После трагедии на маму обрушился шквал обвинений. Кто-то в интервью прямо говорил: «Во всем виновата Лена Казаринова. Незадолго до гибели Игоря Нефедова у нее появился новый мужчина». Утверждали, что в ту роковую ночь мама их познакомила. Но все было не так!
Эта ложь кочевала по телепередачам и страницам желтых газет. Делался упор на последний день жизни Игоря. Мало кто писал, каким Нефедов был артистом, отцом, другом. Только бесконечные обвинения в адрес мамы и Олега Павловича Табакова.
Когда это случилось, мне было всего десять. Ну что я могла понимать? А теперь, думая о папе, все время ищу ему оправдание, объяснение его трагической кончины. И очень хочется рассказать правду о родителях, которых уже нет...
С тех пор как повесился папа, прошло более двадцати лет. Он ушел второго декабря 1993 года, мамы не стало три года назад. Но оба по-прежнему со мной. В мыслях, в душе. Я чувствую, что они продолжают заботиться обо мне. Благодаря им мое детство было очень счастливым. А ведь Нефедов мне не родной отец...
Как только мама вышла замуж за Игоря, они тут же приехали в Пермь, где я жила у дедушки с бабушкой. Мне было четыре года. Тот день я запомнила навсегда. Вдруг открывается дверь. На пороге мама с каким-то мужчиной. Кричу: «Папочка, папа приехал!» — и с разбегу кидаюсь ему на шею. С первой же минуты безоговорочно приняла его, а Игорь осознал — отныне я его дочь...
С мамой они познакомились в каком-то театре у служебного входа: мама ждала друга, папа — девушку. Сидели рядом на диванчике и нетерпеливо поглядывали на часы.
— Своего ждешь?
— Да. А ты свою?
— Ага.
Неожиданно Игорь в шутку предлагает:
— Слушай, а что это мы так долго их ждем? Может, пойдем поженимся?
Мама шутку поддержала:
— И правда! Давай!
Посмеялись и разошлись.
Но вскоре история получила продолжение. На «Таганке» мама играла главную роль в спектакле «Блондинка за углом». На поклонах вдруг видит: на сцену поднимается Нефедов, закованный в костюм (обычно его видели в джинсах и свитере с оленями). Мама удивилась: «Игорек, ты что такой торжественный?» — не ожидала, что придет в театр, да еще с букетом. После премьеры все артисты, занятые в спектакле, остались на банкет. Когда мама наконец вышла, папа терпеливо ждал у служебного входа.
— Можно тебя проводить?
И они не спеша отправились к маминому дому.
— Слушай, тебе надо влюбиться, — посоветовала мама на прощание, — что ты все мечешься?
— Да я уже влюбился...
Мама отмахнулась:
— Ладно, перестань шутить!
В семь утра ее разбудил звонок:
— Я все еще влюблен!
— Тогда быстро приезжай! — радостно сказала мама.
Больше они не расставались. Вот так — шутили-шутили да и дошутились до свадьбы. Первого апреля 1987 года расписались в престижном Грибоедовском. Так совпало, что именно здесь мама выходила в первый раз замуж за Ивана Кюблера, а папа в девятнадцать лет женился на Леке Балыбердиной. Оба ранних брака оказались недолговечными.
В ресторане «Арагви» собралась большая шумная компания. Праздновали весело, бурно. На свадьбу пришли близкий друг родителей Женя Дворжецкий с женой. Дворжецкий, как и мама, учился в Щукинском училище и был женат на ее однокурснице — Нине Горелик. А с папой они подружились в Центральном детском театре, где вместе работали.
Как рассказывала мама, Женя с Ниной искренне удивились решению друзей пожениться — не могли представить вместе Казаринову и Нефедова: «Какая свадьба? Вы же совершенно не подходите друг другу! Пошутили и хватит. Жениться-то зачем?» Мама с Дворжецким даже поссорились из-за этого и несколько лет не разговаривали. Папа же был уверен: он встретил свою судьбу и на этот раз все будет иначе. С первой женой, балериной Большого театра, Игорь прожил не больше года. Ее пригласили по контракту в Америку, и она уехала. Разрыв папа переживал настолько сильно, что чуть не покончил с собой. По счастливой случайности рядом в тот момент оказался друг и однокурсник Андрей Смоляков...
Мама со своим первым мужем тоже познакомилась студенткой Щукинского училища. Иван Кюблер вырос на Арбате, он был интересным, высоким и очень предприимчивым — эдакий Остап Бендер. До сих пор храню наполненные искренней нежностью и любовью письма, которые мама с Иваном писали друг другу. Меня вскоре после появления на свет отправили в Пермь к маминым родителям, Анатолию Леонидовичу и Нине Ниловне. Как шутливо замечала мама: «Самое хорошее в тебе от дедушки с бабушкой, а все остальное от родителей!»
Дедушка с бабушкой были удивительными людьми. Прошли войну, сумели воспитать не только своих детей, но и внуков, вложив в нас самое главное: жить надо честно, по справедливости, не лгать. Дедушка сразу принял Игоря, его подкупили папины серьезные намерения и искренние чувства. К тому же Нефедов был дико обаятельным, в этого солнечного человека просто невозможно было не влюбиться.
