Мы часто собираемся вместе — Слава Паулюс, его дочки, я с Димой и Марусей, Катя Лиепа с дочерью. Общаемся, смеемся, делимся новостями. И никогда об Илзе не вспоминаем. Раньше все были околдованы ею, жили, ожидая слов ее одобрения. Но сегодня это имя уже не действует на нас магически. Как бывает в сказках, чары злой волшебницы развеялись.
Т от факт, что помимо всем известных Илзе и Андриса у великого Мариса Лиепы есть еще и третий ребенок, долго оставался тайной. Мое рождение скрывалось, потому что это могло навредить карьере отца — он еще танцевал в Большом театре и состоял в официальном браке, хотя тот уже и трещал по швам.
Я появилась на свет в 1979 году, маме было тридцать семь, папе сорок три. Мама работала художником-модельером в мастерских Большого театра и занималась костюмами Лиепы. Так сложилось, что у обоих одновременно начались неприятности на работе. Юрий Григорович, прославивший Лиепу на весь мир, дав ему станцевать Красса в «Спартаке», со временем стал занимать в своих постановках более молодых артистов. Папа, обладавший прямым, резким характером, решил дать бой всемогущему балетмейстеру и написал в газету «Правда» статью, где критиковал его политику. Отношения, разумеется, обострились. У мамы был свой конфликт с руководством театра. Проблемы на службе сблизили родителей. Они стали встречаться, и мама забеременела. Казалось бы, вот он — счастливый конец истории. Но в жизни не все бывает просто.
Папа и Маргарита Жигунова, актриса Театра имени Пушкина и мама Илзе и Андриса, в конце концов развелись, и очень быстро, суда не было. Дети уже взрослые, материальных претензий никаких — Лиепа все оставил семье. Но женился он не на маме, а на своей молодой партнерше Нине Семизоровой. Мне тогда исполнился год.
Все это время отец часто навещал меня, привозил подарки из Софии, где недолго работал главным балетмейстером после того, как его вынудили подать заявление об уходе из Большого театра, шантажируя детьми. Это я прочитала в дневнике отца: «20 июня. Был у Хомутова, нового замдиректора ГАБТа. Он вовсю уверяет, что если уйду, то мне дадут квартиру, машину, возьмут Илзе в театр. И, может быть, дадут орден. Вот как я им в горле торчу. Только боюсь, что меня на пушечный выстрел не подпустят к театру, если я подам заявление».
Папа покинул Большой театр, и в тот же день его дочь сделали солисткой. Спустя много лет в интервью Илзе назвала это настоящим мужским поступком. Мол, оба страдали. Она — что отец принес жертву, а Марис — что не мог ее не принести. Как благородно сказано!
Лиепа и Семизорова разошлись, и он остался без семьи, жилья и работы. Скитался по друзьям, одно время даже жил, как говорил сам, в машине! Однажды ночью раздался звонок в дверь. На пороге стоял папа с чемоданами: «Я пришел жить к своей дочери». Мама молча его впустила. Она очень любила отца и все ему прощала.
Все перипетии папиной запутанной личной жизни миновали меня, детство было счастливым. Папа рядом, готовит мясо, купленное им на рынке, свой любимый салат из помидоров и огурцов с брынзой, варит суп... Ему нравилось готовить.
Теперь-то я понимаю, как отцу было тяжело: полному сил, в сорок шесть лет остаться с пенсией в сто двадцать рублей. Но главное, он не мог жить без балета. О том, что творилось в душе отца, рассказал мне его дневник.
«Продолжаю хандрить. Бесперспективность — это самое страшное. А еще одиночество такой беспросветности, что выть хочется. Вот и убиваю себя, чтобы все во мне омертвело». Он хотел работать, мечтал о преподавании. Целыми днями звонил друзьям, писал письма в Министерство культуры, но никто не помог. Когда были слава и деньги, рядом вилось много друзей, а едва это закончилось, с ним остались только мы с мамой и верный Миша Резников, массажист Большого театра.
Какие-то люди из прошлой богемной жизни порой заглядывали с шампанским, но им и в голову не приходило, что Марис нуждается. Наоборот, это у него постоянно одалживали деньги. Долгов, как правило, никто не возвращал. Папа старался помогать и старшим детям, ради этого распродавал свои перстни, золотые цепочки... Причем сам жил практически на мамину зарплату. И она загружала себя работой все больше, брала заказы на любые постановки в разных городах.
