Когда так называемые подруги столько лет ждут, чтобы к восьмидесятипятилетию знаменитой артистки разразиться потоком сплетен, бросающих тень на всю семью, это уже слишком! Но Бог им судья. У меня только один вопрос: зачем?
Мама ушла почти двадцать два года назад. Я отказывалась от интервью, всем отвечала одно: «Пока не могу. Не готова...» И вот читаю в журнале «Коллекция Каравана историй» в воспоминаниях Нины Соловьевой: «сварилась заживо», «могла умереть от одной ненависти к зятю», «не для чего было жить». Я решила прервать молчание, чтобы вступиться за маму...
Сама она, конечно, могла бы это сделать гораздо лучше меня. Недавно наткнулась на ее давнее интервью. На вопрос журналиста «Вы суеверны?» мама ответила: «Да, но не в обычном смысле. Я всегда боюсь, что если мне кто-то сделал плохо, то ему будет еще хуже. Это уже не раз сбывалось...»
Перебираю старые семейные фотографии, перечитываю мамины записки, папин фронтовой дневник, пожелтевшие от времени страницы дедушкиных писем бабушке. Вот мамины узкие полупрозрачные перчатки до локтя, вот бронзовая табличка с надписью «Нифонтова Р.Д.» с двери ее грим-уборной, флакончик Chanel № 5, маминых любимых духов. История нашей семьи живет в этих вещах.
Соловьева по сути выносит приговор: «У Нифонтовой были муж, любимая дочь, уютный дом, налаженный быт. Но и это у нее отняли...» Так кто отнял у мамы все это?
Трудно предположить, что она имеет в виду. Многие факты ею пересказаны с чужих слов, а то, чему она была невольной свидетельницей, до неузнаваемости искажено.
Как-то прочитала фразу в «желтой» прессе: «Одинокая и всеми забытая актриса умерла, на столе лежала корка хлеба и стояла бутылка водки». Так вот, это совсем не тот случай. Мама до конца своих дней жила в собственной квартире, играла на сцене любимого театра, к ней приезжали я и ее внук Миша, она не была всеми покинутой затворницей.
Когда так называемые подруги столько лет ждут, чтобы к восьмидесятипятилетию знаменитой артистки разразиться потоком сплетен, бросающих тень на всю семью, это уже слишком! Но Бог им судья. У меня только один вопрос: зачем? Не покидало ощущение, что читаю о посторонних, не о своей семье. Это чужая история о чужих людях.
Разве можно сказать о близкой подруге, что она «сварилась заживо»? Во-первых, это неправда. В медицинском свидетельстве о смерти написано, что мама умерла в результате ишемической болезни сердца. А во-вторых, никто из близких не посмел бы так кощунственно описать ее уход. Она была необыкновенным явлением в искусстве, талантливейшей актрисой и очень красивой женщиной. И такого «некролога» не заслужила...
Соловьева утверждает, что была рядом с Нифонтовой тридцать лет. Но разве это дает ей право судить о том, что происходило внутри чужой семьи? Нашим семейным девизом было актуальное на все времена «Не болтай». Однажды, помню, поделилась с подружками, что мама на спектакле наклеивает накладные ресницы. Когда до нее дошел этот слух, мама раз и навсегда запретила мне рассказывать, как она шутила, «ее автобиографию».
Мне мама всегда представлялась бурной рекой, которая никак не может улечься и спокойно течь в своих берегах. Бурлит, плещется, все время рвется вверх, как в состоянии невесомости. Как будто нет земного притяжения...
Что она для меня? Так же неотделима, как воздух, которым дышу. Мне странно читать строчки «у дочери была своя жизнь». Да не было у меня такой жизни, из которой мама и папа были бы исключены. Мы составляли единое целое, которое не разделялось на «они» и «я»... Во всяком случае, для меня.
А что касается «близкой подруги»... У мамы была одна близкая подруга — Римма Сулоева. Они дружили с первого класса, сидели за одной партой. Мама называла ее Римус-примус. Правда, между собой мы звали ее «пионэр Запада» — она всегда была активной, ходила в походы и нас тащила за собой. Римма Петровна была военным врачом в звании подполковника. К сожалению, она умерла в прошлом году и уже не оценит «воспоминания» Соловьевой, которые смело можно назвать: «Я и Нифонтова».
Пока был жив папа, Нина редко появлялась у нас дома. Он ее не любил и старался отвадить, потому что она всегда была не прочь пропустить рюмочку. А папа в этом отношении старался маму оберегать.
У мамы был особый талант — давать людям точные прозвища. Она называла Соловьеву не иначе как Нинка. Читаю «воспоминания» и поражаюсь, как мама провидчески подметила в ней эту простонародную черту. Ведь в своей статье членов нашей семьи она называет «Руфка, Генка, Славка, Борька, Шурка».
Главным обвиняемым во всех трагедиях нашей семьи с подачи Соловьевой стал мой муж. Она пишет, что это «от ненависти к нему» мама могла умереть. Перед тем как написать этот материал, я попросила:
— Гена, расскажи мне, пожалуйста, еще раз, как все было. Что произошло в тот день, когда умерла мама?
Гена помолчал, стал рассказывать, а потом заплакал:
— Хорошо, что тебя там не было...
На площадке у маминой квартиры столпились соседи. Гена открыл дверь ключом и вошел в прихожую. Было темно. Он перекрестился, включил свет и, сняв ботинки, пошел по воде внутрь. Мама лежала на полу ванной комнаты. Она была мертва...
Я записала последнюю встречу с мамой, чтобы удержать это в памяти: «В пятницу вечером, 25 ноября, забирала Мишаню, он несколько дней гостил у бабы. Мама сидит в кресле, вдруг Миша, прощаясь, пытается ее перекрестить. Мама серьезно поправляет: «Крестить надо не слева направо, а справа налево» — и водит его рукой. Целуемся в прихожей нос-подбородок. Последняя встреча... На улице темно. Баба в темном окне кухни долго вертит фонариком. Миша все время оглядывается, машет рукой. Долго видно свет фонарика сквозь ветви деревьев. Уходим...
В субботу мама ездила на дачу. Утром и вечером разговаривали с ней по телефону. В воскресенье, около 15-ти, меня начинает знобить. Ложусь под два пледа, не могу согреться. Температура зашкаливает. Вдруг телефонный звонок. Миша взял трубку сам, слышу — говорит с бабой. С трудом ползу в кухню: «Мам, хотела к тебе сегодня ехать, но со мной что-то жуткое творится. Давай завтра...» — «Ну ладно».
На следующий день мама должна была быть в театре на репетиции. Около одиннадцати вечера звонит мамина соседка снизу Антонина Ударова (у Соловьевой она превратилась в Веронику Дударову): «Оля, у меня потолок мокрый и по стене течет вода». Звоню маме, никто не берет трубку. Геннадий одевается и уезжает. Миша спит. Лежу, завернувшись в плед и не отрываясь смотрю на часы. В двадцать три часа тридцать пять минут резко взрывается телефон. Гена тихо говорит: «Ну, все...»
