Сердце ухнуло вниз. Все время думала о последних Руфиных минутах: неужели ей стало так плохо, что не смогла выползти из крошечной ванной? А вдруг она была еще жива, когда вошел Гена? Она могла умереть от одной ненависти к нему, ведь считала, что он изничтожил, размазал по стенке ее семью.
Прощание с моей подругой Руфиной проходило в Малом театре. Она умерла такой смертью, что представить страшно: буквально сварилась заживо в собственной ванной в горячей воде, хлеставшей из крана. Гроб выставили на сцене, прикрыв обезображенное лицо кисеей. Ослепленная софитами, я никак не могла понять, куда класть цветы — где голова, где руки. Тут же на сцене сидели ближайшие родственники Нифонтовой — дочь Оля, которую я знала еще девочкой, и ее обожаемый внук Миша. Я была в жутком состоянии, перед глазами все плыло, но присела рядом, чтобы выразить соболезнования. Вдруг кто-то сзади хлопнул по плечу. Оборачиваюсь — зять Руфины Геннадий, которого она ненавидела, считала виновным в разрушении своей семьи. Он грубо приказал: «Встань! Здесь место для родни». Я любила Руфу до самоотречения, но, конечно, тут же ушла из зала.
Простилась с ней в грим-уборной, где на дверной табличке столбиком было выбито: «н.а. РСФСР Ермолова М.Н., н.а. СССР Пашенная В.Н., н.а. СССР Нифонтова Р.Д.». Впервые решилась опуститься в ее кресло. Давясь слезами, поблагодарила за многолетнюю дружбу, повинилась за невольные обиды.
Я была рядом тридцать с лишним лет. Отошла от Нифонтовой только в последний год, когда ее жизнь уже неслась под откос и сбитые камни все чаще попадали в самых близких людей. Однажды я спросила:
— Что ты такая дерганая?
— Душу отпустить надо.
Сначала думала, это значит — выпить. А потом поняла: нет, это горит у нее внутри. Негатив, накопленный за жизнь, разрушал, как раковая опухоль, ткань души. Руфе было всего шестьдесят три года, но ей просто стало не для чего жить. Нифонтова знала, что умрет от воды, не раз делилась со мной этим предчувствием. Но обо всем по порядку.
...Мы познакомились в 1962 году. Я только окончила школу и работала декоратором во МХАТе. По понедельникам на его сцене играл Малый театр. Как-то дежурила, почитывая книжку, тогда надо мной и раздался бесподобный голос: «Простите, у вас не найдется вазочки?» Незнакомка достала из роскошной шубы маленький букетик то ли фиалок, то ли незабудок. Представилась: «Зовут меня Руфина Дмитриевна, прошу любить и жаловать». Я понятия не имела о существовании такой актрисы и ее сумасшедшей славе после трилогии «Хождение по мукам». Но стало интересно, захотелось увидеть на сцене. Игра Нифонтовой меня заворожила, стояла в кулисе боясь шевельнуться. После у служебного входа собралась толпа восторженных зрителей. Я сгребла у них цветы и коробки конфет для Нифонтовой и отнесла в ее гримерную. Руфа пригласила попить чайку...
Через много лет я спросила:
— Почему ты сразу ко мне прониклась? Ведь это не в твоем стиле.
— Я играла только для тебя, все время поглядывала в кулису. Глаза твои были словно у подбитого олененка, в них мгновенно отражалось все, что происходило на сцене.
С того дня началось наше прорастание друг в друга. Это было как наваждение, казалось, у меня выросли крылья. В этой женщине сплелись красота, талант, магия. И голос, который не отпускал меня очень долго. А глаза были настолько прозрачными, что казалось — в них можно утонуть.
Я посмотрела «Хождение по мукам», все спектакли Малого театра, в которых блистала Нифонтова. Да что уж там — когда Руфа позволяла, таскалась за ней как хвостик. Она звала меня Маней — производное от маненькая, манюшка. А я ее — Мусей: так Руфа иногда называла свою маму Дарью Семеновну. Нифонтова нас познакомила, возила меня на Соколинку — Соколиную Гору, где выросла. Домик — барачного типа с деревенским крыльцом и туалетом во дворе. Отец, железнодорожник Дмитрий Иванович Питаде, умер во время войны: придавило вагонеткой. Тогда же сгинули и два Руфиных старших брата, Борька и Шурка: один погиб, другой пропал без вести. Третий брат, ее близнец Слава, жил в Ангарске. Необычная фамилия досталась семейству от деда-грека, который был то ли Питадис, то ли Питадакис.
Когда мы познакомились, Руфа была уже Нифонтовой — по мужу. Вышла за Глеба Ивановича Нифонтова, когда училась на втором курсе ВГИКа. К слову, созвездие ее однокурсников каждый год четырнадцатого апреля собиралось в Бирюзовом зале ресторана «Прага». Изольда Извицкая и Татьяна Конюхова, Юрий Белов и Надежда Румянцева, Валентина Березуцкая и Майя Булгакова... Это был удивительный курс! Веселились при закрытых дверях, все были приколистами. Однажды Руфа взяла на такую встречу и меня — я чуть не умерла от смеха!
А вот ее муж Глеб Иванович был человеком совсем не смешливым. В отличие от импульсивной жены скорее тяжелым и нелюдимым, сразу было видно — настоящий функционер. Иногда мне даже казалось, что Руфа выбрала его исключительно ради фамилии. Это же надо, чтобы так эффектно звучало: Руфина Нифонтова!
Глеб был красивым мужчиной, плотным, с гривой кудрявых, рано поседевших волос. Фронтовик, на девять лет старше Руфы. Он работал режиссером научно-популярных фильмов, все время пропадал на съемках и даже входил в состав первой советской антарктической экспедиции. А в 1963 году, когда был учрежден Госкомитет Совета министров РСФСР по кинематографии, с подачи жены получил высокую должность заместителя председателя.
От Нифонтова многое зависело, он вершил судьбы кинематографистов. Одна его роспись — чпок! — могла запретить фильм к показу. Так случилось, к слову, с «Комиссаром» режиссера Александра Аскольдова. Руфа рассказывала, что когда над фильмом нависла угроза, приятельница Нонна Мордюкова, сыгравшая в картине главную роль, ей звонила, просила вступиться. Но Нифонтова этого не сделала — опасалась вызвать гнев мужа. «Комиссара» положили на полку больше чем на двадцать лет.
Забегая вперед, расскажу. Однажды мы с мужем Павлом прорвались на закрытый просмотр «Зеркала» Андрея Тарковского. Так вышло, что сразу после фильма надо было ехать на день рождения Глеба Ивановича. Едва поздравив его, выпалили:
— «Зеркало» — это шедевр!