Ко всем прочим проблемам, мучившим отца, добавилось и то, что старшие дети не простили ему развода. Андрис еще как-то общался, а Илзе принципиально не желала видеться. Лишь иногда звонила — узнать, как он себя чувствует. Папа очень ждал этих звонков, но чаще, не выдержав, набирал ей сам. Каждый раз после этого мрачнел. В его дневнике есть запись: «Им нужен не я, а моя помощь».
Родители долго скрывали, что у меня есть брат и сестра. Помню, совсем маленькой приставала с просьбой: «Хочу сестричку! Хочу братика!» Они, переглядываясь, весело смеялись. Лет в пять отец повел меня на «Щелкунчика» в Большой театр. В тот вечер там танцевали Илзе и Андрис. После спектакля папа признался, что прекрасный белокурый принц и дама в элегантном длинном платье на сцене — мои брат и сестра.
Я была в восторге. Мечтала о сестре и брате, и вот они! Только одного никак не могла взять в толк: когда же мама успела родить таких взрослых детей? Спрашивала:
— Папа, а мы скоро познакомимся?
— Конечно скоро! — он и сам этого хотел...
Позже в Большой театр меня взяла с собой мама. Она уже работала в «Классическом балете» Касаткиной и Василева, но порой помогала заведующей мастерскими Галине Ивановне Нуриджановой. Мы идем по коридору, вдруг навстречу неземная красавица в длинной белой кофте до колен и высоких ботфортах. Я в восхищении замерла. Когда она прошла мимо, мама сказала: «Это твоя сестра».
Пока мама с Галиной Ивановной обсуждали костюмы, я вертелась за кулисами. Вдруг вижу, Илзе совсем рядом, готовится выйти на сцену. Я спряталась за декорацию и стала наблюдать, как она разминается. Между нами была лишь картонная стена. Сестра оказалась так близко, что я слышала ее дыхание, но папа учил, что к балетным нельзя подходить перед выходом. Оттанцевав, Илзе пробежала мимо. Я так гордилась ею! Верила: придет время и мы подружимся. Иначе и быть не может!
Я уже знала, что сестра живет в доме артистов Большого театра. Когда мы проезжали мимо арки, которая открывала вид на улицу Неждановой (теперь Брюсов переулок), отец кивнул в ту сторону: «Здесь живут твои брат и сестра». Однажды привез меня прямо к дому. Возле него автобусы забирали нас, «театральных» детей, чтобы отвезти в пионерлагерь. Папа, подняв голову, посмотрел на окна своей квартиры, доступ в которую был для него закрыт навсегда. И все же он вернулся туда — у входа в подъезд теперь висит мемориальная доска с медальным профилем Мариса Лиепы...
С Андрисом мы познакомились раньше, чем с Илзе. Через какое-то время после «Щелкунчика» он приехал к отцу. Увидев близко белокурого принца, я оробела, а тот вручил куклу, чем окончательно покорил. С тех пор брат часто приходил с подарками для меня. Вернувшись из Америки, показал папе приз, выигранный на конкурсе. На первый большой гонорар он купил отцу хорошие часы.
В начале учебного года Андрис отвел меня на линейку в школу. Думаю, ему было хорошо в нашем доме, брат с удовольствием обедал у нас, прекрасно ладил с моей мамой. Но от своей матери скрывал, что встречается с отцом, и не говорил ей обо мне. Зачем травмировать известием о появлении еще одной дочери?
Илзе тоже не сразу стало известно обо мне. А когда это произошло, она категорически отказалась увидеться со мной. Папа очень переживал, мечтал нас познакомить.
Когда мне было пять-шесть лет, отец снимался вместе с Илзе в фильме Натальи Бондарчук о Бемби. На премьере в кинотеатре «Октябрь» он подвел меня к сестре, но она резко развернулась и ушла.
Ударом для него стало известие, что старшие дети не пригласили его на свои свадьбы. Отец узнавал об этих важнейших событиях постфактум, по телефону. Я видела слезы на его глазах. Почему они так поступили с ним, мне точно неизвестно, но думаю, Илзе и Андрис стеснялись отца. Он уже не в прежнем статусе, общается не с теми людьми — словом, не вписывается в парадный фасад знаменитой семьи.
