Шпана меня не обижала, лишь толстый мальчик, учившийся на два или три класса младше. При любом удобном случае начинал издеваться, ставил подножку и кричал: «Дорогу Защипиной! Она знаменитая!» Мальчика этого звали Андрюша Миронов...
Родилась я в Москве на старый Новый год, четырнадцатого января 1939-го. Семья наша жила над Елисеевским магазином. Мама преподавала музыку, а папа был тренером по гимнастике, работал со сборной командой НКВД. Ему ведомство оформило бронь, но он пренебрег ею и ушел на фронт. Отца в составе десанта сбросили в Боровском районе Калужской области у деревни Ищеино. Немцы расстреляли его прямо в воздухе...
Нас эвакуировали из Москвы, когда неприятель подошел вплотную к городу. Поехали к бабушкиным родственникам в деревню. Поскольку я была еще совсем мала, воспоминаний об этом времени почти не осталось, почему-то только запомнилось, что меня задирал соседский мальчишка Петька. Когда разрешили вернуться в Москву, выяснилось, что в нашу квартиру вселился другой жилец, хотя бабушка с дедушкой исправно вносили за нее квартплату и сохранили все квитанции. Маме посоветовали пойти в Моссовет и прихватить меня для убедительности. Мол, человек, который занимается вопросами переселения, очень любит детей.
«Ты пришла, — рассказывала мама, — положила ручки на стол, опустила на них подбородок и стала на этого дядю внимательно и грустно смотреть».
Он закончил изучать документы и заметил меня.
— Зачем же ты в Москву приехала? — спросил он.
— Как зачем? Я здесь живу!
— В твоей квартире теперь другой дядя.
— Он незаконно въехал! Мы за все платили!
— А что ж тебе в деревне не нравилось? Оставалась бы там.
— Там Петька щипается и матом ругается.
— И как же это он ругается?
И тут я выдала ему длинную Петькину тираду, которую выучила наизусть. Чиновник впечатлился, услышав такое от очаровательной маленькой девочки. «Дядьку», занявшего нашу квартиру, выселили, и мы вернулись домой.
Мама снова вышла замуж, когда мне исполнилось шесть. Исаак Яковлевич Левин служил главным инженером на заводе. Этот замечательный человек, которого я звала папой, заботился обо мне как о собственной дочери. Мама поставила ему условие: больше никаких детей. Она боялась, что родного ребенка Исаак будет любить сильнее, чем меня. И тот вынужден был смириться. Вот такие убежденные и стойкие встречались раньше мужчины: один пошел на фронт и погиб, имея бронь, другой отказался заводить детей, чтобы отдать всю любовь чужой девочке...
А в кино я попала в четыре года. Мама была на работе, когда мы с бабушкой отправились гулять на Петровский бульвар. В зеленом сквере меня ждали песочница, много приятелей и ассистент режиссера, разглядывавшая малышей в поисках героини для фильма «Жила-была девочка».
Я росла ребенком без комплексов, дома со мной беседовали как со взрослым человеком, без сюсюканий. В мой адрес никогда не звучали фразы: «Иди отсюда!», «Не мешай, займись своими куклами!» Я всегда присутствовала при разговорах старших, если встревала, мне разрешали высказаться. А кроме того, доверяли мыть посуду и брать в руки бабушкины спицы для вязания. Наверное, благодаря такому обращению я была раскрепощена, много чего знала, хорошо соображала и говорила очень чисто, без картавости и шепелявости.
Бабушка меня красиво одевала. Она сама шила, и я щеголяла в чудесных коротеньких платьях — то в складочку, то в оборочку, такого же цвета трусиках, вязаных носочках в полоску, а голову мою украшал нарядный бант. Я слыла заводилой, командовала детворой, и мой звонкий голос разносился далеко вокруг. Все это я воспроизвожу по рассказам моих родных, сама то время не помню, разумеется. Конечно, мимо такой девочки ассистент режиссера пройти не смогла, она подошла к бабушке и записала номер нашего телефона.
Вернувшись домой, я стала ждать звонка с киностудии и думала лишь о том, как буду скоро играть в кино.
— Да успокойся! — говорила мама. — Хочешь, повесим на стену твой большой портрет?
— Не нужны мне ваши портреты, хочу, чтобы меня видела вся Москва!
Звонка дождалась, и мы с мамой поехали на студию. Я читала стихи, пела песни: «Еще и частушки знаю! И станцевать могу!»
Старания не прошли даром — на роль меня утвердили. Мама подписала договор, ее на время сняли с работы, приставили ко мне и даже назначили зарплату воспитателя. А как иначе? Надо же четырехлетнюю девочку отвезти-привезти, покормить. Тексты я учила легко, запоминала после первого прочтения (читала, конечно, мама). Мне кажется, у всех детей память великолепная.