Услышав это, он набычился, голос зазвенел:
— Полное дерьмо! Нашему народу такое кино не нужно.
Я возмутилась:
— Как вы можете выступать от имени всего народа?
Руфа промолчала. Тема мужа вообще была для нее табу. Не то что не жаловалась никогда на Нифонтова, просто его не упоминала. И называла, кстати, только по фамилии. Думаю, Руфа и Глеб друг друга дополняли как лед и пламень. Такой союз был выгоден обоим. Хотя жили они довольно сепаратно, редко куда выходили вместе, только отдыхали всегда вдвоем. Я, например, видела Нифонтова в театре лишь однажды. Он сидел в первом ряду и все спрашивал у соседей: «Вам понравилось?» Будто хотел получить подтверждение, что его жена действительно талантлива.
Театр — вот была истинная жизнь Нифонтовой. Хотя в Малом театре она стала своей не сразу. Когда в 1957 году, уже сыграв в «Хождении по мукам», получила роль в спектакле «Каменное гнездо», ее будущая партнерша, известная крутым нравом Вера Пашенная, выступила категорически против Руфы: «Из кино на сцену Малого театра? Никогда!» Но в результате они сыграли такой дуэт, что зрители стулья ломали.
В Малом театре золотой поры царила строгая иерархия. Руфа рассказывала, что однажды ей пришлось пережить настоящее потрясение. Она была беременна Олей и маялась от токсикоза. Пока добежит до туалета — с ума сойдет! Но был еще один, прямо у сцены: устроили специально для старух — народных артисток. Как-то Нифонтова, не выдержав, метнулась в этот «высокопоставленный» клозет. Вдруг раздается настойчивый стук. Руфа стоит ни жива ни мертва, а из-за двери величаво произносят: «Откройте! Это народная артистка Советского Союза Александра Александровна Яблочкина». Нифонтова, как сомнамбула, открыла защелку, вжалась в стену. Яблочкина, не обращая на нее внимания, подняла юбки-кринолины — репетировала очередного Островского — сделала свое дело и бросив барственное «Спасибо!», вышла.
Руфа терпеть не могла пафоса, в Нифонтовой не было ни грамма спеси. И люди ей нравились такие же. Например Фаина Раневская. Мы познакомились в 1965 году, когда Руфа зазвала меня с собой в Ленинград на съемки фильма «Первый посетитель», где она играла Александру Коллонтай. Там же снималась Фаина Георгиевна. Раневская как увидела Руфку, воскликнула своим неподражаемым басом: «Боже, какая красота!» Нифонтова смутилась, склонилась перед ней в реверансе. Следующие несколько дней мы провели вместе. Как-то сопровождали Раневскую в Комарово. Зачем она туда отправилась, мы не знали, просто поехали за компанию. Фаина Георгиевна подвела к финскому домику, на окне — банка с полевыми цветами. Позвала:
— Анечка!
Ей ответил такой же женский бас:
— Фаня? Проходите.
В комнате полумрак. У стены — топчан на кирпичах, колченогий стул с витой спинкой, у окна груда газет. Хозяйкой оказалась похожая на Раневскую грузная старуха. Они разговаривали о чем-то своем: то какую-то Марину помянут, то Йосю. Мы с Руфой откровенно скучали. Тут Фаина Георгиевна попросила показать бумаги, Анечка наклонилась к свету, и я, учившаяся тогда в художественном училище, диву далась, что на свете бывают такие удивительные профили. Когда возвращались на станцию и присели отдохнуть, Раневская зарыдала с завываниями: «А-а-а... Анечка скоро умрет!» Только потом мы, дуры необразованные, поняли, что это была сама Ахматова. И она действительно умерла через полгода. Как бы я хотела вернуться в тот день! Я бы не сидела скучая, а впитывала каждое слово, каждый жест!
Не могу не вспомнить еще об одной удивительной встрече. Зимой 1971-го Руфа пригласила меня покататься на лыжах. Компания собралась женская, была там и Галина Вишневская. Всю дорогу хохотали в электричке, прокатились по заснеженному лесу. Перекусить решили на даче Вишневской и Ростроповича. У ворот их участка стоял домик-крошечка в три окошечка, рядом с которым дядька в треухе убирал снег. Галя задержалась у сторожки, мы прошли к даче, которая больше походила на замок. Достаточно сказать, что перед крыльцом с колоннами мы увидели бассейн вишневого мрамора — Галина Павловна любила все вишневого цвета. Ее долго не было, а когда появилась, нам накрыли шикарный стол. На обратном пути Вишневская вновь задержалась у неприметного домика. Руфа начала возмущаться:
— Безобразие! Я понимаю, что необходимо общаться с народом, но ведь смеркается!
Догнавшая нас Галя ответила со смехом:
— Чего орешь? Ты знаешь, кто это был? Александр Солженицын!
Руфа остолбенела:
— О-о-о! Давайте вернемся! Я его хоть разгляжу.
Нифонтова была очень непосредственной и страшно смешливой. Чуть не сорвала спектакль «Оптимистическая трагедия», когда Сашка Потапов вылез из люка на сцену с нарисованной татуировкой «Руфа» и перечеркнутым стрелой сердцем.
С одной стороны, если что-то бесило, ей достаточно было посмотреть — враз присядешь. Молнии так и летали. С другой стороны, когда она доверяла человеку, окружала его заботой как ребенка. Помню, осталась у Нифонтовых ночевать. Руфа спала в холоде, привыкла в детстве, проведенном в продуваемом бараке. Ночью я проснулась от того, что она подтыкала мое одеяло.
Нифонтова была соткана из противоречий. Подарки, например, всегда передаривала. Вручит какую-нибудь безделушку, переверну, а там гравировка: «Дорогой Руфине Дмитриевне». Я давай смеяться:
— Тебе не стыдно?
— Ну Мань, интересная же фитюлька!
При этом у нее был целый талмуд, заполненный людскими проблемами: одному надо помочь с квартирой, другому провести телефон, у третьего еще что-то — постоянно носилась колбасой по исполкомам.
На сцене она казалась небожительницей, на людях выглядела сногсшибательно. Как-то в буфете Дома кино при взгляде на Нифонтову режиссер Яков Сегель обомлел:
— А если раздеть, ты такая же ослепительная?
Руфка смерила его взглядом:
— Иди уже. Быстро иди.
Сказано это было таким тоном, что Яков Александрович сразу — фьють! — и ретировался. Она умела отбрить.
А в жизни Нифонтова была простецкой. Вся в конопушках. За красивыми тряпками не гонялась. Дома ходила расхристанной. Однажды Руфа помогла поставить телефон моей приятельнице-журналистке из Минска. Когда та с мужем приехали отблагодарить, Руфа встретила их в старом халате и стоптанных тапках. Муж подруги изумленно спросил: «А где же Нифонтова?»
