Меня часто спрашивают, какую роль сыграл в моей жизни отец. Я им горжусь. Мне хочется быть на него похожим. В скромности, гордости, достоинстве. У отца было очень правильное отношение к жизни и работе. Спокойное, несуетливое...
—В детстве, когда интересовались, где работают родители, я отвечал — в Театре Станиславского. После этого всегда следовал вопрос: «И Немировича-Данченко?» Приходилось объяснять, что это другой театр, музыкальный. В то время он был гораздо популярнее. Зато потом, когда отец перешел в «Таганку», никаких уточнений не требовалось. Театр на Таганке был единственным в своем роде, настоящим театральным советским брендом, таким же, как балет или хоккей.
Не могу сказать, что вырос за кулисами, хотя и отец, Юрий Гребенщиков, и мама, Наталия Орлова, были актерами. В театр меня брали, когда бабушки не оказывалось под рукой, не с кем было оставить. Больше всего мне нравилось у бутафоров. Рассматривать посуду, мебель, оружие было гораздо интереснее, чем наблюдать за тем, как люди играют на сцене. Хотя в то время в театре был очень сильный актерский состав: Альберт Филозов, Эммануил Виторган, Алла Балтер, Сергей Шакуров, Елизавета Никищихина, Борис Романов, Георгий Бурков, Людмила Полякова, Василий Бочкарев... И это еще далеко не все.
— Мама с папой познакомились в театре?
— Полагаю, что да. Если честно, мифология семьи никогда не интересовала. Для меня было так естественно, что они вместе, что в голову не приходило спросить: «Скажи, папа, а что ты почувствовал, когда увидел маму?» Тем более что у каждого из них это был не первый брак. Я знал, что у мамы до папы был муж, тоже Юрий, актер Центрального детского театра, а у папы — жена, Ольга Бган. (Актриса работала в Театре имени Станиславского и снималась в кино. Зрителям запомнилась в мелодраме «Человек родился». После развода с Юрием Гребенщиковым Ольга Бган вышла замуж за Алексея Симонова, сына известного писателя. Скончалась в новогоднюю ночь 1978 года от отравления. — Прим. ред.) К своим бывшим супругам мама и папа проявляли подчеркнутое уважение. У нас дома были фотографии Ольги, а с Юрием Лученко я даже был знаком. Мы встречались в Плесе, в доме отдыха ВТО. Никто из родителей никогда не делал вида, что первых браков не было, но не вдавался в подробности, и я не в курсе, как и почему они распались. Несколько лет назад телевизионщики снимали передачу о трагической судьбе Бган, позвонили:
— Может, что-нибудь расскажете?
— И рад бы, да нечего. С Ольгой Павловной не общался. Насчет жареных фактов — не ко мне...
В детстве мной в основном занималась мама — проверяла уроки, ходила на родительские собрания, подбирала репетиторов. Бабушки были на подхвате. Папина мама, Александра Ильинична, жила в Свердловске, но приезжала в гости, иногда с папиным братом дядей Сашей. А с московской бабушкой, Еленой Васильевной, я проводил довольно много времени.
Учился в самой обычной школе в трех минутах от дома. Жили мы на «Щукинской». Сейчас это престижный район, а тогда была окраина с весьма специфическими нравами. Моя жена выросла на юго-западе Москвы у метро «Университет», и у них в районе такого не было. Когда я рассказывал, что наши ребята ходили в телогрейках, шапках-«петушках» и делились на группировки по территориальному принципу, она не верила. В четырнадцать лет я уже четко понимал, куда можно пойти вечером без риска быть избитым, а где можно напороться на компанию Вовы Дерганого, Шилы или Колючего. Самым опасным кварталом считался так называемый Мосгаз — микрорайон унылых пятиэтажек с плохо освещенными проулками на берегу Хорошевского канала.
У нас была двухкомнатная квартира в обычной панельной двенадцатиэтажке. В доме проживало еще несколько актерских семей. Помню Анатолия Ромашина с первой женой и сына Владимира Самойлова — Александра, чуть позже — семью Аристарха Ливанова. Видимо, мы все получили жилье по линии ВТО. Но мои дворовые приятели не имели никакого отношения к театру. У одного отец был офицером, мать — архитектором, у второго родители работали в МВТУ, у третьего отец был военным дипломатом, их семья долго жила в ГДР и Австрии, у четвертого отец работал шофером, а мама продавщицей.
Вот нас и было пятеро, на пятерых делились футбол, «войнушка», санки, велики, костер за трансформаторной будкой. Это было совсем другое окружение, нежели у еще одного друга моего детства Максима Виторгана. Он жил в центре, учился в знаменитой «мажорской» спецшколе № 20. Моя мама дружила с его мамой — Аллой Балтер. Папа много играл с Виторганом-старшим, и мы бывали в гостях у Эммануила Гедеоновича и Аллы Давидовны на Краснопресненской набережной.
Школа у меня была самая что ни на есть средняя. Отличники мерились интеллектом, двоечники — кулаками. Я не принадлежал ни к ботаникам, ни к хулиганам — так, ни рыба ни мясо. Одно время пытался заниматься футболом в ЦСКА, но одно дело играть с мальчишками во дворе и совсем другое — наматывать бесконечные круги на тренировке. Мне это быстро надоело. Еще ходил на плавание и занимался с маминой подачи изобразительным искусством в Доме пионеров. В детстве любил рисовать на полях тетрадок, как все мальчишки, танки, самолеты, футбол. У меня была своеобразная шаржевая манера, и маме на основе этих почеркушек почему-то показалось, что у сына есть способности, он может стать художником. Может быть, она пыталась уберечь меня от актерской профессии?
