственные деньги купила две батареи «катюш» для нашей армии. Бойцы называли их «Лидушами». На фронте Лидия Андреевна была своим человеком. И однажды весной 42-го года приехала выступать в кавалерийский корпус, которым командовал мой отец.
После концерта устроили застолье — и они разговорились. Видимо, понравились друг другу: они были интеллигентными людьми, оба отличались замечательным чувством юмора. А через несколько месяцев судьба их снова свела — Лидия Андреевна опять пела для бойцов папиного корпуса. На правах старого знакомого папа предложил ей прогуляться. Они шли, разговаривали и вдруг слышат: где-то плачет ребенок. У папы защемило сердце, неожиданно для себя он разоткровенничался: «Я вдовец, дочка у меня в эвакуации в Ташкенте, совсем маленькая. Я очень тревожусь: как она там?» Растроганная его признанием, Русланова вдруг сказала: «Хотите, я выйду за вас замуж?» Она вообще была человеком очень прямым и естественным. И папа тут же встал на колено, поцеловал Лидии Андреевне руку и говорит: «Я буду счастлив, если вы окажете мне эту честь.
Обещаю, вы никогда не пожалеете о том, что стали моей женой». Думаю, они были уже влюблены друг в друга. Но и я сыграла в их решении свою роль. Мама с папой стали очень красивой и любящей парой.
Устроив меня в Москве, родители снова вернулись на фронт, а я опять осталась с тетками и бабушкой. Помню окна, заклеенные крест-накрест. И несколько воздушных тревог. И как мы спускались в метро, которое использовалось как бомбоубежище. Мы жили в гостинице «Москва», ведь мамина квартира в Лаврушинском переулке располагалась на шестом этаже, а отопление доходило только до третьего. Там же, в хорошо отапливаемой гостинице, спасались от холода Ладынина с Пырьевым, Зоя Федорова, военный оператор Роман Кармен и другие.
Как ни странно, во время войны в Москве было открыто много церквей, и мы с бабушкой ходили молиться в храм в Филипповский переулок — за отца и за маму. Мама потом этому храму подарила очень красивую плащаницу — уж не помню, где ее взяла.
С фронта она к нам несколько раз приезжала, и все проходило очень естественно: мы целовались, расспрашивали друг друга обо всем, садились обедать. Я уже любила ее, а теперь понемногу еще и узнавала. Помню, меня сначала удивляла ее манера губы мазать, не глядя в зеркало. «Я свое лицо наизусть знаю», — засмеялась мама, когда я ее об этом спросила. Папа появлялся раз в полгода, и всего на день. Только однажды остался сравнительно надолго, когда сломал ногу. И мама сразу примчалась в Москву, нашла замечательного массажиста, специалиста по травмам — обычно он работал с артистами Большого театра, а потом перешел к Василию Сталину, в хоккейную и футбольную команды ВВС.
Словом, папа за две недели был исцелен. После чего засобирался в свой корпус. И мы с мамой поехали вместе с ним — жили там в лесу, в палатках. У папы была большая палатка, и вокруг нее круглые сутки с четырех сторон стояли солдаты, охраняли. Мы провели там несколько дней. Помню, как были счастливы, гуляя втроем по лесу — словно никакой войны и не шло... Правда, война кончилась только через два года.
Мама была единственной певицей, которая в дни Победы пела у Рейхстага и у Бранденбургских ворот. И все никак не могла уйти — и наши солдаты, и союзники желали слушать весь репертуар, и особенно «Валенки» до бесконечности, и все вызывали маму на бис.
Американцы ей даже машину подарили в знак восхищения. Неменьшим почетом пользовался и папа. Его вызвали из Германии, где по-прежнему стоял его корпус, на Парад Победы. На Красную площадь папа взял с собой меня и моего двоюродного брата: мы стояли на трибуне и смотрели, как несут к мавзолею и бросают на брусчатку немецкие знамена. Нас, детей, особенно охотно фотографировали, и потом наши фотографии — очень крупные — полгода украшали «Окна ТАСС» на улице Горького, мы с мамой все ходили на них смотреть. Правда, вскоре мы уехали к папе в Германию, в провинциальный зеленый чистенький город, совсем не поврежденный войной. Довольно скоро мама нашла там какую-то замечательную портниху и сшила себе несколько вечерних туалетов для сцены — они казались нам обеим каким-то чудом.