Папа был ранен своими близкими. Сильно обжегшись в жизни, он старался научить меня каким-то правильным вещам, которые помогут, когда стану взрослой. Купил диктофон и записывал мои детские ответы на его взрослые философские вопросы: как жить, что такое дружба, кому верить, а кому нет, объяснял, что всегда, несмотря ни на что, надо говорить правду... Я до сих пор храню своеобразное завещание моего отца — эти многочасовые записи. Он сформировал меня как человека, научил отличать добро от зла, быть внимательной к людям, любить семью. А главное, всегда говорить правду.
Жизнь потихоньку налаживалась. Родители собирались пожениться, папе дали квартиру, да и с работой все сдвинулось с мертвой точки, но... Когда пришла беда, мне было всего девять лет. У отца начался сердечный приступ, мама вызвала скорую. Его повезли в больницу, но спасти не смогли. Мариса Лиепы не стало двадцать шестого марта 1989 года. «У него вместо сердца была тряпочка», — сказал маме доктор.
В Большом театре экстренно собрали совещание, на котором решали, как хоронить бывшего солиста. Всех звезд провожают в зрительном зале, а папин гроб был выставлен в фойе — Лиепу даже после смерти не пустили на любимую сцену. Объявления в газетах не было, многочисленные поклонники узнали о случившемся по «сарафанному радио».
Народному артисту СССР по статусу полагалось место на Новодевичьем кладбище, но похоронили его на Ваганьковском. Процессия буквально протискивалась между могилами. Неужели Лиепа не заслужил участка, к которому можно свободно подойти? Друзья выражали соболезнования. Сначала к гробу направились дети: первой была Илзе, за ней Андрис. Мама слегка подтолкнула меня в спину. Но было так страшно! Я не хотела смотреть, не верила, что там лежит папа. В полуобморочном состоянии поцеловала его в лоб. До сих пор ощущаю этот холод на губах...
На похоронах главной обсуждаемой темой была наша с Илзе невероятная похожесть. Маме не нравилось, когда отец говорил, глядя на меня: «Копия Илзе!» Для его бывшей жены встреча со мной стала шоком. В какой-то момент Андрис наклонился ко мне, я тут же почувствовала взгляд Маргариты Ивановны. Не знаю, что она потом сказала сыну, но мы с ним после похорон не виделись лет пятнадцать.
Поминки устроили в Доме актера. Присутствующие по очереди вставали и произносили высокопарные речи о великом Лиепе. Казалось, все это не имеет отношения к папе, словно говорят о совершенно чужом, постороннем человеке. Но вот взял слово его друг. Он единственный нашел добрые слова для моей мамы: «Если бы не Женя, Марис давно бы умер». Я очень хотела рассказать всем, каким папа был хорошим, добрым, ранимым, как мы сидели в кресле обнявшись и смотрели «Розовую пантеру». Но сделать этого не дали — я ведь была совсем ребенком...
А сестра так и не подошла ни ко мне, ни к маме. Самим своим существованием я ломала привычную ей картину мира. Она хотела быть единственной дочерью Лиепы!
...Мы с мамой остались одни. Она была трудоголиком, самодостаточным человеком. Ушла в работу, открыла свою фирму театрального костюма «Жар-птица», работала с Григоровичем в Уфе, ездила по контракту в Японию, Америку. А я, теперь приходя из школы, садилась на наш диван и включала видеомагнитофон. Целыми днями пересматривала папины фильмы. Был страх: вдруг забуду, как он выглядел? Мама злилась, прятала кассету с моим любимым «Бенефисом». Боялась, что у дочки крыша поехала, собиралась вести к детскому психологу.
Чуть повзрослев, я стала читать папины дневники, пыталась понять то, что раньше не могла. «5 апреля 1982 года. Опять я дома. Трудно, тошно, невыносимо от неизвестности. Что в театре, дадут ли разрешение выступить с Эйфманом, как будет с Илзе, переведут ли ее из миманса в балет?» Или вот еще запись того же года. «14-15 марта. Ночь. 4 часа 45 минут. Самый трудный, пожалуй, год. Любой актер может прожить без денег, даже какое-то время без любви, без друзей. Но не может жить, выжить без новых ролей, без новой работы. Он задохнется». Какая боль!
