Однажды поссорились с Михалковым. Я бросил: «Если тебе будет нужно, ты через меня переступишь». Никита замер, в глазах его заблестели слезы. А потом он тихо сказал: «Переступлю...»
— Вы, говорят, с Никитой Сергеевичем не просто друзья, а практически родня и знакомы чуть ли не с детства?
— Да, в старших классах школы оба занимались в юношеской студии при Драматическом театре имени Станиславского, правда близко не общались. После окончания десятилетки я поступил в Щукинское. Никита появился там через год. Из-за съемок проучился одиннадцать лет, аттестат получал в школе рабочей молодежи. К началу работы в фильме «Я шагаю по Москве» я уже окончил первый курс, а Михалков только пришел в училище.
То, что я попал в эту картину, с земной точки зрения выглядело как цепь случайностей, но на самом деле было промыслом Божьим, осуществленным благодаря Георгию Данелии — выдающемуся режиссеру и нашему с Никитой крестному отцу в кино. На мою роль уже был утвержден другой артист и даже пострижен наголо, но Георгий Николаевич все переиграл. На съемках мы с Никитой уже товариществовали. Я бывал у него дома на улице Воровского, и он у меня — в коммуналке на проспекте Мира.
По-настоящему подружились мы несколько лет спустя на съемках фильма о танкистах. Дело происходило под Минском, в городе Борисове — танковой столице СССР, как его тогда называли. Командира играл Никита Михалков, механика-водителя — Шавкат Газиев, заряжающего — я. Тут недавно крутили рекламный ролик фильма «Т-34», где за кадром говорилось, что подобного кино у нас никогда не было. Наверное, его создатели просто не знают о советской картине «Перекличка» Даниила Храбровицкого, в которой показан подвиг танкового экипажа. Компьютерных спецэффектов тогда не существовало, все снималось по-настоящему. В нашем танке тоже установили несколько камер, как и в фильме «Т-34». В броне для них специально вырезали отверстия. Мы сами работали хлопушкой, кричали «Мотор!», съемочная группа сидела в укрытии.
Стреляли тоже по-настоящему, и мне как заряжающему надо было очень точно дослать снаряд. Там такая «собачка» выскакивала, которой можно с легкостью отрубить пальцы. Однажды снимали бой. Первый выстрел произвели нормально, но танк был разгерметизирован и в дырки взрывной волной засосало землю. Она осела у нас на лицах, в глазах, во рту. Группа прибежала к танку, чтобы убедиться, что артисты живы и здоровы, увидела, что мы похожи на марципановые булки с шоколадной глазурью, и полегла от смеха.
В тот день гримерша забыла привезти на съемку глицерин, которым нам делали пот на лицах. Мы играли танкистов в полевых условиях и были обросшими, небритыми — «зафактуренными». Ехать на базу было некогда, и девушка попросила: «Не выдавайте меня, а то влетит. Вместо глицерина разведу воду с сахаром, и лицо будет блестеть ничуть не хуже». Сладкий сироп стал отличной основой для земляной «штукатурки». Сцену пришлось переснимать. Когда делали второй дубль, я уронил тяжелый снаряд с капсюльным взрывателем. Слава богу, он упал на ветошь и не сдетонировал, поэтому все остались живы.
Как-то после съемок сидели втроем в номере Никиты — он, я и Шавкат — и заспорили о природе героизма. Я считал, что подлинный подвиг — бессознательный. Никита с этим не соглашался. Сейчас это кажется наивным. Трое молодых актеров рассуждали не о каких-то насущных проблемах, а о высоких материях.
Накал спора был необыкновенно высок. В Никите всегда жило ощущение Родины — очень сильное и эмоциональное. Он стал что-то говорить на эту тему, и я бросил:
— А что ТЫ в этом можешь понимать? Вырос-то в аквариуме. Жизни не знаешь.
Михалков приподнялся — он лежал на кровати, и я почувствовал, что он сейчас мне врежет. Шавкат подскочил:
— Ребята, ребята! Спокойно!