Я позвонила Шуре Равенских, которая жила несколькими этажами выше, и попросила спуститься в мамину квартиру помочь Гене. Всю ночь они собирали воду с паркета, сушили ковер на балконе. К слову, Соловьева придумала какой-то необыкновенный импортный ковер с десятисантиметровым (!) ворсом, с ромашками и васильками. Никогда у нас такого ковра не было. Обыкновенный ковер, купленный в магазине. Наутро в квартиру мамы приехали мы с Мишей. От озноба и жара не осталось и следа, будто и не было ничего. Мистика?..
Несколько лет назад появилась публикация с подобным мотивом, где меня обвиняли в холодности и невнимании к родителям, мол, стала взрослой, «ушла из дома». Что на это ответить? Дети вырастают и начинают жить самостоятельно — это нормально.
Мы с Геннадием работали вместе на киностудии. Мне было двадцать восемь, хотя и выглядела совсем девчонкой. Родители знали, что мы общаемся, Гена пару раз приходил к нам домой, но они не думали, что все обернется свадьбой. Однажды мы пришли и сообщили им, что подаем заявление в ЗАГС. Родители растерялись, у них вытянулись лица.
Папе мой муж не пришелся по душе. Конечно, мужская ревность присутствовала, это понятно — я была его единственной дочкой. У папы создалось впечатление, что у Гены комплекс неполноценности. Он действительно тушевался в присутствии моих родителей. Не хотел этого показывать, но явно зажимался от их статусности. Мама поначалу приняла Гену достаточно благожелательно. Потом, может из-за папиного неприятия, отношение поменялось. Родителей в зяте смущало и то, что был разведен, и то, что старше меня... Кстати, так совпало, что у папы с мамой была такая же разница в возрасте, как и у нас с Геной, — девять лет. Единственное, что папе нравилось в Геннадии, — это его внимательное отношение к сыну от первого брака.
Вспоминаю случай из детства. Мы с мамой плывем по реке в лодке. Я держусь за борт руками, сама в воде. Вдруг она отцепляет мои руки: «Плыви, а то никогда не научишься!» Ухожу с головой под воду, выныриваю, начинаю колотить руками и ногами — плыву! Потом мама меня уверяла, что там было дно, но я-то до него не доставала. Так я научилась плавать.
И во взрослую жизнь «вплыла» как бы сама. У нас с мамой не принято было делиться сердечными тайнами. В мой внутренний мир родители особенно не вторгались. С одной стороны, это хорошо, с другой — плохо.
Во ВГИКе я с головой ушла в учебу, никаких романов у меня не было. Я жила своей правильной жизнью. Однажды на диспансеризации врач, заполняя медицинскую карточку, спросила:
— Половой жизнью живете?
А мне лет двадцать пять, я уже ВГИК окончила.
— Что? — переспрашиваю.
Врач удивленно вытаращилась:
— Ну, значит, не живете.
Мама не разговаривала со мной об этом, она была такой же, как я, целомудренной. Мы в этом плане были дико зажаты, не говорили друг с другом на интимные темы. Я была абсолютно неопытной и не подготовленной к взрослой жизни. «Плыви сама!» — сказала мама. Я и поплыла...
Мы с Геной поженились. Через год родился Миша. Свекровь советовала нам жить отдельно — у мужа после развода была однокомнатная квартира. Может, моя вина в том, что я сразу неправильно выстроила нашу жизнь. Но мне казалось, что страшно оскорблю родителей, если привезу ребенка из роддома не домой. А главное, надеялась, что Миша всех нас объединит в одну большую семью...
Конечно, мама ждала внука. Это факт. Из Франции привезла два красивых комбинезончика и ботиночки. Но камнем преткновения был Гена, родители так и не смогли жить с зятем в одном доме. Помню, я занималась в кухне глажкой. Попросила маму принести выстиранные марлевые подгузники, они были сложены в тумбочке в нашей комнате. Она возвращается и говорит: «Я не могу. Там ноги сидят». То есть муж сидит в кресле, ноги вытянуты и перекрывают ход к тумбочке. Не Гена, а ноги сидят. Нет имени, нет человека. Родители почти не обращались к зятю по имени. Например, если мужу звонили, они говорили ему: «Возьми трубку!» Мой муж никогда особым тактом не отличался, я его идеализировать не хочу. Но тем не менее к моим родителям он обращался по имени-отчеству.
Отец в своем ежедневнике оставил такую запись: «У меня родился внук. Миша мне сразу понравился, чего, наверное, никогда не случится в отношении его папы». Вот, например, такая сцена. Мы с мужем завтракаем в кухне. Миша в комнате подает голос — проснулся. Почему бабушка с дедушкой не могут подойти к любимому внуку? Меня это сильно задевало.
Однажды муж привел в гости нашего общего знакомого — оператора из Белоруссии. Я попросила папу посидеть с Мишей. Вдруг слышу плач. Иду, смотрю: ребенок один.
— Пап, — захожу к нему в комнату. — Я же попросила, чтобы ты с Мишей посидел!
— Муж пришел, пусть он и сидит.
Разве можно свое отношение к зятю переносить на внука?
Сначала мы вели общее хозяйство, а потом, когда стали возникать разногласия — кто что купил, кто что съел, — решили разделиться.
Конечно, это сказывалось на наших взаимоотношениях. Все трое выжимали из меня соки. Я металась между ними, пыталась примирить. Но у меня ничего не получалось. Взаимное раздражение и обиды нарастали как снежный ком. Никто не хотел ничего решать, все молчали и дулись по углам. А я не умею долго «выдерживать характер». И стала инициатором «переписки» с родителями. Мне казалось, что лучше написать, чем говорить, когда захлестывают эмоции...
Отдала маме письмо, она ничего не сказала, только удивленно подняла брови. Я ей писала, как, на мой взгляд, можно попытаться сохранить мир в доме: «Надо все-таки корректно друг к другу относиться». Мама написала ответ. Я прочитала, и мне показалось, что она отвечает о чем-то другом. Но с одной фразой была согласна: «Если мы стали переписываться, а не можем поговорить, то до чего же мы дошли?!»
Родители не гнали нас из квартиры, но я знала, что они были бы рады, если бы мой муж убрался из дома навсегда, а я осталась с ними. Возможно, хотели, чтобы я развелась. Прямо об этом не говорили, но всячески давали понять, что нужно думать в этом направлении. Но для меня это было неприемлемо. И об этом я написала маме: «Давайте мы сами разберемся, как будем жить». Папа тоже вручил ответ. Он написал, что мое письмо произвело на него большое впечатление.
Геннадий ничего никому не писал. Он начал пить, и крепко. Однажды пришел, сильно выпив. Мы с ним, закрывшись в кухне, выясняли отношения. Я его пыталась утихомирить, а он, наоборот, говорил все громче и громче. Было уже поздно, родители отправились спать. Не могу же я их мучить такими ситуациями! Да и Геннадий слишком увлекся чтением «Максима Горького в стеклянном переплете». Стало ясно, что никакого мирного сосуществования под одной крышей у нас не будет. Очевидно, все ждали моего решения. Как-то мама возмутилась, что мы потратили ее шампунь. Когда стали разбираться по таким мелочам, я не выдержала и сказала Гене: «Все, уезжаем».