Окончив одиннадцатый класс, я поступила в Щукинское училище. Оказывается, папа какое-то время преподавал там танец. Правда, не выдержал и быстро ушел, сказав моей маме: «С этими уродами работать не буду». Ему было трудно учить балетным па студентов театрального вуза.
Я перешла на третий курс, когда в училище пришла Илзе со своим мужем Славой Паулюсом. Кто-то из друзей вдруг крикнул: «Маша, твоя сестра внизу!» Я кинулась по лестнице. Илзе со Славой уже уходили. Сели в машину... Я застыла в нерешительности. Потом в каком-то порыве подбежала к отъезжающему автомобилю. Это, наверное, был самый глупый шаг в моей жизни. Иногда жалею о нем, а иногда думаю, что именно благодаря своему порыву получила большой и полезный урок.
Я постучала в стекло:
— Илзе, можно вас на минуточку?
— Сейчас мы припаркуемся...
Илзе вылетела на тротуар:
— Ты моя сестра?
— Да!
Мы обнимаемся, целуемся. Оглядываюсь на «Щуку», а там человек двадцать «болельщиков» кричат: «Ура!!!» Просто мексиканский сериал.
Потом долго втроем гуляли по Арбату. Первый вопрос, который задала Илзе:
— Ты крещеная? А давай, Слава, покрестим Машу.
— Мне кажется, она сама должна решить... — ответил Слава Паулюс. Я же восприняла ее слова как знак: до этого момента долго колебалась между католичеством и православием, а тут Илзе все разом и определила.
— Да! Давайте! — выпалила я.
Полюбила сестру с еще большей силой: раз она такая верующая, то не может быть плохим человеком. Илзе привезла мне из Иерусалима освященный крестик. Я прошла обряд крещения, за что благодарна ей по сей день. У меня латышско-немецкая семья, а муж, Дмитрий Перфильев, русский, это известная петербургская фамилия. Мы с Димой ходим в храм, ездим по монастырям. Когда у нас родилась Машенька, Илзе стала крестной. Привозила ей подарки, говорила, что у Маруси «ножки ровные, как у Маши, будет балериной».
Мы бывали друг у друга в гостях. Я попала в дом в Брюсовом переулке, который когда-то показывал мне папа. Возник эффект дежавю: казалось, я здесь уже когда-то бывала. Вот диван с удобной спинкой, на котором он так любил лежать, на стене — его огромный портрет в роли Красса из балета «Спартак»...
Часто задавалась вопросом: почему вдруг после такого резкого неприятия Илзе переменилась ко мне? Думаю, просто время прошло, все успокоились, поняли, что никто ни на что не претендует, ничего не отсуживает. Порыв сестры был искренним: почему бы не облагодетельствовать, не приблизить к себе молодую красивую девушку? Так приятно иногда делать добрые дела...
Мама отнеслась к нашему сближению с осторожностью, но ничего не сказала. Приняли в семью — ну и ладно, главное, чтобы дочке было хорошо. Илзе тут же перешла с ней на «ты», будто они сто лет знакомы: «Женечка, Женечка». А вот Андрис, прекрасно осведомленный о том, что мы с Илзе стали общаться, не очень-то торопился возобновить знакомство. Позже все произошло само собой. Как-то мы с подругой гуляли по Тверской, вдруг навстречу идут Андрис с женой: «О! А вот моя сестра. Катя, познакомься». Мы зашли в ресторан, посидели, очень тепло поговорили. «Ты в «Щуке» учишься? Тоже сцену любишь?» — поразился он. Словно только Андрис с Илзе могут искусством заниматься.
Я часто сталкивалась с их снобизмом. Постоянно встречались в консерватории, на концертах, брат, видя меня, каждый раз удивлялся и задавал вопрос: «А ты что тут делаешь? Интересуешься искусством?» Я была в шоке. С самого детства папа приобщал меня к театру. Окончив Прокофьевскую музыкальную школу, я пела в хоре В.С. Попова, с которым мы объездили весь мир. А мама брала мне педагогов английского языка — британцев, помимо этого в театральном училище я выучила французский, а еще знала итальянский. Когда Слава обходительно снимал с меня пальто в прихожей, мы переходили с ним на французский, а Илзе изумлялась. Как и когда смотрели фильм на английском. Сестра спросила с недоверием: «Ты что, понимаешь?» Я часто видела в ее глазах недоумение: «девочка с окраины», оказывается, и книжки читала, и за границей была, и языки знает?
