Лишь иногда, когда я входила в особенный раж, отец ронял: «Вырастешь — разберешься». Эта фраза рождала новую волну ярости: «В чем разберусь? В том, что вторая семья — это хорошо?!»
Мама вбежала в мою комнату и, упав на колени, прорыдала:
— У папы родилась дочь!!!
Я боготворила маму и готова была вцепиться в горло любому, кто заставил ее страдать. Даже любимому отцу. Какими только оскорблениями его не осыпала! «Подлец», «предатель», «изменник»... Отец молчал. Не оправдывался, не просил прощения. Лишь иногда, когда я входила в особенный раж, ронял:
— Вырастешь — разберешься.
Эта фраза рождала новую волну ярости:
— В чем разберусь? В том, что вторая семья — это хорошо?!
Став взрослой, я действительно во многом разобралась. Никто никого не вправе судить, а дети родителей — в первую очередь. Мой папа — лучший в мире папа. А до того, какой он муж, мне не должно быть никакого дела (не волнует же меня, какой он сосед или партнер по съемочной площадке!). Нельзя делать из дочери-подростка подружку, вываливая на нее свои проблемы, рассказывая о ранах, нанесенных отцом, который дорог ей нисколько не меньше, чем мать.
Сегодня я очень хотела бы общаться со своими единокровными сестрами Варварой и Марфой — дочерями отца, родившимися в другой семье. Единственное, что меня останавливает от попыток наладить контакт, — боль, которую причиню маме. Ее это сильно кольнет, хотя она и уверяет, что «давно все простила и со всем смирилась». Не простила и не смирилась. Родители вместе пятьдесят пять лет, но в их отношениях по-прежнему бушуют страсти. Мама отца страшно ревнует, обижается, устраивает скандалы, в чем я не вижу ничего плохого. В свои без малого восемьдесят родители сохранили остроту чувств и остаются молодыми, взрывными и счастливыми от того, что они есть друг у друга.
Более разных людей представить трудно. У меня они ассоциируются с фрагментами разных пазлов, которые намертво срослись загогулинами. Были бы из одного — не составило бы труда разобрать и собрать заново, а тут — только разрезать по живому. Наверняка этому способствовали испытания, через которые им пришлось пройти вместе.
Я появилась на свет, когда папа, получив тяжелейшую травму позвоночника, был прикован к постели. Газик, который вез артистов на съемки, так резко затормозил на светофоре, что пассажиры вылетели из кузова на дорогу. Отец ударился спиной о бордюр, сломав три позвонка. Врачи не оставляли никакой надежды на то, что пациент когда-нибудь поднимется. Зная папу, боюсь представить, что он тогда испытывал. Я сейчас даже не о физической боли, от которой он не мог уснуть и, чтобы не стонать, впивался зубами в подвешенные над кроватью петли из бинтов. Я — о тяжелых мыслях, которые мучили ничуть не меньше.
Настоящий мужчина, человек, привыкший нести ответственность за близких, вдруг оказался совершенно беспомощным. Всякий раз, когда родители вспоминают разговор, который состоялся между ними в больничной палате, чувствую, как в горле встает ком. Когда мама сказала, что ждет ребенка, отец заплакал (впервые после того, как оказался на больничной койке) и решение — рожать или нет — оставил за ней. А что он мог еще сказать? Одно знаю определенно: папа был рад, что мама решила оставить ребенка, а мое появление на свет дало ему дополнительные силы, чтобы оправиться после травмы. Он с утра до ночи занимался специальной гимнастикой и когда однажды встал на ноги, посмотреть на это чудо сбежался весь персонал.
Детство осталось в моей памяти ощущением абсолютного и непреходящего счастья. У нас была огромная семья, где все: родители, дети, бабушки, дядюшки, тетушки, племянники — относились друг к другу очень нежно. В квартире постоянно кто-то гостил, ночевал — и этот вечный цыганский табор тоже был счастьем. Бабушка (мамина мама) к каждому празднику, а то и просто так ставила спектакли, в которых участвовали девчонки и мальчишки со всего дачного поселка. Мы жили весело, интересно, но скромно. Все, что родители (в основном, конечно, папа) зарабатывали, тут же раздавалось.
Среди многочисленной родни, друзей и знакомых всегда находились те, кому деньги в данный момент были нужнее. Но ни я, ни брат, ни младшая сестра не комплексовали из-за отсутствия материальных благ. Да и откуда было взяться комплексам, если это нам все завидовали! К кому можно было завалиться огромной компанией в два часа ночи? Конечно, к нам! Чьи родители встретят шумную толпу с распростертыми объятиями, побегут в кухню готовить чай, а потом до утра будут вместе с гостями петь под гитару или играть в карты? Только наши! Ни нам с сестрой, ни брату не нужно было спрашивать у родителей разрешения, чтобы кто-то из друзей или подруг пожил в доме. Ответ был известен заранее: «Конечно! Пусть остается, сколько хочет!» И оставались — на недели, а то и месяцы. Наши с сестрой подруги до сих пор зовут маму «мамой Таней» и прибегают посоветоваться или поплакать в жилетку.
Школьными успехами похвастаться не могу — четверки мне ставили скорее за усердие и старательность, чем за знания. А еще я была очень послушной. Старательно учила уроки, посещала кружки, рисовала стенгазеты... Когда спустя шесть лет в ту же школу пришла младшая сестра Вася (Василиса), педагоги были уверены, что заполучили Таню Назарову номер два, но, как говорится, обломались. Первой неприятное открытие сделала преподаватель русского языка. Она несла большую стопку книг, когда в коридоре ей встретилась Вася.