К актерству я не проявлял интереса. В детстве, конечно, ставили на табуретку, пытались заставлять читать стишки, как гласит семейная легенда, даже читал «Руслана и Людмилу» наизусть большими фрагментами. Честно говоря, в памяти это не осталось, помню только, как разглядывал иллюстрации под калькой в толстых книгах дореволюционного шеститомника Пушкина: Руслан дерется с головой, карлики несут бороду Черномора... Еще дома была чудесная книга сказок с иллюстрациями Билибина, мог часами рассматривать царя и бояр, Кащея и Бабу-ягу, витязей и царевен, картинки в модерновых рамках с растительным орнаментом казались волшебными...
В школе участвовал в художественной самодеятельности, но крупных ролей не получал. Однажды играл зеркало в сказке о мертвой царевне — стоял с разделочной доской, обмотанной фольгой, и говорил: «Ты прекрасна, спору нет!» — далее по тексту... И был вполне доволен.
— А какой из спектаклей с участием отца вам запомнился больше всего?
— «Сирано де Бержерак». Этот спектакль я видел в возрасте восьми-девяти лет, но его фрагменты до сих пор стоят перед глазами. Шакуров блистательно играл Сирано. У отца была небольшая роль маркиза де Вальвера, которого убивают на двадцатой минуте. Я этот момент обычно пропускал, было очень неприятно наблюдать, как Шакуров протыкает его шпагой. А так все очень нравилось: и актерские работы, и декорации — два огромных колеса-жернова, поднимающийся и опускающийся помост между ними. Их придумал художник Игорь Попов, с которым дружила наша семья.
Вообще я, конечно, не особенно разбирался в тонкостях того, хорошо или плохо играют знакомые дяди и тети, одетые в стилизованные исторические костюмы. Они не были для меня идолами. В антракте я видел их в курилке возле сцены или в буфете. Только Шакуров стоял для меня маленького особняком: даже выходя со сцены, он мог взглянуть так, что ты готов был поверить — это и есть Сирано де Бержерак...
Отца на театральной сцене видел не так много и его мастерство не мог оценить по той же причине и в силу возраста. Когда уже позже, лет в четырнадцать-пятнадцать, смотрел спектакль «Серсо» с его участием, чувствовал, что это круто, но не понимал так, как сейчас, будучи профессиональным актером.
Отец был для меня человеком дома, а не театра. И вообще он был в первую очередь Юрой Гребенщиковым, а потом уже актером. Не любил находиться в центре внимания, предпочитал держаться «на обочине», если можно так сказать. В доме у нас бывал очень узкий круг друзей: мамина однокурсница актриса Алина Покровская с мужем Германом Юшко, Игорь Попов, которого я уже упоминал, с женой Ольгой, иногда Альберт Филозов, Валерий Баринов. Но это были такие, знаете, не актерские посиделки. Никто не читал стихов, романсов не пел, домашних спектаклей не устраивал. Никакой богемности не было.
Родители выросли в достаточно простых семьях и были детьми войны. Мама — москвичка. Всегда хотела стать актрисой и окончила Щепкинское училище. Папа был из Свердловска, в юности ходил в театральную студию, где кроме него занимались Леонид Неведомский и Альберт Филозов... Наверное, не рискнул бы отправиться в Москву поступать в театральный вуз, если бы в город не приехала выездная приемная комиссия Школы-студии МХАТ. В те времена театральные педагоги ездили по всей стране в поисках талантливых ребят. В Свердловске они отобрали моего отца и Альберта Филозова. У них тогда, в 1955-м, собрался необыкновенный курс: Татьяна Лаврова, Алла Покровская, Геннадий Фролов, Анатолий Ромашин, Владимир Кашпур, Александр Лазарев, Евгений Лазарев, Наталья Журавлева, Вячеслав Невинный... Такого скопления звезд, по-моему, больше не было за всю историю Школы-студии МХАТ.
Отец был довольно немногословным, но кое-что рассказывал о себе. Когда началась война, ему было четыре года, он ходил в детский сад. Продукты выдавали по карточкам, дети недоедали. На обед получали непонятную похлебку и всего по одному кусочку хлеба. Малыши на них плевали, чтобы не съели голодные товарищи. Эту историю я вспомнил много лет спустя, когда встретился на съемках с актером Юрием Сазоновым, моим ровесником. Он с Урала, как и мой отец, только из Челябинска. В перерыве разговорились, стали вспоминать детство, и Юра рассказал, как в садике плевал в стакан с компотом, чтобы его не выпили мальчишки. Я спросил: «А знаешь, откуда это пошло? Военная уральская привычка...» И рассказал папину историю про кусочек хлеба...
Отец сразу ухватывал суть человека и давал очень емкие и образные характеристики — не специально, к слову. Не любил сплетничать, обсуждать кого-то за глаза. У меня был приятель в девятом классе. Однажды он зашел к нам домой, но меня не застал. Когда я вернулся, отец сказал: «Приходил какой-то парень с маленьким лицом». Меня это немного покоробило. Чем он ему не угодил? Прошло какое-то время, отца уже не было в живых, и я убедился в точности его оценки. Друг оказался во всех смыслах маленьким, мелким. Человеком с маленькой честью. Мой отец был прав.
Для него честь и совесть были не просто красивыми словами — и в жизни, и в работе. Незадолго до смерти отец снялся в пятисерийном художественном фильме «Отряд специального назначения». Сыграл знаменитого Дмитрия Медведева — писателя, партизана, полковника. Утверждали его на самом высоком уровне. Я был рад за отца. Как-то сказал:
— Здорово, что у тебя такая роль.
— А ты хоть понимаешь, что это были за люди? — неожиданно спросил он. — Чекисты, энкавэдэшники? Чуть не погубили одного твоего деда и едва не отправили в лагерь второго.
Я растерялся. У медали было две стороны. С одной стороны — безусловный героизм, борьба в тылу врага, ежедневная готовность вступить в бой, руководство огромным партизанским подразделением. С другой — малиновые петлицы чекиста, довоенная работа в ОГПУ, красный террор, тройки, ОСО, расстрелы...
