Прошлой осенью убираем листву, мимо идут рабочие, возле могилы отца сбавляют шаг: «Здорово, Мелехов!» — и шагают дальше. И делают это не для нас, нет! Чувствуется, что этот ритуал повторяется изо дня в день...
В отце не было ни капли того, что сегодня называется звездностью. Собираясь в магазин, он звонил в двери соседок-старушек, спрашивал, что купить. Возвращался с кучей пакетов и снова обходил квартиры: «Александра Георгиевна, это вам», «Валентина Ильинична, все как заказывали»...
В день, когда папа умер, в ванной треснула и развалилась на куски раковина. Ни с того ни с сего. Вызвали мастера:
— Пожалуйста, сделайте что-нибудь!
Слесарь Коля лениво изрек:
— Раковин нет в наличии. Купите в магазине — поставлю.
Лена, моя младшая сестра, взмолилась:
— У нас папа умер! Люди с соболезнованиями приходят, а в ванной — такой развал! Не до магазинов сейчас!
Коля, равнодушный взгляд которого в это время блуждал по стенам, вдруг переменился в лице:
— А на портрете — это папа ваш?
— Да...
— Так мы же с ним встречались! Как-то перекурили вместе, поговорили за жизнь. Хороший мужик... Постойте, а вот та фотография... Что, ваш отец Гришку Мелехова в «Тихом Доне» играл?!
— Ну да...
— А я-то с ним запросто — не признал... Сейчас все устрою, не волнуйтесь. Я мигом!
Вернулся через четверть часа, все сделал. Мы хотели заплатить, но он отказался: «Зачем вы так? Я же от чистого сердца...»
Папа тоже все делал от чистого сердца. За себя никогда не просил, но за других хлопотал постоянно. Однажды, придя к родителям, услышала, как он рычит в телефонную трубку: «Сходишь за пайком или нет?! Я его тебе выпросил, а ты даже забрать не можешь?! И вообще — чего ты чахнешь? Помирать задумал? Так я тебе этого не позволю!»
Закончив разговор, отец объяснил: «Это я с Гошкой Вициным. Совсем скис. Разве так можно?!»
Вспомнился забавный случай. Как-то папа с Леной (моя сестра — заслуженная артистка РФ) участвовали в сборном концерте в Академии наук. У меня выдался свободный день, и я поехала с ними. Стоим за кулисами, вдруг в толпе ожидающих своего выхода артистов возникает оживление. Окруженный свитой человек здоровается со всеми, интересуется, как дела.
— Кто это? — спрашивает у меня папа.
— Павел Павлович Бородин.
— Да ты что! Как же я его не узнал? Сколько раз вместе на охоту ездили!
Пробирается через строй охранников, берет Бородина за рукав:
— Вот так встреча! Сто лет не виделись! Может, как-нибудь съездим на охоту?
Бородин, улыбаясь, кивает:
— Да, неплохо бы, Петр Петрович.
И тут папа произносит фразу, от которой все вокруг впадают в ступор:
— Ну ты, Павлуш, если надо что — обращайся!
Когда Бородин исчезает из виду, я спрашиваю:
— Пап, а ты хоть знаешь, что «Павлуша» сейчас — правая рука Ельцина?
— Ну и что, — ничуть не смутился отец. — Обстоятельства в жизни разные бывают...
Кому как не члену семьи Глебовых было знать, какие в жизни случаются обстоятельства и какие перемены порой устраивает судьба.
Папа был младшим ребенком в семье владельца конных заводов дворянина Петра Владимировича Глебова и Марии Александровны Михалковой, тоже происходившей из старинного дворянского рода. Для обоих родителей отца этот брак был вторым. Марица, так звали бабушку дома, совсем юной вышла замуж за Владимира Кристи, сына московского губернатора. Родив троих сыновей, она продолжала оставаться чрезвычайно привлекательной женщиной, которую муж безумно ревновал. Это и стало причиной трагедии.
Приревновав жену к своему дяде — князю Петру Трубецкому, Кристи убил его выстрелом из револьвера. Ему грозила тюрьма, но родственникам удалось упросить императрицу, чтобы острог заменили ссылкой в Бессарабию, в имение родителей Владимира.
Марица после такого происшествия, конечно, с мужем развелась. Она жила одна с детьми в Москве, где ее не принимали ни в одном доме — «Из-за этой особы был убит князь Трубецкой!» А спустя некоторое время двоюродный брат Владимира Кристи Петр, сын Софьи Николаевны Трубецкой и Владимира Петровича Глебова, вдруг заявляет родителям, что намерен оставить семью, в которой растут две дочери, и жениться на Марии Михалковой-Кристи... Случился большой скандал. Владимир Петрович — человек строгих правил — пригрозил сыну: «Только посмей — отрекусь и лишу наследства!» И все же Марица и Петр отправились на переговоры в имение Глебовых Тарасково, что недалеко от Каширы. Сына отец не принял, а с Марицей проговорил два часа и... дал согласие на брак!
Поженившись, Глебовы стали жить в имении Марицы — в Назарьево (сегодня это территория Одинцовского района). В 1914-м у них родился сын Федор, а спустя год — еще один мальчик, которого в честь отца назвали Петром.
После революции у Глебовых забрали и конезаводы, и земли, и дом. Пришлось переселиться в Дарьино, где добрые люди предложили бесплатное жилье и привели корову. Несмотря ни на что, Петр Владимирович принял советскую власть и согласился участвовать в подборе лошадей для Красной армии. В 1922 году во время командировки по соседним губерниям дед подхватил тиф и сгорел за несколько дней. Его младшему сыну шел тогда восьмой год. «Меня в церковь и на кладбище не взяли, — вспоминал папа. — И оставшись дома один, я горько плакал...»
Наверняка у Марицы была возможность эмигрировать, но я даже представить этого не могу — настолько Мария Александровна была привязана к родной земле. Удивительно, что лишившись всего, бабушка не возненавидела новую власть. А пришлось им очень тяжело. «Если бы не Машуха, — часто говорила она, — даже не знаю, как бы мы выжили».
