В девяностые в стране наступил упадок, а для меня — расцвет в кинематографе, снимался безостановочно. «Господи, опять Сухоруков! Что они в нем нашли? Урод уродом!» — мне передали это мнение. Кто больший «доброжелатель» — сказавший или передавший? Я расстроился, и вдруг внутри что-то щелкнуло: стоп, Сухоруков, что ты переживаешь? Если ты востребован, задействован и раздражаешь других, значит, олицетворяешь время!
В сентябре в моем родном Орехово-Зуеве открыли памятник. Мне. Как я отношусь к этому? Иронично, стыдливо. Доволен ли? Доволен. Долго не соглашался, слова «памятник» избегал — оно из словаря смерти. Потом подумал: ведь может же быть живая память? И сказал: пусть будет. И теперь вот сидит на скамейке бронзовый Сухоруков...
«Не похож, но здорово!» — прочитал отзыв в Интернете. Увидел своими глазами и понял: похож. Но слишком серьезен. Я хотел бы улыбаться хитро. Но и так хорошо — по совести, по чести, благодарно. Сидит Сухоруков на скамейке, словно на минуту присел, сейчас встанет и побежит дальше. В сторону, противоположную той, откуда пришел...
В детстве мы все норовим проникнуть в запретные зоны. Нет знаний и опыта, но любопытство огромно и храбрость безмерна. Ребенок еще не в курсе, что такое боль, страх. Я знал только голод и бедность. В моем детстве не было ни театра, ни цирка, ни гитары с фортепьяно. Я рос в провинциальной глухомани, в полупустой комнате фабричных рабочих с тремя детьми. Вся обстановка — диван, стол, буфет и ведро, в которое справляли нужду ночью, если приспичит. Посуду мыли в тазике. И никаких отправных точек, предметов, способных заразить меня миром искусства. Помню только кукольный театр, приходивший ко мне, четырехлетнему, в детский сад. Сидя на ковре огромной группой, мы смотрели, как из картонной черной коробки выходили человечки — тряпичные, железные.
Веревочки, к которым они были привязаны, меня не смущали. Я знал: куклы живые. Научившись читать, верил, что происходящее в сказках реально — и Баба-яга, и гуси-лебеди, и говорящая щука. Чем неизведаннее, непонятнее мир, тем сильнее вера. Я был соткан из фантазий. Одна — сытно наесться, другая — надеть чистую рубашку, третья — получать пятерки в школе. Возможно, эти фантазии и давали мне силы бороться с левой рукой, по которой лупила линейкой учительница, чтобы переложил карандаш, как положено, в правую, противостоять глухоте -— она появилась после того, как в три года переболел скарлатиной... До пятнадцати лет я один, без участия родителей, искал спасение своим ушам: врача, который вернет мне звуки. И нашел. Я ведь хотел идти в армию! Глухого-то не возьмут.
Еще я обожал рисовать. Мелом на асфальте, углем на стенах сараев, карандашом на газетных полях, на пачках из-под папирос, но в изокружок пойти не мог. Там требовались краски, кисточки, альбомы для рисования. А денег в семье не было. Думал записаться на танцы, но пришлось бы покупать лосины, трико, чешки. Опять деньги! И в кружке спортивной акробатики нужна форма, а у меня кроме семейных трусов и майки — ничего. Успокоился и возрадовался в двенадцать лет, когда в городском Дворце культуры появился танцевальный коллектив под руководством Владимира Любочкина. Занятия проходили в фойе на верхнем этаже. Вместо станков — подоконники, вместо зеркал — отражение в окне. Стоять у станка-подоконника разрешалось в чем угодно, хоть в пальто. Концертмейстер играл на баяне, а мы разучивали танцы, с которыми выступали в дни выборов, под Новый год и на другие праздники.
Препятствий было множество, но они казались ничтожными по сравнению с главным противостоянием моей мечте — общественным мнением. Одноклассники, мать с отцом не верили в меня: «Да какой ты артист?!», «Кому ты нужен?», «С чего ты взял, что получится?», «Иди на фабрику! Вот твоя судьба».
Но я умел быть упрямцем: «Мало же вы меня знаете!» Их насмешки еще больше подпитывали мое желание распахнуть дверь, ведущую в мечту. Я начал ездить в Москву на кинопробы. В те времена детей на кастинг зазывали объявления в «Пионерской правде»: «На главную роль в фильме «Наш дом» требуется мальчик двенадцати лет», «На роль в фильме «Дом и хозяин» требуется мальчик...» Совершенно один я отправлялся на электричке в Москву. До сих пор помню огромную пустынную площадь Киевского Вокзала, где в те времена стоял одинокий ларек. Кофе с молоком стоил в нем десять копеек, а пончики — три копейки штучка...
Объявления в газете помогли мне протоптать дорожку на «Мосфильм» и Киностудию Горького. Я настолько обнаглел, что однажды, подойдя к справочному бюро — симпатичных деревянных будочек тогда было много по Москве, — попросил:
— А дайте мне адрес «Ленфильма».
— Милый, так это в Ленинграде!
Но я уже попал в коридоры студий, где меня сопровождали помощники режиссеров и ассистенты по актерам. Там все гудело жизнью, там творили люди, имена которых я потом узнаю: Иван Лапиков, Василий Шукшин, Евгений Матвеев. Как-то в столовой сидел рядом и разговаривал с Бондарчуком-старшим. Великий Сергей Федорович ел макароны с котлетой. Я видел их своими глазами! Живьем!
В газете «Московская кинонеделя» иногда сообщали, что идут съемки такого-то фильма. Я охотился за этой информацией, все время был начеку. И чуть что, сразу мчался на «Мосфильм». Перед глазами были примеры Лены Прокловой, Виктора Перевалова, Николая Бурляева, Виктора Косых, которые сделали карьеру в кино совсем юными. На студиях мне с удовольствием выписывали пропуск. Помню, искали актера в «Неуловимых мстителей». Я прибежал, спрашиваю:
— Мальчик требуется?
— Нам цыган нужен. Ты умеешь на лошади скакать?
Вру уверенно:
— Умею!
— А на гитаре?..
— Играю! (В жизни у меня не было гитары.)
— Петь можешь?
— Могу!