Иногда она была застенчивой до боязливости, чужое мнение ее могло ранить. В Доме актера, когда Руфа по своему обыкновению прошмыгнула в зал мышкой, я спросила:
— Что ты такая зашоренная?
Она ответила чуть ли не с яростью:
— Да ты бы прошла через этот змеевник хоть раз!
Ей, талантливой и красивой, действительно доставалось. Слишком многие завидовали. Сплетничали, что косолапая. Как я поняла из ее объяснения, это было следствием подагры, которую она унаследовала от матери. Говорили, что чересчур груба и резка. Судачили о многочисленных, как правило несуществующих, романах.
В Руфу действительно часто влюблялись. Начиная с ее крестного отца в кино режиссера Григория Рошаля, снявшего «Вольницу» и «Хождение по мукам». Говорят, у него дома висел громадный портрет Нифонтовой в образе Кати. Рассказывали, в нее был влюблен Николай Гриценко. Если бы от этой пары исходили какие-то флюиды, я бы заметила: художники — люди наблюдательные. Но чтобы добиться от Руфы глубокого чувства, ее надо было здорово зацепить, как случилось на фильме «Палата».
Съемки проходили под Можайском. В Москве стало плохо Дарье Семеновне, Руфа помчалась к матери, успела попрощаться... Когда вернулась в экспедицию, я приехала ее поддержать. Ночью услышала, как она плачет. Подошла успокоить, Руфа сказала: «Ничего, Манечка, просто прожгло обивочку. Иди спать».
Партнером Нифонтовой по фильму был Андрей Алексеевич Попов. Я сразу почувствовала: они не только играют любовь, между ними что-то происходит. Это было видно по их взглядам, по тому, как он берет ее за руку, как она склоняет к нему голову. Со временем выяснилось, что это действительно серьезное чувство, которому Руфа отдалась со всей силой своей натуры. Она просто расцвела, из ее бездонных глаз будто выпархивали птицы.
Нифонтову многое связывало с Глебом Ивановичем, их брак не был формальным, да и Попов был женат, но в какой-то момент она даже спрашивала шестилетнюю дочь: «Как ты посмотришь на то, если у тебя будет другой папа?» А я таскала записочки из Малого театра в ГИТИС, где тогда уже преподавал Андрей Алексеевич.
История продолжалась шесть лет. Думаю, Попов просто испугался лавины обрушившихся на него чувств, Руфиных страстности, безоглядности, напора. Она рассказывала мне, что даже готова была покончить с собой. Спустя год-полтора после их расставания мы шли по проезду Художественного театра, где были вывешены портреты артистов МХАТа, в том числе и Попова. Я по дурости воскликнула: «Смотри, Муся, какой все же красавец!» Руфа резко отвернулась. Еще болело.
Такой же одухотворенной я видела ее еще только раз, в середине семидесятых. Тогда в театре появился югославский драматург венгерского происхождения Мирослав Крлежа...
Догадывался ли о романах жены Глеб Иванович? Понятия не имею. Не принято у нас было обсуждать их отношения. Руфа не рассказывала и вопросов задавать не позволяла, она умела выставить флажки, за которые — ни-ни. В памяти всплывают две сценки, комментировать которые не могу и не хочу. Вот Руфа только что получила крупный гонорар, стопка денег лежит на столе в ее комнате. Тут в двери поворачивается ключ — это Глеб Иванович вернулся домой на обед. Нифонтова начинает метаться, кричит мне громким шепотом: «Деньги!», и я прикрываю их своей спиной. В другой раз мы затеваем стирку. Руфа вынимает из бельевой корзины рубашки мужа, чтобы запихнуть их в машинку. Показывает на воротник, испачканный помадой. Нюхает и произносит одно слово: «Дорогая!»
В Малом театре ставили пьесу Крлежи «Агония». Господи, что это был за спектакль! Получив от Мирослава право самой выбирать себе партнеров, Нифонтова позвала на постановку артистов, к которым испытывала симпатию, — Никиту Подгорного и Евгения Весника. Первого она называла Обаяшкой, второго — Барбосом. У нее все ходили под прозвищами.
Свой день рождения пятнадцатого сентября она, как правило, праздновала в Ленинграде. Театр каждый год выезжал туда после открытия сезона на гастроли. Я тогда работала художником в Министерстве энергетики и копила отгулы, чтобы побыть рядом несколько дней. Помню, на ее сорокапятилетие привезла из Москвы переданного Глебом угря, которого пришлось разделывать прямо в гостиничной ванной. В номере собрался весь Питер — от Василия Меркурьева до Эдиты Пьехи. В полдвенадцатого утра стук в дверь: «Руфина Дмитриевна, уже полчаса идет репетиция с Борисом Андреевичем Бабочкиным». «А-а-а!» — Руфа заметалась по номеру. Боб, как она звала Бабочкина, по стенке размажет за опоздание!
Нифонтовой вкатили выговор с занесением в личное дело. Мы сидели в номере в полной тоске, когда заглянул Никита Подгорный:
— Девки, что за траур?
Выставил коньяк и бутылку шампанского, а Руфке вручил коробочку. Открываем — а там игрушечный пистолет. Она хохочет:
— Советуешь застрелиться?
Оказалось, что о репетиции сообщили накануне, во время гулянки. Трубку взяла Наташа Вилькина, никому ничего не сказала, а на репетиции объявила, что ушла от Нифонтовой в два часа ночи и в номере еще полным ходом шло веселье! Представляете, какая подстава? Спустя несколько лет я, узнав, что Руфа вводит Наташу в «Агонию», естественно, стала возмущаться. Но она меня перебила: «Прекрати! Наташа достойна этой роли!» Превыше всего ценила талант и профессионализм. А Вилькина, безусловно, была мощной артисткой, под стать Руфе, страшно жаль, что ушла в сорок пять лет.
Господи, сколько в актерской жизни Руфы было предательств! Как ей, открытой и в чем-то даже наивной, приходилось ежедневно себя ломать, чтобы выработать стойкость, защитить душу от ранений. Иногда даже ее укоряла:
— Мусь, ну что ты мне тут спектакль разыгрываешь? Я же вижу, тебе сделали больно.
— Ну и молчи, глазастая.