С родителями мы прожили год. А потом все-таки переехали в однокомнатную. Но это не значит, что мы разорвали отношения. Однажды приехал папа: «А у вас уютно. Даже не ожидал». Мама тоже была один раз. Родители никуда из моей жизни не исчезали. Я знала, что нужно маме доставить внука. Раз в неделю сажала Мишу в коляску и на метро, с пересадками, везла его к бабушке. По-моему, Гена больше у них в доме не появлялся. На все семейные праздники приезжала я с Мишей.
В письме к папе я напомнила ему об Ираиде Ивановне, моей воспитательнице, которая десять лет жила у нас: «Ведь вы не только Гену, но и Ираиду Ивановну как постороннего человека в доме тоже обижали. А она меня любила». Папа на это ответил: «Согласись, что приехала она жить к нам не из-за тебя, а ради мамы».
Мама с Ираидой Ивановной познакомились на гастролях в Ленинграде. Она была блокадницей, работала инженером, жила одиноко в коммунальной квартире. Однажды я нашла старую мамину записку: «Сообщите И.И. в Ленинград. Она меня любит». Маму укладывали в больницу, и она просила об этом написать И.И.
Мне было лет пять, когда умерла мамина мама, Дарья Семеновна. В сад я категорически не хотела идти, а у мамы были съемки, репетиции. Стали срочно искать няню. Одна пришла к нам с мраморным грибом, на котором она все время штопала носки. Потом ее сменила другая. Мама вечером спрашивала:
— А что ела Оля? Суп ели?
Няня отвечала:
— Ребеночек не хочет. Вот, колбаски поели.
Она доверия не оправдала.
Какое-то время у нас жила Маруся. Она была, вероятно, старообрядкой — спать ложилась как в гроб. Переодевалась в чистую рубаху, надевала платок, каждый раз меняла постельное белье. Готовилась — вдруг во сне умрет. С Марусей в итоге тоже расстались. И тогда в нашем доме появилась Ираида Ивановна.
Как-то у них с мамой зашел разговор, что не с кем оставить ребенка. И.И. сама предложила помощь любимой актрисе, написала в письме: «Дела свои закончила, могу приехать познакомиться с девочкой». Она сразу сказала, что денег с родителей не возьмет.
Помню, как мы встретились в первый раз. Я вышла к Ираиде Ивановне в маске Снегурочки, очень стеснялась. И.И. няней не была, скорее моей воспитательницей, помогала с уроками, особенно с математикой. Она готовила на всю семью, папа радостно свалил с себя эту обязанность. И.И. жила со мной в комнате. На каникулы уезжала в Ленинград. И.И. заметила мои художественные способности и подарила книгу «Человечек на стене», по ней я училась рисовать. Думаю, мама ревновала меня к воспитательнице. Ираида Ивановна — чужая в доме! А родная дочь так к ней привязалась.
Но я любила обеих. Мама была мамой, она не отходила на второй план. Тем не менее ей было трудно смириться, например, с тем, что мы с И.И. смеемся в нашей комнате. Она заходила и «командовала»: «Все! Пора спать!» Но это не значит, что мама третировала И.И. Она всегда воздавала ей должное. Конечно, могла сделать не очень деликатное замечание: «Ираида Ивановна, что вы все время откашливаетесь? Пойдите прополощите горло!» И.И. плакала, я ее утешала. Помню, как она спрашивала: «Может, мне уехать?» Я просила остаться.
Кстати, именно когда поселилась в нашей квартире И.И., я запомнила Соловьеву. Она в основном появлялась, когда были какие-то застолья. Я очень переживала, если видела, что мама выпивала больше, чем надо. Меня успокаивала Ираида Ивановна: «Понимаешь, актеру нужно иногда снимать напряжение».
Она маму любила и ко мне привязалась. Всю свою жизнь совершенно бескорыстно посвятила нашей семье. Мама звала Ираиду Ивановну Мадамой. В этом прозвище были и уважение, и ирония. Мама подсмеивалась над ее петербургской интеллигентностью, помноженной на немецкие педантичные корни. По мнению Соловьевой, «все Олины комплексы и дурной вкус — от Ираиды Ивановны». Оставляю это на ее совести, думаю, она ревновала маму: И.И. жила у нас, а Нина никогда в фаворе не была...
Я росла послушной девочкой с повышенным, воспитанным мамой чувством долга. Да и книжки Ираиды Ивановны, ее аккуратность, ее любимая немецкая поговорка «Лангэс фэтхен — фаулес мэдхен» («Длинная ниточка — ленивая девочка») сделали свое дело. Если вдеваю в иголку длинную нитку, чувствую себя «преступницей»...
И.И. жила у нас до 1976 года, по сути десять лет. Когда я была уже в старших классах, она стала появляться реже. Мама просила И.И. приезжать, когда папа отправлялся в командировки: кто-то ведь должен был готовить. А когда он возвращался, в И.И. вроде бы отпадала надобность. Для меня это было очень болезненно, для И.И. тоже. «Ты моя последняя любовь», — говорила она. И по первому же маминому зову приезжала. Кстати, билет ей не оплачивали. Ездила И.И. дешевым ночным поездом. Говорила, что ей нравится «сидячий».
В последний раз Мадама уехала в Питер на зимние каникулы. Позвонила ее соседка и сказала, что Ираида Ивановна умерла. Мама хотела поехать на похороны, попросила Галину Александровну Кирюшину заменить ее в «Царе Федоре Иоанновиче» (они начинали играть в очередь царицу Ирину), но та, к сожалению, не смогла. Соловьева представила всю эту историю как нежелание мамы ехать на похороны: «Руфа отказалась». Но мама очень переживала, что мы с папой поехали без нее...
Когда родился Миша, маме показалось, что я ревную ее к внуку. Она даже сказала: «Повторяется история с Ираидой Ивановной». Мне это и в голову не приходило. Просто я не всегда могла приехать и привезти внука по первой ее просьбе. А она убеждала себя, что я ревную Мишу к ней, как она когда-то меня к И.И. В результате — обида.
Странно складывается все в жизни. Ведь мои родители были когда-то в том же положении, что и мы с Геннадием. У папы были сложные отношения с тещей. Мама пыталась их примирить. Почему же тогда они, пройдя через подобную ситуацию, не захотели пойти на компромисс? Им не хватило мудрости, Гене — такта, мне — решимости.
А у них была почти зеркальная история! Вот что папа писал своему отцу: «С Дарьей Семеновной я как-то рассорился, видимо, ей было в тягость кое-что делать по дому. Ну и для меня. Дел, в конце концов, на копейку, а разговоров и ворчаний целый воз. Началось все из-за пустяка, будто я не вытер ноги перед комнатой. Черт его знает, может, и вправду не вытер. Не помню. Но суть ведь не в этом. Слово за слово, и наступил крах наших и без того шатких отношений, которые в основном скреплялись Руфой. В общем, я взял на себя хозяйственные дела, относящиеся к нам. Топлю печь, покупаю продукты, готовлю и так далее. Она совсем отдельно от нас и готовит, и строит бюджет. Это неприятно, но много легче морально. Как будто легче жить стало, несмотря на то, что Д.С. не дружит».
Кстати, вот еще штрих. В общении со мной мама называла бабушку Дарьей Семеновной. В этом была особая дань уважения к ней. Обе были с характерами. Папа говорил, что если мама с Дарьей Семеновной ссорились, неделю друг с другом не разговаривали. Мама талантливо использовала бабушкины приметы в моем воспитании: «Дарь Семенна говорила, что вытирать стол бумажкой — к покойнику». Попробуй после этого вытереть стол не тряпкой, а бумажкой. Да ни за что!