Шел 1944 год. Перелом в войне уже наступил, но до победы было еще далеко. Из Москвы мы отправились в блокадный Ленинград, ведь фильм рассказывал о судьбе двух маленьких девочек в осажденном городе. Я играла пятилетнюю Катеньку. Поезд, на котором ехала наша съемочная группа, попал под бомбежку, нас пересадили на грузовики и по Дороге жизни повезли через Ладогу. Да, такая у меня была мама: не побоялась с единственным ребенком отправиться в пекло войны. Нас поселили в гостинице «Астория», мама отказывалась покидать номер во время авианалетов фашистов. «Пусть лучше сразу убьет, чем засыплет в бомбоубежище!» — говорила она.
Блокаду Ленинграда прорвали при нас. Началась весна, изможденные люди повылезали на солнышко. Почему-то в числе первых в оживающем городе появились цистерны... с пивом. На съемки наша группа ездила на грузовике: и операторы, и осветители — все вместе. Здесь же, в кузове, находилась техника: камера, легендарные ДИГи — дуговые прожекторы, дававшие свет за счет сгорания графитовых электродов, и фанера, покрытая фольгой для отражения лучей.
Так вот, возвращаясь со съемок, мы останавливались возле такой цистерны с пивом, все его пили, и мне наливали маленький стаканчик. После выхода фильма на экран зрители прислали очень много писем с вопросом «Ребенок это играет или лилипут?» И пришлось перед началом сеансов в кинотеатрах выступать. Меня ставили на стул, и я рассказывала о своей работе в кино.
В шесть лет я снялась в фильме «Слон и веревочка» гениального детского режиссера Ильи Фрэза. Картина, сценарий для которой написала Агния Барто, рассказывала о маленькой Лидочке, которая никак не может освоить прыгалку. Во сне мудрый слон дает ей совет: чтобы научиться прыгать, надо сначала совершить доброе дело.
Тут уже не было никаких проб. Режиссер сразу утвердил меня на роль. Многие сцены снимались в зоопарке, в них участвовали настоящие животные. Поскольку с дикими зверями находиться в кадре было опасно, «актеров» предоставил цирк на Цветном. Утром мы с мамой подходили к его воротам, из которых выезжала небольшая карета, запряженная тройкой пони. В карету садились режиссер, мама и я. Сзади двигался грузовик с платформой, на которой ехали слон, клетка с гепардом, дикобразы, обезьяны. Вся эта кавалькада, следуя по Садовому кольцу, направлялась к зоопарку.
Сцену со слоном снимали на островке, окруженном водой и фонтанами. Слон ставил ногу на стопку шин, прикрытых травой, а я забиралась к нему на колено, держалась за огромное ухо и читала стишки. Не боялась нисколько! Слониху звали Лилька, она была добродушной и домашней. Хоботом поднимала меня и сажала себе на спину, я кормила ее булкой и морковкой с ботвой. Но когда сидела у нее на колене, ей все-таки мешало, что я держу ее за ухо. Она им болтала, пытаясь освободиться, и набила мне на голове хорошую шишку. Потому что слоновье ухо — это все равно что огромный кусок фанеры. В другой раз она учуяла исходящий от меня запах блинчиков с медом, которые я съела во время перерыва, повернула ко мне голову, и конечно, я кубарем слетела в фонтан.
В сцене с гепардом зверя выводили из клетки и сажали на площадку, к которой вела лесенка. Поднималась, садилась рядом, гладила хищника по голове и читала очередной стишок: «Ой, какой огромный кот! Дай мне лапу! Не дает». Гепард хоть и цирковой, но все-таки не самый безобидный зверь, поэтому вокруг стояли люди с брандспойтами. А на заборе гроздьями висели мальчишки, мои первые зрители. Какой тут может быть страх?
Гепард оказался паинькой, а вот верблюд повел себя не по-джентльменски. Я сидела между двумя горбами, держась за его щетину, а крошечные ножки торчали в стороны. Верблюд должен был пройти по аллее. Но оператору не хватало то солнца, то тени. Верблюда заставляли ходить по одному маршруту несколько раз, ему это осточертело, он взбрыкнул задними ногами и ускакал. Я слетела с него и коленкой ударила себя в подбородок. Разбилась крепко — шрам остался на всю жизнь.
Мою бабушку в фильме играла Раневская. Фаина Георгиевна позже вспоминала, как я приходила к ней в гримерную и спрашивала:
— Тебе интересно играть мою бабушку?
— Интересно!
— А ты меня уже любишь?
— Я тебя всегда люблю.
— Но теперь, когда ты моя бабушка, сильнее?
Позже судьба снова сведет нас в картине «У них есть Родина» по пьесе Сергея Михалкова «Я хочу домой!».