Конечно, я испугался самого себя в тот момент, но так хотелось, чтобы на меня обратили внимание! Казалось, смогу показать что-то эдакое, мною заинтересуются и если не цыгана, так другую роль предложат.
«Для съемок в фильме «Звонят, откройте дверь» требуется девочка...» «Где девочка, там и мальчик!» — подумал я и поехал в Москву. На площади перед залом массовок отсматривали претенденток. Их было тысяч десять! Ассистенты, помощники и режиссер Александр Митта собственной персоной ходили по кругу, высматривая в толпе подходящих девочек, и вручали им талончики, дававшие право на участие во втором туре отбора. Ассистент увидел меня и сказал:
— Да, мальчики тоже нужны, только ждать придется. Долго ждать.
— Я буду ждать!
Проторчал до вечера. Отсматривать девочек закончили, и те, кого не выбрали, подняли такой визг и крик, что Митта со товарищи вынырнули из девичьего моря и бегом рванули к проходной.
Дело происходило в субботу. В понедельник, прогуляв школу, я опять поехал на «Мосфильм». Сказали же, что мальчики нужны! Меня приняли и сделали пробы. А потом была встреча с Александром Миттой, он дал мне задание:
— Плакать умеешь? Скажем, если тебя больно ударят по голове?
И сегодня в подробностях помню тот день. На мне были штаны с огромной заплаткой сзади. Я хотел сниматься в кино, понравиться режиссеру и сделать так, чтобы он не заметил заплатку. Сколько задач сразу!
И вдруг Митта говорит:
— Вот я сижу за столом. Выгони меня.
— А как мне вас называть?
— Просто Саша.
— Саша, — обратился я к нему вежливо, — освободи стол.
— А чего это я должен?! — он стал сопротивляться.
Мне бы, дураку, взять его за шкирку и выкинуть, но я не смог — он же взрослый человек. Я сделикатничал, тем не менее понравился Митте.
— Как ты будешь сниматься, если живешь за сто километров, в Орехово-Зуеве? — спросил режиссер.
— Ездить буду!
— А родители готовы с тобой приезжать?
— Да! — уверенно отвечал я, зная, что родители не приедут никогда.
Прошли десятилетия. Я — народный артист. Сочи. Фестиваль «Кинотавр». По холлу отеля «Жемчужина» идет Александр Наумович Митта с супругой. Мы остановились на минутку, и я начал рассказывать давнишний эпизод на пробах. И вдруг восьмидесятилетний режиссер, не подбирая слов, завопил:
— Еж твою мать! Вспомнил!
— Сашенька, разве так можно?! — всполошилась Лилия Моисеевна.
— Но я вспомнил!
Мне кажется, он обрадовался не мне и не той истории, а что память не подвела.
— Да, я хотел тебя снимать, — сказал он, — но директор отговорил. Мол, зачем гонять «москвич» в область, договариваться с интернатами? Неужели в Москве мальчика не найдем?
Директор Митту убедил, но все равно я победил. И когда понравился, и много лет спустя, когда Наумыч вспомнил пацана с заплаткой на заднице...
Уже во время учебы в ГИТИСе педагог Владимир Левертов на занятиях как-то сказал: «Мы искали девчонку на роль в «Звонят, откройте дверь», по-моему, там я и видел Сухорукова в перчаточках».
Пришла моя очередь вспомнить, что именно Владимир Наумович мне тогда сказал: «Только ждать придется. Долго ждать!»
Я не уставал стучать в закрытые двери и спрашивать: «Вам мальчики не нужны? Маленькие актеры требуются?»
Однажды дверь отворилась и из нее вышел актер-глыба — Евгений Матвеев. Он взял меня за руку, которая утонула в его пухлой ладони: «Дорогой, ты заканчивай школу, поступай в театральный вуз и приходи, а сейчас рано. Желаю тебе удачи!»
Фотографии, сделанные на пробах к разным фильмам, я раздал людям, к которым обращался в поисках врача-отоларинголога, способного вылечить мои уши. Меня часто просили: подари! Так и получилось, что себе на память оставил крохи.
Сохранилась одна фотография, сделанная для фильма по сценарию «Год спокойного солнца», его снимал Андрей Кончаловский. Я приехал на фотопробы. Помню, меня усадили перед двумя мужичками, которые что-то спрашивали. Я отвечал. Наверное, иногда невпопад, просил повторить. И вдруг один как гаркнет:
— Ты че, глухой, что ли?! Не слышишь?
— Нет-нет, я слышу...
В общем, выпроводили меня, не стали продолжать разговор. Зато появилась причина приехать на «Мосфильм» еще раз — забрать фотокарточки. Я использовал любой повод, чтобы вернуться.
Будимир Метальников в мае утвердил меня на роль сына Ивана Лапикова в фильме «Дом и хозяин». А когда в июле я приехал к нему, он оторопел: «Ой, какой ты стал взрослый... Перерос своего героя».
Опять не срослось, но я не унывал. Приезжал в Москву сниматься в массовке за три рубля. Больше тратил на дорогу! Да и здоровье не берег — лишь бы попасть в кадр. В картине «Звезды не гаснут» в одних подштанниках валялся в снегу на Красной площади. У Родиона Нахапетова в фильме «С тобой и без тебя» долго бегал по холоду. В «Молодых» всю смену просидел на мокром каменном парапете у высотки на Москве-реке. В «Уроке литературы» несколько часов проторчал в автобусе, так и не выйдя на площадку, но зато увидел живого Парфенова и Стеблова. Ездил на Киностудию Горького пробоваться к Александру Роу — не случилось. Но разочарования не было, мне нравилось двигаться, испытывать себя. Я любил людей из мира кино, доверял им. Мне казалось: все делаю правильно, не пройдет мое горение даром.
Кино я страстно любил всякое — хорошее, плохое. Бывало, усы рисовал, канцелярским клеем бакенбарды приклеивал, кепку нахлобучивал, чтобы попасть на картины для взрослых. Открытки с актерами собирал. Областная газета «Ленинское знамя» и «Московский комсомолец» печатали рекламу кинотеатров и кинофильмов под заголовком «Скоро на экранах!» Цветная иллюстрация с кадром из новой картины считалась богатством! Я их аккуратно вырезал и вклеивал в тетрадь, мечтая о полноценном альбоме: от дешевого канцелярского клея тонкая тетрадка покоробилась, пожелтела. А я листал страницы и будто участвовал во всем, о чем рассказывалось в моих вырезках.