— Ты не хочешь мне помочь? — спросила учительница.
— Нет! — ответила сестра и прошествовала мимо, провожаемая изумленным взглядом педагога.
К слову, Васе это не помешало блестяще окончить школу, после которой она с первого раза поступила на искусствоведческое отделение МГУ. Признаю без всякого кокетства: младшая сестра умнее, мудрее и самостоятельнее меня. Я часто обращаюсь к ней за советом как к старшей.
Дома я была такой же послушной, и когда обожаемая, боготворимая мною мама часами рассказывала, как ее предал отец, сидела рядом с ней и внимала. Впитывала, пропускала через сердце, а потом устраивала истерики «подлецу и предателю». Все это закончилось мощным нервным срывом, с которым угодила в больницу. Лежа в палате, перебирала в памяти картинки из прошлой жизни, когда наша семья была самой счастливой и дружной. Вот мы приехали к отцу на съемки «Баллады о комиссаре» и между дублями несемся к нему с братом наперегонки, чтобы облизать малиновый сироп, которым гримеры полили повязку на голове. Папа смеется: «Вовка, Тюпся (этим детским прозвищем он зовет меня до сих пор), прекратите!» А вот большой компанией — мама, я, брат, Вася, мамина сестра с детьми — прилетели к отцу, который снимается в Крыму, на берегу Черного моря.
Стоим за ограждением площадки и так галдим, что режиссер орет матом в мегафон: «Кто-нибудь (трам-там-там), уберите семейку Назаровых! Пусть этот табор веселится подальше отсюда!» О поездке на Селигер остались другие, странные и тревожные воспоминания. С первых минут у меня, одиннадцатилетней, было ощущение беды. Киногруппа уже загрузилась в автобус, а мама все собирала нас по окрестностям. Я первой вошла в салон и увидела, что рядом с папой сидит женщина. Из киногруппы, но не актриса. Заметив меня, она поднялась и пошла в конец автобуса. От ее соседства с отцом и того, как резко она встала, внутри все похолодело. Я почувствовала: что-то происходит, но что именно, не понимала. И поделиться ни с кем не могла. Чем, собственно, делиться? Ощущением, что в привычную жизнь нашей семьи вторглось «четвертое измерение»?
Объяснение моим предчувствиям и страхам нашлось спустя четыре года, когда у отца и «женщины из автобуса», художника по костюмам Татьяны Разумовской, родилась первая дочь. Оказалось, тогда, на Селигере, и начинался их роман...
Выйдя из больницы, вдруг сделала для себя открытие: с печатью скорби на лице я очень нравлюсь мальчикам. Эдакая томная, лирическая особа, много чего повидавшая и перестрадавшая. Вжиться в образ жертвы оказалось очень просто, а вот уйти от него получилось спустя годы и только с помощью психологов. Оглядываясь назад, понимаю, что игра в страдалицу лежит в основе многих моих поступков.
Вопрос, куда поступать после школы, передо мной не стоял. Выбор определили творческое окружение, в котором росла, и моя лень: от одной мысли, что придется корпеть над учебниками, готовясь к вступительным экзаменам, становилось дурно. Отправилась во ВГИК, но не на актерский факультет, что было бы логично после участия в десятке картин (в семь лет дебютировала в ленте «Антрацит», в одиннадцать сыграла главную роль в фильме «Роса», в пятнадцать снялась в картине «Однажды двадцать лет спустя...»), а на режиссерский. Казалось, там вообще ничего знать и делать не нужно. Однако с ходу получила от ворот поворот. В приемной комиссии сказали, что учиться этой профессии есть смысл, когда за плечами имеется жизненный опыт и когда, получив первое образование, человек уже успел поработать.
Пришлось нести документы на актерский. Конкурс был восемьсот человек на место, но я прошла все туры и стала студенткой курса под руководством Сергея Бондарчука. В течение года мастера мы видели всего дважды. Иногда с нами занималась Ирина Скобцева, но тоже нечасто. Не знаю, как других студентов, но меня это сильно задевало. Казалось проявлением неуважения. Единственной отдушиной были репетиции в дипломном спектакле, который ставили четверокурсники под руководством своего мастера Сергея Герасимова. Во «Власти тьмы» мне доверили роль Анютки. Во время репетиций познакомилась с Вадиком Курковым, который был одним из лучших на курсе Герасимова и уже успел сняться в фильмах «Вам и не снилось...», «Крик тишины», «Рожденные бурей». За высоким красавцем бегали многие, а я видела в нем только приятеля.
У моего организма есть такая особенность: сильную обиду, душевный дискомфорт он трансформирует в болезнь. В конце первого курса меня увезли в больницу с тяжелым воспалением легких. Лежу с высокой температурой под капельницей, а с души — будто камень упал: не надо идти на занятия. К моменту выписки твердо знала, что уйду из института, у Бондарчука учиться не хотела. Являюсь в деканат, чтобы забрать документы, а куратор курса говорит: «Тебя хочет взять к себе Сергей Аполлинариевич. Он выпустил свой курс и летом набирает новый. Потеряешь год, зато будешь учиться у самого Герасимова! Давай беги к врачу — оформляй академический отпуск». Лечу в поликлинику, обмирая от счастья: меня берет к себе лучший режиссер и педагог! Однако «добрый доктор» мигом обрезает крылья: «Какой академический? Вы же не полгода в стационаре пролежали. Нет, никакого отпуска вам не положено». Прорыдав дома несколько дней, бреду в деканат забирать документы. О том, чем буду заниматься дальше, — ни единой мысли. Знаю точно только одно: на курс Сергея Бондарчука не вернусь. В приемной секретарь деканата поднимает на меня глаза:
— А-а, Назарова! Хорошо, что пришла. Тебе нужно заняться переоформлением.