В четыре года в Ленинграде я пила пиво, в шесть лет на съемках «Слона и веревочки» пришлось попробовать коньяк. Другого выхода не было. Зимой, в мороз, когда картину монтировали, выяснилось, что забыли отснять сцену, где я бегу по Каменному мосту. С мостовых и тротуаров смели снег, переодели меня в летнее воздушное платье. Я выскакивала из одного теплого автобуса, бежала мимо оператора и запрыгивала в другой, где мне давали глоток коньяку, иначе точно заболела бы. Два дубля сняли, на третий я уже была пьяной. Много ли ребенку надо?
Илья Абрамович Фрэз утвердил меня на главную роль и в следующем своем фильме — «Первоклассница». Я заболела скарлатиной, и он ждал меня, несмотря на жесткие сроки и планы, регламентирующие съемочный процесс. Для отвода глаз он начал снимать другую девочку, а потом все переделал заново.
В четырнадцать лет снялась в картине «Дети партизана». Моим «партнером» был пес охотничьей породы курцхаар по имени Анчар — белый в коричневых пятнах, с бородатой мордой. Его привезли ко мне домой щенком, чтобы привык и освоился. Анчар прожил у нас год, мы с ним, можно сказать, ели из одной миски и спали в одной кровати. Съемки проходили сначала в Подмосковье. Мальчишки с окрестных дач прибегали поглазеть, как снимается кино. Когда же работа закончилась, студия забрала Анчара: «Это наша собака, мы не можем вам его отдать!»
Я рыдала горючими слезами. Не знаю, почему мои папа и мама не сделали то, что пришло в голову родителям мальчишки, наблюдавшего за съемками. Они выкупили у студии полюбившегося ребенку пса, и Анчар прожил с ним долгую счастливую собачью жизнь. А мальчик вырос и стал директором клиники, в которой мне довелось сделать операцию пару лет назад. Вот каким удивительным образом переплетаются иногда жизненные пути.
Потом у меня было много собак, а сейчас живет уже вторая кошечка. Моей вислоухой Алисе одиннадцатый год. В споре между кошатниками и собачниками не поддерживаю ни одну из сторон. Люблю все живое, мне хоть улитку дай, все равно буду с ней обниматься и целоваться.
Часть съемочных дней «Детей партизан» я провела в белорусских лесах. Как водится, в октябре снимали лето. Выкопали яму — по сюжету мы с мальчиком должны были тонуть в болоте, а Анчар вытягивал нас оттуда. Чтобы не сажать детей в ледяную воду, в яму кидали раскаленные камни. Потом нас вынимали, закутывали в полотенца, растирали спиртом и давали коньяк для согрева. Несмотря на «хмельное» детство, в закадровой жизни алкоголем никогда не злоупотребляла. Хотя и сейчас не откажусь от рюмочки ликера, а лучше бокала красного сухого вина — итальянского или французского...
Из-за обретенной известности в школе мне пришлось несладко. Как и героиня «Первоклассницы», успела поучиться в женской гимназии, которую в 1954 году объединили с мужской. Директор Анна Константиновна, суровая женщина с седой гривой и орденом Ленина на лацкане пиджака, меня на дух не переваривала. Мешки писем, приходившие на мое имя, ее страшно раздражали. Обо мне написали в «Пионерской правде», указав, в какой школе учусь, и началось! Директриса не разрешала отдавать мне письма, заставляя секретаря рвать их и выбрасывать. Она звала меня Крашеной штучкой. Белорусская девочка, которую я играла в фильме «Дети партизан», у режиссера ассоциировалась непременно с блондинкой, а я была темно-русой. Для съемок меня покрасили. В школу вернулась со светлыми косами, на которые постепенно наползал темный пробор. Директриса приходила на урок и вызывала меня к доске: «Сейчас посмотрим, знаешь ли ты что-нибудь, Крашеная штучка!»
Некоторые родители запрещали детям со мной дружить, считая, что кино непременно связано с развратом. Однажды мы с мамой остановились у витрины книжного магазина, в которой выставили несколько моих фотографий из «Артека» — путевкой меня премировали на киностудии. Я смотрела со снимков на прохожих — веселая, в панамке, в окружении ребят. За нами остановились две тетки, и одна другой сказала: «Погляди! Защипина Наташка! А знаешь, почему эту девчонку все время снимают? Ее мать со всеми переспала на студии!»
«Пошли отсюда быстро!» — подхватила меня мама. Я сделала вид, что ничего не понимаю, хотя, конечно, это было не так. Устав лить слезы из-за постоянных придирок, не раз просила маму сходить в школу.
— Сама разбирайся, — отвечала мама.
— Тогда сделай что-нибудь с моими волосами!
— Хорошо, — согласилась она и позвала к нам дядю Леню, к которому ездила делать перманент: — Он перекрасит тебя в нормальный цвет.