Руфа мечтала, чтобы в Малом поставили спектакль «Царь Федор Иоаннович» и она сыграла бы царицу Ирину. Будучи в Питере, уговорила приехать в Москву возможного исполнителя главной роли Иннокентия Смоктуновского. Заразила своей идеей тогдашнего главного режиссера Малого театра Бориса Равенских. Они со Смоктуном, как Нифонтова называла Иннокентия Михайловича, даже начали что-то репетировать, когда в театре вышел приказ о распределении ролей. На роль Ирины Равенских назначил свою жену Галину Кирюшину. Известный ловелас объяснял: «Я перед ней так виноват, что должен был дать эту роль». А что должна была чувствовать Руфа? Галя была хорошей артисткой, но, конечно, не такого трагического накала, как Нифонтова.
Спустя несколько лет мы с Руфой и ее ближайшей подругой Риммой Петровной возвращались из «Сандунов». Парились там каждую среду, когда в Малом театре был выходной, вместе с Натальей Гвоздиковой, Натальей Фатеевой, Лией Ахеджаковой, другими артистками. Руфка зазвала к себе на чай. Она поднялась в квартиру накрывать на стол, а мы зашли в булочную. Все купили, входим в дом, а там светопреставление. Равенских с Галей, которые жили тут же, тоже откуда-то возвращались. Едва войдя в подъезд, Борис Иванович вдруг захрипел и упал. Римма — врач, она сразу поняла, что уже ничем не поможешь. Мгновенная смерть. Мы поднимаемся на пятый этаж, заждавшаяся нас Нифонтова стоит в дверях квартиры:
— Вы что, за хлебом на Арбат ездили?
Мы в таком шоке, что не сразу решаемся сказать:
— Там Борис Иванович Равенских умер.
Руфа помолчала:
— Совсем умер?
— Да.
— Царствие небесное, — и прошла в квартиру.
Галя Кирюшина была первым человеком, который прибежал в роддом, когда Руфа рожала Олю. Но Нифонтова не пошла поддержать вдову, оставшуюся с двумя дочерями на руках. Театр разъедает человеческие отношения, рвет по живому.
Руфе приходилось постоянно держать ухо востро. Скажем, к Михаилу Цареву, мэтру Малого и бессменному председателю правления ВТО, лучше было не приближаться — себе дороже. У него были свои привязанности, например Ира Печерникова. Руфа рассказывала, что на сцене иногда не знала, что делать: играть или держаться подальше от Печерниковой, которую вот-вот могло стошнить «после вчерашнего». Нифонтова любила Виталия Соломина, которого называла не иначе как Ватсон. А вот к Юрию Соломину отношение у нее было сложнее. Поначалу Руфа с ним носилась, потом сочла, что он чересчур рьяно рвется к власти. В 1985 году, когда Саша Голобородько уходил в Театр имени Моссовета, Соломина старшего вводили на его роль в спектакль «Любовь Яровая». После репетиции Руфа вышла взнервленная, попросила меня подождать ее в зале. Она играла сцену, произносила свои реплики, а Соломин стоял отвернувшись, с кем-то разговаривал. Нифонтова не выдержала:
— Юра, ты что?
— А что?
— Я же к тебе обращаюсь! У нас диалог!
— Но я же здесь просто стою.
— Как это «просто»?!
Возмущению Руфы не было предела. Отношение к партнеру на сцене было для нее свято.
Конечно, за годы Нифонтова пообтесалась в закулисных интригах. Научилась просчитывать ходы, чтобы в финале вытащить заветного ферзя. Но дружить с нужными людьми, париться с ними в бане, лебезить в высоких кабинетах она никогда не умела. С соперницами боролась на сцене, где ей не было равных.
Помню, как Руфа в очередь с Элиной Быстрицкой играла баронессу Штраль в «Маскараде». Чтобы научиться обращаться с положенным по роли веером, даже специально ездила к Майе Плисецкой. И на сцене была бесподобна, зрители устроили настоящую овацию. Когда вышла к машине и увидела восторженную толпу, не выдержала, по-детски прокричала: «Затопчем, затопчем Быстрицкую!»
Думаю, не было в театре больших противоположностей, чем Руфа и Элина Авраамовна. В Нифонтовой не было ни капли звездности, и в других она ее не любила. А Быстрицкая ходила у нее под кличкой Черная звезда. Так Нифонтова видоизменила прозвище знаменитого бразильского футболиста Пеле, которого называли Черной жемчужиной. А Черная — оттого что в отличие от светловолосой Руфы Быстрицкая — брюнетка. Однажды у театра Руфу встречала молоденькая поклонница, которую мы знали в лицо. Подбежала, сунула букет. Руфка к ней обернулась, спросила надменно: «Я слышала, вы меняете национальность?» Девушка потупилась. Когда мы сели в машину, я спросила:
— Что это было?
— На днях она такие же цветочки подарила Быстрицкой.
На мой взгляд, эти актрисы несопоставимы по отпущенному им дарованию. А они даже звания народных артисток РСФСР, а потом СССР получали одним указом. Конечно, Руфе было обидно. Как-то она прилетела на гастроли в Ялту и обнаружила, что администратор театра Тылевич поселил ее в двухместный номер, а Элине Авраамовне выделил люкс. Руфа сочла это оскорблением. Добиться справедливости она не могла, от бессилия оставалось только хулиганить. Не знаю, как Нифонтовой удалось проникнуть в номер администратора, но она умудрилась весь его багаж обсыпать дустом. А этот порошок, как известно, страшно воняет, и запах не выветривается! Вернувшийся ночью Тылевич устроил страшный хай. Вызвал милицию, разбудил секретаря парторганизации, которым тогда был Евгений Матвеев. Руфу быстро вычислили, она и не думала отпираться. Уже в Москве устроили товарищеский суд. Нифонтова явилась на него последней, в редких по тем временам женских брюках, села в кресло, положив нога на ногу. Всем своим видом показывала, что в гробу видала это судилище. Сидящие в президиуме заседатели Михаил Жаров и Иван Любезнов, еле сдерживая хохот, спрашивали:
— Руфина Дмитриевна, почему вы это сделали?
— Вы что, не знаете, зачем применяют дуст? Чтобы уничтожать паразитов, — не моргнула глазом Руфка.
Забегая вперед, вспомню сцену. На поминках по Нифонтовой в Доме актера ее портрет разместили во главе стола. Быстрицкая, обращаясь к нему, сказала со слезой в голосе: «Что ты наделала? Я всегда жила с оглядкой на тебя. Знала, за кем тянуться, как одеваться. Теперь не знаю, как играть, как жить».
...Еще в мае 1971 года Руфа пожаловалась нам с мужем:
— Меня взяли за глотку в ДСК Малого театра на Истре. Говорят, если хоть сарай не построю, отберут участок.
Мой муж Павел по образованию строитель. Он сказал:
— Подписываемся. Поставим тебе коробку, чего уж там.