Я снова в слезы:
— Каким переоформлением? Мне же академический отпуск не дали!
— Сергей Аполлинариевич уже все решил. Ты его студентка. Вот листок — пиши заявление.
Учиться у Герасимова было сплошным счастьем. Он обладал даром доходчиво объяснять самые сложные вещи, иногда хватало одного его слова — и рисунок характера героя становился абсолютно ясным и понятным. А как он умел слушать, как серьезно относился к нашим попыткам объяснить свое видение той или иной сцены, как гордился нашими успехами! Недаром все ученики Сергея Аполлинариевича обожают своего мастера и хранят о нем самую добрую память. Вести наш курс Герасимову помогала жена Тамара Макарова, в число любимиц которой я как-то не попала. Других девчонок Тамара Федоровна и о сердечных делах расспрашивала, и советы давала, и проверяла, поддели ли под брюки колготки, когда на улице был мороз. Меня ее забота не коснулась — может потому, что жила дома под опекой родителей. А может, я ей просто не нравилась.
После рождения на стороне первой дочери отец поклялся маме, что порвал отношения с Разумовской: «Ребенку буду помогать, а с ней — все!» Наверное, мама догадывалась, что это не так, потому что постоянно плакала, перестала спать, есть, похудела на тридцать килограммов. Интуиция ее не обманула — спустя два года после появления на свет Варвары Татьяна родила от папы еще одну дочь. Маме тут же об этом доложили, она снова выставила отца за дверь, а через неделю, узнав, что муж ночует на Киевском вокзале, приняла обратно. Приняла, но не простила.
Я не могла видеть, как она страдает, и даже чувствовала себя виноватой в том, что у меня есть отдушина: занятия в институте, репетиции, спектакли, друзья. В общем, просьба родить внука или внучку: «Родишь — мне станет легче!» — легла в подготовленную почву. Я была совершеннейшим ребенком, даже не целовалась ни разу... Помню свои детские размышления: «Прежде чем родить, надо, наверное, замуж выйти. А за кого? Парня у меня нет. Может, за Вадика? Он хороший, и я ему нравлюсь». После того как Курков окончил институт, мы время от времени виделись на вечеринках у общих друзей, на премьерах в Доме кино. Радовались встрече, подолгу разговаривали, я чувствовала его симпатию.
Вскоре представила Вадика маме, и он ей очень понравился. Для меня это было решающим обстоятельством — мы поженились. Любила ли я своего первого мужа хоть немного? Не знаю. В ту пору я будто не распоряжалась ни своим сердцем, ни своими мыслями: если мама считает, что Курков — «замечательный вариант», значит, и я так считаю... А Вадик любил меня по-настоящему и наверняка хотел быть главным человеком в моей жизни. Я же, став женой, продолжала оставаться маминой дочкой. С мамой, а не с Вадиком первым делом делилась новостями, у нее, а не у мужа спрашивала совета. Возможно, все сложилось бы по-другому, если бы мы жили отдельно, а не в квартире родителей.
Сообщение о том, что жду ребенка, Вадик воспринял без особой радости. Сегодня я, кажется, понимаю причину: он боялся, что с рождением малыша окончательно лишится моего внимания и заботы. Потом, видимо, и с этим смирился. Во время беременности был очень внимателен, а в день рождения Вани написал мелом под окнами палаты: «Я люблю тебя, Макарона!» Этим прозвищем Вадик стал звать меня еще до свадьбы. Соседки по палате, выглядывая в окно, завистливо вздыхали: «Надо же... Кого-то любят... И видать, сильно, раз весь асфальт разрисовали».
А у меня эта надпись вместо гордости и радости вызывала неловкость. Вероятно от того, что я ничего подобного к Вадиму не испытывала. Так и не призналась соседкам, что это мой муж написал.
Встретив нас с сыном из роддома, Вадик сразу уехал на съемки. А на другой день Ваня заболел. Вернее, заболел он еще в роддоме, где его «наградили» стафилококковой инфекцией. Он не ел, не пил и даже не плакал — свисал с моих рук как тряпочка. За двое суток потерял в весе почти полкилограмма. За это время у нас побывали несколько врачей из поликлиники, которые твердили: «Ребенок здоров. Кормите его почаще. Все от вас зависит, мамочка. Старайтесь!»
Спас Ваню мой папа, волею Божьей вернувшийся из киноэкспедиции на два дня раньше, чем обещал. У порога его встретила заплаканная мама:
— Тише, пожалуйста...
— Что такое?!
— Ваня умирает.
— Вы что, охренели?! Я вызываю «скорую»!
— Да у нас уже сто врачей было — ничего не находят, а он тает на глазах...
— «Скорую»! Немедленно!
Потом выяснилось: пока я ходила из угла в угол, прижимая к себе Ваню, на кухне мама с сестрой и близкими подругами решали, кто какие скорбные заботы возьмет на себя в день похорон...
Бригада отвезла нас с Ваней в детскую больницу № 12, где его сразу поместили в реанимацию. Стафилококковая инфекция сделала свое дело: у сына были поражены кишечник и нервная система, начинался отек легкого. И опять я должна благодарить Бога за то, что лечащим врачом Вани оказалась замечательный доктор и удивительно чуткий, добрый человек (в педиатрию другим категорически нельзя!) Татьяна Филипповна Маслова. Вот уже несколько лет пытаюсь найти ее через соцсети, через знакомых врачей, эфэсбэшников — безрезультатно. Если вдруг она будет читать мой рассказ, пусть знает: я каждый день ее благодарю.