О своих дедах знаю немного. Мамин отец Федор Орлов был журналистом. В 1941 году ушел на войну добровольцем. По возрасту уже не подлежал призыву — ему исполнилось тридцать восемь. На фронте попал в плен, был отправлен в концлагерь в Европе. Ему удалось бежать. Дед примкнул к французскому Сопротивлению, воевал в партизанском отряде. Войну закончил в Италии. Советских граждан репатриировали. Они приплыли на корабле в Одессу, их встретили цветами и овациями и отправили уже в советский лагерь. Сначала дед сидел на Севере, потом в Казахстане. Вернулся домой только после смерти Сталина.
Второй мой дед, геолог Сергей Гребенщиков, тоже воевал. Домой вернулся в 1942 году по ранению — запястье правой руки перебило пулеметной очередью. Особисты подозревали его в самостреле, таскали на допросы, грозили судом, но ему повезло. На автомате деда нашли скол от пули, отлетевшей от приклада и попавшей в руку. Это доказывало, что ранение было настоящим. Позже он даже был представлен к медали за отвагу. А мог сгинуть в лагере...
Фильм о партизанах снимали долго. Как-то я стал свидетелем телефонного разговора отца с одним из руководителей Свердловской киностудии. В сценарии был эпизод, в котором Медведев расстреливал предателя, но отец категорически отказался стрелять в человека на общем плане. Случился скандал. На строптивого актера пытались надавить, он не сдавался. В результате режиссеру пришлось пойти на хитрость. Расстрел разделили на два кадра. В одном Медведев целился в предателя, в другом тот падал замертво. Отец отстоял свои принципы...
Он не был диссидентом, конечно, в обычном понимании этого слова, я вообще редко слышал от него разговоры о политике, о власти. Но по каким-то суждениям, случайным комментариям можно было понять его отношение к трагической истории страны. Как-то, мне было лет восемь наверное, рассказывая о Свердловске, папа упомянул дом Ипатьева: «И там расстреляли и царя, и всю его семью, и маленьких девочек тоже...» Он так и сказал: «маленьких девочек»... Про царя мне было понятно. В моем детском сознании царь стоял в одном ряду с Гитлером и ханом Батыем. Но эти «маленькие девочки», расстрелянные благородными героями в кожанках и буденовках с иллюстраций в моих детских книжках, в голове не укладывались...
Популярность пришла к нему достаточно поздно, уже после сорока. Отца заметили, когда сыграл в спектакле «Первый вариант «Вассы Железновой». Он и до этого был одним из ведущих актеров театра, но не мог полноценно реализоваться, пока не пришел режиссер Анатолий Васильев и не появился подходящий материал. Помню, родители приехали забрать меня с дачи — детский сад летом выезжал за город. Я удивился: у отца — усы! Так непривычно! А он их отпустил как раз для роли в «Вассе Железновой».
На следующий год вышел спектакль «Взрослая дочь молодого человека», и в карьере отца произошел окончательный перелом. Он стал невероятно востребованным, начал много сниматься. Два театральных спектакля открыли ему дорогу в кино. Сразу после «Взрослой дочери...» папа снялся в нескольких заметных картинах — «Сашка», «Валентина», «Грачи»... Конечно, востребованность в кино для него была очень важна, но он не рвался в кумиры, любимцы публики, даже на фотографиях со съемок он обычно с краю, как бы в тени. Для меня невозможно представить его на обложке «Советского экрана»...
— Но ведь все актеры мечтают о признании, ждут, что их узнают, даже если не показывают виду! Разве не так?
— Это вроде рефлекса, который срабатывает сам по себе. Я тоже автоматически считываю чей-то взгляд, не проверяю, а фиксирую. Но далеко не все актеры заостряют на этом внимание. Альберту Леонидовичу Филозову, например, было совершенно безразлично, узнают его или нет.
Однажды вместе ехали в троллейбусе. К тому времени я уже начал активно сниматься, но еще не пересел с общественного транспорта на личный автомобиль. Жил на «Октябрьском поле», и Филозов неподалеку, поэтому часто встречались на остановке. И вот едем, о чем-то разговариваем, и вдруг подходит девушка и спрашивает у меня:
— Кирилл, можно с вами сфотографироваться?
— Можно, — говорю я.
И заливаюсь краской. Рядом стоит великий актер, а она его в упор не замечает. Сделалось ужасно неловко. Стал извиняться перед Альбертом Леонидовичем, а он засмеялся: «Какие пустяки!» Филозов был очень простым и благородным человеком. Таким же непубличным, как мой отец.
Бывает, что поклонники путают артистов, называют чужими именами. Меня чаще всего путают с Евгением Цыгановым. Один раз за него расписался. Недавно подошел мужчина:
— Слышь, это же ты играл в фильме про шестидесятые годы?
Начинаю лихорадочно вспоминать — ничего не всплывает.
— Ну ты же этот... как его... Цыганов!
Мне показалось вдруг так безнадежно глупо спорить, подумал: зачем разочаровывать человека?
— Да, я Цыганов...
Но в тот же день — бывает же такое! — меня перепутали уже не с Цыгановым, а с одним из отцов-основателей русского рока:
— Здравствуйте, вы ведь Борис Гребенщиков*?
Здесь уж я не смог покуситься на святое.
— Нет, — говорю, — вы ошиблись...
— И вам не обидно?
— Да нет, забавно! Что тут такого? С Цыгановым у нас есть определенное сходство. Некоторые актеры жалуются, как их достала популярность, но, по-моему, это поза. Все хотят признания, вы правы. Популярность, как к ней ни относись, все равно некое, весьма условное конечно, мерило нашей профессиональной состоятельности. Актера удручает неизвестность. Надо иметь очень правильное внутреннее содержание, чтобы просто тянуть лямку или заниматься каким-то экспериментальным театром, когда тебя никто не знает. Такие люди заслуживают огромного уважения.