А вот первого маминого мужа дедуля сразу невзлюбил. Считал, что его Аленушке нужен совсем другой. И оказался прав: у дочки с зятем вечно кипели шекспировские страсти. После очередной ссоры она уходила пережидать бурю к подруге Нине Горелик. Неизвестно, как долго бы это продолжалось, если бы не Нинин отец, которого мама очень любила. Однажды он объявил: «Значит так, Лена, теперь будешь жить с нами!» Потом отправился к Кюблеру и забрал ее вещи. Мама была благодарна Игорю Иосифовичу всю жизнь за то, что помог сделать шаг, на который сама долго не отваживалась.
Кюблер, хотя они с мамой расстались, долго не давал официального развода, а родителям, чтобы пожениться, надо было его получить. Мама решила познакомить Ивана с Игорем. Мужчины встретились, поговорили, и в конце концов Кюблер отпустил маму...
Когда родители забрали меня из Перми, первое время жить всем вместе было негде. На какое-то время нас с мамой приютили ее однокурсницы — они снимали комнату на Сухаревской, в легендарном доме, который называют «Малахитовой шкатулкой» из-за цвета фасада.
Игорь очень хотел меня удочерить. Но тут они с бывшим мужем мамы не договорились. Сошлись на том, что Кюблер не станет принимать в моем воспитании никакого участия. Между ними было решено: мой отец — Игорь Нефедов. Мама отказалась от алиментов и жилищных претензий. Папа был тверд: «Ничего нам не нужно! Сам всем обеспечу!» Появлялся Иван очень редко, обычно на мой день рождения.
Однажды мы пришли в гости к бабушкиной сестре. Раиса Иннокентьевна наблюдала, как осторожно папа снял с меня пальто, как посадил за стол, с какой нежностью кормил. Она была настолько сражена, что потом сказала бабуле: «Это — безусловный отец Лизе, он так о ней заботится!»
То, что Игорь не мой отец, в семье долго было тайной. Я видела: ходит на дни рождения какой-то загадочный «первый мамин муж», дарит дорогие подарки, которые я не открывала по полгода. Мне с ним было как-то неуютно, он пугал своим пристальным взглядом. И в голову не могло прийти, что Кюблер — мой настоящий отец. Удивлялась, когда двоюродные сестры замечали: «Тебе не кажется, что дядя Ваня очень похож на тебя?»
Вскоре Кюблер уехал в Германию. Вернулся, когда папы уже не стало, и жил некоторое время у нас. Общались мы теперь более близко, я познакомилась со своими единокровными братьями и сестрами. Младшую дочь он назвал Аленой — так звали друзья мою маму...
Вскоре после того как родители привезли меня из Перми и некоторое время пожили врозь, мы уже все вместе переехали в актерское общежитие знаменитой «Табакерки» на Чистых прудах: папе дали комнату.
Как только открылась «Табакерка», он сразу же ушел туда из Центрального детского театра. С художественным руководителем Олегом Табаковым его связывало многое. Вячеслав Нефедов, отец Игоря, учился на одном курсе с Олегом Павловичем, они дружили. Когда родился сын, у супруги Вячеслава Александровича Нины Евгеньевны пропало молоко. А у жены Табакова, которая тоже недавно стала матерью, его оказалось в избытке, и Людмила Ивановна отдавала молоко Игорю. Получилось, что Антон Табаков и Игорь Нефедов — молочные братья.
Папа был очень послушным ребенком: гулять выходил всегда с будильником. В полпятого тот звенел, и он тут же бежал домой. Как замечал Олег Павлович, на глазах у которого рос Игорь, «таких детей не наказывают, их только журят».
В тринадцать лет папа попал в первый набор табаковской детской студии и закончив экстерном десятый класс, благодаря поддержке своего мастера поступил в ГИТИС. Как-то перед экзаменом Табаков обратился к студентам: «Удивите меня!» И папа с друзьями договорились его разыграть. Первый входит в аудиторию и говорит:
— Олег Павлович, у вас машину украли!
— Что?! Как?! — занервничал Табаков, но через минуту сообразил, что его разыгрывают.
Последним на экзамен зашел Нефедов, подговорив перед этим каких-то работяг переставить табаковскую «Волгу» так, чтобы ее не было видно из окон.
— Олег Павлович, у вас машину украли!
— Ну-у, парень! Это уже было, повторяешься.
Папа пожал плечами:
— Да нет «Волги», она вроде вон там стояла?
Мастер выглядывает в окно — пусто! Переполошился страшно. На сей раз розыгрыш удался.
Зная Игоря с детства, Олег Павлович любил его как родного сына, считал очень талантливым и на многое закрывал глаза. Например папа мог спокойно опоздать на репетицию — и мэтр прощал. На третьем курсе он снялся у Михалкова в «Пяти вечерах» — именно Табаков порекомендовал Никите Сергеевичу своих учеников Нефедова и Кузнецову.
В восьмидесятые Игорь стал очень популярен. На экраны один за другим выходили фильмы, да какие! «Охота на лис» Вадима Абдрашитова, «Наследница по прямой» Сергея Соловьева, «Зонтик для новобрачных» Родиона Нахапетова... В двадцать пять лет его имя занесли в советскую энциклопедию кино, он был уже ведущим актером Театра-студии Олега Табакова.
На первом этаже актерского общежития работал винный магазин, а мы жили прямо над ним и постоянно слышали, как в очереди громко переругиваются мужики. Мама высовывалась в окно и просила: «Пожалуйста, не ругайтесь матом, тут ребенок». Если не действовало, выливала им на головы ведро воды.