Признаться, мы думали — это только ля-ля. Но надо было знать Руфу! В те годы достать брус было нереально, но она нашла деревообрабатывающую фабрику, выдала нам одиннадцать тысяч рублей — огромные по тем временам деньги, чтобы купили финский домик, который оставалось только собрать. Глеб Иванович был категорически против: «Что могут сделать эти дети? Аферисты!» Я все же была младше его на двадцать один год.
Нифонтовы укатили под Туапсе в Архипо-Осиповку, а мы действительно подвели им дом под крышу. Нифонтов никак этого не ожидал! Еще до отъезда он бросил мне фразу: «Ну построим мы эту дачу, а кто на ней станет бывать? Разве только вы сами...» Конечно, жить мы там не собирались, но могли бы заезжать иногда. А когда все было готово, дом ему так понравился, что он в грубой форме выставил нас с Павлом. Даже инструменты не отдал, которые покупал мой муж! Руфа промолчала, хотя ей явно было неловко. Между нами пробежала тень. Мы не ругались, просто разошлись.
А через год дом, где мы с мужем жили, решили расселить, а нас отправить в коммуналку на кудыкину гору. Неожиданно позвонила Руфа, спросила по-деловому:
— Что у вас с квартирой?
Поняв, что ей уже донесли, призналась:
— Бодаемся, но все плохо.
— Запиши телефон. Скажешь, что от меня.
Благодаря Руфе мы получили «двушку»! Потом она помогла сделать квартиру моим маме с папой. Возила столпов Малого театра Елену Гоголеву и Михаила Царева к председателю исполкома Моссовета Владимиру Промыслову! Недомолвки ушли, мы вновь начали общаться. С Соколинки Нифонтовы переехали на Ленинский проспект, затем — на пересечение Большой и Малой Бронной: квартиру еще в 1968 году, после получения звания народной артистки, пробила Руфа. На мужа в вопросах жизнеобеспечения она не полагалась. Как-то застала ее за перестановкой. Удивившись, что пока она пыхтит под комодом, Глеб Иванович спокойно ходит в глубине квартиры, я не выдержала:
— Не хочешь позвать мужчину?
Руфка отмахнулась:
— Давай берись за пианино. Оно на колесиках, не очень тяжелое.
В доме на Бронной жил самый цвет Москвы: от режиссера Валентина Плучека до актера Бориса Андреева, от пианиста Святослава Рихтера до космонавта Алексея Елисеева. Помню, как мы с Руфой по-соседски покупали продукты одинокому Плятту, сломавшему тогда ногу, а он сетовал: «Надоели эти пляттские дела!»
Частенько заходили на рюмку чая к Юре и Тане Никулиным, с которыми Руфа дружила. Их сын Максим вырос с Олей Нифонтовой в одном дворе, но в отличие от нее был абсолютным обалдуем. Родители переживали, что он не сможет поступить в институт: «Да еще выбрал не фуфло, а журфак МГУ!» Руфа посоветовала обратиться к Ольге Аросевой — та дружила с легендарным Вольфом Мессингом. И Макс поступил! Как потом хохмил Юрий Владимирович, Мессинг велел Максиму выучить на каждый экзамен по одному билету и идти отвечать первым. У того глаза вылезали из орбит, когда раз за разом он доставал тот самый единственный билет, который выучил!
Жила Руфа почти всегда одна. После постройки дачи Глеб Иванович практически поселился на Истре. Со времени нашего выдворения я там не была больше десяти лет. Только после смерти моего мужа в 1982 году Руфа попросила свозить ее на дачу что-то забрать, у меня уже была машина. Мы обе обалдели от бедлама, который застали. Мужик есть мужик, аккуратность не была сильным качеством Нифонтова. Обнаружив, что на даче грязь и мышиный помет повсюду, Руфа пригорюнилась: «Как я могу сюда приезжать? Нифонтов даже убраться как следует не даст». И... решила купить еще одну дачу — уже для себя. В театре как раз строили поселок в Вороново. А когда выяснилось, что даже народной артистке положена лишь одна дача, истринский дом переписали на дочь.
Я помню Олю еще девочкой. Она всегда была мне дорога как неотъемлемая часть Руфы, ее дитя. Нифонтова ласково называла ее Шмутью. Вначале за ребенком смотрела бабушка Дарья Семеновна. Убегая в театр, Руфа всякий раз обещала: «Мама скоро вернется, только съездит сказать зрителям ура-ура». Когда Дарья Семеновна умерла, пришлось брать няньку. Они менялись как перчатки, пока однажды в Петергофе за нами не увязалась странного вида мадам с огненно-рыжими волосами. Руфа не выдержала: «Вам не надоело за нами ходить?» Та сконфузилась. В результате мы разговорились, Нифонтова пожаловалась, что не может найти подходящую няню. Спустя короткое время эта женщина позвонила в дверь московской квартиры: «Я готова нянчить вашу девочку!» Надо знать Руфу: она отправила ее привести себя в порядок! Когда Ираида Ивановна приняла человеческий облик, она показалась Руфе милой теткой и поселилась на Бронной.
Оля ее называла Ванной и просто боготворила. Но такая близость с няней отдалила девочку от матери. Все Олины комплексы и дурной вкус — от Ираиды Ивановны. Шмути было лет десять, когда Руфа позвонила ночью:
— Представляешь, приехала сегодня после спектакля, увидела у Оли под дверью свет. Заглянула, а она говорит: «Мам, выйди, пожалуйста, нам с Ванной надо поговорить».
Руфа расплакалась. Я ответила:
— Муся, освобождайся от нее, пора.
— Но с кем я оставлю Олю?
— Она уже взрослая. Добром эти отношения не кончатся.
И действительно — так и вышло. Не убрала Руфина няньку вовремя. Только когда Оля уже поступила во ВГИК — она училась в мастерской Александра Згуриди, — Руфа вынудила Ираиду Ивановну уйти: закатила такой скандал, что та не выдержала и хлопнула дверью. Уехала в свой родной Ленинград и вскоре умерла. Глеб Иванович с Олей ездили на похороны. Руфа отказалась.
Кто был больше виноват в той ссоре? Возможно, Руфа могла быть посдержаннее. Но няня была неправа: если живешь в чужой семье, будь добр подстраиваться и не влезать в отношения хозяев. А Ираида Ивановна придерживалась мнения, что Глеб Иванович почти святой, а Руфа плохая мать и чуть ли не пьяница. Если Нифонтов жаловался: дескать, жена выпила — нянька ему поддакивала, с готовностью ее обсуждала.