В родном Орехово-Зуеве я считался знатоком кино, почти человеком из мира искусства, рассказывал о поездках сверстникам, и им было интересно. Когда пришло время поступать в институт, в Москву, все — а нас было много, — все потянулись за билетом в другую жизнь...
Всеволод Остальский в ГИТИСе меня отверг. В Школе-студии МХАТ Виктор Монюков сказал:
— Вы никогда не будете актером!
— Мне нужен театр, поймите!
— Допускаю. Но вы задавали себе вопрос — вы-то театру нужны?
Я был ребенком, но педагог меня не убедил и пыла не остудил. Отслужив в армии, серьезно подготовился к поступлению, созрел, осмелел. Слаб был только в школьных предметах. Демобилизовавшись в 1973-м, я не побежал сразу по вузам, поскольку происходило грандиозное событие: казарму, в которой жила моя семья, расселяли в новые квартиры. Я увлекся переездом и пропустил отборочные туры. Успел показаться лишь во ВГИКе, понравился педагогу Анатолию Стабилини: «Приезжай осенью, у нас будет добор».
Набирали курс Бондарчук и Скобцева. Приехал осенью на просмотр к Стабилини, он меня продвинул дальше. Из шести претендентов Бондарчук должен был выбрать одного. Я совершил ошибку, став читать не то, что хотел. Хотя, возможно, дело было в другом. В это же время поступал и Витька Косых, успевший к тому времени стать звездой. Еще бы, он сыграл Костю Иночкина в фильме «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен», Генку в «Звонят, откройте дверь» и Даньку в «Неуловимых мстителях»! Я краем уха услышал разговор только вернувшегося из армии Косых с Бондарчуком.
— Витя, ведь не будешь учиться, если возьму тебя. Признавайся!
— Буду!
В итоге он занял место, но ВГИК, кажется, так и не окончил. Блестящий актер своего времени! Но скороспелая уникальность погубила его, у Виктора не нашлось сил продолжить яркую жизнь в кино.
В 1974 году я пошел в ГИТИС. На втором туре Остальский слушал меня, держа карандаш у виска и одаривая пугливым взглядом сквозь очки. Вдруг брякнул карандаш на стол и произнес: «Довольно!»
Студенты, присутствовавшие при прослушивании, вышли потом и сказали: «Ты будешь учиться. Остальский сказал про тебя: «Он либо ненормальный, либо гениальный».
Пройдут годы, и я узнаю, что схожие слова говорили о Чуриковой, еще о ком-то... Не знаю, что правда, а что нет, но в мой адрес они прозвучали точно. Остальский рискнул, взял меня на курс, помог с сочинением, которое я написал на двойку, попросив натянуть троечку.
Думаю, и родная мать не знала, что из меня получится. У нас были сложные отношения. Она оказалась не приспособленной к семейной жизни — не готовила, не убирала, не стирала, забывала забрать меня из детского сада, не ходила на родительские собрания в школу. После рождения сестренки Гали пристрастилась к алкоголю. Умерла, а я до сих пор не могу сказать всей правды о ней. Стыжусь, потому что она — мать. Ценность человеческая для меня важнее, чем гнусная информация. Поступил в ГИТИС я, конечно, без ее поддержки, но она ходила по всему Орехово-Зуеву и рассказывала знакомым: «А мой сын-то в Москве, в институте учится на артиста». Сообщала это гордо, значимо.
Через четыре года специально для меня помимо обязательной программы Остальский разрешит сделать дипломный спектакль по пьесе Рустама Ибрагимбекова «Прикосновение». Я буду работать над постановкой с великим человеком, уникальной актрисой и хрупкой женщиной Лидией Князевой. Нынешнее поколение и не вспомнит, кто это. Она была женой Ролана Быкова, сыграла обезьянку Чичи в картине «Айболит-66». Лидия Николаевна была моим педагогом, и я трижды кланяюсь в ее сторону и никогда не забуду, пока жив. Таких примеров — талантливых, но забытых актеров — масса. Имя им — легион, они проходят мимо нас, имена их истлевают и разлетаются от ветра времён.
Чудо, что поступил, чудо, что Петр Фоменко пригласил меня на главную роль в Ленинградский театр комедии имени Акимова. Курс наш показывался в БДТ, Георгий Товстоногов выбрал двух Юр — Томошевского и Стоянова, а напротив четырех имен, в том числе моего, поставил галочки. Мы ждали приглашения в БДТ, нам даже разрешили не ходить на распределительную комиссию. Но телеграмма от Фоменко прилетела быстрее, чем пришли бумаги из Большого драматического. Я украдкой забрал диплом и уехал к Петру Наумовичу.
У Фоменко я был в фаворе. Начал с главной роли в спектакле «Добро, ладно, хорошо». Мне двадцать шесть, а он предлагает сыграть семидесятилетнего старика! Многое с Фоменко сделал, а еще больше сделать по тем или иным причинам не дали. Петр Наумович ушел из театра в мае, а осенью директор Губанов уволил меня по тридцать третьей «волчьей» статье — за нарушение трудовой дисциплины без права устройства на работу, проще говоря — за пьянство. Пройдут годы. Я вернусь в Москву, увижусь с Фоменко. Он будет уже окружен тройным кордоном учеников, воспитанников, стажеров и прочих приживал. Людей, которые хотели к нему притулиться, было огромное множество. Его на всех хватало, хотя...
Попытались мы с Пашей Сафоновым поставить в его театре спектакль «Старший сын», но Петр Наумович не дал, не пустил. Потом по телефону он назовет мне причину, но не стану ее произносить публично. Она основательная. Еще Фоменко сказал в том разговоре:
— Прости, что не позвал тебя в свою «Мастерскую», я должен был это сделать. А ты мог согласиться или отказаться.
— Не смейте извиняться, — ответил я. — У вас и без меня столько цветов на грядке, пропалывать не успеваете!