И погасил ссору. Мы разошлись.
Придя в свой номер, я сел за стол и на одном дыхании написал стихи — тоже очень наивные и проникнутые предчувствием нашей дружбы. Сейчас уже не могу воспроизвести их полностью, только отдельные строчки: «Я к вам пришел, чтобы умыться в купели горькой чистоты, чтобы в другого окреститься. Другой, я знаю, это ты...» На следующий день был выходной. Осветители играли в волейбол во дворе гостиницы. Я вышел на них посмотреть, вдруг подошел Никита и сказал: «Давай дружить».
С тех пор наши отношения развивались по нарастающей. Михалков часто говорил: «Ты как артист лучше, чем я». Думаю, не потому что он действительно хуже. Никита — замечательный артист, и у него есть просто блистательные работы. Просто в нем, видимо, уже тогда рождался режиссер, это было главнее.
На третьем курсе Никиту отчислили из Щукинского за то, что снимался. Наш ректор Борис Евгеньевич Захава вызвал его к себе и сказал: «Решай — или учеба, или кино». И Михалков сделал выбор — поступил во ВГИК на режиссерский. Я после «Щуки» около года проработал в Театре Ленинского комсомола, а когда нашего главного режиссера Анатолия Эфроса сняли и отправили в Театр на Малой Бронной, оказался в ЦТСА — по воинскому призыву. Так как играл главную роль в спектакле «Часовщик и курица, или Мастера времени», то был на особом положении. Хотя ходил в военной форме.
Служба в Театре Советской армии, с одной стороны, была легче, чем в какой-нибудь отдаленной воинской части, а с другой — не так проста. Туда часто захаживал генералитет, и начальник команды специально отправлял нас в увольнительную, чтобы не мозолили глаза: вдруг генералам не понравится, как пришит подворотничок. У меня и сын впоследствии служил в ЦТСА. Сейчас, по-моему, эту команду распустили. Слишком часто и много журналисты про нее писали. Я их просил: «Не надо, не поднимайте шума! Кончится тем, что все прикроют».
Через ЦТСА прошло много достойных людей — Миша Швыдкой, Сережа Шакуров, Олег Меньшиков, Саша Домогаров... У меня уже было высшее образование, так что полагалось отслужить один год. После этого мне должны были присвоить звание лейтенанта, но я от него отказался. Офицеров все время призывали на сборы, а при моей профессии это ни к чему.
Когда меня забрали в армию, мы с Никитой продолжили тесно общаться. Я написал сценарий короткометражки «А я уезжаю домой», которую он снял на учебной студии ВГИКа в качестве курсовой работы. В основе лежал мой рассказ. Действие происходило в Крыму. Главную мужскую роль играл Сережа Никоненко, женскую — Таня Конюхова. Это лирическая история о любви и творческих поисках. Жаль, что ее почти никто не видел. Никита как-то взял на свои мастер-классы в Финляндию и потерял.
Надо сказать, что когда он впервые показал мне фильм в так называемом «яичном» зале «Мосфильма», я был потрясен. Даже прослезился! Понял, что мой друг замечательный режиссер. Потом мы вместе написали еще один сценарий, уже полнометражного фильма «Барьер» — по мотивам биографии родного дяди Никиты — Михаила. Во время войны младший брат Сергея Владимировича Михалкова попал в плен, потом был репрессирован. В шестидесятые еще теплилась надежда реализовать такой проект. Но вскоре лагерная тема стала непроходной.
Мы с Никитой нередко спорили — по философским и творческим вопросам. Иной раз ссорились, потом мирились. Во время службы в ЦТСА я часто брал такси и ехал к нему. Мы работали, затем шли куда-нибудь ужинать. Я переодевался из военной формы в его одежду — благо мы одного роста.
Однажды поссорились c Михалковым у него дома — в коридоре. Причину уже не помню. Я бросил: «Если тебе будет нужно, ты через меня переступишь». Никита замер, вдавился в стенку, в глазах его заблестели слезы. А потом он тихо сказал: «Переступлю...» Ушел я в полной уверенности, что это конец. Но он через несколько дней позвонил, и мы помирились — надо было заканчивать и озвучивать наш фильм.