Нормального не получилось, я стала фиолетовой и разрыдалась от ужаса. «Ладно-ладно, — сказал дядя Леня, — поехали ко мне, сделаю так, что никто больше не скажет, что у тебя крашеные волосы». В парикмахерской дядя Леня навертел мне папильотки, включил электричество, затем выключил и... снял папильотки вместе с волосами. На месте роскошной копны остались жалкие концы, что успели отрасти после покраски. В школу на следующий день я пришла с короткой стрижкой.
Представляете, что значила в те времена стрижка с укладкой, если мы продолжали носить чулки на резиночках?! Это было совершеннейшим развратом! Так могла выглядеть только проститутка! Скандал разразился грандиозный — возмущению педсостава не было предела. «Не обращай внимания! Что мы можем поделать?» — сказала мама.
Преследования закончились, когда нашу школу объединили с мальчиковой. Поведение и нравы парней разительно отличались от девичьих и потребовали полной мобилизации учителей перед незнакомой ранее угрозой. Никто из ребят меня не задирал, кроме одного толстого мальчика. Помню, я ходила на каток на Петровке, где мне не давала проходу местная шпана, так и норовила сбить с ног. Мама научила: «А ты с ними покатайся. Круг — с одним, круг — с другим. Зато потом тебя уже никто не тронет».
Так я и делала. Шпана меня не обижала, лишь все тот же толстый мальчик, учившийся на два или три класса младше в моей школе, никак не мог угомониться. При любом удобном случае начинал издеваться, ставил подножку и кричал: «Дорогу Защипиной! Она знаменитая!» Мальчика этого звали Андрюша Миронов... Спустя несколько лет мы встретились с ним в Театре сатиры.
Помимо общеобразовательной школы я еще училась в музыкальной при консерватории по классу фортепиано, а потом прозанималась два года в музыкальном училище у профессора Руббаха. Кроме этого с компанией друзей ходила в Дом пионеров, где мы писали пьесы и ставили спектакли. Кстати, став взрослой и получив возможность делать что захочу, первым делом продала пианино — ненавидела занятия музыкой, хотя в дальнейшем музыкальное образование очень пригодилось.
Моя жизнь в кино фактически закончилась вместе с детством. Естественно, я не думала ни о какой другой карьере, кроме актерской. Но поступить в институт оказалось настоящей проблемой. Меня никуда не брали. «Зачем вам в театральный?! — спрашивали педагоги. — Вы киношная актриса, вас уже испортили. Идите во ВГИК!»
Пришла поступать в Институт кинематографии. «Чему тебя учить? Иди и снимайся», — сказала Полина Ивановна Лобачевская. Так я и осталась ни с чем. «Без дела ты у меня сидеть не будешь!» — заявила мама и отнесла мои документы на электроламповый завод, где работал главным инженером ее родной брат. «Пусть приходит», — сказал дядя Миша.
До завода, к счастью, дело все же не дошло. В Серебряном Бору я встретила Сергея Аполлинариевича Герасимова. Мы оказались соседями на элитном пляже, куда меня через кордоны охраны проводили кавалеры. Не помню уже, кто из них пригласил позагорать в тот раз. Возможно, сын советского дипломата Меньшикова. А может, Женя Джугашвили, внук Сталина...
С Герасимовым я познакомилась на съемках фильма «Первоклассница». Мою учительницу играла его жена Тамара Федоровна Макарова. Я бывала у них дома, где мы иногда репетировали, Сергей Аполлинариевич приезжал на съемочную площадку.
— Ну что? — спросил он меня, когда мы столкнулись на пляже. — Поступила?
— Не берут, Сергей Аполлинариевич, говорят — бездарная.
— Осенью во ВГИКе набирает курс Ольга Ивановна Пыжова, ученица и партнерша Станиславского. Она наверняка не знает, что ты — кинодива, не смотрит всякую муру. Попрошу декана, чтобы не говорил, кто ты. Приди почитай, понравишься — твое счастье. Просить Пыжову не могу, она женщина строгая.
Пришла на творческий конкурс, попала сразу на третий тур и в итоге поступила. Ольга Ивановна год не знала, кто я. А потом в аудиторию, где мы занимались, постучали из деканата:
— Защипина, заберите свои мешки с письмами!
— А что это тебе за письма приходят? — спросила Ольга Ивановна. Тут вся правда и открылась. — Что теперь с тобой делать? — сказала Пыжова. — Я тебя уже люблю.
Действительно, я была у нее в лучших ученицах, в дипломном спектакле «Бег» получила одну из самых ярких ролей — Люськи, походной жены генерала Чарноты. Серьезный был спектакль, музыку к нему написал сам Микаэл Таривердиев.
Курс был яркий, со мной учились Тамара Семина, Наташа Кустинская, Таня Бестаева. А вот из мальчишек, по-моему, никто не стал знаменитым. Курс у нас был очень дружным, студенческая жизнь — прекрасной. Мы влюблялись, крутили романы. Я дружила с оператором и с композитором. Во ВГИКе познакомилась с первым мужем, а всего их у меня было три.