Пятнадцатилетнюю сироту Марию Князеву взяли в семью, когда у Кристи родился второй сын — Сергей. Потом она нянчила Гришу, а затем — и Федю с Петей. Машуху — свое прозвище девочка получила из-за маленького роста — домашние просто обожали. И она, когда наступили тяжелые времена, не раздумывая осталась с барыней. «Нам мало чего разрешили взять из имения, — вспоминала Машуха. — Но альбомы с гравюрами, на которых была изображена Богоматерь с младенцем, мы все-таки забрали. Петюк и Федюк (Так в семье звали папу и его старшего брата. — Прим. О.Г.) приладились их раскрашивать. Перед Рождеством и Пасхой я шла по окрестным деревням, и бабы давали за них кто — яиц, кто — кусок сала, кто — немного муки».
На обеды, которые Машуха умела приготовить буквально из ничего, к Глебовым частенько прибегали племянники бабушки — Сережа, Миша и Саша. Их отец, родной брат Марицы Владимир Александрович Михалков, снимал дачу неподалеку от Дарьина. «Тоже вечно голодные были, — смеялась Машуха. — И так же, как Федюк и Петюк, с ранней весны до поздней осени ходили босиком».
Кто бы, глядя на эту босоногую братию, мог подумать, что Сережа станет автором гимна Советского Союза, а Петюк — известным всей стране актером...
Сергей Михалков был немного старше двоюродных братьев, но в отличие от них жил и учился в Москве, а потому был более «продвинутым». Однажды Мария Александровна застукала троицу за крамольным занятием: племянник с упоением зачитывал Федюку и Петюку интересные места из «Ямы» Куприна, а те слушали открыв рты. Досталось и чтецу, и публике.
В другой раз Сережа нечаянно сломал Петину балалайку. Плюхнулся не глядя на скамейку, где она лежала, и раздавил. Папа рыдал так, что слышала вся округа. В том числе и семья Станиславских, которые снимали неподалеку дачу. Жена Константина Сергеевича Мария Петровна Лилина, узнав, что случилось, в тот же день послала на станцию за новым инструментом. Подаренная ею балалайка до сих пор хранится в нашем доме — вот только играть на ней никто не умеет...
Сводный брат папы Григорий Кристи с юности болел театром. Его увлеченность передалась и Феде с Петей. Мальчишки начали ставить домашние спектакли, на которые иногда заглядывал Станиславский. После представления обязательно подходил к «артистам» — делал критические замечания, но иногда и хвалил.
Когда папа окончил седьмой класс, в семье стали обсуждать, какую профессию младшему выбрать. Больше всего ему приглянулся мелиоративно-дорожный техникум. Получив диплом, отец отправился в Воронежскую область — осушать заболоченную реку. Только работал он мелиоратором совсем недолго. В 1935 году Григорий Кристи уже сотрудничал со Станиславским, который создавал свою Оперно-драматическую студию, и помня, с каким азартом Петюк играл в домашних спектаклях, предложил: «Приезжай в Москву — у нас в студии как раз проводится первый набор». Уже на прослушивании абитуриент был единодушно отмечен всеми членами приемной комиссии. Амплуа будущему актеру мэтры «назначили» неожиданное — комик. Возможно, сыграло свою роль его мастерское владение балалайкой.
Студию отец окончил в 1940 году и был принят в труппу недавно созданного Московского драматического театра имени Станиславского. Но все планы разрушила война. Отцу, как и многим актерам, дали бронь, но он пошел в военкомат и попросился на фронт. Служил в зенитно-артиллерийском полку, оборонявшем Москву от фашистских налетов, а в часы затишья пел однополчанам песни и романсы, аккомпанируя себе на гитаре.
Демобилизовавшись, папа вернулся в театр и в первые послевоенные годы сыграл на его сцене заметные роли в «Трех сестрах», «Днях Турбиных», «Салемских ведьмах». Все поменялось, когда должность главного режиссера занял Михаил Яншин: отца практически перестали задействовать в новых постановках. Почему — так и осталось тайной.
Дядя Сережа был в курсе папиных проблем и однажды решил похлопотать за него перед Яншиным. Михалков подошел к руководителю театра на одном из приемов: «Михал Михалыч, у тебя мой брат Петя Глебов работает. Талантливый парень, а ролей интересных ему не дают». Яншин в ответ что-то пробурчал, и папино имя после этой встречи совсем исчезло с афиш. За благостным обликом и ласковым голосом Яншина скрывался жесткий, самолюбивый характер. Ему, великому актеру и режиссеру, кто-то смеет советовать, как вести дела в театре?!
С кино у отца тоже не складывалось. Четыре эпизодические роли и главный герой в агитке о вреде пьянства — вот и вся фильмография. Наверняка он страдал от своей невостребованности, чувствовал себя виноватым перед мамой, которая долгое время была основным кормильцем в семье. Работая художником-архитектором, она еще и домой брала какие-то проекты. Даже когда ждала меня, на самом последнем сроке стояла за кульманом...
Родители познакомились, когда папе было тридцать два года. Бабушка с Машухой уже испереживались: «Петя, ну когда же ты женишься?» Как-то Мария Александровна отправилась в гости к одной из своих подруг. Дверь открыла племянница хозяйки — милая воспитанная барышня. За чаем девушка робко поинтересовалась у гостьи, мол, не знает ли она, кому можно предложить два колечка и серебряный портсигар с эмалью? «Давайте я покажу их Наташе Кончаловской, — откликнулась бабушка. — Ее муж, мой племянник Сережа Михалков, известный поэт, семья при деньгах — может, и купят».
Колечки и портсигар достались маме от ее бабушки, происходившей из рода князей Шаховских. Студентка театрально-архитектурного училища Марина Левицкая подрабатывала чертежницей, но денег на жизнь все равно не хватало.
Дяде Сереже портсигар приглянулся, и он его купил. А спустя без малого сорок лет — видимо, совершенно забыв о происхождении этой вещицы, — преподнес его папе на семидесятилетие. Родители, конечно, напоминать не стали: зачем ставить человека в неловкое положение? Впрочем, Сергей Владимирович вряд ли бы смутился — скорее всего, выдал бы остроумный экспромт. С чувством юмора у него был полный порядок.