Квартира была на три семьи — с умывальником в коридоре и общей кухней. В нашей комнате у входа стоял шкаф, за ним — моя кровать и пианино, за стеллажами — родительская «спальня».
К нам часто заходили их друзья из других театров. Песни под гитару, смех, гости засиживались до утра. Мама в огромном казане готовила на кухне плов. Казан и узбекский халат папе подарили на рынке в Ташкенте. В этом коротком не по росту халате, из-под которого торчали голые ноги, он щеголял дома и выглядел очень смешно. Комичность облику добавляла огромная шапка курчавых волос. Когда же папа коротко стригся, волосы становились колючими как иголки, и я называла его Ежиком.
Родительская тусовка чаще всего собиралась на общей кухне. Я, укладываясь в постель, всегда просила маму и папу оставлять дверь в коридор приоткрытой, чтобы на пол падал лучик света и было не страшно. Однажды просыпаюсь — в комнате темно. Иду к их кровати и с ужасом обнаруживаю, что она пуста. Пытаюсь открыть дверь — заперта на ключ! Родители после посиделок отправились к кому-то в гости. От моих громких рыданий проснулся сосед, актер Сергей Шеховцов. Утешал сначала из-за двери: «Лизочка, папа с мамой сейчас придут!» Но я рыдала все громче. Он по карнизу дошел до нашей комнаты, залез в окно, успокоил ребенка и уложил спать. Я его до сих пор называю Бабушка Сережа.
Вообще, в нашей актерской «коммуне» меня воспитывали все. Родители в педагогике ничего не смыслили и не знали, что делать, если ребенок не слушается. Помню, рыдаю, а они стоят и тихо советуются:
— Надо же как-то наказать...
— Ну как наказать... Давай, что ли, в угол поставим?
— В какой угол?
— Лучше в темный, чтобы пострашнее.
И ставили в темный угол туалета. Через несколько минут дверь открывается: «Ладно, выходи. Ну что, не будешь больше?» Спрашивают сурово, а сами еле сдерживают смех.
Через два года Табаков выбил папе две комнаты в коммуналке на «Бауманской». Наш единственный сосед, занимавший третью комнату, был милиционером и работал с раннего утра до позднего вечера. Папа мечтал выкупить у него комнату, но в итоге мы так и прожили с соседом много лет. Милиционер, уезжая на лето в деревню, отдавал родителям ключи от комнаты, что было весьма кстати.
Мама тогда работала в «Современнике-2» под руководством Михаила Ефремова. Артисты его молодежной студии часто заглядывали к нам на огонек и оставались на ночь. Папа всегда был рад гостям — кто-нибудь позвонит и он тут же приглашает: «Конечно приезжайте!» Спали их друзья штабелями: кто на кухне, кто у меня в детской, кто в «солдатской». Так в шутку называли комнату соседа.
Мама была безумной оригиналкой. Когда взялась за дизайн нового жилья, они с папой притащили из театра программки — на черном фоне белыми буквами было написано название театра. Этими программками оклеили кухню. А стену за диванчиком превратили в фотоколлаж из портретов знаменитых артистов, вырезанных из «Советского экрана».
Как-то пришли журналисты, они готовили статью о семье артиста Нефедова. Фотограф усадил нас на кухонный диванчик и говорит мне: «Сейчас вылетит птичка». Все засмеялись. Очень люблю эту выцветшую фотографию, где я с родителями и Тобиком, она напоминает о моем счастливом детстве.
Тобик появился в семье благодаря... Шекспиру. В «Табакерке» родители репетировали «Двенадцатую ночь», и мне взяли собаку, чтобы «бедная Лиза» не тосковала в одиночестве по вечерам. А питомца назвали в честь одного из персонажей этой шекспировской комедии — сэра Тоби Белча. Вскоре милый щеночек превратился в большую лохматую псину, которую дразнили «переростком».
Жил Тобик в прихожей. Папа соорудил калитку, чтобы отгородить пса от остальной части квартиры. Когда приходили друзья, собаку, пока все не просачивались на кухню, крепко держали за ошейник во избежание неприятностей. Дело в том, что вместо команды «Взять!» папа придумал свою: «Кто это?» Мама однажды забыла об этом и громко спросила, когда позвонили в дверь: «Кто это?» Потом открыла, а Тобик кинулся на гостя.
Собаку папа воспитывал так же оригинально, как и меня, — от обратного. Помню, говорил на полном серьезе: «Конечно, Лиза, надо врать! Ври побольше» или «Надо быть жадной! Ни с кем не делись жвачкой, которую привез тебе из Америки!»
Я, например, ненавидела детский сад, а раз ребенок не хочет, никто особо и не настаивал. Конечно, в театре было интереснее! Бегаю за кулисами, по гримеркам — все друзья, знакомые. Обожала смотреть, как гримируется Марина Зудина. Помню, в Студию Табакова приехали Максимилиан Шелл с Натальей Андрейченко. И меня, шестилетнюю, взяли в их спектакль «Вера, Любовь, Надежда». Это было огромным счастьем. В день премьеры отмечали и мой дебют. На сцену вышли все артисты с шариками, подарками, а Максимилиан вручил мне пушистого льва. Я назвала его Максиком и долго спала с ним в обнимку...