Вместе с Илзе отправились отдохнуть в Коктебель. Казалось, что мы наконец одна семья, как того хотел папа. Это по-настоящему дорогие для меня моменты. Я называла Илзе «второй мамой», делилась с ней секретами, мы обменивались диетами, строили планы на будущее. Помню, сидели у нее дома, и в гости зашел священник отец Тимофей. Они пообщались, он уехал, а мы еще долго разговаривали. Выдался удивительный вечер: я впервые увидела настоящую Илзе. Она постоянно следит за собой, за своими манерами, за каждым словом и жестом. А тут вдруг расслабилась и стала родной, домашней, теплой. Но это, увы, было всего лишь раз.
После училища я работала у Марка Розовского в театре «У Никитских Ворот». Сестра пришла на «Золотой тюльпан Фанфана», где я играла мадам Помпадур и пела мужским голосом. После спектакля, прижав меня к стене коридора, она категорично заявила: «Тебе надо петь. Ты должна уйти из этого ужасного театра, из этой клоаки!»
Все, что Илзе говорила, я принимала на веру. И тут тоже, не колеблясь ни минуты, последовала совету. Позже на каком-то вечере она подвела меня к своей маме. Маргарита Ивановна, в свою очередь, познакомила меня с Ириной Ивановной Масленниковой, прекрасным педагогом консерватории и Центра оперного пения Галины Вишневской. И я начала у нее заниматься. Галина Павловна хорошо знала Мариса Лиепу и с большим уважением отнеслась ко мне. Илзе часто приходила на мои занятия. Я неизменно принимала ее интерес за чистую монету, а она проверяла: есть ли голос, способности?
Несколько лет я проработала в «Геликон-опере». Но потом опять появилась сестра, посмотрела спектакль и вынесла свой вердикт: «Послушай, сколько можно кордягой быть? (так называют артистов кордебалета. — Прим. М. Л.) Ты должна уйти из этого театра! Мы сделаем тебе сольную карьеру». И я, как всегда, поверила ей и уволилась. Дмитрий Бертман, художественный руководитель театра, очень просил не уходить. Но слово Илзе было для меня в то время законом.
Мы сыграли вместе в одном-единственном спектакле — «Ваша сестра и пленница», правда, рассказывая об этой своей работе в интервью, Илзе ни разу меня не упомянула. Я продолжала ждать «сольной карьеры». В итоге предложили выступить в маленьком зале Шиловской галереи, где уместились только друзья и родственники.
Андрис устраивал концерты исключительно для Илзе. Меня приглашали смотреть, а я хотела быть на сцене. И только когда я просила дать мне что-нибудь спеть, разрешали. Сестра по-прежнему горячо уговаривала подождать: «Вот-вот, сейчас, сейчас...» Едва Илзе замечала, что начинаю закипать, тут же придумывала какой-нибудь мини-вечер, давая возможность «выпустить пар». Например благодаря ее протекции спела в маленьком храме на Рублевке, где сидело человек десять. Однажды звонит: «Сегодня мы встретились с одним человеком. Он гений! Услышал о тебе и очень хочет познакомиться». Дает мне координаты. Звоню. «Мария? Да, слушаю! Да. Да-да...» Но каждое последующее «да» звучит все тише. На этом разговор с «гением» закончился.
Я по-прежнему следила за успехами сестры, радовалась за нее, читала все интервью, в которых она говорила о папе. Илзе любила вспоминать о счастливом детстве, похожем на красивую сказку. Вот отец с гастролей привозит им с Андрисом немыслимые американские велосипеды и рюкзаки из меха кенгуру. Вот он оделся Дедом Морозом и с мешком за плечами пришел пешком из Большого театра к семейному очагу. Вот зажигает на елке настоящие свечки. Ее воспоминания заканчивались ровно на том месте, когда он навсегда вышел за порог их квартиры.