До недавнего времени говорила в интервью, что все они умерли. И вдруг выяснилось, что один жив. Стало так стыдно... Позвонила однокурсница Тамара Семина:
— Тут Женька Котов ходит, спрашивает, как ты живешь.
— Как ходит?!
— Ногами! Старенький, но держится.
Почему решила, что он умер? Пропал с горизонта, как в Лету канул. Теперь долго будет жить, раз я его раньше времени на тот свет отправила.
Женя учился во ВГИКе на сценарном факультете. Он необыкновенно интересный человек, хотя не из красавцев. Во время сессии я часто оставалась ночевать во вгиковском общежитии, мы с девчонками вместе репетировали и учили билеты. К тому же ездить из центра в район ВДНХ, где находится институт, было далековато. В общежитии мы с Женей и познакомились. Вместе провели лишь три года. Через несколько лет после нашего развода Котов стал директором студии имени Горького. А расстались мы из-за того, что я влюбилась в румынского художника Юрия Бугну. Очень красивого! Он курил трубку! Познакомились мы в Театре сатиры, куда я пришла после института. Он там подрабатывал, будучи студентом Суриковского училища.
Женя переживал, приезжал к маме: «Поговорите с дочерью! Она делает глупость!» Но уговорить меня было невозможно. С Юрием я прожила семь лет и на последнем году нашей совместной жизни родила сына. Мише исполнилось семь месяцев, когда взяла его под мышку и убежала к своему будущему последнему мужу. Опять влюбилась. Второй развод не обошелся без потерь: пришлось разменять трехкомнатную квартиру — я ведь как честная девушка прописала мужа у себя. Просторную «трешку» в новом доме на «Щелковской» выхлопотал благодаря моему знаменитому имени Исаак Яковлевич. Ее-то мы и поделили с Юрой. Он потом стал ведущим оператором на телевидении, вел официальные правительственные трансляции. Будучи художником, замечательно умел выстраивать кадр. Не жалею, что рассталась с ним. У Юры был сложный характер, жилось мне с ним трудно. Мишу, когда он что-нибудь делает не так, тыркаю: «Отец в тебе заговорил!» Зато мой последний муж оказался потрясающим! Его любили все.
Началось все со спектакля «Дон Жуан, или Любовь к геометрии». По замыслу режиссера актеры танцевали в красивых средневековых костюмах с кринолинами и кружевами. Движение нам ставил балетмейстер из Большого — Сергей Корень. Он-то и соединил нас с Борей в пару. Я хорошо двигалась, у Бори была прекрасная фигура, как у Аполлона, вот нас и поставили вперед. Репетиции продолжались месяц, за который мы успели сблизиться. Боря жениться не собирался, более того, дал зарок: в сторону замужних дам не смотреть. Инициатором всего произошедшего была я. Не могла упустить такое золото, вцепилась как клещ. Года три мы жили в гражданском браке, а потом расписались. Директору надоело давать взятки, чтобы нас селили в один номер во время гастрольных поездок.
Миша звал Борю папой, о родном отце даже не вспоминал. И тот не проявлял никаких родительских чувств. Лишь первый год приезжал со своей мамой навестить сына. А потом даже ни разу Мише ничего не подарил, не встречался с ним. Правда, алименты платил. Моя мама алименты забирала и откладывала на книжку. Я ругалась, говорила:
— Отдай деньги, нам нужно!
— Не дам ни копейки. Вы нормально живете, — отвечала она.
После смерти Исаака Яковлевича мама жила с нами, помогала в воспитании Миши. Мы с мужем часто уезжали на гастроли — в Театре сатиры они могли длиться и два, и три месяца.
Мама с Борей обожали друг друга. Иногда мне казалось, что ее он любит больше, чем меня. И Мишу мама боготворила. Когда сын вернулся из армии, бабушка на накопленные алименты купила ему машину — красные «жигули». Они вдвоем выбирали. Оплатили, и Миша повез бабушку на прогулку по Москве. У меня впечатление, что сын родился, уже умея водить. Сосед по дому, молодой парень, давал Мише, еще сопляку, доверенность на свой автомобиль, а когда выпивал, вызывал его, чтобы тот отвез домой.
Миша и в раннем детстве был отменным гонщиком и таким же оторвой, как и я. Сын снимался в телеверсии «Малыш и Карлсон, который живет на крыше» в постановке Валентина Плучека и Маргариты Микаэлян. Чтобы не болтался на осветительных конструкциях, ему купили педальную машину, на которой он гонял по коридорам. Как Миша никого не задавил — удивляюсь. Татьяна Ивановна Пельтцер устроила ему взбучку:
— Как ты ездишь?! Что ты матери нервы портишь? — (Я в этом же фильме играла его маму.) — Иди на съемочную площадку! Уже «Мотор!» кричат, а тебя все нет.