Отец умел «просто работать». Для него был важен процесс, а не результат. Для меня тоже, когда я шел в эту профессию. Тогда кино практически не снимали и не было такого потока сериальной продукции. Актеры перебивались с кваса на воду. Мне самому приходилось красить ларьки в синий цвет, работать ночным охранником в спортивном центре, заниматься детской педагогикой, ну и костюм Деда Мороза тоже знаком...
— Популярность отца как-то способствовала благосостоянию семьи?
— Нет, никаких перемен я не заметил. Мы не стали жить богаче. Никуда не переехали. Гонорары в советское время были другими, и запросы не такими, как сейчас. Машины у нас не было. Отец ездил на общественном транспорте. Меня в детстве интересовали автомобили, как и всех мальчишек, я спрашивал:
— А ты водил?
— Ну да, водил. Но никогда не хотел иметь машину.
В нашем доме их практически ни у кого не было. По-моему, во дворе стоял только «запорожец» актера Владимира Анисько, который тоже жил в нашем доме, и все... Отпуск родители проводили в домах отдыха ВТО и брали меня. Мы отдыхали в Рузе, Мисхоре, Плесе. Иногда я ездил с мамой и папой на гастроли. Они тогда были длинными — два летних месяца. Побывал в Казани, Харькове, Минске, Уфе. Пару раз ездил в пионерский лагерь, два лета провел у бабушки в Свердловске.
Отец, мне кажется, был начисто лишен потребности во внешнем статусе, спокойно и иронично относился к званиям, регалиям. Для него было важнее наличие внутреннего достоинства — у себя и у других людей. Превыше всего ценил гордость и простоту. Со слов мамы знаю, что когда отец вот-вот должен был получить звание заслуженного артиста, он был назначен на роль экскаваторщика в советской пьесе «Поверю и пойду». От роли он отказался, по ряду причин она была ему неинтересна. Главный режиссер и директор стращали:
— Отзовем звание.
Отец сказал:
— Папы у меня уже нет, а мама меня и так любит...
Документы на звание до сих пор лежат где-то у мамы. Между прочим, этого самого экскаваторщика, этих самых шоферов, маляров, простых людей простых профессий он играл замечательно, считал себя в общем-то «интеллигентом из народа». Но был не менее убедителен в ролях аристократов, вроде персонажей Оскара Уайльда. Это очень заметно по видеозаписи спектакля «Серсо», где он с изяществом читает письмо Пушкина во втором акте и произносит монолог «У меня все предки крестьяне были» в четвертом...
Самоуважение и уважение коллег и зрителей не зависят от наград и званий. В этом отец был убежден. Я уже говорил, что у нас дома бывал очень узкий круг друзей и знакомых, и сами мы в гости ходили редко, но когда отца хоронили, на панихиду в здание ВТО было не пробиться. Меня поразило, сколько людей знали и любили Юрия Гребенщикова. И до сих пор его помнят.
— Двадцать пятого января 1988 года Юрий Сергеевич был сбит машиной, получил тяжелые травмы. Три с лишним месяца находился в коме, из которой так и не вышел. За рулем автомобиля находился Александр Межиров. Он действительно скрылся с места происшествия, не оказав помощи? Существует мнение, что известного поэта оклеветали.
— Есть факт трагического происшествия, и есть его виновник. Что тут обсуждать почти через тридцать лет? Это просто судьбы людей, которые пересеклись в тот момент. Столько уже сказано и написано. Наверное, хватит...
Врачи боролись за жизнь отца. Мама до сих пор дружит с женщиной-реаниматологом, которая занималась им в госпитале имени Бурденко. И я с ней общаюсь. Она нам очень помогала. Но положение было безнадежным, медицина двадцать восемь лет назад не располагала такими возможностями, как сейчас. Время лечит. Жаль, что отец ушел гораздо раньше, чем мог бы. Но иногда я задаю себе вопрос: а как бы он пережил девяностые годы, если бы не погиб? Когда все рухнуло, не стало работы? И не нахожу ответа.
Меня часто спрашивают, какую роль сыграл в моей жизни отец. Он был моим отцом, я им горжусь. Мне хочется быть на него похожим. В скромности, гордости, достоинстве. У него было очень правильное отношение к жизни и работе. Спокойное, несуетливое. Я не помню, чтобы отец кричал. Вот не помню вообще! Меня он не ругал, не наказывал. Что-то резкое мог сказать, вспылить, но в запале, не со зла, в этой резкости не было желания задеть, обидеть...
— А кто поддерживал вас с мамой, когда произошла трагедия?
— Да самые разные люди, как друзья, так и совершенно незнакомые. Всегда была рядом, очень помогала маме ее подруга Галина Борисовна Боголюбова, которая когда-то работала завлитом в Театре Станиславского, в девяностые руководила театральным агентством «Богис», а сейчас помогает руководить Театром имени Ермоловой Олегу Меньшикову. Очень поддерживал нас и мамин брат Андрей Федорович Орлов. Жизнь моя, конечно, изменилась. Я и до этого уже начал потихоньку «отрываться» от родителей, но ощущал давление, контроль. А когда отца не стало, маме пришлось искать новые смыслы в жизни, и она меня отпустила. Я был в ее орбите, но уже не под опекой. Это очень помогло, я научился самостоятельно решать какие-то свои проблемы. Контакт сохранялся, но воспитание кончилось. Однако мама всегда мне помогала, я вообще мало знаю настолько отзывчивых людей...