Казалось бы, после того как мы начали общаться и подружились, естественно расспросить младшую сестру о последних годах жизни горячо любимого отца. И я готова была это сделать, дать почитать его дневники, где каждая строчка пронизана болью. Но Илзе так ни разу за десять лет и не заговорила об этом. Мало того, если вдруг за столом я начинала вспоминать истории про папу, тут же переводила разговор на другую тему. Как бы давала понять, что говорить про отца может только она, даже когда мы оставались вдвоем. Про училище, спектакли, дружбу-любовь — пожалуйста. А вот на Мариса Лиепу у нее исключительное право: «Он сделал бы так. Он посоветовал бы тебе это». Илзе сочла нужным говорить со мной, учить, как жить, от имени отца. И я смирилась, согласилась на навязанную роль послушной молчуньи, над которой взяла шефство старшая сестра. Она словно сказала мне: «Знай свое место и молчи!»
Я не сразу поняла, что Илзе НЕ хочет знать правды. Зачем она ей? «Это мы не помним, этого не знаем, а этого и вовсе не было». Дневники папы она так и не прочла. Ни о чем неприятном, а тем более трагическом и слышать не желала. На последних годах жизни Лиепы был поставлен жирный крест, сестру вполне устраивает миф о великом танцовщике и безупречном джентльмене, который они с Андрисом создали.
Вся жизнь домочадцев крутилась вокруг Илзе. Она — великая балерина, а все остальные ей преданно служат и не смеют перечить. Помню, сидим, что-то обсуждаем. В дверях появляется Слава:
— Илзунечка, тебя к телефону.
Ледяным тоном, не повернув головы, та бросает:
— Не видишь, я разговариваю?! — и не потому, что так важно общение с сестрой. Просто Слава посмел прервать ее, а это строго наказывалось...
В ноябре 2008 года она пригласила меня с мужем и годовалой Марусей в свой загородный дом: «У нас будут снимать программу «Пока все дома». Мы сидели за накрытым столом, Андрис с семьей опаздывал. Илзе на камеру блестяще играла роль гостеприимной хозяйки. На вопрос ведущего «Правда, что вы с сестрой познакомились не так давно?» стала рассказывать: «Машку я впервые увидела, когда ей было девять, это были похороны нашего отца... Потом слышала, что она учится в Щукинском театральном училище, но сама никаких шагов к сближению не делала. А встретившись, я так растерялась, что в тот момент забыла, как ее зовут... Позвонила маме:
— Ты только не волнуйся, мы встретились с Машей.
Была долгая пауза, а потом она сказала:
— Конечно, нужно общаться. Разве дети виноваты в том, что делают родители?»
Я молча сидела рядом и чувствовала, как краска возмущения заливает лицо, но не могла перед камерой перебить сестру: «Это неправда! А как же наша первая встреча на премьере фильма о Бемби? Не помнишь, как ты обидела папу?» Илзе, гордясь собой, сказала в заключение: «Мы принимаем участие во всех наших опекаемых». «Опекаемые» — это я! Только тут мне открылось истинное отношение сестры: никто меня не искал и не собирался искать. И мое имя она забыла совсем не от волнения.
Вспомнила, как Илзе обещала ввести меня в светское общество: «Мы будем всюду ходить вместе. Я познакомлю тебя с нужными людьми». Как-то, улыбаясь, показала мне журнал, где была на фото с подругой: «Смотри, как хорошо получились! Все спрашивали «Вы не сестры?» Я ощутила укол в сердце и снова промолчала.
Фонд имени Мариса Лиепы, который организовали Илзе и Андрис, устроил в Большом театре юбилейный вечер памяти великого танцовщика. Нас с мамой пригласить забыли. В день концерта я связалась с Наташей, помощницей Илзе, и поняла, что та вообще не в курсе этой ситуации. Через час позвонила сестра с оправданиями: мол, какие все безалаберные вокруг, приглашения давно были отправлены, но, видимо, потерялись. В итоге мама сама выбрала балкон, а мне досталось место в партере, сбоку.
На сцену Илзе с Андрисом вышли вдвоем со словами: «Мы дети Мариса Лиепы». «А я кто?» — подумала в этот момент. Рядом над дверью светилась зеленым светом табличка «Выход». Я посмотрела на нее: надо бежать! Бежать из этой «семьи». Илзе после торжественной части села в Царскую ложу и весь вечер провела там в одиночестве, Андрис как режиссер оставался за кулисами. Мама ушла, не дождавшись конца: «Маша, не обижайся, но больше на эти мероприятия не пойду...»