Я не сказал вслух, но про себя подумал: «Да я и сам к вам не пойду, Петр Наумович. Вас на меня не хватит». Мне ведь нужна была не его «Мастерская», не его коллектив, а он сам. Куда бы он меня поселил, там и был бы мой мир, мой праздник, но только с его повеления. Когда Фоменко не стало, и театр его сделался мне неинтересен. Хотя там есть уникальные личности и талантливейшие актеры.
В Ленинграде, после того как меня выгнали из «Комедии», я стал бомжом и пьяницей. В том страшном периоде моей жизни было все: я собирал бутылки, работал грузчиком, даже мандарины воровал и чуть в тюрьму не попал. Те же ребята, у которых украл, меня и спасли. Это была даже не черта, а край. Я представлял собой живой труп. Иногда вспоминаю, и мурашки бегут по телу от ужаса. Знаю, что все так и было, а поверить уже не могу, настолько сегодня живу по-другому. Что такое со мной происходило? Как я выжил? Какие силы внутри меня или вовне выкинули из той мутной воды? Кто-то же поплавок привязал. Не знаю кто, но только в это жуткое время я вдруг пошел по театрам. Зиновий Корогодский, руководивший ТЮЗом, взял меня под локоток, дал нести какие-то свои банки. Я не скрывал, кто я и почему пришел. Всем говорил правду. Идем мы с Корогодским по Гороховой, я рассказываю о себе, и вдруг он мне говорит:
— У вас репутация пьющего человека, вам надо во что бы то ни стало вернуться в театр, тогда и приходите, мы с вами поговорим.
Я деликатно убрал его руку со своего локтя, отдал ему банки и сказал:
— Если вернусь в театр, к вам никогда не приду.
Отправился в Театр Комиссаржевской. Худрук Рубен Агамирзян назначил мне время. Кто его сейчас помнит? А ведь уникальный был руководитель, педагог, выпустивший армию талантливых актеров. Театр при нем расцветал и получал Госпремии. Я пришел в назначенное время, а мне говорят:
— Его нет.
— Как нет? Он мне назначил встречу!
— Нет его, иди отсюда.
Я прорвался через вахту, побежал по лесенке, за мной охрана. Ворвался в приемную. Секретарша вскочила:
— Куда?! Нельзя! Запрещаю!
Я поднырнул под ее растопыренные руки и — в кабинет.
Он сидел за столом, очки от неожиданности свалились с носа.
— В чем дело?! Почему вы мне мешаете работать?!
— Как вам не стыдно?! Зачем вы так себя ведете? Что я вам сделал? Вы же мне назначили. Жалко уделить пять минут? — развернулся и пошел на улицу.
Долго стучался в БДТ. В конце концов мне сказали: «Хорошо, приходите завтра». Замечу сразу: величественнее театра, чем БДТ, я не встречал. Великим был театр не имени Товстоногова, а самого Товстоногова. Спектакли «Мещане», «История лошади», «Дядя Ваня» в телевизионной версии надо показывать в театральных школах и институтах. Это высший пилотаж! Подобного я больше нигде и никогда не встречал. Там все были на месте. Памятуя, как Георгий Александрович в свое время поставил галочку напротив моей фамилии и даже крякал во время моего исполнения отрывка, я стал к нему стучаться, чтобы обустроить свою судьбу и исправиться. Белый кабинет, белая мебель. Георгий Александрович сидел в кресле перед пепельницей, полной окурков, и курил сигарету. Я сел перед ним и опять вывалил всю правду. Он не проронил ни слова и только в конце произнес с характерным акцентом:
— Но у меня нэт вакансый. Вакансый нэт...
— Спасибо, что выслушали, — сказал я и пошел, однако закрывая дверь, обернулся и произнес: — Но курите вы слишком много. Поменьше курите.
В моей жизни нет виноватых, потому что я живой, известный, благополучный. Кто помог? Где она, блатная волосатая рука? Раз нету, значит — чудо.
Однажды я понял, что Бог приходит к нам в обличье разных людей. Только ни я этого не понимаю, ни тот человек, который пришел помочь. Рука дающего — это рука друга, соседа, почтальона, милиционера — обыкновенного человека, но протягивает ее Бог. Юра Стоянов, мой однокурсник, почтительно относился ко мне в любом состоянии. Когда мне было худо, вызывал к себе в «Городок» и давал возможность заработать немного денег. И пальто подарил, оно сейчас на даче висит. Свитер подбросил, рубашек накидал.
Если не задумываться, это выглядит обыденно, нормально, как данность. А если воспринимаешь благодарно, чувствуешь, что это спасение, помощь, которая изменит жизнь в светлую сторону, понимаешь, это не что иное, как премиальные от Бога. Рука дающего меня обновила, переодела, обула и подала людям в другом качестве — внешнем и внутреннем. Я пошел к ним с желанием быть полезным. И сейчас могу сказать: у меня было три жизни. Первая — вступительная. Вторая — самая испытующая. Третья — благодатная, светлая, наградная, рассудочная и ясная. Интересная, трезвая и осознанная.
В свою благополучную жизнь в силу благодарности к прошлому я принес нежелание демонстрировать, мстить, доказывать, презирать, высокомерничать. Хотя актеры — люди тщеславные, честолюбивые, гордые, капризные. Актер наивен, подозрителен, лукав, глуп, женственен. В тех, кто занимается публичным исполнительством, нет пола. Внутри они даже не люди, мне так кажется. Хочется оставаться нормальным человеком, но то, что мы делаем, противоестественно. И этот парадокс я держу в себе, осознаю и соглашаюсь с ним, хотя понимаю: актерство противно человеческой природе. Возможно, понимание этого и дает мне сегодня силы, энергию и фантазию развиваться, быть разным, другим, а главное — интересным. Я сейчас говорю о жизни деловой, творческой, общественной. Но рядом существует личная жизнь, сугубо физиологическая, интимная, потаенная. И когда — о времена, о нравы! — в нее вторгаются с вопросами, становится тревожно, холодно, стыдливо, опасливо. Почему? Это мой шкаф, где спрятаны скелеты. Зона, в которой мы порой стесняемся сами себя и боимся, даже радуемся каким-то вещам там тайно. Ну так оставьте эту тайну, чтобы из открытой доступной мощи творческой жизни превратить меня в легенду. Именно так. Не в кумира, но в некий образец для подражания. А не в то, что пукает, рыгает и блюет. Это не принесет пользы новым поколениям. Мне говорят:
— Людям интересно услышать про ваши личные секреты!