Однажды папа получил от двоюродного брата в подарок тяжеленную настольную зажигалку в красивой картонной коробке, на одной из сторон которой каллиграфическим почерком было выведено: «Сергею Владимировичу Михалкову». А чуть ниже, уже рукой дяди «А от него — Петру Петровичу Глебову». У нас презент тоже не задержался (уж очень много места занимал) и с очередной припиской «А от него...» перекочевал к общему другу папы и дяди Сережи, военному писателю Александру Павловичу Беляеву. Интересно было бы узнать, кто сейчас владеет раритетом?
Про прижимистость Сергея Владимировича много шутили, но все это искупалось той помощью, которую он оказывал людям. Приезжая к Наташе Кончаловской в гости, я не раз становилась свидетельницей такой сцены: входит Сергей Владимирович и, не снимая пальто, садится к телефону. Звонит в министерства, главврачам больниц, каким-то милицейским начальникам — договаривается о консультациях и операциях, редких лекарствах, пересмотре уголовных дел. И так полтора — два часа.
Но вернусь к истории знакомства моих родителей. Впервые они увидели друг друга, когда мама пришла к бабушке за деньгами, вырученными за портсигар. Время было позднее, и папа предложил проводить. Она отказалась, что стало для него полной неожиданностью. Обычно девушки сами добивались Петиного внимания. Спустя несколько дней он пригласил новую знакомую в театр и, сбегав в буфет, принес бутерброд с килькой. «И как только догадался, что я голодная, как весенний грач!» — смеялась, вспоминая тот давний вечер, мама.
Потом был звонок с приглашением на ужин: «Марина, я настрелял на охоте уток, которых Машуха прекрасно готовит. Приходите к нам завтра вечером». За столом рядом с мамой оказался сам Сергей Михалков, который тут же принялся ухаживать за симпатичной соседкой: говорил смелые комплименты, пытался погладить коленку. «Мне такие знаки внимания были не по душе, — рассказывала мама. — То ли дело Петя — милый, деликатный».
Вскоре Марина, уже по приглашению Марии Александровны, заглянула к Глебовым на чай. Пришла после экзамена и, поскольку всю ночь занималась, за столом едва не задремала. Хозяйка уговорила ее прилечь на диванчик. «Проснулась от того, что кто-то тихонько коснулся моей руки, — вспоминала мама. — Открываю глаза — Петя стоит на коленях, смотрит ласково и говорит: «Я хочу, чтобы мы были вместе».
После регистрации в ЗАГСе мама переехала к Глебовым в коммуналку в районе Остоженки. Все ютились в одной комнате: и молодожены, и Мария Александровна, и Машуха. Туда же в ноябре 1951 года принесли из роддома меня.
Летом 1956 года я с бабушкой и Машухой жила в деревне, снимали там крестьянскую избу. Каждый день мы ждали папу, который должен был привезти радостную новость, что у меня появился братик или сестренка. А он приехал сразу с двумя хорошими известиями: в день, когда родилась моя сестра Лена, его утвердили на роль Григория Мелехова в «Тихом Доне».
Все началось со случайной встречи отца с коллегой по театру Александром Швориным. Тот похвастался: «Скоро приступаем к съемкам «Тихого Дона», я буду играть Гришку Мелехова. А ты можешь поучаствовать в массовке — там по три рубля в день платят».
На площадке отца переодели в казачью форму, потом, как и другим участникам эпизода, дали пару реплик. Во время репетиции Сергей Герасимов вдруг оторвался от сценария:
— Стоп! Чей это голос? Кто сейчас говорил? Ты? Иди-ка сюда! Как зовут?
— Петр Глебов.
Идея режиссера попробовать папу на роль Григория категорически не понравилась оператору Рапопорту и исполнительнице роли Аксиньи. Разочарование Быстрицкой легко объяснить: еще вчера партнером, с которым предстояло играть любовь и страсть, был двадцатипятилетний писаный красавец Шворин и вдруг его меняют на сорокалетнего актера, да еще и внешне совсем не такого сладкого, как предшественник...
Что касается Володи Рапопорта, то он прямо заявил Герасимову:
— Я Глебова снимать не буду! Гришке в начале романа двадцать! К тому же этот еще и пришепетывает!
— Так Мелехов же деревенский, — возражал Сергей Аполлинариевич, — салонный выговор ему ни к чему. Что касается возраста, то на свои сорок Глебов не выглядит. Обрати внимание, какая у него фигура, стать! И с лошадьми, по его словам, хорошо управляется — мальчишкой в ночное ездил.
Точку в дискуссиях поставил Михаил Шолохов. Пересмотрев несколько альбомов с фотопробами разных актеров, он вернулся к папиному снимку и сказал: «Я тут только одного казака вижу — вот... — А на возражения Рапопорта ответил так: — Вы, киношники, из худого можете сделать толстого, из молодого — старого, а из старого — молодого. Вот и делайте, а я свое мнение сказал...»
В нашем семейном архиве есть трогательная фотография: папа, как зайчик, выглядывает из-за спин Герасимова и Шолохова — они подписывают договор, которым актер Петр Глебов утверждается на роль Григория Мелехова в картине «Тихий Дон»...
Одним из тех, кто сразу проникся к отцу симпатией, был замечательный гример Алексей Смирнов. Ему предстояла нелегкая задача: сделать из русопятого глебовского носа — турецкий, с горбинкой, доставшийся Гришке от бабушки-турчанки. Обычный гуммоз, из которого лепили накладные носы, щеки и прочие детали физиономий, не подходил — на жаре он сразу бы потек. Смирнову пришлось изобретать новый состав, который выдерживал высокую температуру. Папа к произведению гримерного искусства относился очень бережно — вернувшись со съемок, осторожно снимал накладной нос ниточкой, убирал его в спичечный коробок и прятал в надежное место. Но однажды все-таки не уберег...
Съемки начались осенью 1956-го, а весной следующего года папа, приехав домой на побывку, заявил:
— Все, Марина, собирайся! Вместе со мной поедете на хутор Диченский. Не могу я там больше без вас!
— Да ты что?! — всполошилась мама. — Ленка совсем маленькая — куда я с ней?