В детстве я ела очень плохо, но родители за это не ругали. Папа, чтобы пробудить во мне аппетит, разыгрывал целый спектакль — отправлял ложку в рот и от восторга зажмуривался: «Как вкусно! Мм-м...» Но срабатывало не всегда, и меня оставляли в покое. А вот в детском саду есть заставляли. Помню, сижу за столом и давлюсь супом. Мама нашла выход: давала с собой красный бидончик в белый горох. В него выливали все, что не доела, и я относила бидончик Тобику. Теперь и собаке можно было не готовить. Я проходила с этим бидончиком аж до третьего класса, пока не взбунтовалась: «Все! Хватит!»
Папа с мамой часто не успевали вовремя забрать меня из детсада после репетиций, и я оставалась в группе одна. Папа заходил, извинялся и начинал что-то рассказывать нянечкам. Они смеялись до слез и готовы были ради него сидеть со мной сколько угодно.
Самое яркое впечатление детства — сюрпризы на день рождения. Я боролась со сном, надеясь подглядеть, что родители подарят, но каждый раз предательски засыпала. Утром вся комната была украшена шариками, а у постели ждал подарок. Помню чудесный комплект: тапочки, банное полотенце с буквой «Л» и халат с капюшоном, сшитый мамой. Она была настоящей рукодельницей, строчила на машинке день и ночь. Занавесочки на двери, шторы, покрывала — все делала своими руками. Связала мне красивую модную куртку. Ее потом отдали Ане, дочке Дворжецких.
Папа много ездил с Театром Табакова по миру, и если с гастролей другие актеры привозили домашним скромный пакетик с сувенирами, Нефедов тащил целый чемодан подарков. Мама рассказывала, как, улетая в Америку на гастроли, он подошел ко мне, спящей в кроватке, и приложил ладонь к ножке — снимал мерку. Так потом и покупал обувь: прикладывая ладонь к подошве туфелек. Но ни одни не подошли. Я рыдала от огорчения. Зато пуховики, свитера и шапки оказывались впору. Помню, как однажды проснулась от того, что прилетевший с очередных гастролей папа осторожно натягивал на мои ножки красивые носочки.
Не успевал он вернуться, как тут же прибегали друзья. Родители притягивали людей как магнит, они жили щедро, ярко. Рядом с нами был рынок. В день получки папа закупал продукты на несколько недель. А дня через три с удовлетворением восклицал: «Наконец-то свободен от зарплаты!»
Он был открытым, жил нараспашку, и это подкупало. Сергей Беляев мне рассказал, как на банкете, где присутствовал американский посол, папа под шумок набрал бутербродов с черной икрой для беременной жены друга. А Андрей Смоляков был свидетелем, как он зашел в булочную за батоном, а вынес три торта, которые ему там подарили! «Нефедова в Москве каждая собака знает», — шутили друзья. С ним невозможно было ходить по улицам: люди постоянно оглядывались. Но папу повышенное внимание не тяготило — он никогда не отказывался сфотографироваться с поклонниками, дать автограф. Легкий в общении, он вмиг становился душой компании.
И маму помню такой же. Они вообще здорово дополняли друг друга. Как однажды сказала про них мамина подруга и однокурсница Анна Бруссер: «Это было зашкаливание таланта». Когда собирались гости, мама брала в руки гитару и начиналось волшебство. Ее просили спеть еще и еще, а папа восхищенно смотрел на жену влюбленными глазами.
Помню, как мама от души хохотала над его шутками. Я сохранила все папины записки. Вот, например, «Заявление директору театра Юркину от артиста Нефедова. Прошу присвоить мне что-нибудь, ну хоть звание артиста, ну хоть заслуженного, что ли. С уважением, Нефедов». Или другая записка: «Директору театра Юркину. Докладная. Доложил. С уважением, Нефедов». А вот еще: «Директору театра Юркину. Объяснительная. Ну... Так получилось... Понял?.. С уважением, Нефедов».
Родители очень гордились моими творческими успехами: из поделок на пианино устраивали «вернисаж», рисунки развешивали на стенах комнаты. При этом оба были уверены, что дочь станет артисткой. Я с друзьями обожала разыгрывать спектакли, в которых сама, конечно же, исполняла главные роли.
После того как поженились, папа позвал маму в «Табакерку». Но она там надолго не задержалась. Ей, борцу за справедливость, что-то в театре не понравилось. Друзья разводили руками: «Как можно?!» Но мама легко сжигала за собой мосты. Так же решительно потом ушла и из МХАТа. К Ефремову она попала, когда «Современник-2» развалился и Олег Николаевич забрал к себе некоторых молодых артистов.
Однажды родители столкнулись на улице с Табаковым, тот знал, что Казаринова уже не служит во МХАТе. Олег Павлович развел руками, обращаясь к папе: «И все-таки у тебя жена — дура!» А я считаю, что все ее уходы — проявление внутренней свободы и нежелания подстраиваться под других. Дедушкино воспитание!
Папа за мамой из театра не ушел. Хотя всегда и во всем ее поддерживал.
Перед первым в моей жизни учебным годом родители устроили очередной сюрприз. Возвращаюсь из Перми и не узнаю наше жилье. За лето они сделали ремонт! Все новое: шторы, обои, палас! Папа из Америки привез огромный раздвижной зеркальный шкаф и кровать с тумбочками.