После школы поступил на постановочный факультет Школы-студии МХАТ. Там готовили художников-технологов сцены. У нас учились и «чистые» художники — сценографы, но их было очень мало, они считались элитой и существовали как-то отдельно. В отличие от нас прекрасно рисовали. Для художников-технологов требования к живописи и рисунку были попроще. На вступительном экзамене по живописи подошел сын одного из ведущих мхатовских актеров: «Слышь, Кирюха, а что надо рисовать сначала? Фон?» И я понял, что по сравнению с ним — просто Репин! На простой натюрморт меня поднатаскали. Самое интересное, что мы оба поступили.
Конечно, были и талантливые абитуриенты. Например Настя Нефедова. Сейчас она главный художник Электротеатра, бывшего Театра имени Станиславского. Я дружил с Колей Сосуновым. По отцовской линии он был внуком известного сценографа, а по материнской — скульптора, академика Орлова, автора памятника Юрию Долгорукому. Николай стал моим самым лучшим другом на долгие годы. Потом жизнь развела, но мы до сих пор списываемся, не теряем связи. Сейчас Коля работает художником в солидной дизайнерской фирме...
Рисунок и живопись были не самыми сложными экзаменами, как и физика и математика, где задавали вопросы из школьной программы. Самым страшным испытанием считался коллоквиум, где многих срезали. Я не очень боялся, надеялся на особое отношение приемной комиссии, там ведь прекрасно знали моего отца. И вообще был положительным парнем в белой рубашке — чего меня не взять-то?
Педагоги открыли аттестат и ахнули: «Как можно получить такое количество троек?!» Я приуныл. Стали спрашивать. Для начала назвали несколько фамилий известных художников, проверяли, знаю их или нет. Ответил. Показали какую-то картинку — чья работа? — опять угадал. И тогда прозвучало: «Ну а теперь расскажите, что такое конденсатор?» Я ведь поступал на технический факультет, где преподавали сопромат, начертательную геометрию, техническую механику.
На этом вопросе я чуть не завалился, потому что перепутал конденсатор с кондиционером. Начал рассказывать, что это такой ящик, который висит на окне и воздух чистит. У комиссии глаза на лоб полезли! «Нарисуйте!» — попросили меня. И я, несмотря на то что рассказывал про кондиционер, вдруг стал изображать конденсатор. Две пластины, диэлектрик и все такое. Экзаменаторы не знали, что и подумать. Но я так уверенно держался, что ошибку посчитали оговоркой от волнения и меня приняли.
На постановочном факультете проучился два года, общался в основном с ребятами с актерского и в итоге увлекся. Понял, что эта профессия мне больше подходит. Во-первых, я типичный гуманитарий. Во-вторых, рисую плохо и как художник бесперспективен. Ну окончу вуз, и что дальше? По этой специальности все равно не смогу работать. Она слишком конкретная, ею нельзя заниматься абы как. Актерская — гораздо более дилетантская, если можно так сказать. В ней нет объективных критериев оценки. Успех актера часто зависит от вкуса и настроения публики. Он просто нравится или не нравится. И дело даже не в пресловутой харизме. Харизматичных актеров хватает, как и талантливых. Успешных — гораздо меньше. Успех не связан с масштабом дарования. Оно может быть маленьким, а любовь публики — огромной, и наоборот.
Перевестись на актерский факультет было нельзя, там экзамены совсем другие, да и вообще профессия совсем другая. Пришлось поступать заново. Я попал на курс Аллы Борисовны Покровской. Шел 1991 год. Сейчас, когда встречаю знакомых по Школе-студии, все говорят: «Какие у вас были замечательные ребята!» Ребята действительно подобрались интересные, талантливые, но актерами работает одна треть. Зато у нас есть священник, учительница и строитель! Мы выпускались в не самое удачное время, в 1995 году, работы не было, и многие сменили профессию. Хотя курс у нас был дружный. Раз в пять лет мы собираемся вместе, приходят практически все. С Володей Скворцовым, ведущим актером театра Et Cetera, и Олегом Тополянским, актером и режиссером МХТ, продолжаю плотно общаться, считаю их своими друзьями...
Я обсуждал с мамой поступление на актерский факультет. Она спросила:
— Может, все-таки окончишь постановочный и потом уже будешь думать?
— Нет, я не смогу. Устал.
— Ну тогда делай как чувствуешь.
Поступил легко, и не потому что меня все знали. Энергии было много, хорошо читал. Довольно легко дошел до конкурса в Щепкинском училище, во ВГИКе... Но мне хотелось только в Школу-студию, где были все мои знакомые ребята. Учился без проблем, они начались уже после окончания вуза, когда пришел в Театр Станиславского. Я не знал себя как актера. Изображал что просили, причем достаточно достоверно, но не чувствовал себя действующим, играющим. Шарахался из стороны в сторону, работал наобум. Иногда слышал: «Это хорошо!» Но не понимал, что хорошо...
— В Театр Станиславского вас взяли в память об отце?
— Отчасти — да, но, думаю, взяли бы и без этого, с молодыми актерами там была засада. Мама еще работала, когда я пришел, правда, совсем недолго. Однажды решила уйти, и правильно сделала. Она нашла себя в педагогике. Работает во ВГИКе. Туда она попала благодаря Владимиру Мирзоеву, режиссеру, с которым давно дружна.
В свое время мама снималась в «Спасателе» у Сергея Соловьева. Играла мать главного героя. На съемках подружилась с Сергеем Александровичем и Таней Друбич. Мирзоев с Соловьевым как раз набирали курс. Володя и предложил маме поработать вместе, попробовать себя в педагогике. Мама согласилась и вот уже на четырех последних курсах Соловьева работает вместе с ним. Сергей Александрович ее очень ценит.
В Театре Станиславского я пробыл недолго, перешел в ТЮЗ. Там тогда еще работал Максим Виторган, он и организовал мне показ. Я понравился главному режиссеру Генриетте Яновской. Начал репетировать, а через два месяца позвонил Анатолий Васильев, позвал к себе — в актерскую лабораторию при театре «Школа драматического искусства».