Семейная легенда гласит, что решающим аргументом стала папина угроза: «Поехали! Не то — загуляю!» На площадке его окружали потрясающие красавицы: Быстрицкая, Кириенко, Хитяева — было кем попугать жену...
Через несколько дней наше семейство отправилось на Дон: с тюками и чемоданами, керосинками, тазами и Ленкиным фарфоровым горшком. Поселились в курене, хозяйкой которого была казачка Вера. Статная, немногословная, строгая, но в душе — очень добрая. Папа уезжал на съемки в пять утра, а возвращался затемно, привязывал своего коня по кличке Диктатор к плетню, снимал грим, умывался и садился ужинать. Почему в тот раз коробок с «турецким носом» остался лежать на подоконнике, сказать никто не может. Ленка, которая только-только научилась ходить, тут же добралась до него. Она открыла коробочку, увидела «конфетку» — и съела.
«Леша Смирнов жил в курене неподалеку, — рассказывала мама. — Узнав, что произошло, тут же прибежал к нам. Бледный, в глазах — ужас: что теперь делать?! За Лену велел не переживать: мол, среди ингредиентов ничего вредного нет, а вот съемки, пока новый нос не будет готов, придется остановить».
Жара летом 1957-го стояла сумасшедшая, и когда на площадке объявляли перерыв, съемочная группа дружно бежала купаться. А папа заходил в воду осторожно, вдали от всех (не дай бог, брызги на лицо попадут!) и стоял по шейку в воде, как индийская корова. Дубликат «турецкого носа» он берег пуще прежнего, и однажды тот спас ему жизнь.
В фильме есть эпизод, когда казачья конница гонится за австрийцами и Гришка впервые убивает человека. Съемки проходили в городке Каменск-Шахтинском, центральные улицы которого были выложены брусчаткой. Чтобы прибить пыль, перед командой «Мотор!» ее полили водой. «Вылетаю на полном скаку на мокрую брусчатку — конь поскальзывается и рушится на передние ноги, — вспоминал отец. — Если бы у меня в подсознании не сидело, что должен во что бы то ни стало сберечь нос, точно бы голову о камни разбил. А так пока летел, успел сгруппироваться — и принял удар на плечо. Ключицу, правда, сломал, но зато жив остался и нос сохранил!»
В другой раз снимали эпизод, когда вернувшийся из казачьего лагеря Степан «учит» Аксинью за то, что не сберегла мужнину честь. Гришка слышит крики, перемахивает как коршун через плетень — и начинается безумная драка двух самцов. Папа рассказывал: «Герасимов нам с Алексеем Благовестовым, который играл Степана, что-то объясняет, а я смотрю на Лешины кулаки — каждый размером со средний арбуз — и чувствую, как по коже бегут мурашки. «Ну, давайте попробуем», — распоряжается Сергей Аполлинариевич. Мы с Алексеем делаем страшные лица и начинаем слегка мутузить друг друга. Герасимов кричит «Стоп!», отводит нас в тенечек и говорит: «А теперь еще раз почитаем, как это описано у автора. «С разбегу сзади хлобыстнул занятого Степана. Тот качнулся и, обернувшись, пошел на Гришку медведем... Несколько раз Гришка катился наземь, сбитый Степановой кулачной свинчаткой». Там зубы летели, ребра трещали! Вот так и будем снимать или вообще не будем!» Мы с Лешей перекрестились, пожали друг другу руки — и ринулись биться».
Игорь Дмитриев, игравший роль Евгения Листницкого, был в курсе, что Герасимов в точности следует роману Шолохова, поэтому на съемки эпизода, где Гришка бьет барина смертным боем, приехал хорошо подготовленным.
«Чтобы не покалечить Игорька, мне вместо нагайки дали веревочную плетку, — вспоминал папа. — Сбросил я его на землю, луплю, а у самого ощущение, что бью не по телу. После третьего дубля спрашиваю:
— Ну как ты?
Дмитриев шепчет:
— Я как у Шолохова прочитал — «кнут свистал», «бил зверски, окованными каблуками солдатских сапог»... Мы с женой три ночи не спали — мастерили защиту. Вот — смотри.
Распахивает шинель, а под ней от плеча до колен — броня из фанерных дощечек и ваты!»
Герасимов добивался достоверности во всем, поэтому и реквизит не привозили из Москвы, а собирали по дворам. Шали, крынки, коромысла, сбрую для лошадей приносили местные жители. Они же — вместе со своими коровами, телятами, гусями — снимались в массовке, вернее, просто жили в кадре, очень скоро перестав замечать камеру. Кстати, хуторяне звали актеров только именами героев. Как-то на Диченский приехали журналисты, чтобы сделать репортаж со съемок. Стали спрашивать у местных, где найти Петра Глебова. Те в ответ: «Не знаем... Нет на хуторе такого». Хорошо, кого-то осенило: «Так вы, может, к Гришке Мелехову? Вон его курень!»
За несколько месяцев после выхода на экраны фильм посмотрела вся страна. Элине Быстрицкой, Зинаиде Кириенко и Людмиле Хитяевой на улице проходу не давали, а папу поначалу никто не узнавал. Видимо, из-за носа. «Не узнают и не узнают! — рассказывал папа. — Хоть бы кто автограф попросил. И вдруг на остановке подходят два мужика:
— Вы ведь артист?
Ну все, думаю, наконец-то слава меня настигла.
— Да, — отвечаю, — артист.
— То-то мы с Васькой смотрим — лицо знакомое! Фильм, где ты пьяницу-водителя играешь, в ГАИ постоянно крутят».
Вскоре после «Тихого Дона» режиссер Александр Иванов пригласил папу в картину «Поднятая целина» на роль есаула Половцева. Потом были «Балтийское небо», «Моцарт и Сальери», «Иоланта», «Сердце Бонивура», «Неподсуден», а в театре он по-прежнему оставался без главных ролей. Конечно, переживал, но никогда никому не завидовал. Будь иначе, разве смог бы сохранить дружбу с Урбанским и Леоновым, которые играли центральные роли чуть ли не во всех спектаклях?