Когда Никита ушел на флот, мы не общались. Вернувшись, он стал уже предметно заниматься режиссурой и готовиться к полному метру. Однажды я извинился перед Михалковым за свои слова, сказал, что был неправ, когда прижимал его к стенке — не только в буквальном, но и в психологическом смысле. Какое имел право что-то от него требовать? В первую очередь надо требовать от себя.
Смолоду был идеалистом, причем догматиком. Видимо, всегда подсознательно тянулся к религии. Идеализм исходит из первичности духовного и вторичности материального, что сближает его с религиозными догмами о конечности мира и сотворенности его Богом. Возможно, из-за моего идеализма случались перекосы в каких-то оценках. Но у нашего поколения были высокие помыслы.
Наши отношения с Никитой — это какая-то мистика, пересечения на самых разных уровнях. В конце девяностых ко мне обратились люди из Рыбинска с просьбой провести у них творческий вечер. А я в детстве дома часто слышал название этого города — там жили мои предки по отцовской линии. Прадед Павел Павлович Стеблов был директором двух гимназий, главой городской думы и действительным статским советником. А двоюродный дед Никиты Сергей Владимирович Миха?лков — эту фамилию в старину произносили с ударением на второй слог — в то же самое время был там предводителем дворянства.
В Рыбинске мне показали фотографию — приезд великого князя, на которой Стеблов и Михалков стоят с ним рядом. Я был под большим впечатлением. Рассказал об этом Никите. Вскоре увидел Сергея Владимировича. Он тогда, кажется, сломал ногу, во всяком случае его привезли на «Мосфильм» на коляске смотреть какую-то Никитину работу. Увидев меня, Михалков-старший улыбнулся и сказал: «П-п-привет, д-д-дворянин!»
Папа мой тогда болел (он ушел из жизни в начале 2000 года). Когда я ему рассказал о фотографии, заметил: «Ты еще не знаешь, что дядя Витя (папин брат по отцу, первый директор знаменитого книжного магазина на улице Горького, который тогда назывался «сотый», а сейчас — «Москва») и брат Сергея Владимировича Михалкова (историю которого мы использовали в сценарии «Барьер») были хорошо знакомы. После освобождения Михаила не брали на работу, и дядя Витя оформил его к себе в магазин такелажником».
Я был поражен, какая тесная связь существует между нашими семьями. Давняя и многослойная, если можно так сказать. И мы с Никитой действительно не просто друзья, а в каком-то смысле родня.
Больших актерских работ я с Михалковым не делал, но когда он что-то предлагал, всегда откликался. Интересная и значительная роль намечалась в фильме «Неоконченная пьеса для механического пианино», где я должен был сыграть Трилецкого. Без ложной скромности скажу — пробы были просто блистательными.
Когда меня утвердили и начали шить костюмы, я уехал в Чехословакию, где снимался фильм «Принцесса на горошине». И в Праге попал в автомобильную аварию. Ехал в аэропорт, чтобы улететь в Москву, так спешил, что даже грим не снял. Наша машина на большой скорости врезалась в столб на разделительной полосе.
Я получил тяжелую травму правой руки. Долго лежал в больнице и перенес в общей сложности три операции. Никита меня ждал, все время звонил. Тем более что в Пущино, где снималась «Неоконченная пьеса...», не было погоды. Но когда мне назначили вторую операцию, я понял, что вряд ли смогу работать. Трилецкого в результате сыграл сам Михалков.
Сначала все мои щепки в руке — обломки костей — собрали при помощи винтов и стальных пластин. Это сделал главный травматолог университетской клиники — «пан примач травматолог», как его называли. Как все медицинские начальники, он практиковал мало, видимо поэтому придавил мне в руке нерв железкой — я не мог пошевелить пальцами. Пан травматолог уверял, что все обойдется, говорил: «Надо чека?ть, чека?ть». То есть ждать.