Для мамочек в отделении была отведена отдельная палата. Мы мыли полы, помогали санитаркам собирать после обеда грязную посуду. Другие женщины каждые три часа ходили кормить своих малышей, а я сидела на кровати и сцеживалась. Ваня был на грани жизни и смерти, но Татьяна Филипповна твердила мне каждый день: «Ты должна сохранить молоко!» Однажды я потихоньку зашла в реанимационную палату, где лежал Ваня. В вену на его голове была введена игла капельницы, из носа торчала трубка. Чувствуя, что теряю сознание, хотела выйти в коридор, но не успела. Очнулась на полу реанимационной палаты от запаха нашатыря и сердитого голоса завотделением:
— Выпроводите ее из больницы и больше не пускайте! У нас своих проблем хватает!
Чтобы легче пережить тревогу и страх за сына, вернулась к занятиям во ВГИКе. После института ехала к больнице и ходила под окнами. Молиться тогда еще не научилась, поэтому, сжав кулаки, твердила про себя: «Ваня, держись! Я здесь, я с тобой!»
Вадик в это время снимался в Подольске. Звонил, спрашивал, какие прогнозы дают врачи, говорил какие-то успокаивающие слова. Однажды, пробродив под окнами реанимации до темноты, я возвращалась домой и вдруг поймала себя на мысли: «А ведь Подольск — это совсем рядом. Неужели Вадик не может приехать хотя бы на несколько часов?» Спросила у него об этом и услышала в ответ: «Нет, Макарона, не могу — у нас съемки в три смены».
А спустя несколько дней мне позвонила знакомая: «Ты знаешь, что у твоего Вадима роман с Верой Сотниковой? Они сейчас вместе снимаются. Вся киногруппа в курсе».
Зачем эта женщина меня просветила, могу только догадываться. Есть люди, которым нравится приносить дурные вести, а потом наслаждаться реакцией. А может, я несправедлива и она просто хотела предупредить — дать возможность вмешаться в ситуацию и пресечь роман. В двух вещах я уверена абсолютно: в том, что утечка информации исходила не от Веры, и в том, что она не собиралась уводить у меня мужа. Так что обиды на Сотникову у меня не было и нет. Спустя несколько лет, став старше и мудрее, я нашла оправдание и Вадиму. Муж не мог быть мне поддержкой, потому что в те тяжелые дни все мои мысли, все чувства принадлежали только сыну. Как можно поддерживать человека, который не принадлежит тебе ни на йоту? Но тогда, после его измены, меня здорово захлестнуло. Не ревностью или обидой, а досадой от того, что приходится рушить конструкцию, которую выстроила в голове: Вадик — мой единственный мужчина до конца жизни, мы встретим старость в окружении многочисленных детей и внуков. К этому примешивалось уязвленное женское самолюбие.
Когда Вадик вернулся из Подольска, выплеснула на него все, что накипело, и указала на дверь. Он не оправдывался, не просил прощения. Забрал вещи — и ушел. А вскипевшие чувства остались при мне. Чтобы избавиться от них, совершила странный поступок. В тот вечер, выйдя из ВГИКа после затянувшейся репетиции, поймала частника, который оказался молодым симпатичным мужчиной, и буквально навязалась ему. Мне было все равно с кем, водитель вполне подходил на роль первого встречного. После того как между нами все произошло, боль от измены мужа бесследно исчезла. Испарилась.
Когда спустя две недели Вадик пришел проситься обратно, я была спокойна и неумолима: «Больше с тобой жить не буду».
Муж стал что-то объяснять, просить прощения. Мне нисколько не было его жалко, потому и нанесла удар под дых: «У меня уже был другой мужчина».
Сначала Вадим не поверил: чтобы его чистая, шедшая под венец непорочной Макарона с кем-то переспала — такого быть не может! А когда понял, что это правда, в него будто вселился кто-то, решивший меня вернуть. Муж стал караулить меня у метро, на автобусных остановках, у института. Однажды сильно выпил и приехал во ВГИК, а когда охранник не пропустил, Вадик перебросил его через себя — тот сильно ударился. Вызвали милицию. Не знаю, как удалось все уладить, но уголовное дело возбуждать не стали.
Наверное, мне следовало хотя бы выслушать мужа, но на задушевные разговоры не было ни времени, ни сил. Ваню, который два месяца провел в больнице, наконец выписали домой. К счастью, теперь его жизнь была вне опасности, но врачи предупредили: на полное восстановление организма могут уйти годы. До двух лет Ваня практически не спал. Мама настояла, чтобы я не бросала институт, и днем все заботы о внуке лежали на ней. А ночью с сыном была я. Однажды подсчитала, что с полуночи до шести утра пришлось его укачивать четырнадцать раз. И это была не самая тяжелая ночь.
На занятиях по мастерству, репетициях держалась за счет того, что было безумно интересно, а на лекциях — засыпала. Началась сессия. Пролистав учебники и чужие конспекты, умудрилась благодаря хорошей памяти все сдать, кроме зарубежной литературы. Начались зимние каникулы, а я — с «хвостом» по этому предмету, могу лишиться стипендии. Стала договариваться об очередной пересдаче и услышала от педагога: «Я буду отдыхать в Доме творчества, приезжай ко мне». Подготовилась как следует, знала: нет вопроса, на который не смогу ответить. И все равно не была уверена, что сдам. Преподаватель явно меня невзлюбила — вот только за что?