Но самое счастливое время у нас все-таки было связано с Москвой, с квартирой в Лаврушинском, когда мы вернулись туда, осели и окончательно зажили одной семьей.
Помню, я не раз замечала, как мама с папой разговаривают друг с другом одними глазами — особенно если вокруг них было много людей. Гармония между ними царила полная. При этом мама по-прежнему часто уезжала на гастроли — ее всегда кто-то приглашал, телефон у нас чуть ли не докрасна раскалялся. Она объехала всю страну, от Дальнего Востока до Бреста. Была даже на южной пограничной заставе — на Кушке, про которую военные шутили: дальше Кушки не пошлют. Естественно, мама немало зарабатывала, и наша семья могла себе позволить многое по меркам того времени.
Тогда еще не отменили карточки, но маму часто приглашали выступить в клубе НКВД (помню, как за ней приезжал один и тот же красивый капитан), она имела возможность покупать продукты в их спецраспределителе на углу улицы Горького и Лесной. Помню, как мы вместе ходили туда, покупали колбасу, сыр, сливочное и подсолнечное масло, муку, даже бекон. А иногда и конфеты. Квартира в Лаврушинском переулке, в кооперативе писателей, у нас была большая — изначально в ней были четыре комнаты, но еще до войны мама сделала перепланировку, сломала стенку, и получилось три комнаты, но по-настоящему просторные. Рядом с нами в подъезде жил Погодин — главный драматург страны, Катаевы, Всеволод Вишневский. В другом подъезде — Пастернак, Агния Барто. И мы со многими общались. Мама, хотя и имела всего три класса церковно-приходской школы за плечами, была в высшей степени образованным человеком.
Помню одну историю, когда артист Хенкин предложил маме посмотреть портрет Ивана Андреевича Крылова кисти Тропинина. Мама безошибочно определила: «Это не Тропинин. И даже не Крылов. На портрете — Михаил Семенович Щепкин, твой коллега». Она была страстным коллекционером, покупала живопись и антиквариат — фарфор, мебель, старинные предметы интерьера. Причем все только русское. Как-то раз Иосиф Прут хотел подарить маме старинный заварочный чайник. Она спросила: «Русский? Металлический?» — «Нет, немецкий, фарфоровый». — «Не надо. Зачем портить иноземщиной мою кухню?» У нас была очень красивая мебель: в гостиной — карельская береза, в столовой — красное дерево. Еще мама разбиралась в украшениях.
Как-то на приеме в Кремле один иностранный дипломат одаривал наших артисток бижутерией. Когда дошла очередь до мамы, она отказалась, заявив, что русская актриса если и носит украшения, то только настоящие драгоценности. Даже Сталин был поражен: «Мадам, вы смелая женщина!» Мама была настоящей дамой и одевалась соответственно — элегантно. Я знаю, у многих она осталась в памяти в стилизованных народных костюмах, но так она обычно одевалась только в первом отделении концерта, когда пела русские песни. А во втором отделении, когда она исполняла романсы, — появлялась в роскошных вечерних туалетах и накидках из серебряных лис или горностая. Мама любила меха: у нее было легкое каракулевое пальто — черное, с красивым воротником, а к нему шапка-кубанка. Еще каракульчевое манто с манжетами из серебряной лисы и даже обезьянья шубка, купленная в Лейпциге.
Мягенькая такая, бежевого цвета, выглядела как стриженая норка. Все это сидело на ней очень ладно. А между тем в мамином детстве ничто меха не предвещало...
В детстве ее звали Лидой Лейкиной, а Русланова — это сценический псевдоним. Сейчас говорят, что настоящее мамино имя — Агафья, но это глупость. Семья Лейкиных была многодетной, отца призвали на Русско-японскую войну, он считался пропавшим без вести. А мать умерла, когда Лиде исполнилось всего пять лет. Трое детей были розданы по разным приютам Саратова. У Лиды от природы был необыкновенный голос, уроков вокала ей никто не давал. Просто весь город съезжался ее послушать, когда она пела в церковном хоре.