Когда мама была маленькой, бабушка работала на фабрике, а все в доме было в ее рукоделии: плетеные салфетки, покрывала, занавески. Она еще и маму обшивала — та не ходила в покупных платьях. У меня хранится мешочек, на котором вышито крестиком «Руфе от мамы. Не забывай», а с другой стороны розочки. Она и дочку научила плести крючком. Мама для моего любимого игрушечного Гурвинека связала пальто и шапочку. Мы с ней играли, в этих играх и общались. Та невесомость, что была в маме, создавала легкую атмосферу. Помню, как она надела на руку Гурвинека и, скорчив смешную рожицу, говорила со мной каким-то мультипликационным голосом. А я за ней все это повторяла, довольно успешно. Мама часто мне говорила: «Ты похожа на отца, а мимика у тебя — моя».
Мама во всех анкетах писала о своей родне так: «Я из рабоче-крестьянской семьи. Мать работала на фабрике ткачихой, а отец был железнодорожником». На Соколиной Горе стояли одноэтажные бараки для семей железнодорожников. Дмитрий Иванович и Дарья Семеновна, Руфина и три ее брата жили в одной комнате. Там бабушка развела зимний сад: в клетках певчие птицы, горшки с гибискусами, амариллисами, с огромным фикусом и столетником. Бабушкин столетник живет у меня до сих пор.
В конце длинного коридора барака был общий туалет. Мама с братом-близнецом боялись идти туда ночью по темному коридору. Дмитрий Иванович высоко поднимал указательный палец и говорил детям:
— Идите, я буду светить пальцем!
Руфа со Славой бежали по коридору и кричали отцу:
— Держишь палец?
Он отвечал:
— Держу, держу!
Они верили, что их любимый папа мог осветить пальцем темный коридор.
После войны семья поредела. На дядю Борю пришла похоронка, он скончался от ран и был похоронен в братской могиле, дядя Шура пропал без вести в первые дни войны, он служил в пограничных войсках в Прибалтике. «Борька и Шурка сгинули» — вся интонация Нининого рассказа вульгарна и абсолютно для меня неприемлема. Память братьев и отца была для мамы свята. Девятого мая мы всегда смотрели по телевизору военный парад. Но еще большее впечатление на меня производило, когда диктор объявлял минуту молчания. В тишине гулко отсчитывал секунды метроном, а мама в это время всегда вставала и стояла не шевелясь...
Мой отец, который, между прочим, был на двадцать лет старше Нины, у нее просто Глеб, а не Глеб Иванович. Откуда это панибратство? Мало того, она пишет, что папа и дядя Слава якобы напились и спустили в мусоропровод нашу кошку Катьку. На самом деле она выпала из окна, погнавшись за голубем. И дядя Слава тут же бросился ее искать. Мама в красках описывала это ЧП в письме мне в пионерский лагерь.
Папу пьяным я видела один-единственный раз в жизни. Ради интереса он пошел познакомиться с экстрасенсом, которые только начали входить в моду. Не знаю, как он оттуда добирался, но я его обнаружила, придя из школы, спящим на полу между диваном и письменным столом. Познакомился...
Соловьева смеет называть моих дядю и отца «пьяными идиотами»! Единственным, по мнению Соловьевой, папиным достоинством была его фамилия Нифонтов, ради которой его и «выбрала Руфа». Но это такая чушь! И потом, разве плохо звучит мамина девичья фамилия Питаде?
Во ВГИКе мама училась на актерском, папа — на режиссерском у знаменитого Кулешова. Мама считала, что во ВГИК ее приняли из-за сходства с Любовью Орловой. Она даже специально подобрала костюм пожарного, в который была одета Орлова в фильме «Одна семья», и сфотографировалась в нем. Но при этом мама не была о себе высокого мнения. Рассказывала: «В институте никто никогда не приглашал меня ни на одну пробу из-за некрасивости и неуклюжести».
Мама была худенькой, но, как рассказывают ее однокурсники, словно действующий вулкан! А в мужья выбрала полную себе противоположность — сдержанного и спокойного Нифонтова.
Папа фронтовик, радист, участвовал в боях за снятие блокады Ленинграда, награжден орденами Красной Звезды, Отечественной войны I степени, медалью «За отвагу»... После войны отучился на первом курсе в МЭИ, потом понял, что это не его, и пошел во ВГИК.
Родители познакомились студентами, когда мама была на первом, а папа на третьем курсе. Однажды папа сказал маме:
— Я тебя люблю!
Она в ответ рассмеялась:
— А я тебя нет!
Папа в расстроенных чувствах писал маме стихи: «В голубые плесы упала заря, в золотые косы я влюбился зря».
Папа жил в Загорске и ездил во ВГИК на электричке. Он провожал маму на Соколиную Гору и постоянно опаздывал на поезд. Дарья Семеновна оставляла его ночевать в комнате под столом. Наконец мама сжалилась и предложила: «Может, поженимся? А то что ты все время под столом...»
Расписались в 1952 году, и какое-то время жили на Соколиной Горе втроем: Дарья Семеновна и папа с мамой. Дядя Слава уехал к тому времени в Ангарск, работал там инженером. Небольшую комнату перегородили ширмой.
Так жили до 1959 года, когда родителям выделили двухкомнатную квартиру. Мама к тому времени снялась в знаменитой трилогии «Хождение по мукам», ее знала уже вся страна. Папе как режиссеру полагалась дополнительная площадь.
Смотреть квартиру на Ленинском проспекте они поехали все вместе. Бабушка (очень темпераментная женщина) легла плашмя на пол, раскинув руки, и сказала:
— Руфа, я отсюда никуда не уйду!
— Мамуша, у нас же есть ордер!
— Нет, нас обманут и квартиру отберут.
Она так намаялась в бараке, что не верила своему счастью. Вскоре они переехали.
Мама родила меня в двадцать девять лет. Удивительно, но и я Мишу родила в двадцать девять. Они с отцом хотели детей, но мама тревожилась, как будет с карьерой. Пашенная в Малом собиралась ставить «Грозу», мама репетировала роль Катерины. Она рассказывала, что Вера Николаевна, узнав о маминой беременности, воскликнула:
— Как? У тебя же роль в «Грозе»!»
Но мама ответила:
— Ну и что? Я буду рожать!
У меня сохранились письма папы, которые он писал маме в роддом, в седьмую палату: «Я что-то не пойму, какого цвета дочь? Светлого или черного? Насчет имени я что-то не придумаю. Если хочешь, назови Оля или Ирина. Но лучше Оля или Таня! Целую вас обеих. Скорее бы ты, Руфеночек, появилась дома». А на обороте, видимо подумав, согласился: «Ну что ж, давай назовем девочку Олей. Это неплохо». Скорее всего, мама ему рассказала, как медсестра принесла меня кормить и сказала: «Вот ваша Олечка». Так меня и назвали. Мама сильно поправилась после родов, шутила: «Я была как холодильник». Потом быстро похудела.