Со дня нашего знакомства с сестрой прошло десять лет. Все чаще я ощущала, что меня, вначале приблизив, начали отодвигать. Долго не хотела в это верить, пыталась до нее достучаться, настойчиво билась в преграду, которую Илзе воздвигала между нами. Я ведь видела ее другой, без маски светской дамы. Казалось, мы близки. Но маска, увы, с каждым годом все больше срасталась с ней. Мои усилия были тщетны.
Стала копаться в себе, искать, что сделала не так. В чем виновата? Вспоминала, как постоянно спрашивала ее совета по любому поводу и всегда получала отрицательный ответ: «Не надо в этом участвовать — не твой уровень». Запрет накладывался на все: фильмы, рекламу, передачи, прессу... А ведь до знакомства с Илзе я сыграла у Евгения Гинзбурга в новогодней истории «Игра в любовь» с Лазаревым-младшим, Ириной Линдт, Ларисой Гузеевой, Николаем Караченцовым, у Ибрагимбековых в «Истинных происшествиях, или Безумном дне монтера» по рассказам Зощенко — со Стекловым, в «Саге древних булгар» Мансурова — с Элиной Быстрицкой и Василием Семеновичем Лановым. Но как только начала общаться с сестрой, перестала где-либо появляться.
Мы с мамой даже спрашивали разрешение на публикацию воспоминаний о папе в «Караване историй» — Илзе в категорической форме запретила. Хотя сама появлялась на обложке этого журнала. Если я задавала вопрос «Почему?», у нее был готов ответ: «Нам позвонят из Vogue, там все и будем сниматься», — умело подсластила пилюлю. Но я не раз ловила на себе ее взгляд — такой холодный! Хотелось сказать: «Видела бы ты сейчас свое лицо, сестра!»
Наши отношения становились все хуже. Я пыталась вернуть расположение Илзе, звонила:
— Как дела?
В ответ звучало сухое:
— Все хорошо. Все нормально, слава Богу, — и длинная пауза.
Между нами не пробегала черная кошка, не было скандалов, просто я натыкалась на вытянутую руку. И решила, что отныне решения стану принимать сама. Это моя жизнь, и я буду поступать так, как считаю нужным.
Теперь понимаю: к сожалению, Илзе руководил только голый расчет. Сестра решила меня приблизить, чтобы контролировать каждый шаг. А вдруг девочка станет известной, начнет давать интервью, мало ли что она в них скажет лишнего? Илзе — воплощение политкорректности и чопорности. Это у других случаются проблемы, у нее все всегда идеально.
В 2012 году я, впервые не посоветовавшись с сестрой, подписала контракт на участие в проекте «Жестокие игры». Звоню ей:
— Представляешь, предложили сниматься на Первом канале.
— Замечательно... — сказала Илзе после паузы.
— Мы поедем в Аргентину...
— Постой, постой, ты будешь в этом шоу прыгать, валяться в грязи?! — голос зазвенел от возмущения. — Ты не имеешь права показывать свое тело по телевизору! Ты — Лиепа!
Я не смогла сказать, что уже согласилась. Промямлила:
— Думаешь, стоит отказаться?
— Безусловно! Это даже не обсуждается!
В Аргентину я поехала и в результате из четырех туров прошла три. Получила огромное удовольствие от общения с коллегами — актерами, спортсменами, открыла в себе какое-то новое дыхание. Через некоторое время выходит передача, все в восторге. Звонит Илзе:
— Ну, тебя поздравить? — меня обдало холодом. — Ты понимаешь, что опозорилась и нас опозорила? Как ты посмела ослушаться?!
— А мне кажется, хорошо получилось, — с сарказмом ответила я.
По моему тону она поняла, что перегнула палку, что ниточки, за которые ловко дергала, рвутся. У нее уже нет прежней власти надо мной. И тогда этой же ночью Илзе позвонила моей маме. Кипела от возмущения:
— Женя, да кто она такая?! Я же сказала — не сниматься! Эта программа недостойна нашей фамилии! Зачем ты ей разрешила ехать?
— Понимаешь, твоя сестра сейчас в положении вашего отца: она нигде благодаря тебе, вот и хватается за соломинку.
— А чего Маша хочет? Прославиться?!