Евгений Леонов и его жена Ванда часто бывали у нас. Однажды Женя стал просить мою маму показать бельчонка, которого отец незадолго до этого привез с охоты. Кто-то разорил беличье гнездо, зверек мог погибнуть, и папа забрал его с собой. Днем бельчонок носился по дому, а на ночь мы сажали его в клетку, которую накрывали платком. «Не надо, — уговаривала Леонова мама. — Он спит уже. На свету, да еще в таком гомоне испугается до смерти».
Но Женя, как дите малое, продолжал умолять. И мама сдалась. Вынесла бельчонка на плече. Тот, ошалев от света и табачного дыма, тут же спрыгнул на голову Наташе Кончаловской, которая сидела спиной и вела мирную беседу с соседкой по столу. Пышный шиньон Натальи Петровны, видимо, показался зверьку надежным убежищем — царапаясь и кусаясь, он стал туда остервенело зарываться. Наташа, вскочив, замахала руками: «Что это?! Уберите!» Бельчонок испугался пуще прежнего, сиганул на люстру, оттуда, не удержавшись, плюхнулся в миску с сациви, а из нее прыгнул на виновника ЧП. Носится по нему кругами, оставляя на новом костюме огромные жирные пятна, а Женя хохочет в полном восторге.
Урбанский тоже бывал в нашем доме, но гораздо реже. Много играя на сцене, он еще успевал сниматься, постоянно пропадая в киноэкспедициях. Перед тем как уехать в Бухару на съемки фильма «Директор», заглянул на несколько минут. Мы с Леной уже засыпали, но он зашел к нам в комнату, потрепал за щеки, поцеловал и, обращаясь к родителям, сказал: «Ох, ребята, если бы вы знали, как я хочу маленькую девку! Скоро Дзидре рожать — надеюсь, будет дочка!» А когда папа и еще несколько актеров Театра Станиславского, живших в нашем доме, пошли провожать Женю до машины, он, вдруг став серьезным, произнес: «Если вдруг что случится — похороните меня в моем зеленом костюме». И не дав друзьям опомниться, уехал.
На съемках «Директора» у Урбанского был постоянный дублер — профессиональный спортсмен. Но торопясь заработать деньги на нормальное жилье (семья, где вот-вот должно было случиться пополнение, жила в крошечной однокомнатной квартирке в районе Сокола), в Бухаре он вызвался выполнять все трюки сам. Во время съемок эпизода, где Урбанский на огромной скорости обгоняет автоколонну, его машина перевернулась. Получив тяжелейшие травмы, Женя умер по дороге в больницу.
Слезы на глазах отца я видела всего дважды: когда ему сообщили о гибели Урбанского и когда (это случилось через несколько месяцев после трагедии в Бухаре) умерла бабушка. Мне шел пятнадцатый год, поэтому Марию Александровну я помню очень хорошо. Каждое утро, вне зависимости от времени года, она обливалась холодной водой. Не позволяла себе объедаться, считая обжорство чуть ли не главным грехом. Курила одни и те же сигареты, мылась одним и тем же мылом, использовала один и тот же одеколон, утверждая: «У женщины должен быть определенный запах». Даже в старости у Марицы были очень красивые руки и ногти, за которыми она тщательно ухаживала. Лаком (упаси боже!) не красила, считая это вульгарным, но ежедневно полировала изящной старинной штучкой из слоновой кости с замшевым «животиком». И память ей не изменяла до самых последних дней. Помню, гуляем по лугу, я, напевая эстрадные песенки, собираю букет, а бабушка вдруг останавливается и говорит: «Послушай, как величественно звучат строки «Илиады» Гомера!» И начинает читать на древнегреческом...
Еще одна картинка из прошлого: Марица сидит у избы на лавочке с местным маляром Васей, который, понося всех в округе, страшно матерится. На крыльцо выходит Машуха:
— Марья Александровна, идите в дом! Васька опять пьяный, ругается грязно, а вы слушаете!
— Я вообще не понимаю, что он говорит, — парирует бабушка. — Вася — замечательный человек!
Однажды мы гуляли за околицей, и у бабушки случился приступ гипертонии. Уложив ее посреди ромашкового поля, я побежала в деревню за подмогой. Первым, кто откликнулся, был Вася. С криком «Марья Александровна помирает!» схватил тачку, на которой возил воду для поливки огорода, и помчался в поле. Привез бабушку домой, помог уложить в постель. И все обошлось.
У папы в деревне тоже была большая симпатия — старичок-гармонист. Как сейчас вижу: сидят вдвоем на лужайке, прислонясь к забору, и поют частушки, развлекая всю округу. Могу сказать точно: удовольствия от этого отец получал куда больше, чем от участия в кремлевских приемах и посольских вечерах.
Рассказы о подмосковной деревне навели меня на воспоминания о поездке на хутор Диченский, куда я, уже студентка, отправилась на летние каникулы. Казачка Вера, у которой наша семья жила во время съемок «Тихого Дона», приняла меня как родную, а наутро потянулись хуторяне. Входя в курень, кланялись: «Здорово ночевали, Григорьевна!» Впервые услышав это обращение, растерялась: какая ж я Григорьевна — Петровна! Но следующий вопрос «Как там наш Гриша?» все расставил по своим местам. Для диченцев папа навсегда остался Мелеховым.
Выходя на улицу, я, как все местные женщины, накрывала голову белым платком, защищавшим от жары и пыли. Купила в сельпо ярко-красный сарафан в крупный белый горох, казацкие круглые сережки, чувяки из мягкой кожи. И так мне во всем этом было комфортно, так хорошо! С подросшими внучками Веры с удовольствием ходила пасти коров, полола огород, загорала, купалась, смотрела кино в клубе. Единственное, что меня смущало, — внешний вид местных парней. Собираясь в поездку, мечтала встретить настоящего казака, уже предвкушала, как впечатлюсь и обольщусь. Оказалось: совершенно некем. В погоне за модой молодые хуторяне перекрасили волосы в жуткие — белесые, соломенные и рыжие — цвета, носили рубашки-ковбойки, завязанные узлом на пузе, и уродского вида расклешенные штаны с разноцветными лампочками по низу. Такое вот меня ждало разочарование...