Из роддома меня привезли уже в новую квартиру. Мы с бабушкой жили в маленькой комнате вместе с канарейкой и гибискусом, который цвел красными цветами. Кстати, когда мы переехали уже на Бронную, мама оставила гибискус на старой квартире. Она рассказывала одну историю. Как-то после «Хождения по мукам» на Соколиную Гору ее провожал довольно известный человек. Когда он вошел в их комнату, разочарованно воскликнул: «У Кати стоит фикус?!» Катя, героиня фильма, была аристократкой. И вдруг — фикус? В советское время подобные домашние растения некоторые считали признаком мещанства...
Я нашла в семейном архиве папину шутливую «расписку»: «Я, Нифонтов Г.И., взял у жены своей, известной киноактрисы 100 рублей, которые обязуюсь ей вернуть в десятикратном размере с первой крупной суммы постановочных (за фильм «Звероловы»). Я, как порядочный человек, обязуюсь честно сдержать свое обещание. Жену свою, Нифонтову Р.Д., обожаю до преклонения и рабского подчинения. 28 декабря 1958 года». Его «Звероловы» получили Серебряный приз на ХХ МКФ в Венеции. Но работа на студии — это не только фильмы, а и простои между ними. Поэтому главной причиной того, что папа в начале шестидесятых ушел из режиссуры на министерскую работу, было желание создать маме условия для творчества.
Соловьева в своих «мемуарах» приводит эпизод, где мама прячет от папы деньги. Видимо, намекая на то, что он зависел от нее. Не надо блистать особенным умом, чтобы понимать: у заместителя председателя Госкино РСФСР зарплата побольше, чем у артистки Малого театра.
Соловьева заявляет: муж Нифонтовой получил эту высокую должность «с подачи жены». Ерунда! Папу рекомендовал на этот пост Александр Михайлович Згуриди.
Еще ко времени работы папы на студии «Моснаучфильм» относится одно семейное предание. В 1956 году папа стал участником Первой Советской Антарктической экспедиции. Он как автор сценария и режиссер снимал фильм «У берегов Антарктиды». Мама рассказывала: она спала и вдруг проснулась как от толчка, села в постели. Оказывается, папа с товарищами шел в это время по льду. Ходили всегда гуськом и, как правило, в связке, потому что много трещин. Папа не был привязан, шел позади всех. И вдруг провалился. Слава богу, успел раскинуть руки и зацепиться за края трещины. Под ним была бездна. Боялся крикнуть, чтобы снег не обрушился. Его спас капюшон, который увидел, оглянувшись, кто-то из впереди идущих. Папу вытащили. А мама это каким-то образом почувствовала и проснулась...
Что это, как не интуиция любящей женщины? Вот, например, ее почерком на бланке телеграммы шутливая записка папе: «Соколиная Гора. Режиссеру Нифонтову Глебу. «Здравствуй, Глебуня! За твои необыкновенные политические способности я тебя люблю еще больше. Твой незабвенный друг и почитатель Руфенок». На обороте папа не дописал ответ: «Руфенок, дорогой...» Я, кстати, в отличие от Соловьевой никогда не слышала, чтобы мама называла папу «исключительно по фамилии»...
Родители никогда не делились со мной нюансами своей жизни. Из воспоминаний вездесущей Соловьевой я узнала, что у мамы был роман с Андреем Поповым, ее партнером по фильму «Палата». Было ли это? Не знаю...
Но однажды мама, это было в кухне, меня спросила как бы между прочим:
— Хочешь, у тебя будет новый папа?
Я задумалась.
— Папу жалко...
— Ну если жалко, значит, все!
Такой коротенький разговор, который не имел последствий.
В связи с этим вспоминаю такую историю. Мама дружила с Ликой Авербах, помощником режиссера на «Мосфильме». Звонит Лика Ароновна:
— Уфа (так она звала маму), учти, ты ушла к летчику Кожедубу.
— А как же мои?
— Бросила...
Думаю, рассказы о ее романах сильно преувеличены. Она могла влюбиться в талант, тем более что состояние влюбленности актрисе необходимо. Как бы то ни было, родители сохранили семью и прожили вместе сорок с лишним лет.
Но Соловьевой, видимо, очень хочется «клубнички»: «Затеяли стирку. Руфа вынимает из бельевой корзины рубашки мужа, чтобы запихнуть их в машинку». Она «понюхала воротник, испачканный помадой, и сказала «Дорогая!» Вся эта история нелепа от начала до конца. Во-первых, была ли помада, во-вторых, у нас не было стиральной машины. Никогда. Мама всегда сдавала рубашки и белье в прачечную. Ни импортного ковра с ворсом, ни стиральной машины...
Кто был главным в семье? Помню, как-то в нашем доме проводилась перепись населения. В графе «Глава семьи» мама написала: «Я». Папа никогда с ней не спорил: конечно, Руфенок — главная! Он взял на себя и покупку продуктов, и готовку. Всю жизнь он заботился о маме больше, чем обо мне, хотя очень меня любил.
Папа был не против дочки, а мама мечтала о сыне, поэтому, наверное, так по-спартански и воспитывала. Она меня всегда называла Шмутиком, Манясиком, а в детстве Лягушонком. Резануло, что Соловьева называет мою маму Мусей: так звала ее я, а Нина решила «поиграть в дочку» и присвоила эту «Мусю» себе...
Мама была очень дисциплинированным человеком и меня муштровала. Часто на столе меня ждало мамино цэу: «Все без изменений и поблажек. Облив, зубы, полоск. горла, одеться после. Таблетка плюс витамин. Куртку, если нет дождя, коричневые ботинки. Если дождь — боты, но с носками. Целую! Дошей Гурвинеку одеяло».
В выходные мы часто ходили на лыжах. Мама ловила такси, мы загружали лыжи по диагонали в салон и ехали на Ленинские горы. Вместо питья мама брала с собой баночку с дольками лимона, засыпанными сахаром. Время от времени мы останавливались, я открывала рот, и мама в него закидывала дольку.
Когда получалось, на зимние каникулы ездили в Дом творчества в Рузу. После шести лет меня стали летом отправлять в пионерлагерь «Спутник» от Большого театра. В августе забирали, и мы ехали в Архипо-Осиповку под Геленджиком (а не под Туапсе, как написала Соловьева).
Мама поднимала меня в семь утра, и мы шли на лодочную станцию. Брали лодку, доплывали до устья реки, где она впадала в море, затаскивали лодку на берег. Мама заставляла окунуться в бодрящую воду. Потом я сидела на гальке, завернувшись в полотенце, и тряслась от холода, а она уплывала далеко за буйки.
Как-то мы с мамой и ее знакомой пошли гулять в парк Горького. Они шли впереди и о чем-то разговаривали. Мне надоело тащиться сзади молча, и я начала капризничать, чтобы привлечь мамино внимание. Села на корточки и стала ныть: «Мама, мама!» Сначала она сделала мне замечание, потом они просто ушли и пропали из виду. Я здорово испугалась и побежала их искать. Так мама «ломала» мой характер, воспитывала довольно жестко.
Помню, мы возвращались из Абрамцева на электричке. Она достала из сумки бутерброд. Я отказывалась от него, но она сказала: «С кашей съем!» Смысла я не поняла, но это звучало так грозно, что послушно начала жевать бутерброд. Еще у нее был один ход, который действовал безотказно. Что-то не хочу делать, вдруг она говорит: «А я задумала!» Разве можно было ее ослушаться? А вдруг не сбудется «задуманное»? Она, как психолог, знала, на что надавить...