— Потише, — ответил ей Миша. — А то мы быстренько на вашу роль другую артистку найдем.
Когда ему говорили, что нужно снять еще дубль, он отвечал: «Рубль». Ему давали рубль, тогда он соглашался поработать. Так Мишу и прозвали Рубль-Дубль.
У сына были поползновения в сторону актерской профессии, но мы с Борей пресекли их на корню. В нашем деле надо или быть звездой, или не быть совсем. Если ты раз вкусил сцены, эта зараза из тебя не выйдет. Невостребованность же может привести актера к алкоголю и даже суициду. Мы с Борей не видели у Миши каких-то невероятных способностей, ради которых стоило бы рискнуть. Миша послушался — Боря был для него непререкаемым авторитетом. «Все, что во мне есть хорошего, это от Бориса», — всегда говорит Миша.
В Театре сатиры Боря был секретарем парторганизации. А потом, после путча в 1991 году, первым положил на стол партбилет и закрыл нашу ячейку.
Иной раз наблюдала за Борей, силясь разгадать, как он завоевывает любовь всех без исключения. Не считаю себя плохим человеком, но сказать, что меня любят все, не могу. Есть люди, которых раздражаю, есть те, кого я терпеть не могу, и на мне это написано... Так и не разгадала тайну Бори. При нем в нашем доме собирались актеры из разных театров, пели песни под гитару. Летом в распахнутые окна с улицы к нам долетали аплодисменты восторженных прохожих. Бори не стало — и друзья испарились, видимо, им было интересно с моим мужем, а не со мной...
Он был спортивным, регулярно плавал в бассейне. В свой последний день вышел из воды и почувствовал себя нехорошо. Сел за стол, сполз со стула и умер. Разорвалось сердце.
Мне позвонили:
— Борис Михайлович Кумаритов — ваш муж?
— Мой.
— Он умер.
— Не может быть! Вы ошибаетесь!
К сожалению, они не ошиблись... А мы-то с друзьями всегда смеялись, что покинем этот мир со спокойным сердцем: Борька нас похоронит, все сделает как надо. И вдруг такая история. Взял и ушел в шестьдесят лет без предупреждения...
Дополнительный заработок нашей семье всегда приносило озвучание. Боря обладал необыкновенным голосом и способностью изменять его до неузнаваемости. Он подарил свой голос множеству мультипликационных и киноперсонажей. Он так не вовремя умер! Сейчас, когда столько фильмов дублируют, он был бы незаменим. А какие у него были читательские программы! С произведениями Довлатова, Куприна, О. Генри Боря ездил и по стране, и за границу.
Хороший был актер и человек не от мира сего — всем помогал, до всего ему было дело: уборщицам доставал лекарства, говорил с людьми по душам. Мы за тридцать пять лет ни разу не поругались, голоса не повысили друг на друга. Когда он умер, столько народу пришло его проводить, что в фойе нашего театра всем не хватило места, толпа стояла перед входом.
С «Сатирой» связана вся моя жизнь. Хотя был момент, когда мне очень хотелось уйти. Вслед за Марком Захаровым. Он пришел к нам по приглашению Плучека и начал с постановки сложного спектакля «Доходное место» по Островскому. Марк собрал нас всех и сказал:
— Значит, так. Ничего не знаю про то, как это ставить. Давайте думать вместе.
— Тоже мне! Присылают режиссеров! — тут же выступила Пельтцер. — Я должна с неумехой работать?!
Конечно, Марк кокетничал. Все он знал. «Доходное место» стало спектаклем-сенсацией. У театра дежурила конная милиция, чтобы сдержать наплыв желающих попасть на постановку. Плучек, большая умница, собрал труппу и произнес речь: «Поздравляю! В искусстве появился новый потрясающе талантливый режиссер». А на другом собрании добавил: «Есть кому теперь театр оставить».
И Татьяна Ивановна вскоре так влюбилась в Захарова, что если кто-то говорил слово против, набрасывалась как тигрица: «Как смеешь перечить?! Попробуй только не сделать, что тебе Марк говорит!» Унаследовать «Сатиру» после Плучека Марку не удалось, ему предложили свой театр. Некоторые артисты хотели уйти за ним, но Марку не позволили забрать ни единого. Это был бы прецедент.
Не скрою, Боря, Андрей и я приходили к Захарову с просьбой забрать нас с собой в «Ленком». Это был единственный раз, когда я кого-то просила. «Ребята, счел бы за счастье, но не имею права», — ответил Марк.
Помахать рукой Плучеку и сказать, что ухожу, я не могла. Все равно Марк бы меня не взял — он слово дал, «честное купеческое». Марк Анатольевич принял лишь Пельтцер, которая ушла из «Сатиры» спустя время, разругавшись с Плучеком. На репетициях они так обзывали друг друга! Народной артистке отказать не смогли...