— Васильев видел вас в каких-то спектаклях?
— Нет, просто знал, что я есть и что актер. Жена, Надежда Михайловна, сказала ему, что я какое-то время был без театра. Вот он и позвонил. Всем, что я умею, процентов на девяносто обязан Анатолию Александровичу. Поэтому он для меня тоже учитель, мастер, как Алла Борисовна Покровская.
То, что он для меня сделал, довольно сложно объяснить непрофессионалу. Ну скажем так: в институте так называемое вдохновение, редкий момент, когда актер на сцене действует не по рассудочной задаче, но интуитивно, считалось высшим проявлением актерского мастерства, вершиной умения. А Васильев говорил — если театр не поднимается на такой уровень, он вообще ему неинтересен. Вдохновением надо управлять. Брать себя за волосы, отрывать от земли и лететь в нужном направлении — это, кстати, часто цитируемые папой слова о репетициях Васильева. Для меня это было откровением.
Девять лет с ним проработал. В 2006 году мы выпустили спектакль «Каменный гость» или Дон Жуан мертв», где я сыграл Дона Гуана. Это стало для меня очень важным этапом. Мне было тридцать четыре, и я наконец понял, что могу быть актером, потому что знаю себя и свою профессию. В 2006-м Васильев уехал во Францию, перестал работать в созданном им театре, а в моей жизни началось кино. Постепенно я отдалился от «Школы драматического искусства», но не теряю с ним связь, играю в одном спектакле.
— А ради чего актер работает в театре? Славы, как в былые годы, это не приносит, больших денег — тоже.
— Ради того, чтобы ощутить себя играющим. Мне нравится моя работа, только когда я уже нахожусь в процессе игры. Перед спектаклем маюсь, часто не хочу идти в театр. За пять минут до начала иногда думаю: «Вот бы все отменили и не пришлось выходить на сцену!» Как-то разговорились с Ольгой Михайловной Остроумовой — мы с ней работаем в антрепризе, — и она призналась:
— Знаете, Кирилл, я вообще не хочу выходить на сцену.
— Вы?! Почему?
— Такое ощущение, что уже рассчиталась с этой профессией...
И это при том, что играть с ней в одном спектакле, быть ее партнером — огромная школа, большая честь и просто профессиональное счастье... Я еще не рассчитался с профессией, но получаю удовольствие, лишь когда втягиваюсь в игру. Если что-то не ладится, ухожу со сцены усталым, с больной головой. Зато после хорошего спектакля просто летаю. Думаю, ради этого ощущения полета актеры и работают в театре.
— Вам потребовалось десять лет, чтобы познать себя и свою профессию. Как складывалась тем временем личная жизнь? Вы ведь достаточно рано женились и стали отцом.
— Знаете, в свою личную жизнь я никого не пускаю. Это частное пространство, и этим пространством я дорожу, оберегаю его от внимания... У меня семья — жена, дочка. Это все, чем я готов поделиться...
— В эпоху Интернета «запираться» бессмысленно, в Сети можно узнать все обо всех!
— Про меня очень мало информации, и слава богу!
— У шоу-бизнеса свои законы...
— Вот я себя и «продаю» в театре и кино. Интервью вот даю... Оно же тоже часть этого бизнеса. Я не согласен, когда говорят, что публичность актера — часть профессии. Профессия актера — играть. Остальное — компромисс, шелуха. Давайте лучше про театр и кино...
— Давайте. С кино ведь долго не складывалось?
— И не только у меня. У нас на курсе только Слава Бойко рано начал сниматься, остальные перебивались эпизодами. Я по пять лет не входил в кадр, а когда не снимаешься, тебя и не зовут на кастинги. Разве что раз в год. Но так как тебя не знают, смотрят подозрительно: человек молодой, а глаза взрослые какие-то! Ходишь, ходишь и постепенно начинаешь звереть, смотришь уже не печально, а по-волчьи, знаешь, что тебя не хотят, и думаешь: «Ладно, я вам сейчас гадостей наговорю!» Есть замечательная короткометражка «Проклятие» с Тимофеем Трибунцевым, там иронично и вместе с тем горько об этом сказано...
— Но тем не менее вы снялись у Никиты Михалкова в «Сибирском цирюльнике», пусть и в маленькой роли. Наверняка есть что вспомнить.
— Там была хорошая компания. Два с половиной месяца мы жили в Праге в прекрасных условиях. Это был скорее опыт наблюдения, чем опыт исполнения... Работать у Михалкова просто счастье. Все люди, попадающие к нему на площадку, начиная от исполнителей главных ролей и заканчивая буфетчицей, разливающей чай, живут только работой и уверены в том, что участвуют в создании самого гениального фильма в истории!
— Никита Сергеевич умеет вдохновлять, создавать атмосферу?
— Да! Любовь к людям — одна из составляющих его таланта и творческого обаяния, что бы ни говорили недоброжелатели. Подчеркнутое уважение, забота и умение увлечь замыслом. Поэтому никто из актеров никогда ему не отказывает. Я бы тоже не отказал, если бы еще раз позвал! У меня остались самые приятные воспоминания о съемках в «Сибирском цирюльнике».
В нулевые я снялся в нескольких сериалах — детективе «Место под солнцем» с Настей Волочковой, экранизации «Братьев Карамазовых». Но это были небольшие роли. Поворот произошел после сериала «Тридцатилетние», в котором я сыграл одного из главных героев. После этого почувствовал к себе настоящий интерес...
— Проснулись знаменитым?