А у дверей собора всегда стоял, опираясь на костыли, одноногий солдат. «Этот солдат был мой отец, — рассказывала мама. — Но мы с ним даже словом не обмолвились, делали вид, что не знаем друг друга. Потому что, если бы кто-то о нас узнал, всех троих детей вернули бы отцу из приютов, а прокормить такую ораву он не мог». Позже мама разыскала своих сестер и брата, помогла им материально, но близких отношений с ними не сложилось. Маме почему-то оказалось проще общаться с папиной родней, и даже с сестрой моей родной матери, Наташей. Та приезжала меня навестить, и они с мамой подружились. Помню, как, собираясь на очередные гастроли, мама говорила: «Наташка, приезжай! Когда ты дома, я спокойна. Володя будет накормлен, Маргоша присмотрена».
Знаю, что мама в молодости родила сына. И существует миф, что еще в Гражданскую она его потеряла — мол, и ездила потом по всем фронтам, пыталась найти. Наверное, эта версия родилась из маминой манеры обращаться к бойцам: «Вот мы и свиделись, сыночки. Что же вам спеть?» При том, что среди «сыночков» бывали и ровесники мамы, и люди старше. Но так она выражала свою любовь к ним и сочувствие. Что касается сына, он умер в 17-м году, не прожив и месяца. Ему даже имени не успели дать... Мама в то время работала сестрой милосердия в санитарном поезде, а ее мужем был интендант — как тогда говорили, «из благородных». Впрочем, мама о своей жизни до папы мало рассказывала. Знаю, что ее вторым мужем был чекист, а третьим — Михаил Наумович Гаркави, один из лучших конферансье страны. Вот дядю Мишу я хорошо знала — он был другом нашей семьи, приезжал со своими дамами, потом с женой — тоже певицей.
Я его обожала, он был интеллигентнейший и умнейший человек, с двумя высшими образованиями, обладал невероятной харизмой, обаянием. И, думаю, он сыграл не последнюю роль в становлении мамы как личности. Я никогда не спрашивала ее, почему у них не сложилось с Гаркави, но знаю, что расстались они до войны, сохранив в дальнейшем дружеские отношения. И ерунду пишут, что мама бросила Гаркави ради папы.
Единственное, что немного омрачало в те времена жизнь моих родителей, — это что у них не получалось завести еще одного ребенка. Они очень этого хотели, хотя обоим было уже за сорок. Знаю, однажды мама даже забеременела — это случилось в конце войны, но тогда врачи рожать ей не разрешили — у мамы только-только обнаружили начальную стадию диабета, нужно было как можно раньше пролечиться, и беременность заставили прервать — операцию маме делали в Кремлевской больнице.
Но в остальном мы все были счастливы — до того рокового дня, когда папу и маму арестовали...
В 46-м году Сталин начал кампанию против Жукова — Маршала Победы, как того называли не только в стране, но и во всем мире. Это и вызывало ревность вождя. Самого маршала не трогали — хотели сначала получить на него компромат. И вот генералов из окружения Георгия Константиновича арестовывали одного за другим. Папа знал, что скоро придут и за ним. Они ведь с Георгием Константиновичем дружили с 20-х годов, а мама, в свою очередь, дружила с женой маршала — Александрой Диевной, а я с их девочками — Эрочкой и Эллой.
Словом, когда для Георгия Константиновича настали тревожные времена, мы не отдалились от его семьи, а, напротив, даже чаще стали их навещать. Потом опального маршала «сослали» в Одессу, и мама послала ему телеграмму: «Преданная вашей семье Русланова». И вот за папой пришли. Это случилось у нас дома, 18 сентября 1948 года, в субботу. В этот день мы должны были встречать маму с гастролей — она выступала в Казани, — а потом все вместе ехать на нашу дачу в Баковку — нам только-только дали участок по соседству с Буденным. И вот вместо всего этого в пять утра к нам пришли два полковника и предъявили папе ордер на арест. Дверь между комнатами была приоткрыта, и я видела, как они вломились — помню, мне показалось странным, почему они вошли в папину спальню, не снимая верхней одежды, в фуражках. Вскоре папа позвал меня, обнял и говорит: «Маму не жди — какое-то время нас обоих не будет.