В первый класс меня, естественно, записывал папа. Школа была прямо во дворе, но я объявила: «Хочу, чтобы были мраморные полы». И представляете, он обошел все школы в округе и ведь отыскал такую — с мраморными полами! Раз Лиза захотела, значит, ее желание надо исполнить!
Папа уговорил завуча записать меня Казариновой Елизаветой Игоревной, а не Кюблер Елизаветой Ивановной, как в свидетельстве о рождении. Так я и ходила Казариновой, пока не наступила пора получать паспорт. Мама забыла предупредить о том, что в метрике я — Кюблер. Отнесла в паспортный стол, даже не взглянув. Выдают паспорт, а там написано — Кюблер Елизавета Ивановна. Пришлось в оперативном порядке учиться новой росписи. Потом собиралась поменять фамилию обратно, но не сложилось: надо было срочно сдавать документы для поступления в вуз.
В школе училась я средне, но за отметки дома не ругали. Помню, как родители с выражением читали замечание в дневнике: «Снова не принесла салфетку для завтрака». Ну как на это реагировать? Посмеются и дадут салфетку.
Папа ходил на все родительские собрания. Как-то днем заглянул в школу, подбегают одноклассницы: «Твой старший брат пришел. Какой симпатичный!» Папа, которому было уже за тридцать, выглядел на восемнадцать.
Он был для меня идеалом красоты. Многие ему завидовали. Знаю, как сокрушался папин однокурсник: «Да что ж такое? Всю жизнь качаюсь в спортзале, на диете сижу. А Нефедов ест все подряд, ни разу гантели от пола не оторвал, при этом фигура лучше, чем у меня!»
Правда, один недостаток у папы имелся — ему медведь на ухо наступил. У родителей была любимая песня Юрия Визбора, которую они исполняли вдвоем. Маме больших трудов стоило добиться того, чтобы папа попадал в ноты. В песне есть такие слова: «Ты мой зайка, дружок, ты мой зайка, ты мой зайка, я дед твой Мазай». Кстати, в жизни они так и называли друг друга — Зая и Зайчик.
Сколько себя помню, музыка звучала в доме всегда. Квартира в Аптекарском переулке располагалась над высокой аркой. Окна летом настежь открыты, и когда у нас пели, звуки благодаря арке усиливались и разносились по округе. Из-за сумасшедшей акустики не спали соседние дома, и жильцы не раз грозились написать жалобу куда следует. Однажды терпение лопнуло, они решили отомстить: поставили магнитофон к стенке и врубили на всю громкость бардов. Мама не растерялась и предложила: «Мои дорогие, лучше приходите к нам послушать вживую Сергея Никитина». Он как раз был у нас в гостях.
Родители были натурами темпераментными. Если вспыхивала мама, тут же «не по-детски» заводился папа. Как-то в честь Восьмого марта он принес маме с Бауманского рынка цветы. И они по этому поводу страстно поссорились. Мама упрекнула, что купил «неправильные» розы.
— Игорь, неужели непонятно, что эти бутоны никогда не раскроются?
— Ах так?! — закричал он. И через секунду букет полетел в окно, а мы с мамой кинулись вниз его подбирать.
После стычки папа обычно уходил, громко хлопнув дверью. Вечером они с мамой встречались в театре как ни в чем не бывало. И уже Зайчик, и в ответ Зая. Никогда не копили обид.
При этом папа ревновал жену так, что порой по квартире летали тарелки и бокалы. Отношения выясняли бурно: кто-то с обожанием посмотрел на маму, кто-то отпустил комплимент, что она красавица. «Это моя красавица и больше ничья!» — кипятился папа, он был страшным собственником.
Через много лет, уже после папиного ухода, я прочитала в интервью его мамы, Нины Евгеньевны, что личная жизнь ее сына не сложилась — ему фатально не везло с женщинами. Первая жена бросила, вторая оказалась женщиной с ребенком. Жаловалась, что Игорь в новой семье все домашние хлопоты взвалил на свои плечи. Готовил, нянчился с девочкой. Я же могу сказать одно: делал все это папа с огромным удовольствием!
Да и отношения с бабушкой (я так называла Нину Евгеньевну), пока папа был жив, были вполне нормальными. Мы ездили всей семьей к ней на дни рождения, поздравляли с Новым годом. Только я почему-то не любила у нее оставаться. Закатывала истерики, просилась домой. Однажды Нина Евгеньевна вышла в магазин, а я раскрыла мамину записную книжку, которую она забыла на столе, и принялась обзванивать ее друзей. Первым делом набрала номер режиссера и пожаловалась, что опять «злыдни-родители» оставили одну и мне нечего есть. При том что еды у бабушки всегда было в избытке, а аппетитом я по-прежнему не страдала. Когда режиссер рассказал маме о звонке, она не знала, куда от стыда деться. После того как папы не стало, Нина Евгеньевна перестала с нами общаться. К сожалению, наши отношения закончились.
В 1990 году умер дедушка Толя, и мы приняли решение забрать Нину Ниловну из Перми в Москву. За ней поехал папа. Там все продали — дачу, квартиру, гараж, машину. Собирались бабушке Нине купить квартиру в Москве на эти деньги. Кто-то посоветовал вложить в «МММ», и в итоге бабуля осталась ни с чем.