— Да нет, конечно. Маховик раскручивался постепенно. Самое интересное, что я сомневался, когда предложили сыграть в «Тридцатилетних». Как же! Шестьдесят серий! «Мыло»! А когда начал сниматься, неожиданно увлекся. История была интересной, необычной. Для того времени довольно провокационный формат, вроде тех, что сейчас снимает ТНТ. У нас все было корректно, без жести, но темы и высказывания — достаточно смелые. Мне не было стыдно за эту работу. Я знал, что все сделал хорошо. И в тридцать пять лет наконец начал сниматься по-настоящему.
— Вскоре вышел сериал «Серафима прекрасная», который так полюбился зрителям...
— Для меня это уже давно просто приятные воспоминания, но люди до сих пор благодарят, особенно в провинции. Конечно, сериал запомнился совсем не за счет моего героя, а благодаря Кате Порубель, которая действительно хорошо сыграла. У меня к себе в роли Виктора есть вопросы. Мне кажется — неровная роль... Хотя надо отдать должное интуиции и смелости режиссера Каринэ Фолиянц, которая утвердила меня на роль деревенского тракториста-алкоголика. Съемки проходили дружно, весело, но никто не ожидал такого резонанса. Я-то уж точно. После «Серафимы прекрасной» посыпались приглашения во все мыслимые телешоу. Так что даже стало немного грустно: неужели будут помнить только по этой работе?
— К роли Андрея в сериале «Тест на беременность» у вас претензий нет?
— Мне сложно об этом говорить. Роль хорошо сыграна в отдельных сценах, а композиция роли в целом не очень правильная. Продюсеры сейчас хотят запускать второй сезон, но у меня есть сомнения. Огромная заслуга в успехе первого сезона принадлежит режиссеру Михаилу Вайнбергу, и если снимать продолжение будет не он, не станет ли это просто «осетриной второй свежести»?
Понимаете, зрители знают меня по этим историям, но это не значит, что я тоже должен их любить. Как актеру мне, например, гораздо больше дала работа с Николаем Хомерики в детективе «Тайны города Эн». Это такой среднерусский нуар. Он еще не вышел, хотя снят два года назад. Боюсь, картину ждет непростая судьба. Хомерики — режиссер бескомпромиссный. А возможно, зря опасаюсь, у Коли уже был достаточно успешный сериал «Синдром дракона», который многим понравился. Работать с ним было сплошным удовольствием.
Прошлой осенью я снимался у Карена Шахназарова в экранизации «Анны Карениной». Сыграл сына главной героини — Сергея. Карен Георгиевич придумал интересный сюжетный ход, «продолжил» роман Толстого, соединив с публицистикой Вересаева, посвященной Русско-японской войне 1904—1905 годов. Постаревший на тридцать лет Вронский воюет в Маньчжурии. Получает ранение, попадает в госпиталь и знакомится с врачом Сергеем Карениным. Сын Анны просит рассказать, почему его мать покончила с собой...
Когда утвердили на роль, подумал: «Ну вот, свершилось!» Было ощущение, что всю жизнь трудился для того, чтобы однажды позвал в свой фильм Шахназаров, и сейчас наконец смогу себя проявить. Все, что знаю, умею, — вложить в хороший материал настоящего мэтра. На пробах Карен Георгиевич говорил мало, утвердил меня неожиданно быстро, а на сьемках в Крыму вдруг стал делать такие замечания, что я был вынужден забыть все, что умел до этого, и учиться заново. За месяц съемок он как будто счистил с меня всю шелуху, все наработки. Это был необыкновенный опыт. Я люблю учиться. Профессия ведь такая... узковатая. Если человек обучен только исполнительскому мастерству — этого мало.
— Жизнь не может состоять из одной работы, по крайней мере не должна...
— Нет, ну я стараюсь где-то бывать, куда-то ездить. Конечно, неправильно мерить жизнь сыгранными ролями, проектами, даже если они доставляют радость. Но актеры в большинстве своем — люди суеты. Их жизнь состоит из череды картинок, сменяющих друг друга. Сегодня ты снимаешься в Петербурге, завтра даешь интервью в Москве, потом едешь с антрепризой на Сахалин. Играешь двадцать спектаклей и опять отправляешься на съемки. Не успеваешь оглянуться, остановиться, и возникает ощущение, что такое мельтешение и есть жизнь. В суете жить намного проще. Человеку некогда задуматься, и многие важные вопросы отпадают сами собой. Поэтому актеры и любят кочевую жизнь, находят в ней особый драйв. Но иногда надо останавливаться, погружаться «вглубь», чтобы узнать самого себя.
— И как вы этого добиваетесь?
— Стараюсь уехать. Москву очень не люблю, хоть это и мой родной город. Санкт-Петербург мне гораздо ближе, в нем больше истории, даже в самых обыкновенных подворотнях, дворах, подъездах. В Москве историю, самобытность постепенно вычищают, от нее уже мало что осталось. Город превращается в шикарную декорацию, символ. Питер пока живой. Обычно останавливаюсь на Петроградской стороне, там душа города чувствуется еще больше, чем в центре. Метафизика однозначно сильнее в Питере. И этот город — я, может быть, сейчас выскажу крамольную мысль — больше достоин называться Ленинградом, потому что именно Ленинград пережил больше, чем Санкт-Петербург...
— Из репертуарного театра вы ушли, работаете в антрепризе. Это «борьба с нуждой», как шутят актеры?
— Да нет. Мне интересно. Суть одна, что в репертуарном театре, что в антрепризе, и уж точно неважно, в каких стенах находишься. Процессы происходящего непосредственно на сцене абсолютно схожие. Еще антреприза позволяет посмотреть страну. Оценить ее географическое величие и бездарность управления. Когда начинаешь об этом говорить, обычно раздаются упреки: «Как можно?! Ты не патриот!» Я, может, и патриот, но не слепой. По-моему, надо разделять государство и страну, народ. Страну я уважаю больше, чем государство.
— У вашего отца были табу. А у вас они есть?