Что бы тебе о нас ни говорили — знай, мы ни в чем не виноваты. Тебе никогда не должно быть стыдно за своих родителей». Он догадался, что маму тоже арестуют — у нее был такой нрав, что смолчать она просто не могла бы. Оставь они Русланову на свободе, она бы на каждом углу кричала, что над ее мужем учинили беззаконие. И ее убрали, чтобы не мешала. Маму арестовали в один день с папой, в Казани, — она собиралась лететь ранним самолетом в Москву. Впрочем, им-то она и полетела — только уже с конвоем, доставившим ее прямо на Лубянку. При маме был и оставался всю тюремную эпопею гастрольный чемоданчик с концертными платьями. В них мама давала концерты перед заключенными. А еще в чемоданчике лежали две пары туфель, купленных в Казани для меня, — их передали нам через окошечко на Кузнецком Мосту.
Квартиру в Лаврушинском опечатали в тот же час, как увели отца.
Мои вещи собрали в чемодан, учебники сложили в портфель, и я отправилась к тетке на улицу Воровского. Многие тогда от меня отвернулись, при встрече делали вид, что не узнают. Пришлось даже школу поменять. По Москве поползли слухи, что Русланову с мужем-генералом арестовали за незаконное присвоение трофейного имущества. Это объяснение было выгодно властям, да и многим людям нравилось — мол, слишком шикарно жили.
На допросах папу и остальных генералов истязали до невменяемого состояния, из них буквально крюками выдирали куски мяса. Зацепят «кошкой» — и тянут в другой конец кабинета. Так, чтобы осталось единственное желание — скорее бы конец, любой.
Вот люди и подписывали заранее составленные следователями доносы на маршала. По делу Жукова было арестовано 75 человек. Георгий Константинович прекрасно понимал, какой ценой были выбиты эти подписи. И как только умер Сталин и был арестован Берия, Жуков обратился в ЦК к Хрущеву с просьбой пересмотреть сфабрикованные дела арестованных генералов, и ЦК вынес решение о пересмотре дел. Отец отбывал наказание под Тайшетом — ему дали 25 лет. Все 75 человек, проходивших по делу Жукова, были полностью реабилитированы за отсутствием состава преступления. Меня ужасно возмутил один сериал, где говорилось: Жуков хоть и вытащил Крюкова из лагеря, но руки ему так и не подал. А между тем Жуков общался с отцом до самой его смерти, он даже папин гроб нес на плече. Разве стал бы он делать это, если бы не уважал друга?
Что касается мамы... Ей не устраивали таких пыток, как, например, Зое Федоровой, которая рассказывала, как ее однажды отвели в душ, а из крана полился кипяток. Но и маму, конечно, по-своему мучили — часто сажали в карцер и не давали спать. Никакого компромата на Жукова от Руслановой получить не удалось. Также мама отказалась подписать документы о том, что ее муж — враг народа. Маму неоднократно допрашивал лично министр МГБ Абакумов. Однажды завел в камеру, залитую кровью, где витал запах табака, который курил папа: «Узнаешь табак Крюкова? Если не подпишешь, твоему мужу будет еще хуже». И тогда мама придумала выход. Оказывается, мама, понимая, что тучи над нашей семьей сгущаются, собрала свои любимые драгоценности и отдала
В будущем мама хотела, чтобы они достались мне. Но, думая, что они помогут мужу, сказала Абакумову: «Подписывать ничего не буду, но я скажу, где спрятаны мои бриллианты. Только не издевайтесь над мужем». Но мужа, конечно, не отпустили, а маме дали 10 лет — сначала она отбывала срок в «Озерлаге», затем ее перевели во Владимирский централ, где она познакомилась с Зоей Федоровой. Огромное счастье, что у нас была возможность посылать маме в тюрьму деньги: раз в полгода разрешалось отправлять небольшую сумму. Ардовы, с которыми мы дружили, как-то наскребали эти деньги — хотя сами жили скромно. Недаром Нина Антоновна Ольшевская — жена Виктора Ардова и мама Алексея Баталова — была лучшей маминой подругой! На присланные деньги мама в тюремном ларьке покупала печенье, сгущенку, делала торт и угощала всю камеру.