На все вопросы — и из билета, и дополнительные — ответила без запинки. Ставя «хорошо» в зачетку, педагог сказала:
— В институте я не могла говорить с тобой на эту тему, а здесь... Послушай: ты такая молодая, неглупая — чего ты треплешься?
— То есть? — опешила я.
— Ну все эти бесконечные пьянки-гулянки с мужиками ночи напролет. Думаешь, я не видела, в каком состоянии ты являешься на лекции?
— Какие мужики?! Кто вам это сказал?! У меня маленький ребенок, мы с мамой вытаскиваем его после тяжелой болезни, он чуть не умер! Мама с ним днем, а я — ночью.
Педагог, ничего не говоря, вдруг вскочила с места и куда-то убежала. Вернулась заплаканная, с пакетом пирожков из буфета:
— Девочка моя, прости меня! Как я, старая дура, могла поверить? Ведь знаю этих начинающих артисток как облупленных — их хлебом не корми, дай кого-нибудь из сокурсниц подставить! Видела, что ты постоянно сидишь рядом с ... (тут она произнесла имя, которое я не хочу называть). Ну и спросила у нее, почему ты все время спишь на лекциях. И услышала про запои и мужиков.
Поплакали мы с ней, поели пирожков и расстались в исключительно добрых чувствах.
После инцидента во ВГИКе муж меня больше не преследовал. Иногда звонил — клялся, что любит, жалеет об ошибке, из-за которой меня потерял. Иногда Вадик спрашивал о сыне, справлялся о здоровье. Отвечала сухо — будто постороннему, решившему проявить вежливость. Ване было полтора года, когда однажды попросила Вадима взять его к себе на выходные. Мы с мамой валились с ног и мечтали только об одном — отоспаться. Вадик жил с родителями, и я надеялась, что уж втроем-то они двое суток как-нибудь продержатся. Продержались сутки. Вечером в субботу Вадим позвонил и попросил забрать Ваню. Во второй раз сын увидел отца спустя пять с половиной лет. Вадим приехал в день рождения Вани, подарил велосипед.
Если бы вся наша большая семья не была так решительно настроена против Куркова, возможно, он и сам бы вел себя иначе: старался чаще общаться с сыном, помогать. Но клан решил: «Нам тебя не надо!» — и попробуй пробить такую мощную оборону... Как ни печально, о Ване тогда никто не подумал. А ведь он наверняка переживал, что вместо папы у него «черная дыра».
Вадим погиб в автомобильной катастрофе, когда ему было всего тридцать семь лет. Ваня идти на похороны не хотел. Категорически. Почему я тогда решила, что обязана убедить сына проститься с отцом? Не знаю. Как будто кто-то свыше подсказал. И нужные слова нашлись сами собой: «Что бы там ни было в прошлом, ты должен опустить отца в землю. Сделай это ради себя, чтобы потом, став взрослым, не мучиться от чувства вины». Сын, которому было четырнадцать, меня услышал и поехал проститься.
У Вадима уже давно была вторая семья, в которой росла дочка. Аня очень любила отца. Одиннадцатилетняя девочка на похоронах, казалось, никого не видела, но когда в комнату вошел Ваня, вдруг вскинула голову и посмотрела на него. Иван всегда был очень похож на Вадима. На поминках Аня все время держала Ваню за руку, она будто нашла в старшем брате замену отцу, свою защиту.
Я была бы очень рада, если бы дети стали постоянно общаться, но этому воспротивилась вдова Вадима. Едва начавшись, связь между ребятами прервалась и возобновилась только пять лет назад. Аню нашел Ваня, она пригласила к себе домой, показала фотографии отца. Потом они вместе поехали к сестре Вадима — Наташе. Мой сын проявил мудрость, которой когда-то не хватило мне. Он вернул себе отца — пусть только в фотографиях и воспоминаниях близких, но вернул. И сын Вани Гаврюша теперь знает, что у него был дедушка — Вадим Николаевич Курков.
К середине восьмидесятых я имела весьма солидную фильмографию, но то ли потому что в жизни была не очень похожа на артистку, то ли экран сильно менял внешность, на улице меня узнавали редко. Однако знакомиться пытались — видимо, имелось во мне что-то такое, за что цеплялись мужские взгляды. На эту тему вспомнился один случай. Я снималась в Киеве сразу в двух картинах, оставив трехлетнего Ваню с мамой на несколько месяцев. Очень скучала по сыну, но нужно было зарабатывать деньги. В один из дней поехала из Киева в Одессу, куда пригласили на пробы. Быстро отснявшись, решила сразу отправиться в гостиницу — хотелось отдохнуть, отоспаться. На выходе из киностудии меня догнал нереальный красавец Олег Штефанко (в ту пору он снимался в сериале «В поисках капитана Гранта» на Одесской киностудии):
— Девушка, девушка! Куда вы так спешите? Давайте знакомиться и позвольте вас проводить!
Сраженная его обаянием и изысканными манерами, отказываться не стала. Идем рядом, разговариваем. Вдруг навстречу Коля Еременко, с которым мы знакомы с тех пор, когда я была еще дошкольницей: расставшись с очередной гражданской женой и лишившись крыши над головой, он иногда жил в нашем доме по несколько месяцев. Заметив меня, Коля изумленно распахивает глаза:
— Танька, привет! Ты чего здесь делаешь?!