В Москве на перроне встречал папа. Когда я соскочила с подножки — загорелая, с собранными в пучок волосами, казацкими сережками в ушах, — всплеснул руками: «Вот такая ты запросто могла бы сыграть Аксинью!»
Мы с сестрой Леной обожаем кофточки с басками, цветные платьица с белой прошвой, длинные, с кружевом по подолу, юбки, гладко зачесываем волосы. Все это стало частью нашей натуры — просто прилипло намертво.
На папином юбилейном вечере в ЦДРИ Элина Быстрицкая вышла на сцену со словами: «Петенька, давай поцелуемся! Мы так давно с тобой не целовались!» Расцеловались троекратно, трогательно обнялись, встали рядом, и Элина Авраамовна, глядя на первый ряд зала, где сидели мама, Лена и я, сказала: «Мариночка, ты извини, но я все-таки хочу установить истину. Девочки, встаньте, пожалуйста, и повернитесь к залу».
Мы с сестрой выполнили просьбу.
— А теперь пусть народ скажет: чьи это дочки?
Зал встретил шутливую провокацию восторженно:
— Ваши! Похожи!
В большинстве случаев актеры, даже если расчудесно общались на съемках, по их окончании не встречаются и даже не звонят друг другу. Но только не «тиходонцы». Чаще всего собирались у Ильченко, сыгравшего роль отца Гришки — Пантелея Мелехова. Даниил Иванович был одиноким человеком, а «Тихий Дон» словно подарил ему семью. Папу он до конца своих дней звал «сынком», к Люсе Хитяевой, Зине Кириенко и Лине Быстрицкой относился как к дочкам. Зазвав всех в гости, Даниил Иванович варил огромную кастрюлю борща, сам делал и коптил на балконе домашнюю колбасу, доставал из загашников соленья собственного приготовления.
В середине семидесятых дед Данила серьезно заболел. Папа отвез его в хорошую больницу, доставал лекарства, постоянно навещал. Едва появлялся на пороге, по отделению неслось: «Гришка к отцу приехал!» После выписки папа устроил Ильченко в Дом ветеранов, куда приезжал при первой возможности. Даниил Иванович слабел с каждым днем, и когда ноги перестали слушаться, папа выносил его в парк подышать свежим воздухом на руках.
Большой потерей для нашей семьи стал и уход Машухи. После смерти Марии Александровны все ее сыновья и невестки стали наперебой звать няню к себе:
— Нельзя тебе жить одной. Вдруг что случится, а рядом — никого. Говори: к кому переезжаешь?
Она всех поблагодарила и сказала:
— Я хочу с Петей, Мариной и девочками.
И Машуха стала жить с нами. Мой старший сын — тоже Петя — родился, когда няне было под девяносто, но она с готовностью бросилась помогать. Гладила пеленки, следила, чтобы малыш не упал, подавала ему игрушки. Младший сын Федя появился на свет за четыре месяца до ее ухода. Машуха была уже очень слабенькой, но успела подержать его на руках...
Мои мальчишки росли вдали от своих отцов, но совершенно не страдали от этого. Главным мужчиной в жизни моих сыновей был их дед. Я никогда не мучилась навязчивой идеей выйти замуж. Во-первых, потому что было очень хорошо рядом с папой и мамой, а во-вторых — подсознательно искала человека, похожего на отца. Конечно, я влюблялась, теряла голову, но потом чувства остывали.
Мне было двадцать семь, когда в один из прекрасных дней я поняла, что беременна. Пошла с этой новостью к родителям. Знала, что они никогда не откажут в помощи, но такой реакции все равно не ожидала. Мама буквально просияла: «Как здорово! Пока мы с отцом еще в силах! А я уж начала волноваться!» Папа был более сдержан, но сразу дал мне установку: ни о чем не думай и не беспокойся, твоя задача — родить здорового ребенка. А как гордо папа вынес Петра Глебова —младшего из роддома!
Отец Пети появился в нашем доме, когда сыну было несколько месяцев. Пришел объясниться с Петром Петровичем, с которым прежде не был лично знаком. Попросил прощения, сказал, что очень любит нас с Петькой, но, к несчастью, имеет обязательства перед другой женщиной. Папа ткнул его кулаком в лоб: «Эх ты, дурень!» — и позвал за стол. Потом Алексей не раз приезжал к нам и домой, и на дачу. Они с папой замечательно общались, пили вместе водку, пели дуэтом. Нам всем удалось построить главное: добрые отношения между Петей и его отцом — профессором, членом-корреспондентом Академии наук и просто душевным человеком.
Петеньке исполнился год, когда в составе делегации от Дома дружбы народов я улетела в Англию. Как специалиста, имеющего серьезный опыт в преподавании английского языка, и переводчика с большим стажем меня пригласили вести факультатив в Лондонском университете: учить всех желающих русскому языку. Возглавлял делегацию Святослав Бэлза, с которым мы прежде не были знакомы. И между нами случился роман, красивый, с элементами игры в персонажей Хемингуэя и Ремарка. Длился он довольно долго, Святослав намеревался уйти из семьи, которая, по его словам, давно уже трещала по швам. Но это оказалось непросто — его стали всячески удерживать. И в какой-то момент Святослав сломался. Начал изворачиваться. Я уже ждала ребенка, когда состоялся решающий разговор. Сказала: «Все, больше так продолжаться не может. Уходи. Ребенок будет — и будет от человека, которого я пока еще люблю...» И Бэлза ушел.
Федю я носила тяжело и каждый день просила Бога только об одном: чтобы малыш родился здоровым. На Небесах меня услышали — все прошло благополучно. Из роддома нас с сыном опять забирал папа.
Помню, как в первый раз привезла Федю на Николину Гору. Наташа Кончаловская положила его, закутанного поверх комбинезона в нянин пуховый платок, на огромную кровать, перекрестила и сказала: «Сколько же людей тебя не хотело, сколько было настроено против тебя, но Боженька хотел — и ты появился! Дай тебе Господь счастья!»
У Святослава Игоревича я ничего не просила. Более того, решила, что общаться с ним не буду. Бэлза тоже поначалу не проявлял инициативы. Появился, когда Феде был год — стал уговаривать показать сына. В этом отказать не могла.