Мы жили с ней в моей комнате, мечтая об отдельной квартире. С родителями все-таки было очень шумно: то и дело засыпали с бабушкой под веселый смех гостей, а ночью просыпались от громкого стука — это на кухне танцевали. Я молча открывала дверь и живым укором стояла на пороге. Компания виновато затихала при виде маленькой фигурки в пижаме, этакой «совести ходячей». После театральной паузы говорила маме: «Нельзя ли потише, мне вставать в школу в семь утра».
В 2005 году бабуле как ветерану войны дали наконец квартиру, но пожить в ней она так и не успела — через год ушла из жизни.
В начале девяностых в кино настали трудные времена. Папа переживал, что его перестали снимать. Не знал, что делать со своей актерской невостребованностью. Мама рассказывала, как он неоднократно звонил Михалкову, спрашивал, почему тот его больше не снимает. Никита Сергеевич отвечал: «Наберись терпения. Пока нет подходящего сценария для тебя». Абдрашитов тоже уговаривал не торопиться: «Ты талантливый, только надо подождать». А папа не умел ждать, ему надо было все и сразу. Для его темперамента перерыв в съемках оказался губительным. Он выпил свой успех не по глоточкам, а сразу, залпом. Кого-то, например Людмилу Марковну Гурченко, неудачи закалили, папу же сломали...
Режиссерам требовался прежний Нефедов, а папа с возрастом изменился и уже не был тем мальчиком, что раньше. А второго Костолевского, на которого, на мой взгляд, он был похож, кинематографу не требовалось...
Папа удивлялся: «Как же так? Раньше жизнь была ко мне благосклонна!» От проходных ролей при этом упорно отказывался: очень трудно было понижать планку. Когда звонили с «Мосфильма» и что-то предлагали, он произносил одну фразу:
— Драки, перестрелки, несчастная любовь есть?
В трубке радостно кричали:
— Да, есть!
И папа спокойно отвечал:
— До свидания.
Но случались редкие исключения. В картине «Авария, дочь мента» согласился на роль плохого парня только потому, что каскадеры пообещали научить водить машину.
После съемок родители купили подержанные зеленые «Жигули», которые называли «Ласточка-касаточка наша». В первый же день папа машину разбил, переднюю дверь заклинило. Печка в «Ласточке» не выключалась — зимой-то хорошо, а летом, чтобы не свариться, приходилось на светофорах открывать двери.
В те годы многие актеры, оказавшиеся без работы, «бомбили» по вечерам, но только не папа. Он продолжал ждать своей роли. Трагедия в том, что кроме как артистом Игорь Нефедов никем быть не мог. На мой взгляд, очень точно выразился его близкий друг артист Михаил Хомяков: «Солнечный разбалдуй». Отсюда и последствия...
Что скрывать? Страшное дело сотворил коварный яд — алкоголь. В общем-то выпивали тогда все, такой была обычная актерская жизнь — праздник каждый день, но кто-то мог вовремя остановиться, а кто-то нет. Папа жил азартно, страстно, артистично. И даже пил талантливо. У него был фирменный гусарский номер: ставил рюмку на локоть, залпом выпивал, лихо ее подбрасывал, и рюмка волшебным образом снова оказывалась на локте. Все требовали повторить номер на бис. Под барабанную дробь и гром аплодисментов папа снова и снова повторял... Утром, собираясь в школу, я все чаще слышала, как родители скандалят. Мама умоляла: «Остановись!» — но папа уже не мог.
В театре тоже начались проблемы. В труппе его любили, Нефедов был одним из ведущих актеров. Но из-за постоянных срывов страдали коллеги. «Игорек, давай заканчивай, у нас у всех семьи, их надо кормить», — пытались его вразумить.
Павел Алимов, близкий друг, вспоминал одну историю: «Вечером у нас, как обычно, собралась компания. Уже час ночи, но все сидят, выпивают, расходиться не торопятся. Утром в «Табакерку» на сбор труппы Игорь, естественно, опоздал. Перед сидящими в зале артистами выступал Олег Павлович: «В новом сезоне в наших планах поставить...» Вдруг скрипнула дверь, кто-то вошел в зал. Табаков не поворачиваясь продолжает: «И вот с алкоголем надо завязывать». Спиной почувствовал, что это Игорь».
Все понимали, что папа на краю пропасти, а помочь ему так и не смогли. Он же взрослый человек, сам должен был понимать, что у него семья, работа. Мама говорила: «Тогда не хватило терпимости никому. Я очень жалею...»
Все полетело в тартарары на гастролях в Японии в 1993-м. Папа должен был играть Адуева в «Обыкновенной истории», весь Токио обклеили афишами с его портретом. Но вместо артиста Нефедова на сцену вышел Евгений Миронов. Миша Хомяков рассказывал, как это случилось: «В том, что его отстранили от роли, виноват отчасти я. Он просил разбудить, а я не достучался в номер и решил, что Игорь уже убежал на репетицию. Прихожу — его нет. Табаков в ярости. Вечером сообщил Нефедову, что отстраняет от роли. Все сорок пять дней гастролей так и не выпустил на сцену».
Когда театр вернулся, папе сократили зарплату. Для него это стало ударом — он ведь был главным кормильцем в семье. Табаков со временем остыл и когда собрался ставить «Механическое пианино», папу назначил на роль Трилецкого. Он тщательно готовился, но за неделю до премьеры Олег Павлович опять отстранил его за очередной срыв репетиции.