— А с какой целью? — задаю я ответный вопрос. — Вдруг ты узнаешь, что тот, кем интересуешься, человек бесплодный, бесполый, безбрачный, порочный? Что изменится от этого? Ничего.
Тем не менее многим хочется знать, с кем я живу, почему нет детей, где одеваюсь, кто мне готовит и стирает, куда езжу отдыхать и деньги тратить.
Помимо территории общественной и личной есть еще третья трасса — по ней наперегонки мчатся интриги, сплетни других о тебе. Иногда они могут граничить с правдой. Порой и тебя вовлекают в водоворот. Диву даешься: и это обо мне?! Пусть оно будет, это третье шоссе — хайвей домыслов, догадок и фантазий. Пусть, если кому-то от этого интереснее жить. Но я все-таки предпочитаю ездить по другим дорогам.
В своей третьей жизни я купался в уважении, признании, даже в любви. Я стал к этому привыкать. Научился улыбаться и благодарить, никогда не отказываюсь давать автографы, фотографироваться. Даже если опаздываю, остановлюсь. И вдруг — еще до открытия памятника самому себе в Орехово-Зуеве — произошел случай. За забором на даче возникла женщина и начала клясть последними словами, вспоминая и обрушивая на меня перечень всех моих недостатков, о которых я сам поведал миру лишь для того, чтобы сказать: я такой же, как вы. Я совершил над собой некие победы, переродил себя ради вас, люди! Выпестовал, вычистил себя и оздоровил ради вас! А ты покрываешь меня грязными словами, называешь пьяницей. Почему? За что? Зависть? Возможно. А может, желание опять сравнять меня с собой? Поставить за своим забором? Мол, куда он полез, этот фабричный алкоголик, ушастый, конопатый коротышка? Иди сюда, к нам, вниз!
Она кричала мне через забор своего огорода: «Видали? Памятник ему! Я тебе такой памятник поставлю! Такого народного артиста устрою! Карикатуру! Я с тобой срать рядом не сяду!» И мать с отцом вспомнила, и сестру...
Я настолько опешил, что потерял дар речи. Приблизился к сетке забора, чтобы разглядеть ее безумие, заглянуть в бешеные глаза, еще ближе ощутить злобность и шепнуть: «Успокойся. Мне от тебя ничего не надо. Что с тобой, женщина?»
А причина маленькая — далеко ушел. Взлетел. Она была, говорят, даже из советской технической интеллигенции, работала на фабрике. Наверное, собой гордится: размазала народного артиста! Если это ее утешит и вылечит — добро пожаловать. Если захочет, может даже повторить: выдержу, потому что я победитель и никогда уже не вернусь во мрак, в пьянство, безумие, безобразие, потерянность. Когда подобные ей клянут мою судьбу, я говорю: заберите мои деньги, кидайтесь тухлыми словами, сожгите дачу, но талант и работоспособность я вам отдать не смогу. Ими нельзя поделиться. Их можно подарить со сцены, и вы насладитесь или вас стошнит от моего лицедейства.
У меня огромное количество историй, связанных с другими людьми. Я их люблю или ненавижу, но все они живые. Я уважаю живых. Я сам такой. И вспоминать публично порочное, смешное, странное, неординарное о других лишь из-за того, что кому-то хочется кадык погонять, заглатывая слюну, не стану. Почитали, удивились, посмеялись и выбросили, а человек живет. Имеем ли мы право? Нет, не имеем. Вот у простых людей... Стоп! А кто простой, а кто нет? Почему одни решили, будто имеют право что-то рассказывать о других, причиняя боль, досаду? Если бы собрался писать книгу, был бы беспощаден, потому что врать не умею и уважаю даже тех, кто через забор кричал мне проклятия. Как бы то ни было, это мои современники, мое время. А время это долго было ко мне беспощадно. До 1989 года я не снимался. Однажды пригласили в малюсенький эпизод про войну, переодели да прямо на площадке в железнодорожном депо и оставили ночью. Забыли в вагоне. Какие-то солдатики пожалели, подбросили до «Ленфильма», чтобы я переоделся в цивильное. Рассказал эту историю ассистентке по актерам:
— Не приду больше к вам на площадку.
— Никому не рассказывай, я тебе две ставки заплачу!
Ставка — тринадцать рублей. В итоге я получил... три рубля. Двадцать пять процентов от стартовой суммы, поскольку съемка не состоялась. После этого сказал себе: в кино ни ногой. Не хотите иметь дело с Витей Сухоруковым — не надо! Держался, пока Юрий Мамин не утвердил на роль в фильме «Бакенбарды». С тех пор машина-то и закрутилась.
В девяностые в стране наступил упадок, а для меня — расцвет в кинематографе, снимался безостановочно. «Господи, опять Сухоруков! Что они в нем нашли? Урод уродом!» — мне передали это мнение. Кто больший «доброжелатель» — сказавший или передавший? Я расстроился, и вдруг внутри что-то щелкнуло: стоп, Сухоруков, что ты переживаешь? Если ты востребован, задействован и раздражаешь других, значит, олицетворяешь время!
Когда рассыпался «Ленфильм», я забрал из ставшей никому не нужной актерской картотеки свою карточку. Показал сестре, она посмотрела и зарыдала: «Что они с тобой сделали?! Как они могли? За что?!» С фотографии смотрел больной человек с искаженным, перекошенным лицом, словно перенесший два инсульта. В нем не было Сухорукова. Ни один режиссер не нашел бы меня по такой карточке.
Сегодня жизнь более благополучна, а снимаюсь я мало. Но переформатировался и нашел красоту жизни в театре. Обожаю сцену, путешествия, сад и огород. Все крепче люблю родных и близких, стараюсь помогать им так, чтобы были довольны, но любили меня не за материальную помощь, а за то, что я их добрый родственник. Живу хорошо. Мне достаточно. Для любопытства некоторых перечислю, что имею: дачу на шести сотках в ста километрах от Москвы и двухкомнатную квартиру в столице. Все! Даже автомобиля нет. Могу купить, но он мне не нужен. Езжу в метро и электричках. Не потому что это мой эпатирующий план. Нет, так удобнее. Ребятки! Слезьте с «мерседесов», спуститесь в метро, это же громадный подземный музей. Я езжу и не жалею.