Спустя еще какое-то время собралась с духом и пошла с Федей в гости ко вторым дедушке и бабушке. Родители Святослава давно об этом просили. Увидев нас на пороге, Зоя Константиновна встала в коридоре на колени и протянула к внуку руки: «Деточка, иди ко мне!» А Игорь Федорович обнял меня и сказал: «Дорогая моя, вы подняли меня из гроба. Я очень болел и уже приготовился умирать, но когда узнал, что скоро родится внук, появились силы». Мы стали навещать стариков, а они вместе со Святославом приходили в гости к нам. Отца Федя никак не называл — просто кричал: «Эй!» Когда Бэлза брал сына на руки, все вокруг охали: «Копия! Ну надо же, до чего похожи!»
К моменту рождения Феди я уже жила отдельно от родителей, но в том же доме. Они на седьмом этаже, я — на третьем. Папа много работал: снимался, участвовал в сборных концертах, творческих вечерах. Отправляясь в очередную киноэкспедицию, обязательно забегал к нам попрощаться. Заглядывал в комнату, где прямо за дверью стояла Федина кроватка, смотрел на внука, говорил: «Землеройка!» — и уезжал. Я никак не могла взять в толк: «Почему землеройка-то? У Феденьки черные кудрявые волосики, огромные глаза, аккуратный носик — не мальчик, а конфета! Какие могут быть ассоциации с длинноносой серенькой мышкой?!» Тем не менее «землеройкой» Феденька оставался довольно долго, пока однажды, заглянув в кроватку, дед не воскликнул: «Ба! А мужик-то какой классный получается!»
Бэлза официально признал сына и настоял, чтобы он носил его фамилию. Были с его стороны и попытки вернуть наши отношения, но я уже успела понять: жить рядом с человеком, который постоянно играет в литературных героев — д’Артаньяна, Казанову, графа Калиостро, — непросто. Папе эта особенность характера Бэлзы открылась еще раньше, и он очень скоро свел на нет завязавшуюся было дружбу.
С Федей Святослав Игоревич общался довольно часто, особенно в последние годы. Брал на съемки программы «Романтика романса», познакомил его со своим первым сыном. Мне кажется, поначалу Игорь, который старше Феди на десять лет, ревновал отца, но потом парни подружились. У гроба Святослава во время гражданской панихиды они стояли рядом.
Родив сыновей от мужчин, с которыми мне не довелось создать семью, свою долю женского счастья я все-таки получила. Коля — мой бывший студент, мы знакомы сорок лет, четверть века вместе, однако официально зарегистрировали свои отношения только семь лет назад. Инициатором похода в ЗАГС был Николай, объявивший тоном, не терпящим возражений: «Все! Пора жениться!» Я сама сшила себе шикарный туалет и во время бракосочетания выглядела настоящей невестой.
Когда мы с Николаем решили жить вместе, я, конечно, переживала: как его примут мальчишки? Но Коля, едва войдя в дом, будто встал над нами буквой Т — и сразу стало очень спокойно и тепло.
С Николаем я нашла то, что всегда было в отношениях моих родителей: доверие и бережное отношение друг к другу. Папа часто бывал в отъезде, но маме и в голову не приходило его контролировать. Помню звонки с киностудий, из концертных организаций:
— А где Петр Петрович? В Иркутске? А в какой гостинице, в каком номере? Нам нужно срочно с ним связаться!
Ответ мамы:
— Я не знаю, — приводил ее собеседников в недоумение:
— Как это «не знаете»?!
Конечно, у папы были поклонницы, которых привлекали его по-настоящему мужская красота, актерский талант, известность. А уж когда Петр Глебов, взяв гитару, начинал петь...
«Как-то мы были в компании, — рассказывала мама, — и Петя, выбрав в качестве адресата какую-то даму, пел романсы. Смотрел на нее во время исполнения, потом встал на одно колено. Проходит некоторое время, и в фойе кинотеатра та самая дама бросается ему на шею: «Петенька, как я рада вас видеть! Живу воспоминаниями!» «Петенька» страшно пугается, прячется за мою спину и шепчет:
— Мася, кто это?!
— Ты разве не помнишь, — отвечаю, — как на коленях перед ней стоял и ручки целовал?!
У папы глаза по пятаку:
— Ты что, с ума сошла?»
Родители прожили вместе пятьдесят три года и до последнего ходили гулять, держась за руки. Звали друг друга Масечка и Кусечка. Хотя темперамент у обоих был — о-го-го! Сижу однажды в своей комнате, вдруг слышу на кухне мамин голос на повышенных тонах, потом стук, звон. Иду на шум и в прихожей сталкиваюсь с папой, который пулей вылетает за дверь. Спрашиваю маму:
— Что это было?
И тут она показывает вмятину на холодильнике и осколки чашки на полу:
— Вот так вот! Ваш отец себе позволил!
Не успела она замести осколки, как папа вернулся, взял гитару и, сев в уголок, начал петь: «Гори, гори, моя звезда...» Минуту мама старалась держать обиженное лицо, но потом растаяла.
Помню, к нам в гости приехала из Парижа двоюродная сестра папы — Александра Михайловна Толстая. Мы с Леной были в театре и вернулись домой, когда все уже спали. Встаем утром, выходим на кухню, а там нервно курит тетя Саша.
— Девочки, я должна сообщить вам страшную новость... Ваши папа и мама разводятся. Они вчера так друг на друга кричали! Определенно — это развод...
В этот момент из своей комнаты выходят родители. Папа обнимает маму за плечи:
— Масечка!
Мама улыбается и щебечет в ответ:
— Кусечка!
Тетя Саша была так изумлена, что выронила сигарету.
Между мной и папой за всю жизнь случилась только одна серьезная стычка. Я с детьми была у родителей — обсуждали завтрашнюю поездку в санаторий ВТО в Рузе, где всей семьей собирались встречать Новый год. За что тогда отругала Петьку, не помню. Папа вступился за внука, начал доказывать, что я неправа, мне стало обидно. Мы так друг на друга орали, что бедная мама, мечась по квартире, закрывала двери: «Боже! Тише! Тише! Вас весь дом слышит!» Закончилось тем, что я, взяв детей, хлопнула дверью, а папа вдогонку еще что-то прокричал.