После папиной смерти на Табакова посыпались обвинения: какое он имел право лишать артиста зарплаты?! А ведь Олег Павлович многое Нефедову прощал, но когда тот стал срывать спектакли, терпение лопнуло. Есть же какой-то предел. Как говорила мама: «Гиря до полу дошла».
Слухи в театральном мире разлетаются молниеносно, и до многих кастинг-директоров дошло, что у артиста Нефедова проблемы в театре, что он пьет. Видимо, еще одна из причин, почему не приглашали в кино. А тут еще кризис в отношениях с мамой...
За месяц до трагедии они сильно поругались. Теперь ссоры стали серьезными, эмоции зашкаливали. Я плакала, старалась родителей примирить. Очень за них переживала, готова была хоть всю ночь простоять в темном углу, лишь бы все стало как прежде. Как-то случился очередной разлад. Мама не выдержала и сказала: «Игорь, так больше продолжаться не может. Потому что Лиза... Нам надо разъехаться». И папа ушел.
Все вокруг теперь твердят: «У него была депрессия...» Но если и так, думаю, незаметная даже для мамы. Папа не показывал виду, что ему плохо. Его бесконечное веселье на самом деле шло от дикого внутреннего одиночества — вот в чем парадокс. Он окружал себя новыми людьми и продолжал выпивать... Если бы мама понимала, что с ним творится, заперла бы, наверное, дома и никуда не отпускала.
Когда папа ушел, я даже не поняла, что он с нами больше не живет. Потому что вещи не забирал, постоянно навещал, открывая дверь своим ключом, каждый день звонил маме, приносил деньги.
Как сейчас помню день, когда видела его в последний раз: мы сидим на диване, смотрим телевизор, держимся за руки. Он пришел абсолютно трезвый, принес мне «Сникерс».
— Как дела в школе? Какие отметки?
— Все нормально, пап.
Он что-то говорил о моем будущем, о выборе профессии. Разве я могла представить, что это наш последний в жизни разговор? Если бы знать! Запомнила бы все, что тогда сказал, до единого слова...
После трагедии на маму обрушился шквал обвинений. Кто-то в интервью прямо говорил: «Во всем виновата Лена Казаринова. Незадолго до гибели Игоря Нефедова у нее появился новый мужчина». Утверждали, что в ту роковую ночь мама их познакомила. Тема измены муссировалась во всех программах, посвященных памяти папы. Но все было не так!
В тот вечер мама была одна. Первого декабря 1993 года папа отыграл свой последний спектакль «Ревизор». Все, кто видел его на сцене, говорят, что играл Нефедов потрясающе. После спектакля он пришел к маме мириться вместе с Сережей Шеховцовым. Втроем до утра они сидели на кухне, я спала и ничего не слышала.
Проснулась от какой-то тревожной суеты. Позвала маму, потом вышла из комнаты и увидела распахнутую настежь входную дверь. В подъезде громко разговаривали. Отчего-то стало страшно. Я вышла на лестничную площадку. Внизу что-то происходило. Сережа вдруг громко закричал: «Уберите Лизу!» Меня быстро завели в комнату, я так и не поняла, что случилось.
Помню, лежим с мамой на кровати, она отчаянно рыдает, я пытаюсь ее успокоить. Квартиру постепенно заполняют люди. В дверном проеме показался наш сосед и друг родителей Сергей Гармаш. Мама приняла его силуэт за папин и исступленно закричала: «Игорек, Игорек!»
Тут уже и у меня началась истерика. О том, что папа умер, я узнала от жены Сережи Шеховцова. Меня сразу отправили к маминым друзьям — у них я и пробыла до самых похорон.
О событиях той ночи спустя годы я узнала от мамы и Сережи. Вот что рассказал Шеховцов: «Игорь ненадолго зашел ко мне после «Ревизора», и я решил проводить его до дома. Снег, помню, еще крупный пошел. Поднялись, открыла Лена. Сели втроем на кухне и проговорили до полшестого утра. Игорь делился планами, что хочет вернуться в Детский театр, мечтал поставить Вампилова. Потом предложил: «Сбегаю еще за бутылкой вина». Магазин в десяти метрах, он должен был вернуться через пять минут. А его все нет и нет. Я засобирался домой. Когда спустился, было уже поздно. «Идиот! Сволочь! С ума сошел?!» — тряс я его за плечи и орал на весь подъезд, не понимая, что друга уже нет».
Мама, услышав крик, решила, что Игорь с Сережей просто громко разговаривают на лестничной клетке. Она не сразу поняла, что Шеховцов кричит, пытаясь привести папу в чувство. Не верила, что его больше нет, пока не приехала скорая и врачи не констатировали факт смерти.
А вот что рассказывала мама: «В ту ночь мы помирились, Игорь решил вернуться домой. Так хорошо сидели, не хотелось расходиться. В шесть утра он собрался в магазин. Я пошла проводить в прихожую. Надела ему капюшон, затянула веревочки под подбородком, чтобы не замерз. И вдруг он поцеловал меня так, как не целовал никогда».
После папиного ухода из жизни мама находилась в невменяемом состоянии. Я увидела ее только на третий день, на похоронах. Она очень изменилась, похудела, сидела возле гроба и плакала. Я села рядом, мы обнялись. Прощались с папой в фойе «Табакерки». Андрей Смоляков, который удержал когда-то его от первой безрассудной попытки свести счеты с жизнью, стоял у изголовья и все время повторял: «Ну и дурак! Какой же ты дурак...»