Собирался недавно на съемки очередного блока «Физрука» с Дмитрием Нагиевым. Позвонили уточнить райдер.
— Нет, — говорю, — у меня райдера. Горячая вода и чай.
Заявляют:
— Никакой электрички, повезем вас на машине!
До Воскресенска от центра Москвы восемьдесят километров. Тест для читателей: сколько времени ушло на то, чтобы на машине добраться туда? Варианты ответа:
— полтора часа;
— три часа;
— пять часов.
Так вот: мы ехали пять часов, из них четыре — по Москве. Мне это надо?! Катайтесь сами на своих BMW и «мерсах», дышите газами, толкайтесь в железной заднице автомобильной пробки, а я не хочу. Ведь жизнь идет, сердце стучит. Вам не жалко? Звучит демагогично, но я не могу быть взаперти. Страшно оказаться беспомощным.
Когда благодаря предпринимателю Игорю Беркаусову я забронзовел и приехал на открытие собственного памятника, народ сдавил меня со всех сторон так, что я почувствовал: еще немного и меня не будет. Всем телом ощущал безвыходность, как в глотке удава. Страшно. Я никуда не мог уйти, поскольку эти люди пришли поблагодарить меня за то, что я актер и славлю свой город...
Подошла ко мне как-то в Орехово-Зуеве женщина: «Вить, у меня сын пьет, помоги! Что делать?» Был большой красивый разговор, я поделился со страдающей матерью историей своей победы над зеленым змием и постарался помочь советом. Не пройдет и года, она будет меня так срамить!
«Еще неизвестно, чем ты там занимаешься в своей Москве, за что тебе платят деньги! Искусство твое никому не нужно! — скажет она мне и добавит: — Ой, почетный гражданин города, да у нас и попочетнее есть!»
И все лишь из-за того, что я позволил себе задать вопрос практического свойства — о том, куда потрачены деньги, которые безутешная мать собирала на общественные нужды. В том числе и с меня. И все, тут же понеслось та-а-а-кое! Я оказался погребен под хламом грязных слов и мыслей. Одари человека добром — он может не отозваться и не оценить. Быть благодарным не заставишь.
Меня спасает понимание: да, есть люди, которые так себя ведут. Будь, Виктор, аккуратен и бдителен, сторонись их. Известная формулировка «Ударили по одной щеке, подставь другую» не работает. Нельзя молчать, в тишине хамы расцветают пышным цветом и разрастаются в своем жлобстве до масштабов монстра. Они даже не замечают, что теряют человеческое лицо и выглядят отвратительно. Я когда-то сказал: немножко культурным быть нельзя. Ты либо воспитан, либо нет. А вот немного хамом быть можно. Если тебе хамят, отвечай, тогда тебя услышат. Но делать это ой как не хочется.
Еще одна похожая история. Он — бывший муж моей однокурсницы. Мы дружили, общались. Я был в отъезде, когда прошел мой шестидесятилетний юбилей. Он позвонил пьяный: «Ты такой-сякой! Я тебя поздравил с юбилеем, а ты меня не поблагодарил. Забыл, тварь, как три рубля у меня занимал».
Такими грязными словами называл, что можно было съежиться и умереть. До двух часов ночи названивал мне на автоответчик и клял, словно гордясь этим, получая наслаждение. Лишь потому, что я не ответил на его поздравление? А меня не было в Москве: он ругал автоответчик, а я уехал на юбилей в Италию, где до этого никогда не бывал. Жил в Венеции, на стене номера в гостинице — репродукция картины Боттичелли с ангелами... Сокурсница сказала: «Не обращай внимания, он лежал в больнице, что-то с головой». Мне его жалко...
У одних бриллианты срывают вместе с ушами, у других взрывают «мерседесы» под задницей, а мне достается брань. Хулители забывают о моем пути, не хотят анализировать, как я пришел к тому, что сейчас имею.
Сколько обидных проклятий слышал от людей, которые меня знали всякого и вроде бы искренне хотели, чтобы я был лучше. А когда я отозвался на их требование, одним стало скучно, другим обидно, третьи разозлились.
Есть уникальный актер и личность замечательная, который бился за меня, говоря: «Не представляешь, Сухоруков, как ты отвратителен пьяный! Ты не человек, когда выпьешь!» Когда стал трезвенником, он заявил, что не верит, будто я завязал. Однажды наш общий знакомый сказал ему:
— Был в Москве, Сухоруков опять в запое.
Специально наврал, хотел проверить реакцию. И тот, который уникальный, расцвел на глазах и восторженно завопил:
— Я так и знал! Говорил вам, никуда он от этого не денется!
Сегодня он мне не звонит, не общается, хотя я старался наладить отношения. Есть такие, кому досадно, что у меня получилась третья жизнь. Некоторые не признаются, что им от этого хреново. Но они хотя бы переживают молча, не общаясь со мной. А когда слышу вслед что-нибудь бредовое, обидное, бесчеловечное, только думаю: наверное, забыли мои полустанки. Эта не помнит семидесятые, тот — восьмидесятые, а эти не были рядом со мной в девяностые, когда я ломал собственные гробы.
Взрастил в себе три принципа, которым стараюсь следовать: жертвенность, терпение, непредательство. Добрых людей, которые меня несказанно ценят и уважают, гораздо больше, чем тех, кто меня ненавидит. То, что есть и те и другие, — нормально. Но мы всегда сильнее переживаем из-за плохого, хотя надо бы радоваться хорошему. Психология...
Коллеги, случается, ведут себя не лучше, чем те женщины из Орехово-Зуева, но более изощренно и хитро. Меня спасает знание: предупрежденный защищен. Моим оружием стала любовь. Во всех театрах, где я бывал, встречались случаи пренебрежения и даже интеллигентного унижения. Принимая это, отвечал только любовью. Однажды очень талантливый актер, обласканный славой, начал меня публично критиковать, делать недостойные замечания. А я подошел, погладил по плечу и сказал: «Сережа, ты великий, самый лучший в своем деле». И он растерялся. Но я не соврал и не сделал ему больно.