Откровенно говоря, жалею, что не довелось поработать в «Ленкоме». У меня с Марком сложились очень хорошие отношения. Играла у него почти в каждом спектакле. И все, что умею сегодня делать на сцене, это уроки Марка Анатольевича, а не Плучека. Валентин Николаевич был хорошим постановщиком и эстетическим воспитателем: много нам всего рассказывал, начиная со стихов и заканчивая своей биографией. Но в работе он был не моим режиссером, хотя ролей тоже давал предостаточно. Я его очень уважала и беспрекословно слушалась. А зря. Когда поступила в «Сатиру», Плучек вызвал меня в кабинет и сказал: «Знаю, что ты — кинодива. Сниматься больше не будешь. Я тебя не отпускаю. Ты должна стать настоящей актрисой».
Те же самые истины, что в кино актеры — «не настоящие», вбила мне во ВГИКе Пыжова. И я искренне считала: да ну ее, эту киношку. И играла в театре по тридцать спектаклей в месяц. Правда, еще участвовала в телепостановках и вела КВН с Аликом Аксельродом. Я была звонкой, смешливой, хорошенькой, говорила связно без бумажки — вот и позвали. Потом Алика заменили на Александра Маслякова. Вслед за Аликом убрали и меня, привели Свету Жильцову. Дело в том, что я снялась в телеспектакле, где играла проститутку, любовницу французского политического деятеля, и являлась зрителю в прозрачном пеньюаре. Тогдашний глава телерадиокомитета посмотрел и сказал: «Сегодня она продажная женщина и разгуливает в чем мать родила, а завтра ведет комсомольскую передачу? Не бывать этому!»
Так я стала принадлежать лишь театру. К слову, сколько юбилеев и памятных дат было в истории КВН, а Масляков ни разу не позвал в качестве гостя. Все-таки я стояла у истоков... И в кино больше не снималась. Сначала сама отказывалась от ролей по велению Плучека, а потом про меня забыли.
Я часто играла с Андреем Мироновым. Андрюша — хороший партнер, но была у него одна особенность: он любил учить и диктовал свое видение моей роли. По большому счету это было не зря, многие его советы мне пригодились. Случалось — спорили, но расходились всегда мирно. Вот с Мишулиным дрались так, что клочья летели. Стульями друг в друга кидались.
Единственный раз с Андреем дошло до рукоприкладства в спектакле «Женский монастырь», где он играл моего мужа. Он влетал на сцену со словами: «Давай быстро! Собираемся!» И при этом больно меня щипал. Так, что у меня оставались синяки. Раз ему сказала: «Прекрати», два сказала. Но он в порыве вдохновения забывал умерить пыл. В очередной раз ущипнул, а я как дам ему по руке со всей силы. Андрей остолбенел, глаза вытаращил, но играть-то дальше надо.
Мы все перебывали у него в гостях в Волковом переулке. Вместе выпивали, собравшись в одном номере на гастролях. Его романы знаю наперечет, с Таней Егоровой сидела много лет в одной гримерке... Ну вот и все, что я готова об этом сказать.
Вообще, в нашем театре всегда царила добрая, дружеская обстановка, хотя за дверями «Сатиры» только и разговоров было об интригах, которые якобы у нас плетутся: «Там все едят друг друга поедом!» Ничего подобного! Собирались вместе, организовывали елки для детей. Одно время даже Новый год встречали всем театром, сидели с Плучеком на полу в комнате отдыха и пели песни под гитару. Скидывались и приносили к столу кто что приготовит. У всех были свои ниши, никто никого не подъедал. Может, я просто не в курсе? Свою жизнь в театре прожила припеваючи. На худсовете про себя можно было услышать всякое. Но это же не интриги, а естественный ход событий. И вообще, наша профессия — это вкусовщина.
С Ольгой Александровной Аросевой нас связала интересная работа. Пятнадцать лет мы ездили с ней с антрепризным спектаклем «Нью-Йорк. До востребования, Розе» по всему миру. Были в Америке, Израиле, разных странах Европы, объехали всю нашу страну. Играли двух сестер-эмигранток из первой волны. Аросева была прекрасна, тетки в Израиле в порыве благодарности вскакивали на сцену, руки ей целовали. «Не могу сказать, Наташка, что в жизни так уж в тебя влюблена, — говорила мне Аросева, — но на сцене — обожаю. Ты действительно моя сестра».
Однажды у ее настоящей сестры, которая работает актрисой в Омске, был юбилей. Ольга Александровна полетела туда помочь провести празднование и повезла сцену из нашего спектакля, предложив сестре сыграть ее вместе. «Ничего у нас, Наташа, не получилось, — делилась потом Аросева. — Я ее так ненавидела! А с тобой все по-другому».