Мы никогда не жили шикарно, личная машина у папы с мамой появилась в последние годы. В престижной Валентиновке или Абрамцеве родители не могли купить дачу. Они вступили в садовое товарищество, чтобы на шести сотках построить маленький домик. Украшений мама не носила, говорила, что все эти кольца, серьги ей мешают. Одна хорошая знакомая подарила старинное кольцо с большим бриллиантом. «Руфина, — сказала она, — я хочу, чтобы у тебя была дорогая вещь, достойная твоего статуса». Это кольцо маме очень нравилось, она его все время носила на среднем пальце. Но потом оно сгинуло куда-то бесследно.
Она особо не ухаживала за своей красотой, но старалась держать себя в форме. На балконе до сих пор лежат ее хулахуп и гантели по полтора килограмма. Прыгала через скакалку в комнате. Летом вообще не красилась. Да и зачем? В Архипо-Осиповке она ходила в шлепанцах, кепке, халатике, который называла «мой летний фрак», и по дороге на море кормила кур, котов и корову.
Поступив в театр, мама отрезала свою роскошную косу. Может, было трудно справляться с волосами. На сцене она была актрисой, а на улице — совершенно другой женщиной. Простой, естественной, без макияжа. Мама не несла себя как Актриса Актрисовна царственно по всем переулкам. Никогда не ценила себя по достоинству, не умела толком преподнести. Наверное, поэтому ее мало снимали. Мама была алмазом, который нуждался в огранке. Бриллиантом она стала благодаря Григорию Рошалю. Режиссер увидел ее во ВГИКе в студенческой постановке «Обломов» в роли Акульки с наклеенной бородавкой на лице и пригласил на роль красавицы Кати в «Хождение по мукам». Не хочу даже комментировать слова Соловьевой о том, что Рошаль был влюблен в маму. Могу только зачитать его поздравление на Восьмое марта: «Дорогая, драгоценная Руфа! Поздравляю любимую мною актрису, товарища всех моих трудов со светлым весенним праздником лучшей половины человечества. Пусть ни один день года не омрачит Вас, будьте счастливы, здоровы и веселы, искусством удовлетворены. Григорий Рошаль». Совсем не любовное послание...
Мама слишком строго к себе относилась, не подчеркивала свои достоинства, она так и писала: «Я никогда не была красива. Всегда была бледная, рыжая и страшно застенчивая». Видимо, отсюда и родилась легенда, что Нифонтова рыжая. Она могла действительно, чтобы перебороть застенчивость, сказать о себе с вызовом: «Да, я рыжая!» И все разом подхватили. Но она рыжей никогда не была. Мама очень быстро загорала, летом высыпали на лице веснушки, но волосы ее были светло-русыми. Кто-то назвал ее «великой клоунессой». Я бы сказала иначе: в ней были озорство и остроумие, помноженные на большой талант. Зная, что мы с папой ее слышим, она принималась говорить с чайником: «Ну что расшумелся? Иду, иду. И нечего было плеваться...» На репетиции «Дачников» могла сказать авторитарному Бабочкину: «Шеф, какие будут указания?» Однажды на съемках фильма «Год как жизнь» про Карла Маркса, в котором она играла его жену-баронессу, научила на досуге маленькую девочку-артистку говорить про гуся, что это верблюд...
Недавно на открытии маминой выставки в Доме-музее Щепкина Юрий Мефодьевич Соломин сказал: «Все много говорят о ее резкости, командирском тоне. Но она была нежным, ранимым и очень добрым человеком». Видимо, ее резкость была защитной реакцией на агрессивный мир театра. Мама была податливой как актриса, но неподатливой как человек. Наверное, с ней трудно было работать. Если она любила человека, то любила, если ненавидела, то открыто. Все говорят, что у мамы был непростой характер. Сама она часто повторяла фразу «Не странен кто ж...».
Судить надо по делам. А мама стольким людям помогла — с телефонами, квартирами или дать денег в долг. Ходила по инстанциям, за всех хлопотала. Своему коллеге по театру Юрию Соломину помогла получить квартиру. Затащила его в режиссерское управление, надиктовала письмо, а затем сама отнесла на подпись Цареву.
Она не была сплетницей, все эти театральные пересуды отскакивали от нее как горох. Никогда при мне не говорила о ком-то дурно. Это свойство достойно большого уважения...
Существует миф о соперничестве двух актрис-красавиц — Быстрицкой и Нифонтовой. Соловьева постаралась его раздуть до вселенского масштаба. Сразу замечу, что никто и никогда не слышал, чтобы мама называла Быстрицкую Черной звездой. Это какая-то дурная голливудская история от Соловьевой. Мама звала Элину Авраамовну Подругой, хотя они никогда не были особо дружны. На мой взгляд, это прозвище более талантливо, оно говорит о мамином уме и чувстве юмора.
Обе актрисы вполне корректно общались в пределах театра. Читаю письмо, которое мама писала папе со съемок «Хождения по мукам». Это 1955 год: «Здравствуй, Глебунечка! Сейчас только пришли из «Спартака» (кинотеатр. — Прим. О.Н.), смотрели «Неоконченную повесть». Всем очень понравилась Быстрицкая. Просто очень! А сцена, когда она рыдает, а он слышит все, это же — охо-хо! — как здорово!» Это говорит о том, насколько мама была честна в своих оценках...
До прихода мамы в Малый театр оставалось два года. Скоро они с Быстрицкой станут играть в очередь главные роли.
Я запомнила такой эпизод. Это было во время съемок экранизации «Дачников» Бабочкиным. Обе актрисы снимались в этой картине. Мне года четыре. Летом мы жили на даче в Абрамцеве. Помню, как мама приехала на газике с Быстрицкой. Они забрали меня, и мы поехали в Поленово, где шли съемки. Полдороги я сидела на коленях у Элины Авраамовны. Никакой открытой вражды не было, было творческое соперничество двух красивых, талантливых актрис. А соперничество — совсем не значит ревность...
Хотя, наверное, многим в театре хотелось их столкнуть лбами. Спокойно жить им не давали. Например, существует фото: на стенде висят портреты ведущих артистов театра. По чьему-то умыслу фотография Нифонтовой оказалась не рядом, а под портретом Быстрицкой. Хотя звания народных артисток РСФСР, а потом и народных СССР они получили одним указом. Все ждали, какая будет реакция. Мелкий укол, но маму это обидело. Фотографию эту ей специально подарили, и она ее сохранила...
Существует изящная легенда. Однажды Быстрицкая пожаловалась Бабочкину:
— В театре говорят, что Нифонтова талантлива, а я только красива.
На что Бабочкин остроумно ответил:
— Элиночка, красота — это тоже талант!
Однажды я паслась в пошивочном цехе, ожидая маму с репетиции. Спрашиваю у костюмерши:
— А чьи это манекены у вас стоят?
— Это твоей мамы, а это Быстрицкой.
— А почему у манекена Быстрицкой такая узенькая талия?
— Элина Авраамовна всегда пользуется корсетами, а твоя мама не любит...