Только неумные коллеги демонстрируют свое отношение к другим. Я уже сказал, что актеры — противоречивые натуры, в которых намешано все. Мы не имеем права быть плоскими, однобокими, иначе станем неинтересны и скучны.
На картине «Бедный, бедный Павел» я познакомился с Олегом Янковским. Режиссер Виталий Мельников хотел, чтобы царя сыграл Константин Райкин или Игорь Скляр. Но после нашего разговора утвердил на роль меня. Похлопав по дивану ладошкой, Виталий сказал ассистентке Бузян: «Таня, будем считать, что Павел у нас есть». Это было очередное чудо.
Меня вызвали на «Ленфильм» познакомиться с графом Паленом — Янковским. Он курил вишневую трубочку.
— Как вам наш Павел? — спросил Мельников.
— Правильный выбор. Полусумасшедший актер — то что нужно.
На премьере нас — Мельникова, композитора Андрея Петрова, Олега Янковского и меня — на карете повезли по Невскому проспекту к кинотеатру «Аврора». Было все: публика, музыка, кино, аплодисменты, коньяк. Разгоряченный Янковский обхватил меня за шею и сказал: «Запомни, Сухоруков, это твой шанс, другого не будет». Что он имел в виду, не знаю, но на юбилей к себе Олег Иванович меня позвал...
Режиссер — это совершенно другая порода: лидер, родитель, полководец, бог. Помню, шел после озвучания через вестибюль «Ленфильма». Знакомая ассистент по актерам сидела с каким-то коротко стриженым молодым человеком, похожим на ежика с пугливыми глазками-пуговками.
— Иди сюда! — поманила меня ассистент. И сказала, обращаясь к соседу: — Вот вам еще один талантливый артист!
— Здрасьте. Витя.
— Леша. Вот сценарий, почитайте.
На следующий день встретились.
— Я ничего не понял, — говорю, — но что-то меня в этой истории приворожило.
— Тогда давайте попробуем.
Я прошел пробы, и Алексей Балабанов утвердил меня на главную роль в свой дебютный фильм «Счастливые дни» по мотивам произведений Беккета. Потом он расскажет, что решение снимать меня принял после того, как на пробах я перепутал текст. По сценарию актриса показывала на свой живот и говорила:
— Вот, я беременная.
Я должен был с испугом взглянуть на нее и сказать: «Видимо, просто вздутие». Вместо этого я произнес:
— Видимо, просто опухоль.
Лешка засмеялся, ему это понравилось. И еще вот что. На площадке стояли венские старинные стулья.
— Стукни по стулу, — попросил Леша, — опрокинь его.
— Нет, стул я ломать не буду, он же антикварный. Дайте другой какой-нибудь.
Присутствовавшие на площадке обалдели: актер пожалел стул. А реквизиторская часть меня особенно зауважала. В этом фильме я снимался с очень талантливой Ликой Неволиной, на сегодня обделенной кинематографом. Может, и я, и она действительно типажи, дети своего времени? Балабанов очень любил Лику, по-серьезному, как мужчина, но не думаю, что между ними были отношения.
Так начались мои годы с Балабановым. Потом был «Замок» по Кафке, затем Леша затеял работу над картиной «Ехать никак нельзя», но денег ему не дали. Он снял фильм «Брат», заработал на нем и вернулся-таки к прежней задумке, которая вышла под названием «Про уродов и людей». Пока мы снимали этот фильм, созрели желание и необходимость сочинить «Брата 2».
Я обиделся на Балабанова, когда он не взял меня в фильм «Трофимъ». Как так — шли-шли вместе, и вдруг не позвал?
— Нет роли.
— Как нет? И эту, и ту могу играть. Полно места.
Неужели за мой срыв в «Уродах» обиделся? Я тогда запил, на съемки приезжал из больницы, где лежал под капельницей. Сельянов денег не хотел мне из-за этого платить. Я расплакался, и он вытащил из кармана смятые купюры: «На!» После «Брата 2» стал трезвенником, а Леша наоборот, по нарастающей. Алкоголь его и сгубил.
Я так и не получил от Балабанова ответа, почему он прекратил меня снимать. То говорил «Ты такой крутой стал!», то «Роли для тебя нет». Еще сказал: «Мы с тобой родные люди, Витенька!» Чего он только не говорил, а в кино больше не звал.
У нас случился конфликт после «Золотого граммофона», на который меня пригласили вручить премию Киркорову. В качестве сопровождения использовались кадры из фильма «Брат 2», где мой герой говорит: «Не, Киркоров мне не нравится. Слащавый он какой-то, подкрашенный весь...» Я согласился участвовать в церемонии ради одного: хотел со сцены Кремлевского дворца съездов передать привет моему городу Орехово-Зуеву. А Филипп думал, что я сейчас начну его мочить, и все время перебивал. Тогда я сказал: «Филипп, что ж ты не даешь мне сказать?!» Все-таки я прорвался сквозь его комментарии и передал привет землякам в Московскую область. Но только после этого Лешка начал меня донимать, увидит и кричит: «Скатился до шоу! В попсу свалился! Под Киркорова подлег».
Стыдил и позорил меня прилюдно. Как-то его пригласили в Бельгию в арт-клуб, организовавший неделю фильмов Балабанова. Из пяти картин, которые там показывали, я был занят в четырех. И меня тоже пригласили. Сначала предстояло ехать из Питера в Москву. На Московском вокзале смотрю: Леша идет и какой-то парень несет его чемодан — Балабанов тогда ребро сломал. «Привет», — говорит, проходя мимо меня, и дальше направляется в свой вагон. И я сел в поезд. Так и поехали в разных вагонах до Москвы — как чужие. В столице его встречали Сельянов с представителями киностудии, я уехал сам. Встретились уже в аэропорту. И тут мы сидели отдельно. В Брюсселе я пробыл три дня. Увиделись на тусовке в каком-то подвале. Все пили, курили, хоть топор вешай в облаках табачного смрада. Стоял длинный стол, за которым сидели люди — знакомые и посторонние — эмигранты из Украины, России и Белоруссии. И вдруг пьяненький Балабанов выплыл ко мне из дыма и завел старую песню:
— А Сухоруков-то наш Киркорову граммофон вручил! Опопсел!