Словно она не в лагере, а у себя в Лаврушинском. За непокладистый характер и острый язык мама не раз попадала в карцер — иной раз вместе с Зоей Федоровой. А карцер — ледяной. В результате — несколько крупозных воспалений легких.
Из тюрьмы мама поехала к Ардовым на Ордынку. Туда же через несколько дней я сама привезла папу — мне ведь исполнилось уже 18 лет, и теперь уже я должна была о родителях заботиться. Узнать маму после тюрьмы было трудно — стрижка короткая, никакой косы, волосы, прежде черные как смоль, совершенно седые (она потом их красила до конца жизни). А главное, мама стала очень худой. Помню, в первые дни они с папой поехали на Птичий рынок, скупали птиц и выпускали на волю. У меня язык не поворачивался сказать, что зря они это делают — ведь птички, привыкшие к клетке, на воле не выживают.
Для моих родителей это было чем-то вроде символа свободы.
Прожив некоторое время у Ардовых, родители переехали в гостиницу ЦДСА и жили там, пока не получили новую квартиру на Ленинградском проспекте, неподалеку от метро «Аэропорт». Мы вошли в пустые стены, из конфискованного имущества нам ничего не вернули. И мы начали жизнь с чистого листа. Помню, как ходила с родителями в прокуратуру на улицу Воровского — получать справку о полной реабилитации «в виду отсутствия состава преступления». Папе вернули все ордена, медали и звание Героя Советского Союза. А мамино возвращение на сцену состоялось в зале Чайковского 6 сентября 1953 года. Концерт транслировали на всю страну по радио и одновременно — через микрофоны на площади Маяковского, которая была вся запружена людьми.
Специально вызванная конная милиция следила за порядком — иначе могла возникнуть давка. Помню, как мама вышла на сцену — нижняя губа у нее от волнения ходила ходуном. При ее появлении весь зал встал и устроил двадцатиминутную овацию. За это время мама справилась с волнением и пела изумительно. Правда, много позже она переживала, что из первых рядов до нее пару раз доносился шепоток: «Тюрьма, тюрьма». Возможно, люди не имели в виду ничего плохого, но только мама не могла переносить этого слова. Оно казалось ей унизительным.
Так мама снова стала выступать. Через полгода она уже смогла купить автомобиль «ЗИМ». Не себе — папе. Сказала, что не должен боевой генерал ездить на общественном транспорте. В нашей квартире еще мебели не было, но зато у подъезда стояла одна из лучших отечественных машин того времени стоимостью 40 тысяч рублей.
Мама снова стала зарабатывать колоссальные деньги. Телефон в нашей квартире опять раскалился: звонили из всех филармоний Советского Союза. Единственная публика, перед которой мама после тюрьмы раз за разом отказывалась выступать, — кремлевская. «К ним, — говорила она, — не поеду никогда! И больше не появлюсь ни на одном правительственном концерте!»
Однажды в нашей квартире раздался звонок, я подошла к телефону: «Квартира Крюкова — Руслановой? Сейчас с вами будут говорить из МГБ…» Я передала трубку папе. «Да, пожалуйста, — ответил он. — Куда мне прислать машину? Сами ее привезете? Хорошо». Оказалось, что освободили Зою Федорову, и, кроме нас, ей идти некуда.
Зоя Алексеевна пожила у нас первые полгода. Помню, как мы с ней отправились за документами в Верховный Совет. Там нас принял дядечка, редкая сволочь: «Какие у вас могут быть съемки в кино? Вы сидели, шпионка американская». На работу ее не брали. Мы с Зоей вышли на улицу, сели на тротуар, плакали ужасно. А потом постепенно все образовалось — начала сниматься, получила жилье. И дочь Вика к ней вернулась, хотя до этого искренне считала матерью свою тетку, с которой жила все время Зоиного отсутствия.