— Приехала на пробы, — отвечаю, целуя Колю в щеку и подставляя ему свою. — А ты?
— Снимаюсь. Заглядывай вечерком, я в двести двенадцатом номере живу.
Проходим метров двадцать, навстречу — папа. Глаза у него раскрываются еще шире, чем у Коли:
— Тюпся!!! Ты как здесь?!
Целую его в обе щеки:
— Привет! Пробуюсь, а ты?
— Тоже на пробы. Ладно, я побег, а то опоздаю. Вечером заходи — я в триста девятнадцатом.
Штефанко смотрит на меня выпученными глазами и внезапно охрипшим голосом спрашивает:
— Ты кто?!
...Вернувшись в Москву после долгих съемок в Киеве, я поняла, до чего же сильно соскучилась по сыну, маме, нашему уютному дому. А вскоре поймала себя на мысли, что очень хочу еще одного ребенка — дочку. И вот как-то в компании ребят и девчонок из Театра киноактера, забежавших ко мне на чай, роняю в разговоре:
— Как я мечтаю родить девочку...
И вдруг незнакомый парень, который в первый раз появился в доме, оживленно подхватывает:
— Девочку? За девочками — это ко мне...
Ко времени нашей встречи тридцатилетний актер Борис Токарев, сыгравший в свое время Митю Лопухина в знаменитом фильме Соловьева «Сто дней после детства» (не путать с тезкой и однофамильцем Борисом Токаревым — «Два капитана»), уже побывал в пяти официальных браках и примерно в таком же количестве гражданских. От всех жен и подруг у него рождались исключительно дочки — рекламируя себя, Борис не погрешил против истины.
Собственно, с этих двух фраз: «Хочу родить девочку». — «За девочками — это ко мне», — и начались наши отношения с Борей Токаревым. Легкий флирт плавно перешел в роман, а месяца через три я поняла, что беременна. Когда сказала об этом родителям, папа обрадовался: «Ты же знаешь, я всегда «за». И помогу — чем смогу».
А мама не на шутку разгневалась:
— От кого ты собралась заводить ребенка? Сама же говоришь, что у этого Бориса в паспорте чистого места не осталось — все в штампах о браках и разводах!
— Мам, так я же замуж за него не собираюсь. Мне от Бори был нужен только ребенок — я его получила...
— Нет, нет и нет! — все больше закипала мама. — Предупреждаю: ослушаешься — на мою помощь с этим ребенком не рассчитывай!
Говоря, что не собираюсь за Борю замуж, я нисколько не кривила душой. На том, чтобы мы расписались, настаивал он: «Ну зачем тебе все эти заморочки с отчеством и фамилией? И что ты будешь отвечать на вопрос, кто отец ребенка?»
Я сопротивлялась, но в конце концов сдалась. В загс отправилась, когда уже была на девятом месяце.
Боря не подвел — родилась девочка, которую назвали Сашей. Как ни удивительно, но у нас получилась нормальная семья. В течение двух лет Боря был внимательным мужем, заботливым отцом, главным добытчиком и умелым помощником по хозяйству. А потом грянул 1991 год, отечественная киноиндустрия рухнула, работы не стало — и Токарев, у которого за плечами были роли в трех десятках фильмов и чьим голосом говорили многие герои культовых мультиков, сломался. Начал пить. Пропадал по трое-четверо суток, а вернувшись, устраивал такие разборки, что слышал весь дом. Вконец измученная полным безденежьем и пьяными выходками Токарева, я приняла решение: выставить мужа за дверь и сдать квартиру, а самой вместе с детьми переехать к родителям. Какое-то время мы все, включая маму, папу и сестру Васю, жили на деньги от аренды моей квартиры. Папа, который еще совсем недавно был у режиссеров нарасхват, тоже остался без работы.
Сейчас вспоминаю начало девяностых — и оторопь берет. Жили впроголодь, не ведая, что будет завтра. К счастью, я довольно быстро сориентировалась в новой реальности и подалась в торговлю. За прилавком не стояла — сразу оказалась на должности менеджера. А спустя недолгое время встретила человека, которого по-настоящему полюбила. Впервые в жизни. Сандрик был родом из Грузии и, переехав в Москву, рассматривал российскую столицу как перевалочный пункт на пути в Европу или Америку. Бог наградил Сандро гениальными мозгами: помимо потрясающих математических способностей он в совершенстве знал пять иностранных языков, блестяще разбирался в музыке и литературе. На момент нашей встречи у Сандрика уже было несколько приглашений от ведущих университетов США, Франции, Канады, и «бог математики» решал, кому отдать предпочтение. Но остался в Москве. Из-за меня. Мы поженились, и пять с половиной лет, что прожили вместе, я чувствовала себя абсолютно счастливой. Оттого, что люблю и любима, оттого, что рядом — настоящий мужчина: ответственный, добрый, заботливый. Мужчина, которого сразу приняли мои дети. Сандрик действительно очень быстро нашел общий язык с Ваней и Сашей, приобщил их к спорту, убедил серьезно заняться английским. Мы были настоящей семьей, которую я обороняла от всех и вся. Поначалу моя мама пыталась вмешиваться в наши с Сандро отношения, но я эти попытки жестко пресекала, несмотря на ее обиды.
Сандрик продолжал получать приглашения из-за границы и время от времени заводил со мной разговор о переезде:
— Конечно, мы и детей с собой заберем. Там же совершенно другие возможности — и для получения качественного образования, и для нормального трудоустройства.