Забегая вперед, скажу, что на маминых поминках в Доме актера Соловьева не была и цитировать Быстрицкую не может. По словам очевидцев, Элина Авраамовна выступила коротко, серьезно и уважительно. Без восклицаний и слезы в голосе, она для этого слишком умна. «Не знаю, как теперь играть, как жить, за кем тянуться, как одеваться...» — «Не ее текст», — сказала бы мама.
Но самая главная легенда Малого театра — о товарищеском суде над мамой. Театр приехал на гастроли в Ялту. Мама обиделась на то, что ее поселили с кем-то, а Быстрицкой дали отдельный номер. Мама тоже имела на это право как заслуженная артистка. Наверное, она пошла к администратору разбираться, он ей отказал. И она, пробравшись в номер пресловутого администратора, обсыпала дустом его костюм, поступила сгоряча. Когда осенью театр вернулся в Москву, состоялся товарищеский суд. На сцене сидел председатель товарищеского суда Иван Любезнов, труппа — в партере. Маму вынуждали признаться, кто был соучастником в возмутительном хулиганстве. Она не отрицала своей вины. Как мне рассказывали очевидцы, сидела в зале не нога на ногу в «редких по тем временам женских брюках», а в платье джерси неброского серого цвета и дрожала как осиновый лист.
— Кто покупал дуст на рынке?
— Я сама все сделала!
— Зачем вы сыпали дуст?
— А вы не знаете, для чего применяется дуст? От клопов.
Администратор возмутился:
— Вы хотите сказать, что я клоп?
Все расхохотались.
Мама в этой ситуации вела себя очень достойно: никого не выдала. И через весь зал сказала администратору:
— Боря, если можешь, прости меня, пожалуйста!
А это при всех сделать было непросто...
Но актриса Панкова потребовала, чтобы Нифонтову уволили за хулиганство из театра. Товарищеский суд под крики Панковой «Этой здесь не место! Не место!» вынес постановление: «Просить дирекцию об увольнении артистки Нифонтовой». К счастью, за маму заступилась Пашенная, она даже писала в ее защиту письмо Фурцевой с просьбой сохранить Нифонтову для театра. Как тяжело переживала мама! Не исключено, что это был удобный момент для недоброжелателей избавиться от нее. Но она была человеком незлопамятным: после судилища они с Панковой нормально общались. Мы ходили к Татьяне Петровне в гости, они вместе с мамой ездили в туристические поездки...
От товарищеского суда Соловьева переходит к главному, утверждая, что якобы я грозила родителям: «Мише нужен свежий воздух... буду с вами за дачу судиться!» Мише действительно нужен был свежий воздух, но при чем тут суд?
Первые полтора лета после рождения Миши мы провели на даче родителей мужа. Потом нас попросили съехать — теперь уже я не пришлась ко двору. Встал вопрос, куда везти ребенка. У родителей появился к тому времени новый участок, и я попросила пустить нас на старую дачу. Папа был категорически против, но мама поставила точку, ей вся эта тягомотина уже надоела: «Если ты их туда не пустишь, я с тобой разведусь!»
Папа с мамой никогда не спорил, сказал только, что перевезет свои инструменты и вещи в другой дом. Это было продолжение ревности: не оставлю свое добро неприятному человеку.
В конце концов вопрос со «свежим воздухом» был решен. В то лето Геннадий соорудил теплицу. Жили мы на какие-то копейки — девяностые годы, известно, что творилось. Гена выращивал в теплице огурцы и на рынке менял их на масло и сыр. На грядках я посадила петрушку, лук, выросла мелкая, как горох, картошка. Из всего этого варила суп, добавив в него для густоты молодой крапивы. Как-то мама спросила:
— А ты можешь кошек на дачу взять?
Я ответила:
— Мне даже рыбы им не на что купить.
Приятельница привозила маленькому Мише сухое молоко, на настоящее не хватало денег.
Это было то самое недолгое время, когда мы с Соловьевой общались. Несколько раз она помогла мне с машиной. Каждый раз приходилось добираться на дачу с большими трудностями: за спиной рюкзак, в одной руке тележка на колесах, в другой — Миша в коляске. Сначала на электричке, а потом от станции сорок минут пешком. Попросила Соловьеву об одолжении, и она нас с Мишей отвезла на дачу. Она всегда лезла с разговорами, расспрашивала, видя, что в семье разлад, передавала мне разные истории про маму и про папу. А им, думаю, о нас с Геной. Сочувствовала мне, потом шла сочувствовать маме...
Я-то попросила ее об одолжении с открытой душой, не ожидая, как она все повернет. Помню, на столе Соловьева оставила маме записку: «Вы все меня предали! Глеб меня предал, и Оля тоже. Я для вас только водило!» Я тогда не понимала, почему она обиделась. Все эти подробности стали мне известны только сейчас.
Лидия Николаевна Варламова, художник по костюмам Малого театра, которая многие годы тесно общалась с нашей семьей, вспоминает, как мама рассказывала: «Нинка закинулась — часть дачи захотела. Решила, что имеет право, раз с мужем помогали со строительством». Вот после этого Соловьеву и выставили с участка. Когда мама перебралась на другую дачу, случилась похожая ситуация. Сразу две мамины соседки, возмущенные Нининой статьей, рассказали мне, что «Руфина не пускала Нинку на свой участок». Соловьева приезжала, сидела то у одной, то у другой, тянула шею, высматривала Р.Д., чтобы кинуться к ней и наплести, как теперь думаю, очередную паутину. А я-то наивно считала, что Соловьева искренне мне помогает...
В последний раз мы с папой виделись на даче первого октября. Стало уже холодать, я попросила Соловьеву приехать и помочь перевезти вещи. Вспоминаю ее реплику: «Какое у Глеба было лицо, когда он меня увидел на участке!» Теперь я понимаю, какую папе подложила свинью, пригласив туда «Нинку». Папа был против того, чтобы она появлялась в нашем кругу, потому что у нее «всегда полный бар», как она пишет. Когда папа понял опасность, он сказал маме: «Чтобы ее здесь не было!»
То, что папа с Геннадием повздорили из-за садового инвентаря, — досадная бытовая мелочь. А вот то, что с моей подачи здесь появилась «Нинка», которую отсюда скандально выставили несколько лет назад, – это был удар. Я оказалась кругом во всем виновата. Получилось двойное предательство: привела в дом чужого мужика, да еще и Соловьеву туда позвала.
Никакого «ора» не было, папа был, как всегда, сдержан. «По газам» не «ударял», просто сел в машину и уехал. В этот же вечер мы вернулись в Москву. Не успели вещи разобрать, как звонит Соловьева и говорит, что папа разбился. На обратной дороге его машина врезалась в грузовик.
Наверное, было бы логично, если бы мне об этом сказала мама. Но она, после того как ей сообщили о трагедии на трассе, набрала номер не дочери, а «Нинки». Как? Ну вот так...
Тут же перезвонила маме:
— Я приеду с Мишей?
— Не надо...
Получается, Соловьева, рассказав о ссоре моего мужа с отцом, обвинила во всем Геннадия. Мама связала смерть мужа с зятем, который оказался не в том месте не в тот час, попал под горячую руку. Внешне она не подавала виду, но все копилось внутри. Свое смятенное состояние отчасти переносила на меня.