Руфа переживала тяжелый период. Она видела, как быстро стареет, меняется. Еще в сорок три года блестяще сыграла старуху в спектакле «Птицы нашей молодости», но переход на роли возрастных героинь тяжело переживают все актрисы. В конце семидесятых ей предложили записать радиопередачу о Лемешеве. И начался их с Сергеем Яковлевичем телефонный роман. Лемешев так восхищался голосом Нифонтовой и образом в «Хождении по мукам», что настойчиво просил о встрече. Но спустя двадцать лет она уже не была той Катей, что на экране. Руфа отнекивалась, даже обманывала, а мне говорила: «Мань, куда я в таком виде? Пусть запомнит, какой была в кино».
Руфа сильно располнела. Всему виной были проблемы со здоровьем. Первым доктором, который врачевал Нифонтову, была хирург-гинеколог Тамара Николаевна Бундикова-Вилькина, мама актрисы Наташи Вилькиной. Ее боготворила половина Москвы. Хороша была необыкновенно: с гладко зачесанными волосами, жуткая хохмачка и матерщинница, с вечной папиросой в зубах. В нее был влюблен Владимир Сошальский, но он выпивал, и Тамара ему отказала. Как-то мы с Руфой приехали в Бундик — так Тамара называла свое отделение в одной из столичных больниц. Сидим ждем, когда закончится операция. Наконец вывозят каталку, следом выходит Тамара. Вся в кровище, со стеклянным взглядом и словами: «Твою ж мать! Они ковыряются, а я потом спасай». Но к ней уже подбегает медсестра с подносиком, на котором рюмка спирта и огурчик, подает зажженную папиросу. Тамара выпивает, затягивается и тут замечает нас: «Заходи!» А мы сидим, вжавшись в стенку...
Диагноз Руфу убил. Ей пришлось удалить грудь, спустя время отняли и вторую... Для красивой женщины, да еще со всенародной славой, это трагедия. В театре в эти годы тоже не очень складывалось. Особенно подкосил провал спектакля «Медея». В работе Руфа всегда шла от внутреннего к внешнему, но она все чаще не понимала ни своих героинь, ни задач, что ставили перед ней режиссеры. Приемы, которыми пользовалась на сцене, остались прежними, но магия, прежде ею излучаемая, улетучилась.
Что же до алкоголя... Она любила бывать у нас — после смерти мужа я жила со своей золовкой Ниной Сергеевной. Церемоний Руфка не разводила, просто раздавался звонок в дверь. Сделает рожицу, пропищит дурацким кукольным голоском:
— Пустите? Хочу с вами побыть.
Я смеялась:
— Знаю твое «побыть». Может, выпить?
— Ну а как без этого?
Знала, что у меня всегда полный бар. Иногда после премьеры или в конце сезона я специально ехала в театр, зная, что Нифонтову напоят. Пока она будет добираться до дома, я вся на мыло изойду от переживаний. Когда Михаил Царев издал приказ, запрещающий пить в театре, артисты стали «заветриваться» к кому-нибудь на квартиру. Со временем я убедила Руфу выпивать только под моим приглядом. Да она и сама боялась потерять контроль. Много ей не надо было: при такой тонкокожести алкоголь всасывался мгновенно. Если внутри царил раскардаш, хватало и трех рюмок. Но перед спектаклем никогда себе этого не позволяла. Не то что старая школа! Помню, Михаил Иванович Жаров с улыбкой «учил»: «Молодежь, не умеете пить — не беритесь. Ты первый акт отыграй — чуть прими, после второго тоже чуток. И для игры хорошо, и для затравки. Ну а как занавес опустят — выпей уже от души. Быстрее отпустит». Артистам действительно нужна разрядка, иначе, проживая на сцене столько чужих жизней, можно сойти с ума.
Руфа стала раздражительной, вспыльчивой, но держалась изо всех сил, на которые была способна. В конце концов у нее были муж, любимая дочь, уютный дом, налаженный быт. Но и это у нее отняли.
...Выучившаяся на режиссера документального кино Оля иногда собирала у себя ребят, с которыми познакомилась в экспедициях. После поездки на Камчатку в доме появился оператор Геннадий Д. Сразу стало понятно, что парень он своеобразный. На двенадцать лет старше Оли, с залысинами, разведенный, у него рос сын Матвей от первого брака. При этом вел себя нагло, дерзко, будто все время пытался доказать, что чего-то стоит. Думаю, он просто счел дочь народной артистки СССР и зампреда Госкино выгодной партией. А для Оли это было первое сильное чувство. Когда она объявила, что выходит замуж, родители были ошарашены. Ведь Гена и с ней, и с ними вел себя по-хамски. Все вокруг замечали его отрицательную энергетику.
После свадьбы он поселился на Бронной, и жизнь Руфы превратилась в кошмар. Конечно, зять чувствовал настрой новой родни и оборонялся. Но как! Нифонтова рассказывала, как однажды ночью встретила его в коридоре абсолютно голым. Только и буркнул, что, мол, привет. К тому же зять сильно пил. Но стоило Руфе что-то сказать, дочь кидалась на нее как кошка: «Не смей трогать моего мужа!»
Когда родился Миша, Оля заявила:
— Ребенку необходим свежий воздух, мы поедем на Истру.
Глеб — ни в какую:
— Это моя дача! Она полита моим потом!
Оля кинула сакраментальную фразу:
— Тогда я буду с вами судиться. Ведь по документам дача моя.
Куда было деваться? Позориться на весь свет? Уверена, что Руфе досталось. Никогда не забуду фразу, которую она произнесла уже после смерти мужа: «Я не на того поставила». Имела в виду, что выбрала сторону Глеба Ивановича. Это меня потрясло: какие могут быть ставки, если речь идет о муже и родной дочери?
Выносить сор из избы не стали. Не судиться же в самом деле?! Оля с семейством все лето провела на Истре. А первого октября 1991 года позвонила мне и, плача, попросила перевезти их с Мишей в Москву. В доме не было горячей воды, а у нее на нервной почве появился псориаз, даже посуду не могла помыть. Она рыдала:
— Приезжал папа, забрал все, вплоть до поварешек.
— У вас даже есть не из чего?
— У соседей заняли.
Я позвонила Руфе, с ходу выпалила:
— Что хочешь делай, а я не могу отказать ребенку, который вырос у меня на глазах.
Ожидала самой жесткой отповеди, но Руфа ответила мягко:
— Поезжай. Позвони потом.
Я собрала посуду, накупила еды и поехала. Мишке было, наверное, годика два с половиной. Мы с Олей шуровали на кухне, сильно поддатый Гена копался в огороде. Справедливости ради следует сказать: он оказался хозяйственным мужиком, за короткое время превратил участок в картинку. Вдруг слышим — машина: подъехал Глеб Иванович. Водил он из рук вон плохо, путал газ с тормозом. До шестидесяти семи лет ездил только сидя рядом с шофером. Но в 1989 году вместе с перестройкой его «ушли» на пенсию. Глеб сдавал на права восемь раз, и его все время зарубали. Пока Руфа не заявила: «Это будет моей проблемой». По-моему, она просто купила ему права, и я даже говорила: ты купила ему гроб. Как в воду глядела.