— Но я не смогу годами не видеть родителей, брата, сестру, племянников — неужели не понимаешь? И вообще, все мои корни здесь, в России. Пусть даже ты сможешь обеспечить нам за границей самую лучшую, самую комфортную жизнь — я там зачахну.
— Да, я понимаю, но ты подумай...
Сандро все-таки уехал. Один. Если бы не его мама, он вряд ли решился бы пожертвовать семьей ради профессиональных перспектив, которые сулили зарубежные работодатели. Все пять с половиной лет она упорно долбила сына упреками и нотациями: «Ты губишь свой талант! Твой дар могут оценить только на Западе! Что тебя здесь держит? Эта женщина и ее — заметь, не твои! — сын и дочь? Ты еще молод и обязательно встретишь новую любовь, создашь семью и будешь воспитывать своих детей!»
Мне совершенно неважно, на что Сандро нас променял — на профессиональную реализацию за океаном или одобрение своей мамы. Значение имеет только то, что променял. Продал. Со времени его отъезда прошло пятнадцать лет, за все это время я не получила ни единой весточки, ни разу не услышала его голос в телефонной трубке, но совсем не уверена, что приди Сандрик сейчас, смогла бы захлопнуть перед ним дверь. После Сандро у меня были мужчины, только ни один из них для меня не значил и сотой доли того, что значил он. Конечно, сейчас чувство потери и боль от предательства притупились, а в конце девяностых за привязанность к этому человеку я едва не поплатилась жизнью.
Сначала организм откликнулся на стресс пневмонией. Пролежав несколько недель в больнице, вроде поправилась, но вскоре началась бронхиальная астма, которую не брали никакие лекарства. Я была одна на даче, когда однажды ночью горлом пошла кровь. Ни родителям, ни детям звонить не стала — побоялась напугать. Набрала номер невесты сына.
Ваня привел Настю знакомиться, когда они учились в выпускном классе школы, а вскоре девушка переехала к нам. Мои подруги были в ужасе:
— Танька, ты с ума сошла! Какая любовь?! Им в институт поступать! А если ребенок родится?
Я улыбалась:
— Они пара — это видно невооруженным глазом. Две половинки, которые встретились — может, чуть раньше, чем предусмотрено брачным кодексом.
Ваня с Настей вместе вот уже пятнадцать лет, скоро отпразднуют хрустальную свадьбу. У них замечательная крепкая семья, в которой растет сын Гаврюша. Иван, как и мечтал, стал врачом-кардиологом. Чтобы обеспечить семье достойное существование (зарплаты у бюджетников, как известно, не ахти), освоил МРТ-диагностику, лечебный массаж, сейчас учится на мануального терапевта-остеопата. Я вижу, как ему интересны открытия, которые происходят в медицине, новые препараты, методики, вижу, как он относится к своим пациентам, — и радуюсь: сын выбрал СВОЮ профессию. Дочка Саша в выборе тоже не ошиблась — она замечательный педагог. А еще классная жена, хозяйка и мама двух прелестных дочек, моих внучек — Ксюши и Катюши. К счастью, личная жизнь у детей сложилась гораздо удачнее, чем у меня...
Ну вот, начала рассказывать, как едва не умерла, а подсознание решило подсластить горькие воспоминания радостью и гордостью за детей. Однако вернуться в ту ночь, когда я вызвала Настю, все-таки придется. Невестка (тогда — будущая) примчалась через час. До утра сидела у моей постели, и мы вместе решали, как рассказать о моем состоянии близким, чтобы они не очень перепугались. Придумали, будто у меня всего-навсего обострение астмы, с которым лучше все-таки лечь в больницу.
В клинике сделали новые снимки, после чего не склонный к сантиментам доктор объявил: «Вы катастрофически запустили болезнь. Не понимаю: как можно так варварски относиться к своему здоровью? Одно легкое у вас практически атрофировано. Оно полностью скукожилось. Если хотите жить, нужно срочное хирургическое вмешательство. Но за такую операцию далеко не всякий торакальный хирург возьмется. Я так понимаю, сейчас вы не замужем, поэтому передайте своим родителям — надеюсь, они имеют на вас влияние?! — что если сейчас ничего не предпринять, до весны не дотянете. А зимой очень трудно рыть могилу — земля как каменная...»
То ли уже не было сил, чтобы щадить близких, то ли многочисленные лекарства притупили все, кроме чувства самосохранения, но пришедшему навестить меня папе пересказала речь доктора без купюр. Он переменился в лице и быстро распрощался. Оказывается, побежал звонить актрисе Инне Владимировне Макаровой, муж которой — Михаил Израилевич Перельман — был одним из лучших торакальных хирургов не только в России, но и в мире. На другой день меня уже везли к нему на консультацию. Посмотрев снимки, Михаил Израилевич спросил:
— А какая у тебя в жизни цель?
Я растерялась:
— Не поняла...
— Ну чего ты хочешь? О чем мечтаешь?
— Хочу родить еще одного ребенка.
— Тогда мы за тебя беремся, — заявил Перельман.
Уже после операции я пересказала наш диалог одному из докторов отделения, где лежала, и поинтересовалась:
— Михаил Израилевич всем пациентам такие странные вопросы задает?
— Почему странные? — удивился врач. — За пациента есть смысл бороться только в том случае, если он хочет жить. Тому, кто смотрит в могилу, никакие светила медицины, никакие препараты не помогут. А вы сказали, что хотите ребенка, — значит, нацелены на то, чтобы жить долго и счастливо.