На следующий день я была в местном отделении милиции. Следователь рассказал, что выезжая на перекресток, папа не заметил внезапно выскочивший из-за бугра дороги грузовик. За рулем сидел молодой парень, он явно превысил скорость...
От похоронных хлопот меня отсекли сразу. Возле мамы тут же появились Римма Петровна и Соловьева. Не стало папы, мы с мамой не жили вместе, и «подруги» ринулись заполнять пустое пространство. Вместо того чтобы нас сводить, упорно разводили. Мы с мамой пытались понять друг друга, но «доброжелательницы» подливали масла в огонь. И так получилось, что свои переживания мама доверяла подругам, а не мне.
Всеми делами и оформлением документов она занималась сама. Сохранилась ее записка ко мне: «Я поеду сама. Так надо!» Мама была в тяжелом психологическом состоянии, она считала, что в гибели папы есть доля и ее вины. Она купила эту злосчастную машину и заставляла папу учиться водить, а ему уже было под семьдесят. Он пробовал сопротивляться, но тщетно.
— Я ведь уже не приобрету автоматизм вождения!
— Ничего, ты сможешь.
Когда папа погиб, мне позвонила Галина Александровна Кирюшина и попросила к ней подняться. «Передай маме мои соболезнования, — потом помолчала и продолжила: — Пойми, эти наши с мамой отношения... Это все театр виноват! Это все не по-настоящему. Мне очень жаль Глеба». Она, конечно, переживала, что их отношения с мамой стали натянутыми из-за роли царицы Ирины в спектакле «Царь Федор Иоаннович». Мама очень хотела играть эту роль, а режиссер отдал ее Кирюшиной. Эта роль их развела, а ведь они дружили. И Галина Александровна не решилась сама подойти к маме и выразить ей соболезнования. Интересно, что позже они играли эту роль в очередь. Нюансы, все нюансы...
Для Соловьевой главное — создать видимость скандала, раздуть его до космических размеров. «Оля «шантажировала» маму Мишей!» — дикость какая-то! Не было скандала. И никогда я маму не исключала из своей жизни, к тому же Миша нас по-прежнему соединял. В последние годы мама, к сожалению, поставила между нами барьер. Наверное, она не могла через него перешагнуть. Это характер такой — все или ничего.
Мы никогда не возвращались к теме гибели отца. Она ни разу не спросила, что же у нас там, на даче, случилось. Ей все было преподнесено в интерпретации Соловьевой. Этой версии она и придерживалась. Наверное, хотела, чтобы я сделала выбор. Здесь многое не бралось в расчет: ни маленький ребенок, ни мои чувства. Может быть, она привыкла, что папа всегда ей уступал, зная ее взрывной характер, постоянно шел навстречу. И в данной ситуации тоже хотела бескопромиссного решения. Хотя... Был случай, когда Геннадий приехал к маме на дачу по ее просьбе — помочь с сантехникой. Закончив дела, набрал грибов, нажарил целую сковородку. Мама была очень довольна и грибами, и тем, что все видят, как зять занимается хозяйством на ее участке. Парадоксы...
В центре, где жила мама, были проблемы с продуктами. Однажды она дала мне раскладную сетку в дырочку и попросила купить яиц. У нее всегда была традиция: перед спектаклем сон, потом чай с парой вареных яиц. Помню, как она смешно называла яйца в записке Ираиде Ивановне: «Вечером спектакль. Встану в 17, выпью чай, съем два «голых». У подъезда уже стояла машина, чтобы отвезти в театр.
Есть ли у нас сейчас право судить о маминых проблемах со здоровьем, с нервами? Как бы то ни было, она играла в театре, выходила в свет, занималась с Мишей. Он бывал у мамы регулярно, жил по нескольку дней, это во многом ее сдерживало и не давало сорваться. Они ходили пешком до театра, Миша ждал бабушку в пошивочной, пока она репетировала. Она ему готовила, читала книжки. Внук был ее отрадой.
Мама пережила папу на три года. Кто-то рассказывал, что когда хоронили ее брата-близнеца Славу, мама сказала: «И я так же умру...» Слава умер в ванной от сердечного приступа. Милый дядя Слава! Он часто к нам приезжал. Очень громогласный, шумный, мастерски умел свистеть, называл меня Ольгахой. Судьба близнецов трагически совпала. Мама тоже умерла в своей ванной от сердечного приступа...
На следующий день ее ждали на репетиции в «Волках и овцах», где она играла Мурзавецкую. Она была счастлива, что осенью 1994 года ей дали эту роль. И продолжала играть в театре Бабушку в «Обрыве». В этом платье лилового шелка маму и хоронили. Это была последняя роль, сыгранная мамой на прославленной сцене.
О том, что произошло, в театр сообщила не я, а очевидцы. Очень скоро все в подробностях знали о маминой кончине. Кто-то позаботился обзвонить всех, опередив меня. У коллег мамы, очевидно, создалось впечатление, что дочь совершенно безразлична к происходящему. Сохранилась мамина записочка к Соломину, где она пишет: «Войди в положение одинокой бабки». Ну что он мог подумать, получив ее? Она сама создавала этот фон, не думаю, что намеренно. Просто ей нужно было выплеснуть на кого-то свое состояние.
Не могу забыть мамину фразу из нашей переписки: «Для чего общаться с посторонними людьми и только с ними отводить душу?» Обвиняла ли она меня или говорила о себе? Почему так получилось, что мы с мамой делились нашими проблемами не друг с другом, а с чужими?
На панихиде в театре Соловьева пристроилась на стуле рядом со мной. Геннадий выгнал ее со сцены. Она пишет, что «давясь слезами», прощалась с мамой в грим-уборной, где висела табличка «Н.а. РСФСР Ермолова М.Н., н.а. СССР Пашенная В.Н., н.а. СССР Нифонтова Р.Д.». В Ермоловском фойе перед выходом на сцену действительно есть дежурная гримерная, но она всегда заперта. И никакой таблички на ней никогда не было.
Я думала, что фамилия Нифонтовой останется как память на двери ее настоящей грим-уборной, но табличку моментально сняли. Мне ее отдал художник театра Александр Глазунов. И еще ключ от маминой гримерной. Спасибо ему.
На следующее утро после смерти мамы я приехала на Бронную. Долго стояла перед дверью. Когда вошла, первое, что увидела, — висящий на спинке стула свитер для меня. Накануне мама говорила, что ей принесли, но оказался мал: «Приедешь — заберешь!»
В этом свитере я и уснула на маминой постели. Приснилось, что мама надо мной склонилась, став коленом на кровать. Но та даже не скрипнула — мама была невесомой. Она ладонями провела по моей голове ото лба до затылка. Все как в жизни: слов не было, а любовь была...
Мы никогда не вели задушевных бесед, иногда было сложно понять друг друга. Но в общем нам было легко вместе. Парадокс? Нет. Это как раз то, что не определить словами.
Двух моих младших детей мама уже не увидела, они родились гораздо позже. Уверена, она была бы счастлива.
У меня сохранилась открытка, которую мама мне написала: «Мусик, мой Мусик! Манясик, мой Манясик! Поздравляю тебя, целую. Люблю на всю жизнь и ПОСЛЕ тоже...»
Это самое важное в наших отношениях, остальное — все наносное... Все театр...
Подпишись на наш канал в Telegram