— Ну, это не табу, хотя и они есть, а скорее желание следовать своим принципам, не обманывать себя. Например не люблю повторяться. Вот недавно прислали сценарий одной «деревенской» истории. Нечто подобное я уже играл и подумал, что за этот проект не возьмусь. Скажу, что занят, чтобы не обижать людей.
— Но во втором сезоне «Теста на беременность» будете сниматься?
— Он еще не написан. Есть только синопсис. Ладно, можно так сказать: я проникся этой историей, своим персонажем и партнерами и с удовольствием сыграю во втором сезоне. Но если предложат что-то более интересное, возможно, сделаю выбор в пользу нового проекта. Хотя в отношениях с этим неонатологом, Лазаревым, у меня осталась какая-то недосказанность...
— Сериалы не дают актеру ощущения полета, о котором вы говорили?
— Дают, если с уважением относишься к роли, правильно «располагаешься» в ней и получаешь удовольствие. В прошлом году снимался на канале «Домашний». Когда прочитал сценарий, подумал: «Вот это точно в последнюю очередь! У меня столько интересных предложений, а тут банальная мелодрама». Но потом один проект отложили, другой, третий и осталась только эта история. Поехал сниматься в Ярославль. Работал с Женей Добровольской и Женей Миллером и в какой-то момент почувствовал, что увлекся. Роль начала подарки делать, человек этот как бы стал проявляться, я почувствовал энергообмен. Актеры любого театра меня бы сейчас засмеяли: какой энергообмен в сериале?! Они очень пренебрежительно относятся к телевизионному кино. Я вообще заметил: театр иногда пробуждает в актерах высокомерие. По себе знаю...
— Заниматься большим искусством за маленькие деньги можно, только чувствуя свое превосходство?
— Может, так и надо. В этом возможно найти определенное утешение и оправдание каких-то неудач. Но творческий процесс везде один и тот же. И непонятно: что называть искусством? Если попробовать перечислить тех, кто действительно им занимается, наберется пять-шесть фамилий. Поэтому чего нос-то воротить? Лучше пойди и сыграй так, чтобы не возникало никаких вопросов.
Иногда сам думаю: «Господи! Зачем я это делаю? Играю какой-то безумный, кривой текст, который еще править и править». А потом съемки заканчиваются. Я уезжаю в отпуск, сижу у моря, смотрю, как волна набегает на берег, и понимаю: чтобы иметь возможность сюда приехать. Этой профессией нельзя заниматься с холодным сердцем — в любом формате и жанре. В кадре всегда видно, когда актеру скучно, когда он просто отбывает номер.
Ладно, в чем бы я вас сейчас ни убеждал, люди все равно скажут: «Да ну, все актеры — самовлюбленные эгоисты». Так думают многие. Год назад на съемках сериала «Двойная сплошная» познакомился с режиссером Владимиром Нахабцевым. Сначала отношения не очень складывались. Как потом выяснилось, я ему при первой встрече показался высокомерным нарциссом. Якобы как-то по-особенному смотрелся в зеркало.
Теперь, встречаясь, спорим:
— Володь, не было никакого зеркала!
— Нет, было!
— Ну хорошо, предположим. Ты мне тоже показался занудой и позером.
В результате прекрасно сработались и подружились, делаем сейчас в Питере второй проект, летом, возможно, приступим к третьему.
— Наверное, все творческие люди — эгоисты в той или иной степени. Актер должен быть уверен в своей исключительности, гениальности?
— Тварь я дрожащая или право имею? Не знаю. Я, конечно, эгоцентричен, но ко мне не надо приспосабливаться, я сам приспособлюсь, в уголке посижу. И хвалить не требуется. Наоборот, надо поругивать. Вопрос в том, кто ругает.
— Чем же вы себя радуете, развлекаете?
— У меня периодически случаются самые разные увлечения. Многие быстро исчерпываются. Одно время начал писать. Пытался структурировать какие-то мысли, наблюдения, вести дневник. Потом надоело — забросил. Читаю довольно много. Телевизор не смотрю. Так исторически сложилось. В 1999 году он у нас сломался. Мы его выкинули, а новый купить не смогли, денег не было. Постепенно привыкли, почувствовали прелесть жизни без «ящика» и покупать уже не стали.
— А мама смотрит телевизор? Хотя бы сериалы с участием сына?
— Да, смотрит. Иногда может похвалить. Но очень сдержанно: «Ничего получилось» или «Ты там хороший, но вообще это такая муть! Невозможно смотреть!» Я иногда тоже прокручиваю свои сериалы на компьютере, ищу «косяки». Это полезно.
— Ваша дочь Полина — актриса?
— Вы опять за свое? Нет. Я не желал бы своему ребенку этой участи.
— Так говорят все родители, но актерские дети все равно поступают во ВГИК, «Щуку», «Щепку»...
— Ради бога — тогда это уже их проблемы. Сами захотели, хотя родители и предупреждали о рисках актерской профессии. Пусть теперь выплывают. Многие не смогут, уйдут. И будут вспоминать студенческие годы как самую счастливую пору своей жизни.
Как-то был в гостях у однокурсника в Питере. Он давно уже оставил актерскую профессию, работает оператором. Женат, трое детей. Сидели, вспоминали прошлое, рядом носились дети, и он сказал:
— Какое это было счастливое время, когда мы учились в Школе-студии. Самое лучшее...
Я ответил:
— Вокруг посмотри — трое детей чудесных бегают, работа любимая, окна на Неву. Самое лучшее время сейчас. Разве нет?
Иногда думаешь: эх, мне бы эту роль да на десять лет раньше! А потом понимаешь — всему свое время. И в моей жизни все, наверное, сложилось так, как должно было сложиться. Я не суетился, ни у кого ничего не просил и абсолютно чист перед собой. А это главное.
Редакция благодарит за помощь в организации съемки кафе Andiamo..
Подпишись на наш канал в Telegram