Папу отпевали в церкви, хотя в подобной ситуации это не принято. Но как-то удалось договориться со священником.
Вообще, папа любил играть со смертью... Например, когда мы отдыхали на море, не раз изображал, будто тонет. Как в фильме Балаяна «Полеты во сне и наяву». Мог нырнуть, выплыть в другом месте и наблюдать за бегающими в панике по пляжу близкими.
Однажды, когда он в очередной раз сделал вид, что тонет, мама предупредила: «Игорек! Если это действительно случится, тебе никто не поверит. Помнишь мальчика, который кричал «Волки, волки!»?» Так и получилось: папа заигрался, привык, что с ним носятся, все прощают, в театре балуют. А если обращались как с нашкодившим ребенком, ощетинивался и делал что-нибудь такое, чтобы испугать или привлечь внимание.
Мама рассказывала: «Идем с друзьями по мосту. Вдруг Игорь со словами «Сейчас прыгну вниз!» вскакивает на перила. Я говорю: «Главное, не обращайте внимания, он никогда этого не сделает. Просто пугает». Компания последовала совету. Игорь тут же соскочил с перил и с обидой в голосе спросил: «А что вы все отвернулись?» Это был эпатаж, способ привлечь внимание. Никто не верил, что Нефедов решится на роковой шаг. А он так и не смог повзрослеть. Или не успел...
Когда его не стало, мама совершенно растерялась: не знала, где детская поликлиника, как зовут мою учительницу. Дневник ведь обычно проверял папа, он же возил к докторам. Мама как-то горько заметила: «Если бы Игорь подумал о нас, о том, как мне и Лизе будет тяжело, не сделал бы этого».
В тот момент мама, как и многие актеры, сидела без работы, и мы жили на бабулину пенсию. Иногда выручали друзья. Помогали и папины однокурсницы: Лена Майорова подкидывала денег, Марина Шиманская присылала вещи своей дочки Оли из Испании, где уже тогда жила.
Друзья Нефедова тогда разделились — на тех, кто считал виноватой в его гибели маму, и тех, кто ее поддержал. После похорон одни поехали к Нине Евгеньевне, другие — к маме. На поминках Женя Дворжецкий сказал: «Ну что, Нефедов, открыл счет?» Его слова, к сожалению, оказались пророческими. Следом ушли из жизни мамины однокурсники Ира Метлицкая, Миша Зонненштраль, Костя Кравинский. Потом папина сокурсница — Лена Майорова. А через шесть лет погиб и сам Женя...
Нина Евгеньевна страшно переживала смерть сына. Ее спас Олег Павлович, взял администратором в свой театр.
Мама больше так и не вышла замуж. Конечно, у нее были поклонники, но я эгоистично их не принимала, говорила: «Папу никто не заменит».
Последние годы рядом с мамой был звукорежиссер Александр Цернес. Они стали чудесной парой. Мама ценила Сашу за эрудицию и музыкальность. Летом они жили на Клязьме. Просторный летний дом делили с актером Николаем Волковым, его женой Верой Викторовной и их тремя замечательными детьми. Шурочка Волкова — моя подружка детства. На Клязьме собиралась веселая компания артистов, теннисный стол переделали в обеденный, и мама на всех готовила. Была командиршей, очень веселой, заводной, с энтузиазмом руководила «жизнью коммуны»: кто дрова рубит, кто капусту режет, кто в магазин бежит. Ее называли «начальницей лагеря».
После трагедии в семье я не хотела становиться актрисой. Решила заняться дизайном интерьеров. Но когда окончила институт, поняла, что ошиблась с выбором профессии, и в двадцать четыре года поступила в Щукинское училище на курс к Людмиле Сергеевне Ворошиловой. Теперь счастлива, что именно так все сложилось. И мама тогда пошутила: «Так и знала, что не пронесет!»
Помимо съемок в кино, сериалах и рекламе уже четыре года работаю в больничной клоунаде. Мы помогаем детям и их родителям в трудной жизненной ситуации, стараемся подарить радость.
Мама в последние годы играла в мюзиклах — «Норд-Осте», «Mamma Mia!», «Кабаре», «Звуках музыки»... Была очень воодушевлена работой. Ее утвердили на роль Урсулы в «Русалочке». Но эта звездная роль не случилась... Мама ушла очень рано, в пятьдесят два года: инсульт. Могла еще так много сделать в профессии. Мы мечтали с ней путешествовать...
О родителях у меня остались самые светлые воспоминания. Оба были неповторимыми, ни на кого не похожими, очень безалаберными и бесконечно любимыми! Я храню их обручальные кольца: маленькое мамино и большое папино...
Папочка... Почему он это сделал? Теперь мы можем только гадать. Столько любящих людей вокруг, которые его оберегали, но, к сожалению, не сберегли. Ему было всего тридцать три, вся жизнь впереди. Они с мамой могли еще не одного ребенка родить. Я так мечтала о братике! Таком же кудрявом и веселом, как папа. Навсегда запомнила, как он, боясь потревожить мой сон, натягивает мне носочки. А я просыпаюсь, кидаюсь на шею, глажу его непокорные кудри и шепчу на ухо: «Ежик...»
Редакция благодарит за помощь в организации съемки мебельный салон «Мебеленд».
Подпишись на наш канал в Telegram