Глеб прошел к Генке, и сразу начался ор. Смотрю, оба держатся за лопату. Старый кричит:
— Это моя лопата, наживи свою!
В ответ:
— Да пошел ты!
И мат-перемат. Я думала, они друг друга поубивают. Глеб Иванович, злой как собака, начал вытаскивать из сарая какие-то вещи, помню, чугунную печку-буржуйку: на кой она ему нужна? Все покидал в машину, ударил по газам. И часа не прошло, как мы с Олей и Мишей засобирались в Москву. Оля в то время жила не с родителями, а в Гениной квартире. Я завезла их с Мишей, а когда входила домой, услышала, как разрывается телефон. Голос у Руфы был странный, отрешенный:
— Детей привезла?
— Привезла.
— Ну что там было?
Я думаю: откуда она узнала? Но врать не могу, отвечаю:
— Да глупость страшная. Приезжал Глеб, они сцепились из-за какой-то лопаты. Что стар, что млад. Завтра среда, идем в баню?
— Да нет. На Истру едем.
— Зачем?
— Глеба из морга забирать.
— Что???
— Вот так.
— А ты Оле сказала?
— Нет!!!
И бросает трубку. Глеб был таким взнервленным, что, видимо, вообще на дорогу не смотрел. Молоденький мальчик на МАЗе буквально размазал его по асфальту. Я ношусь по дому как затравленный зверь. Понимаю, что не могу не сообщить Оле. Звоню: «Сядь, пожалуйста, если стоишь, у меня для тебя страшная весть. Папа погиб».
Ольга так закричала! Через какое-то время перезвонила Руфа:
— Уже доложила? Какое ты имела право?
— Но это ее отец!
— Подружку себе нашла? Предательница!
— Муся, ну что ты говоришь?
— Какая я тебе Муся?!
Как же я ревела! Не понимала, как себя вести, оказалась между двух огней. Похороны прошли тяжело, даже вспоминать не хочется. После поминок осталась у Руфы ночевать. Балкон был в ее комнате, там стояло все закупленное на девять дней спиртное. Ночью проснулась, увидела, что Гена чуть ли не по-пластунски ползет на балкон. Руфа закричала во всю мощь своего подобного иерихонской трубе голоса: «Вон отсюда!» А через несколько дней она застала зятя, когда тот рылся в бумагах покойного в его кабинете.
Но самое страшное случилось через четыре дня после похорон. Оля с мужем были на Истре. Днем я отвезла Руфу с маленьким Мишей на кладбище. Она не плакала, ушла в себя. Попросила меня сварить ей борщ — готовить Нифонтова никогда не умела. Они с Мишей ушли отдохнуть, я — хозяйничать на кухне. Вдруг раздался грохот, даже миска на столе подскочила. Кинулась в комнату и увидела, что совершенно голая Руфа корчится на полу от боли, а рядом валяется детская коняшка, по острой гриве которой стекают капли крови. Видимо, она проснулась и в темноте — плотные тяжелые шторы не пропускали света — споткнулась об эту лошадку. С трудом перетащила Руфу на кровать. К счастью, маленький Миша ничего не понял. Отнесла его в комнату, вызвала свою золовку, чтобы с ним посидела.
Руфа была без сознания, я медлила звонить в «скорую»: почувствовала, что от нее пахнуло алкоголем, и не хотела, чтобы это разнесли по свету. Но страх взял свое. Врачи велели делать примочки: один глаз из-за внутренней гематомы буквально вылез из орбиты. Ближе к ночи с дачи вернулись Оля с Геной. Оля прошла к матери, посмотрела, сказала: «Понятно» — и ушла в свою комнату.
Ночью Руфа пришла в себя. Спросила жалобно:
— Манечка, что ты надо мной хлопочешь?
Меня душили слезы.
— Ты разбилась.
— Лицо цело? Дай зеркало.
Я отказывалась, но она настояла. Увидев свой жуткий глаз, Руфа по-бабьи завыла, зажимая горло одеялом. Пыталась ее успокоить, но Нифонтова ответила:
— Ладно. Скоро уже.
Она имела в виду свой уход.
После смерти Глеба Ивановича Руфу начали «шантажировать» маленьким Мишкой. То дадут бабушке увидеть внука, то откажут. Для нее это было настоящей трагедией. С Олей у Руфы никаких отношений уже не было. Она обвиняла мать, что та слишком мало уделяла ей внимания в детстве. Кричала от обиды: «Тебе до меня никогда не было дела!» Возможно, в этом была доля истины: Руфа всегда много работала. Как-то я не выдержала и после рассказа об очередном скандале спросила:
— А ты забыла про Ираиду Ивановну?
В ответ Руфа закричала:
— Молчи! Молчи!
Слышать такое ей было как ножом по сердцу. Я, конечно, больше о няньке не вспоминала.
Иногда мы ездили на несколько дней на дачу в Вороново. Но Руфа стала совсем другой. Все чаще уходила в себя, если выпивала, сразу шла спать. В молодости у нее были потрясающие глаза — то зеленые с металлическим отливом, то абсолютно прозрачные. Теперь они потухли, будто выцвели. Когда-то она очень ценила мои разборы спектаклей. Если готовилась к новой роли, я перелопачивала гору литературы по теме, чтобы потом пересказать Руфе. Теперь не было ни разговоров, ни обсуждений.
Вся эта обстановка давила. В последний год я редко заезжала на Бронную. В семье Руфы все уже настолько разладилось, что находиться там было небезопасно. Мне не хотелось попадать под вулканический нифонтовский темперамент. Сколько раз уходила от нее чуть ли не в слезах! Конечно, сейчас в силу возраста понимаю, что должна была перетерпеть, ведь она просто выплескивала накопившуюся энергию, а срываются, как правило, на самых близких. Но тогда было обидно.
В тот злополучный день двадцать седьмого ноября 1994 года Руфа позвонила часов в шесть вечера. Было уже холодно, промозгло, я беспокоилась, что она не подходила к телефону:
— Куда тебя черти носили?
— Я была на даче, отвозила цепи.
Какие такие цепи? Над Малым театром шефствовал завод «Серп и Молот», я знала, что Руфа заказывала там цепи оградить могилу Глеба Ивановича. Но с тех пор прошло три года!
— Я себе заказала, — объяснила Руфа. — Помру, пусть меня тоже окольцуют.