Со временем все становилось на свои места. И даже наша квартира снова наполнилась антикварной мебелью. Маме, как и прежде, звонили из мебельных комиссионок, если в продажу поступало что-то из красного дерева или карельской березы. На столе вновь стояла старинная посуда — саксонский сервиз, кузнецовский фарфор.
Наталья Петровна Кончаловская как-то позвонила маме и сказала: «Лида, я купила твой буфет. Если хочешь его получить назад, то я продам». И мама выкупила его у Натальи Петровны — буфет XVIII века до сих пор стоит у нас дома. Разыскала мама и свой раздвижной стол, который называется «сороконожка» — и снова за ним стали собираться гости. Нашу двенадцатиметровую кухню мама называла «Кафе «Брехаловка» — всех это ужасно забавляло. А какие люди собирались у нас в гостях! Клавдия Ивановна Шульженко, Леонид Осипович Утесов с дочерью Дитой и Тоней Ревельс — заводной, юморной. Тоня вечно всех пародировала. На мотив песни «Раскинулось море широко» пела с совершенно утесовскими интонациями: «А деньги бегут с кошелька в магазин, и след их вдали пропадает».
И маму изображала, и Клавдию Ивановну. Причем та на полном серьезе ее поправляла: «Тоня, я в этом месте не так кладу руки». Еще Марина Ладынина к нам приходила, говорила маме: «Лидия Андреевна, я что-то промерзла и выпила бы рюмочку». И мама накрывала на стол, все садились... Но как-то раз Марина Алексеевна стала жаловаться, что ее талант драматической актрисы загубил Пырьев. Тогда мама сказала как отрезала: «Что ты несешь! Кто, как не Пырьев, тебе на грудь пять Сталинских премий повесил!» Мама всегда говорила в глаза то, что думала. Марина Алексеевна обиделась: «Не знала, что вы так обо мне думаете!» — «Теперь знай!» — «Я не приду к вам больше!» — «Не хочешь — не приходи!» Но потом они помирились, и Ладынина снова стала бывать у нас.
Мама и папа гостей обожали. Им обоим хотелось праздника, и чтобы стол ломился — они ведь наголодались в лагерях.
У нас в доме не переводились пироги — с мясом, капустой, черной смородиной. Мама знала много интересных рецептов. Иногда брала у знакомого директора мясного магазина желудки в шкурке с ворсом и делала из них «фляки по-польски». Целую ночь эти желудки следовало вымачивать и только потом очистить от шкурки — эту работу выполняла домработница. А дальше начинала колдовать мама, особым образом нарезая мясо. Но коронным ее блюдом была фаршированная индейка. Мама умудрялась снять с тушки кожу целиком, не повредив. Потом проворачивала мясо, добавляла в него очищенные фисташки и обратно помещала все в кожу, после чего индейка, приняв первоначальный вид, запекалась в духовке до золотой корочки. Из Средней Азии мама всегда привозила орехи, из Ростова — раки и рыбу, из Грузии — душистые травы.
Красивая и вкусная еда была ее страстью. Тоня Ревельс вспоминала, как мама, приезжая на гастроли, выставляла корзину и говорила: «Вы думаете, я только пою? Не волнуйтесь, я в дорогу собираюсь, как Пышка у Мопассана. У меня еды на всех хватит».
После смерти папы мама очень сдала, год не могла выходить на сцену. У нее обострился диабет. В тот год я проводила с ней особенно много времени, читала ей вслух. Мы с мамой освоили всю серию «ЖЗЛ» — бывало, я по 150 страниц за раз отмахивала. А мама сидела тихо-тихо, чтобы я не опомнилась и не перестала читать. Но я и так не останавливалась, пока у меня уж связки не заболят. Любовь и жалость к маме были сильнее усталости. Не знаю, возможно ли быть ближе друг другу для матери и дочери, чем стали мы с Руслановой.
Думаю, что невозможно...»
Подпишись на наш канал в Telegram