Прорыдала всю ночь. Было ощущение, что прежние отношения потеряны навсегда. Пойти к отцу и что-то вякать в свое оправдание казалось невозможным. Утром звонок в дверь. Открываю — на пороге папа. У меня опять слезы ручьем, горло перехватило. А он сграбастал в охапку: «Ну все, все... Собирайтесь — поехали».
Не знаю, применимо ли это определение к человеку, но папа был очень тактильным. Во время разговора хватал собеседника за руку, постукивал по плечу, держал за рукав. Пока мы с Ленкой были маленькими, постоянно нас тискал, что обеим очень нравилось. Стоило ему сесть с книжкой, тут же забирались на колени: «Папа, помучай нас!» Когда папы не стало, я не раз слышала от мамы: «У меня такое безумное ощущение, что он меня касается. Стою у раковины, мою посуду — и вдруг чувствую его руку на плече...»
Папе было чуть за семьдесят, когда обнаружились проблемы с сердцем. Наверняка они были и прежде, только он скрывал: жаловаться на что-то — нет, это не про отца! Но однажды стал подниматься в горку — и чуть не потерял сознание. Тут уж мы все на него навалились: «Срочно ложись на обследование!» В Кремлевской больнице врачи сказали, что нужно вшивать кардиостимулятор. Поставили в лист ожидания и отпустили домой. Заглядываю вечером к родителям, а папа — весь в сомнениях:
— Я худой, и эту коробочку под кожей будет видно. Поедем с программой «Товарищ кино» в южные края, пойдем на пляж — и как я там разденусь? Севка Санаев обязательно спросит: «Петь, а что это у тебя?»
— Ну и спросит. А лучше, если он будет подписывать твой некролог? — парировала я.
Вскоре отцу звонят с киностудии и предлагают в картине «Битва за Москву» сыграть Буденного, который верхом на коне принимает парад на Красной площади. Он соглашается, и на следующее утро мама просыпается от странных звуков. Чтобы не мешать, папа ушел на кухню и занимается там гимнастикой по своей методе — приседает, висит на турнике, стучит плечами по косякам. Перехватив изумленный взгляд жены, объясняет: «Давно в седле не сидел — надо прийти в форму».
На второй день съемок — звонок из больницы:
— Подошла очередь на операцию. Высылаем спецмашину для транспортировки больного.
Мама в ответ — немного растерянно:
— А Петра Петровича нет.
— Как?! Уже?! Очень жаль...
— Нет-нет, вы неправильно поняли — он на съемках.
— На каких съемках?!
— В роли Буденного на коне скачет — парад принимает. Но завтра уже будет свободен.
От доставки спецавтомобилем отец отказался: «Еще чего!» — и поехал в «Кремлевку» на своей машине. После установки кардиостимулятора ему какое-то время нужно было оставаться под наблюдением врачей. Звоню в отделение спустя два дня после операции:
— Можно Петра Петровича Глебова?
— Его нет.
— А где он?!
— В парке, на пикнике.
Едва придя в себя, папа поехал на рынок (благо машина стояла в больничном дворе), накупил овощей, зелени, мяса. Позвонил Никите Михалкову, чтобы привез гитару. Вдвоем с племянником они нажарили шашлыков и устроили пир для медперсонала — с песнями и байками.
Никита всегда очень тепло вспоминает о папе. Когда журналисты начинают расспрашивать об охоте, рассказывает, что к этому занятию его пристрастил дядя: сначала брал «мальчиком в загон», чтобы шумом и свистом выгонял зверя на охотников, потом дал в руки ружье. После смерти папы Никита несколько лет привозил маме отцовскую охотничью пайку.
Сейчас ни я, ни Лена с троюродным братом почти не общаемся. Живи мы по соседству, наверняка бы заглядывали друг к другу в гости, а на расстоянии поддерживать тесные отношения трудно. К тому же прекрасно понимаем, какой у Никиты плотный график.
С кардиостимулятором папа прожил пятнадцать лет. Продолжал участвовать в концертах, сниматься. Уговорить его лечь в больницу было практически невозможно — только уж если становилось совсем худо. Но и тогда сразу начинал проситься домой. Так было и весной 2000 года. Папу увезли в клинику с сердечным приступом, а через несколько дней он уже уговаривал врачей:
— Четырнадцатого апреля мне восемьдесят пять исполнится. Хочу дома, с родными отметить.
Доктора отпустили, строго наказав беречься:
— Никаких волнений и резких движений! Иначе может оторваться тромб.
Четырнадцатого был сумасшедший день. Не переставая звонил телефон, несли телеграммы, цветы. Следующим утром выглядываю в окно: папа с мамой, держась за руки, сидят на лавочке возле подъезда. К ним подходят соседи, поздравляют. Вернувшись с прогулки, заглядывают ко мне, и папа просит: «Включи-ка телевизор! Люди говорят, мне орден дали, а мы — ни сном ни духом». Оказалось, действительно его наградили орденом «За заслуги перед Отечеством».
Семнадцатого утром я собиралась на работу, когда зазвонил телефон. Сквозь мамины рыдания едва разобрала: что-то с папой. Взлетела на седьмой этаж, ворвалась в квартиру. Папа лежал возле дивана...
За несколько лет до его ухода администрация Одинцовского района выделила нашей семье участок неподалеку от Назарьева. В знак уважения и благодарности к уроженцу этих мест — любимому страной актеру Петру Петровичу Глебову. Мы мечтали, что построим дом, где будем жить все вместе. Не успели. Участок пришлось продать, чтобы поставить достойный памятник на папину могилу.
Приезжая на Ваганьковское, мы с Леной постоянно находим знаки, что люди помнят и любят отца: георгиевскую ленточку, конфеты, цветы... Прошлой осенью убираем листву, мимо идут кладбищенские рабочие, возле могилы отца сбавляют шаг: «Здорово, Мелехов!» — и шагают дальше. И делают это не для нас, нет! Чувствуется, что этот ритуал повторяется изо дня в день...
Редакция благодарит за помощь в организации съемки кафе-кондитерскую «Булочная № 5»
Подпишись на наш канал в Telegram