Тут уж я не выдержал.
— Чего ты от меня хочешь? Чего пристал со своим Киркоровым?! При этих отщепенцах меня чехвостишь! Давай сейчас пойду и в туалете повешусь. Ты этого добиваешься?
Встал и вышел — в туалет, пописать. Следом прибежал парень из нашей команды.
— А тебе чего? — спрашиваю.
— За тобой послали!
Балабанов забеспокоился: вдруг я и вправду решил повеситься.
После этого я посидел в номере отеля, выпил кефиру и поехал обратно в Москву. А что мне одному в Брюсселе делать? Языка не знаю, пообщаться не с кем.
Нет у меня на Балабанова ни обиды, ни досады. Непонимание осталось. Я потом приехал к нему на юбилей, мы с ним разговаривали. На этот раз у Леши была сломана рука. Я снова начал ему что-то говорить про кино, предлагал версию «Брата 3». Он меня не услышал. «Я не знаю этого времени, — ответил, — если кто-то возьмется, не возражаю. Но сам снимать не стану».
Леша был уже слаб и болен, снимал свое, сугубо личное кино, в которое я нагло, агрессивно просился, хотя и понимал, что мне с Балабановым будет теперь тяжело. Я слишком далеко ушел в своей трезвости, стал ясен умом, холоден сердцем, но по-прежнему остался горяч душой. Я не стал пытать его, требуя объяснений, что произошло между нами. Подозрений куча: кошка пробежала, интригу сплели, в уши надули. Могло быть что угодно. Ответа нет. У нас с ним были интересные споры. Иногда он говорил, что актера надо снимать только один раз, потом заявлял, что профессиональных артистов вообще лучше не снимать. Он же вышел из документалистов, театр не воспринимал, не считал искусством. «Как же! — возражал я. — А если актер соответствует твоему видению, обслуживает твои идеи, как от него отказываться? Сколько великих режиссеров мира имели своих актеров, которые были для них как талисманы! Тарковский, Антониони, Феллини, Бергман...»
Рядом с Балабановым я удержался в пяти фильмах, Маковецкий меня переплюнул, переиграл...
Что бы Леша сказал, узнай он, что я снимаюсь в «Физруке» с Нагиевым? Мне уже неважно. В любом случае есть у меня мать, отец, преподаватель Остальский, принявший в ГИТИС, Петр Фоменко, позвавший в свой театр, и есть Алексей Балабанов. Все они — в обойме дорогих близких людей, в несгораемом архиве, где нет денег, а есть только имена и победы.
Рената Литвинова увидела меня у Балабанова, с которым дружила. И пригласила на роль отца в картину «Богиня: как я полюбила». Поначалу не согласился, показалось, что мой персонаж в сценарии брошен и забыт. Она дописала несколько сцен, и я снялся. Когда фильм вышел, увидел, что выпал, на мой взгляд, интересный эпизод. Я обиделся на Ренату, ругался. Она прислала мне диск, на который перенесла все материалы этого эпизода. Ни один другой режиссер никогда для меня такого не делал.
— Витя, не получилось. Ты плохо сыграл.
Я посмотрел и ответил:
— Какая же ты молодец!
Она оказалась права. Добавлю, что Рената Литвинова в глазах людей и в личной жизни — две разные женщины. В этом, возможно, и заключается ее сила. Рената много усилий прикладывает, чтобы удержать в сознании зрителя образ, который культивировала годами. Но вот на съемочной площадке объявляется перерыв, она берет подругу, заходит за угол, чтобы выпить по сто граммов коньячку, — простая, земная, уставшая и красивая. А потом снова надевает маску...
Знакомство мое с Сережей Бодровым оказалось неожиданным. Суббота, Петроградская сторона. Фильм «Брат», 1997 год. Я пригласил Сергея на борщ. «Какой борщ?! — воскликнул Балабанов. — Он дитя гамбургеров и кока-колы». Так оно и было. В Америке на «Брате 2» мы жили в одних апартаментах, Сергей рассказывал мне о своих планах и желаниях. Картина-другая, и он бы ушел в режиссеры.
— А если позову тебя сниматься, пойдешь ко мне? — спрашивал он.
— Только позови.
Не позвал. Встретились на фильме «Кукушка» в кинотеатре «Россия». Он бежал ко мне вместе со своей женой, беременной вторым ребенком — сыном Сашкой, который будет похож на отца как две капли воды. А я давай на него ворчать:
— Запускаешься с новой картиной, а меня не зовешь.
— Ты же великий!
Меня это еще больше разозлило.
— Нет роли для тебя, — стал объяснять Сергей. — У меня там одна молодежь.
И я тогда понял, что обижаться не вправе, он вышел на путь своего поколения. И фильмы населял сверстниками, людьми, которые ему ближе и понятнее. Я уже попахивал каким-то старшинством, пенсионностью в его понимании кино и историй, которые он сочинял. После сеанса вышел из кинотеатра и увидел, как он стоит в профиль ко мне, курит сигарету. Думаю, Бодров ждал, что остановлюсь и скажу какие-то слова, попрощаюсь. Я не остановился, ушел... Это была последняя моя тропинка мимо него. Потом он уедет в Кармадон.
Пореже обижайтесь, почаще говорите «Здравствуй!», «Спасибо!», «Как дела?», «Будь здоров», «Береги себя».
Сегодня я перестал просить, теребить за рукав. Не хотите — не надо. Я так уже однажды заявлял судьбе, и она сама повернулась ко мне лицом. Я ведь почему просил? Не желаю остаться открыткой в обувной коробке, которые у меня когда-то были. Хочется быть легендой, мифом, добрым воспоминанием. И я все для этого делаю, живу тяжело, жертвенно, излишне одиноко. Моя жизнь была интересна, разнообразна, неспокойна, можно книгу написать, но я этого делать не буду. Это удел уходящих людей. Я не ушел, я здесь.
Редакция благодарит за помощь в организации съемки Государственный академический театр имени Моссовета.
Подпишись на наш канал в Telegram