— Ты ненормальная? — Я почувствовала, что она выпила.
— Ой, ладно, не кипятись. Сейчас протру полы и лягу.
Уже потом выяснилось, что Руфа действительно решила помыть пол. Бросила тряпку в раковину, включила воду. У них были такие раскаленные трубы, что из крана шел кипяток, я всякий раз обжигалась. В этот момент Руфе, видимо, стало плохо, она упала. Тряпка заткнула сток, раковина быстро наполнилась, и горячая вода хлынула на Нифонтову...
Холл и гостиную покрывал шикарный ковер, который Руфа привезла из-за границы. По зеленому полю, где были рассыпаны васильки и ромашки, шел как по траве. Как должна была хлестать вода, чтобы десятисантиметровый ворс пропитался и набух? Когда в квартире снизу — там жила дирижер Вероника Дударова — полилось с потолка, забили тревогу. Начали трезвонить в квартиру, никто не открывал. Только к полуночи вспомнили, что Оля Нифонтова дружит с дочкой Бориса Равенских Шуркой. Через нее нашли их с Геной телефон.
Геннадий разбудил меня в восемь утра: «Привет, нужна машина. Руфина Дмитриевна умерла». Сердце ухнуло вниз. Как? Что случилось? Почему я не оказалась рядом? Меня просто колотило. Все время думала о последних Руфиных минутах: неужели ей стало так плохо, что не смогла выползти из крошечной ванной? А вдруг она была еще жива, когда вошел Гена? Она могла умереть от одной ненависти к нему, ведь считала, что он изничтожил, размазал по стенке ее семью.
Руфа знала, что умрет от воды. Окончит свои дни так же, как брат-близнец Слава, которого мы называли Митричем. Они были очень близки. После седьмого класса Славка пошел в автодорожный техникум, чтобы не висеть на шее у матери. Хотел, чтобы сестра имела возможность получить высшее образование. Когда Руфа его кормила, всякий раз после стипендии оставлял под своей тарелкой три рубля. Так продолжалось все годы учебы. Перед выпускным вечером, когда выяснилось, что Славе не на что купить костюм, Руфа молча принесла коробочку, где сохранила эти деньги. Митрич воскликнул: «Руфка, дура, я же тебе на чулки оставлял!»
Славку распределили в Ангарск, он заочно окончил институт, дорос до высоких должностей и часто приезжал в командировки в Москву. Руфа этого ждала и... боялась: Митрич здорово пил. Она сокрушалась: «Да что же такое! Как приедет, обязательно накиряются с Нифонтовым, хоть святых выноси!» После того как два пьяных идиота спустили в мусоропровод любимую кошку семьи Катьку — она, видите ли, орала! — Руфа решила Славку закодировать и перетащить в Москву. Пить Слава бросил, со столицей сразу не получилось, но его назначили на высокий пост в Ярославль.
Новый, 1975 год мы решили отмечать у меня. Перед этим Руфа улетала в Минск, где ей впервые стало плохо на сцене. Потом выяснилось, что именно в это время Митрич утонул в ванне в ярославской гостинице. Нашли его только через несколько дней. Тогда Руфа и сказала: «У нас была тетка, которая выпила, зашла в воду и не вернулась. Мы все уйдем по ее стезе». Вдова с детьми все же переехали в Ярославль. Славина дочь занялась бизнесом. В начале девяностых ее нашли зарезанной. Руфа ездила на похороны — это была ее последняя родня.
...На первую годовщину смерти мы с подружкой Нифонтовой — Риммой Петровной и моей золовкой Ниной Сергеевной поехали на кладбище. У могилы встретили Олю с маленьким Мишей. Она предложила: «Поедемте на Бронную, помянем маму». Едва войдя в квартиру, мы остолбенели: от Руфы там ничего не осталось. Ни одной фотографии, знакомой вещи, памятной безделушки — ни следа! Нам выдали по чашке чая и по бутерброду с сыром. Говорить было не о чем.
В сентябре 2000 года в газете появилась статья под заголовком «Под чужой оградой. Финал оптимистической трагедии?» И фото заброшенной могилы Нифонтовой с ее портретом, залитым дождями. Через шесть лет после смерти Руфы у нее не было памятника! Хотя друзья собирали деньги, передали Гене тысячу долларов. Он даже купил камень, попросил, пока суд да дело, отвезти его на мою дачу — она совсем рядом с Москвой. Камень пролежал на участке пять лет! А потом выяснилось, что он испорчен. В конце концов не выдержал сын Риммы Петровны Алексей Сулоев. Он сказал: «Тете Руфе я сам поставлю памятник». Алеша работал тогда в правительстве Москвы, все устроил и сам оплатил. Эскиз рисовала Оля: на памятнике изображен ангел. Хотя Руфа всегда была атеисткой, только незадолго до смерти у нее на даче в Вороново на камине появилось вырезанное из журнала изображение Богоматери.
Мне говорили, что Оля родила еще двоих мальчишек. Сегодня она преподает режиссуру в Институте телевидения. Последний раз я звонила на Бронную в прошлом году. Номер телефона навсегда врезался в память. Ответил незнакомый мужской старческий голос: «Не знаю никаких Нифонтовых. Не звоните больше!»
...Руфа была фантастически талантлива. Размышляя о взлетах и падениях в ее жизни, об этом никогда нельзя забывать. Иногда сидим разговариваем, и вдруг у нее глаз мутнеет, мутнеет, раз — и улетела в какие-то свои мысли. Я в таких случаях умолкала. Потом как встряхнется:
— Нет, так не играют.
— Что не играют?
— А тебе какое дело? Спасибо, что молчала.
В свою актерскую кухню она никого не допускала. Говорила: «Кто много рассказывает, тому Бог не дает». Если вечером был спектакль, Руфа с утра молчала, накапливая в себе энергию. А после очень тяжело выходила из этого состояния. Театр был не только главным делом, но и оправданием ее жизни. А семья... Конечно, она не считала ее обузой. Скорее, семья была для Руфины житейской необходимостью. Как и положено, вышла замуж за солидного человека, как и положено, родила ребенка. Все изменилось только с появлением внука.
Я в последние годы не раз пыталась пробудить в Руфе интерес к жизни. Говорила:
— У тебя такая прекрасная роль — Екатерина II в мюзикле «Капитанская дочка». Говорят, потрясающе репетируешь.
В Руфиных глазах застыла вселенская тоска.
— Как ты не понимаешь? Мне ничего не нужно: ни театра, ни кино, ни славы. Дайте мне только Мишеньку.
Будто спасения искала в этом мальчике, который был на нее очень похож. И сегодня я в память о Руфе искренне желаю ему счастья.
Подпишись на наш канал в Telegram