Оперировал меня ученик Перельмана, тоже хирург с мировым именем Дмитрий Борисович Гиллер. Операция прошла успешно, но на восстановление потребовалось два года. И тут выяснилось, что мне нужна помощь психолога. Долгая болезнь приводит к тому, что начинаешь видеть все в черном свете. Прежде чем встретить своего врача Маргариту Сергеевну Кузнецову, мне пришлось сменить шесть специалистов. С одними расставалась после первого же сеанса, другие отказывались от меня сами, честно признаваясь, что вряд ли справятся с моими заморочками.
Кажется, именно в то время я спросила у отца, боится ли он смерти. «Нет, — ответил папа. — А чего ее бояться? Пока мы есть, ее нет, когда она придет, нас уже не будет».
Каюсь: были мысли, что он храбрится, не желая даже в этом показывать слабину. Но несколько лет назад у папы обнаружили рак, и он отнесся к диагнозу совершенно спокойно. Прооперировал его опять же Дмитрий Борисович Гиллер, хирург от Бога, ставший ангелом-хранителем нашей семьи. Наверное, при выписке отцу были даны наставления: периодически сдавать анализы, не пропускать консультации, но он о болезни и думать забыл. Ездит на встречи со зрителями, участвует в концертах, с огромным удовольствием возится с правнуками. Если кто-то из нас напоминает — мол, не пора ли тебе показаться врачу, — машет рукой: «Зачем? У меня все нормально!» Спокойно, по-мужски отец отнесся и к своему старению. Сейчас вот нашел себя в общении со зрителями — его рассказы об истории Сибири, где испокон веку жил род Назаровых, размышления о чести, совести, моральных принципах, которыми человек не имеет права поступаться ни при каких обстоятельствах, люди слушают с большим вниманием. Как, впрочем, и его рассказы о фильмах, в которых довелось сыграть, об актерах, с которыми снимался.
Зато в разговорах между собой мы с папой тему кино не затрагиваем. Поначалу он пытался меня наставлять, устраивал критические разборы моих ролей, а потом перестал. Понял, что я не хуже (а может, даже лучше) его вижу огрехи. Говорю без тени кокетства: ни одну из тридцати пяти сыгранных в кино ролей не считаю удачной. Удовлетворение мне принесла — в первый и последний раз! — роль Лисички на новогоднем корпоративе, устроенном руководством фирмы по продаже торгового оборудования, в которой несколько лет работала. Там я чувствовала и кураж, и радость от того, что все удалось.
Телевидение часто показывает фильм «Однажды двадцать лет спустя...», где мою экранную маму играет Наталья Гундарева, а папу — Виктор Проскурин. После смерти Натальи Георгиевны о ней было снято множество передач, где коллеги говорили о масштабах таланта, умении передать одним взглядом, одним жестом широкую гамму чувств, а мне на память сразу приходил один эпизод из фильма, в котором подлетевший к дому Кругловых соседский мальчишка кричит: «Теть Надь, там Сашку убило!» За несколько секунд экранного времени, когда ее героиня бежит в песчаный карьер, где видит сына живым и здоровым, Гундарева сыграла ужас, отчаяние, радость, гнев. Такое подвластно только самым великим мастерам.
Я снималась в фильме пятнадцатилетней и вряд ли в ту пору могла объективно оценить размер пропасти между даром Натальи Гундаревой и моими скромными способностями, но мысли на тему «Я так, наверное, никогда не смогу» посещали. Когда, получив образование, начала активно сниматься, ощущение неловкости от себя в актерской профессии приходило все чаще, а потом и вовсе намертво застряло в голове. Четко сформулировав причину дискомфорта: «Гундарева, Евстигнеев, Ефремов, Проскурин — вот они имеют право существовать в профессии, а я — нет», рассталась с актерством без сомнений и терзаний. Как там у Лермонтова? «Была без радостей любовь, разлука будет без печали».
А вскоре выяснилось, что мое призвание — работа с детьми. Несколько лет назад хороший знакомый предложил вести драматический кружок в Навигацкой школе — интернате для кадетов, куда принимают мальчишек после пятого класса общеобразовательной школы. Я замахала руками: «Да ты что! Нет! Я никогда не работала с детьми и никогда ничего не вела!» Но в конце концов согласилась пойти посмотреть. Пришла и осталась. Буквально с первых минут сердцем почувствовала, что нужна ребятам, многие из которых попали в интернат из неблагополучных семей.
Мы ставим спектакли, учим стихи, но главное — подолгу разговариваем. Мальчишки из Навигацкой школы нашли во мне человека, которому можно довериться, который выслушает, даст совет, встанет на защиту. А я прикипела к ним всей душой, хотя иногда после их рассказов об издевательствах, которым подвергались и подвергаются в семьях (на выходные кадетов отправляют домой), не сплю ночами. Не так давно, в очередной раз дав себя уговорить, взялась вести занятия в Семейном клубе при храме Иверской иконы Божией матери. Там мы тоже ставим спектакли, а после репетиций устраиваем чаепития.
По субботам к нам присоединяются мои кадеты. Какое же счастье видеть их лица во время разговоров по душам с батюшкой — отцом Валерием и благодарные улыбки, которыми мальчишки отвечают на добрые слова, слышать смех за столом с домашними ватрушками и пирожками! В такие минуты я думаю, что счастье — точно не в успехе, славе и больших деньгах, а в том, чтобы было как можно больше людей, которым ты нужен. И начинаться все у каждого из нас, конечно, должно с родных и близких — с семьи, где тебя принимают таким, как есть, где любят, прощают и не судят...
Подпишись на наш канал в Telegram