Большую часть из пятнадцати лет, что мы путешествовали поездами, самолетами и пароходами с этим спектаклем, с нами находилась Наташа Селезнева, игравшая дочку героини Аросевой. Возраст прибавился, и Наташе пришлось уступить роль более молодой актрисе. Но пока мы были вместе, очень хорошо втроем проводили время, дружили.
И с Верой Кузьминичной Васильевой у нас всегда были теплые отношения. Как-то раз нас назначили на одну роль. У Веры Кузьминичны никак не получался танец. Балетмейстер поставил движение и ушел — помощи от него не жди. Поэтому я помогала Васильевой по шажкам понять и запомнить движения. Даже много лет спустя она говорила: «Хорошо, что есть второй состав! Наташа все показала, объяснила, хотя мы с ней играли одну роль». Вот так у нас в театре люди общаются.
А какой у нас замечательный директор — Мамед Гусейнович! Ни разу в жизни нам в театре не задержали зарплату. Премии выписывает каждый месяц. Кто сколько спектаклей сыграл, столько получил — распишись. А если обратишься за помощью, никогда не откажет. Очень добрый человек! Сейчас у меня осталось два спектакля — «Дураки» и «Малыш и Карлсон, который живет на крыше» (сначала играла девочку Астрид, подружку Малыша, а теперь стала Фрекен Бок). А что делать? Возраст. Шура Ширвиндт любит ставить спектакли с молодыми. С нами, старухами, еще попробуй пьесу подходящую найди.
Шура в работе вдохновляется настолько, что по-прежнему ощущает себя молодым мужиком. И орет — будь здоров. Но по природе он не злой, поэтому даже если децибелы зашкаливают, не обидно. Матюгнется, а звучит как песня.
Несколько лет назад я снялась в телесериале «Игрушки», сыграла бабушку героя. Серий должно было быть много, но рейтинг оказался такой фиговый, что продолжать не стали. На этом мое возвращение на экраны закончилось. Дело в том, что на место ушедших на пенсию ассистентов по актерам пришла молодежь, которая не знает даже Леонида Броневого, не говоря уже обо мне, поэтому сниматься не зовут. Приглашают в разные передачи и ток-шоу, но я не хожу. Не могу видеть старых актрис, которые привели себя в порядок, накрасились, приоделись и сидят. И никто им слова не дает. А может, вырезают все, что они говорят?
Андрей Миронов меня, кстати, не раз ругал за то, что не осмеливалась ослушаться Плучека:
— Ты — дура! Идиотка! Надо сниматься во всем, везде! Сейчас ты работаешь на имя, а потом имя будет работать на тебя.
— Посмотри, сколько у меня в театре ролей! — возражала ему. — Пойду сниматься в кино и все потеряю.
И что я потеряла? Ну звонил мне Плучек домой, оказывая великую милость. И что? Хотел уже документы на звание народной подавать, но умер. А теперь до этого никому и дела нет, да и не играю столько, чтобы награждать. И все равно мне нравится, как я жизнь прожила. Теперь мечтаю, чтобы подольше не вытурили из театра. Что еще могу? Только еду готовить. В журналах первым делом смотрю рубрику рецептов — есть ли что-нибудь интересное, и выписываю.
Память уже не та, что раньше. Сын-компьютерщик сердится, что не могу запомнить элементарных рекомендаций для пользователя всеми этими новомодными гаджетами. Научилась лишь раскладывать пасьянс в компьютере и переставлять мышку на экране, когда ищу какие-то товары в интернет-магазине. Мобильный телефон — кнопочный, и другого, где надо водить пальцем по экрану, не куплю ни за что! Мне же только позвонить надо и узнать, когда зарплата. Вот многолетняя моя подруга Елена Евтушенко, сестра нашего великого поэта, в компьютерном деле — ас. «Как тебе не стыдно?! — корит она. — Ты же современная женщина!»
Друзей осталось мало, уходят один за другим. Есть пара-тройка подруг, честно говоря, больше уже и не хочется.
Единственное, о чем жалею, так это о большой дружной семье, которая осталась в прошлом. Как было здорово, когда были живы мама, Боря, его родственники из Осетии. Остались мы с Мишей вдвоем. Это ведь ужас! У нас нет больше кровной родни. А у Миши нет детей. Прошу его:
— Найди женщину помоложе, пусть она тебе родит, воспитать еще успеешь.
— Где, — говорит, — я ее возьму? Выйду на улицу и «Ау!» буду кричать?
Работой я не перегружена, в кино не снимаюсь, внуков не дождалась. Остался один Миша, заботе о котором и посвящаю всю жизнь. Ухаживаю за ним, как должна была бы делать жена. Слежу за гардеробом, глажу, готовлю, покупаю лекарства, вовремя бужу. Была бы у него любимая, только бы они меня и видели. Но я оптимист по натуре и до сих пор живу надеждой: а вдруг еще все у нас сложится...
Подпишись на наш канал в Telegram