Это был последний их разговор. Мама высказала Илзе все, что накипело. А я еще долго надеялась, что наше общение наладится. Ну не могут родные люди из-за пустяка рассориться навек! Но Андрис, отношения с которым какое-то время после случившегося продолжались, сам того не ведая, открыл мне глаза. В телефонном разговоре брат сказал: «Когда приходя на кладбище, люди видят кресты, я вижу в них плюсы». У меня был шок. Тут все фрагменты пазла сложились. Умерла Майя Плисецкая — Андрис стал организовывать вечера в ее честь, ушел из жизни папа — создал фонд имени Лиепы. После его слов мои надежды на примирение рухнули. Мы абсолютно разные. Я никогда не смогу понять этих людей, все оказалось обманом.
Спустя годы, уже разведясь с Андрисом, его жена Катя призналась: «Когда ты уходила от них, как они смеялись, обсуждая «эту Машу»! «Бедная девочка, — думала я. — Тебя специально влюбили в себя, чтобы контролировать каждый шаг. Чтобы ты сама звонила и докладывала: меня пригласили туда, я иду сюда...» Илзе хотела знать все! Но я молчала, не могла ничего тебе рассказать, поскольку тоже была заперта в этой клетке. Боялась за себя и своего ребенка».
Слова Кати подтвердили мои подозрения. И только тогда появилось интервью в «Караване историй», где была рассказана вся правда о последних пяти годах Мариса Лиепы. Это была реальная жизнь, а не глянцевая картинка. Слава Паулюс рассказывал, что Илзе, прочитав нашу исповедь, в ярости била посуду.
Мы подружились с Катей, она мне очень помогла с работой. Я стала актрисой европейской компании мюзиклов и компании «Московский Бродвей» под руководством Дмитрия Богачева. Озвучиваю рекламу и мультфильмы, снимаюсь на ТВ в передачах, посвященных теме незаконнорожденных детей, защищаю их: разве они виноваты, что родились вне брака?
В минувшем году о папе снимали телевизионный документальный фильм. Журналисты долго брали интервью у меня и моей Маруси. Дочка удивительно похожа на деда, даже бровь одну поднимает как он. Когда фильм наконец вышел, я обмерла. Это был бенефис Илзе и Андриса. Никогда не думала, что стану героиней сказки «Золушка»: танцовщик-легенда, двое официальных детей и, как меня представили, «внебрачная дочь». Мало того — отец, оказывается, жил «где-то на окраине Москвы с какой-то женщиной...» В конце фильма, по задумке авторов, все дети Лиепы должны были ответить на вопрос: «Если бы папа вдруг предстал сейчас перед вами, что бы вы ему сказали?» Мои слова «Останься... Не уходи» вырезали, в программу вошла лишь загадочная реплика Илзе: «Ничего. Он и так все знает...»
Ни Илзе, ни Андрис не сохранили свои семьи. Со Славой Паулюсом повторилась та же история, что и со мной: Илзе отрезает все резко, с кровью, без сожаления рвет с прошлым. Слава долго страдал, но теперь успокоился. Он занимается двумя дочерьми от первого брака: старшая, Маша, вся в работе, младшая, Лиза, интересуется вокалом и мюзиклами.
Мы часто собираемся вместе — Слава Паулюс, его дочки, я с Димой и Марусей, Катя Лиепа с дочерью. Общаемся, смеемся, делимся новостями. И никогда об Илзе не вспоминаем. Раньше все были околдованы ею, жили, ожидая слов ее одобрения. Но сегодня это имя уже не действует на нас магически. Как бывает в сказках, чары злой волшебницы развеялись.
Недавно в день рождения папы случайно столкнулась с сестрой на Ваганьковском кладбище. Мы с дочкой положили цветы на могилу, постояли, поплакали и направились к выходу. Решили зайти в храм. Навстречу по аллее идет Илзе с букетом роз, я ее издали узнала по балетной походке. Видит меня и каменеет. «Ой, — тихо говорю дочке. — Марусь, сейчас косынку тебе достану, подожди». Специально роняю сумку, наклоняюсь. А Илзе в это время проходит мимо. Чужие люди.
Папа, к сожалению, оказался пророком. В его дневнике есть и такая горькая запись: «Я мечтаю, чтобы мои девочки общались как сестры. Боюсь, что этого не будет...»
Подпишись на наш канал в Telegram