Я лежал и ждал. Однажды ночью ко мне в палату зашел дежурный врач и сказал: «Пан травматолог сделал тебя инвалидом. Требуй повторной операции. К тебе же ходит атташе по культуре, вот все ему и расскажи».
Не знаю, почему он решил мне помочь. Может потому, что был русин? Так когда-то называли русских, живших на территории Австро-Венгрии. Посольство меня опекало. В истории Чехословакии наша авария была уже вторым неприятным инцидентом с советскими артистами. В первый раз на съемках фильма «Весна» в Праге разбились на машине Любовь Петровна Орлова, Николай Константинович Черкасов и Григорий Васильевич Александров. Чехи очень боялись гнева Кремля, поэтому меня и оперировала большая шишка.
По совету врача я рассказал о своих проблемах атташе. Тот забил тревогу. Руку мне спас военный хирург из личной клиники бывшего президента Чехословакии Людвика Свободы. Тот не очень доверял своему преемнику Густаву Гусаку, предпочитал собственных врачей. Его специалист сделал нейрохирургическую ревизию, потом прошла еще одна операция и долгая реабилитация.
Это был тяжелый период, но я не отчаивался. Думал: если останусь инвалидом, переключусь на режиссуру. В конце концов подвижность руки удалось восстановить процентов на семьдесят, но последствия травмы ощущаются до сих пор.
В тридцать три года решил покреститься. После аварии я пережил настоящее откровение. Навсегда запомнил, как лежал в крови и чувствовал, что я — не это беспомощное тело, а нечто другое, не зависящее от бренной оболочки. Это было новое, объемное понимание своей личности и своей жизни.
Я и раньше занимался духовными поисками, изучал разные религиозные традиции. Интересовался и буддизмом, и индуизмом. Моя мама была знакома с профессором Василием Бродовым — ученым-индологом и йогином, одним из авторов нашумевшего фильма «Индийские йоги — кто они?». Посмотрев его, я начал делать упражнения хатха-йоги. Они очень помогли, когда надо было восстанавливать руку после травмы.
Прошло много лет, мой сын уже жил на Соловках, и наместник Спасо-Преображенского монастыря как-то попросил меня провести творческую встречу с насельниками. И поинтересовался, какую тему возьму. «Давайте расскажу, как пришел к Богу», — предложил я. Он одобрил.
На следующий день после выступления я спросил благочинного (второго человека в монастыре), понравился ли ему вечер. Отец Ианнуарий ответил: «Все прошло хорошо, но некоторых вещей касаться не стоило. Например ваших занятий йогой. Для монастыря эта тема совершенно неприемлема». Я был удивлен. Никогда не занимался йогой как учением духовным и относился к ней компромиссно — как к системе физических упражнений. Со временем осознал, что отец Ианнуарий прав.
В вере, как и в любви, все открывается не сразу. Но когда открылось, ты уже не можешь жить по-прежнему. Прекрасно помню, как начинал ухаживать за своей первой женой Таней. Меня к ней тянуло, но я не знал, люблю ли ее. А в один прекрасный момент вдруг появилось четкое понимание, что люблю. Как будто снизошло некое знание свыше.
Надо сказать, что на протяжении жизни мое религиозное чувство принимало весьма причудливые формы. В старших классах школы я, например, любил зайти в Музей Ленина. Там был зал, где показывали хронику с участием вождя. Я смотрел ее с трепетом. К Ильичу испытывал религиозное чувство. Позже, когда уже работал в картине «До свидания, мальчики», многое знал о сталинском времени, но по отношению к Ленину продолжал питать романтические иллюзии. До конца не осознавал масштабов и трагедии этой личности.
Когда сейчас смотрю фотографии, сделанные в последние годы его жизни, вижу, что он просто демон какой-то. Коммунисты обожествляли своего вождя, его мощи, если можно так сказать, до сих пор лежат на Красной площади. Но в Мавзолее я как раз никогда ничего не чувствовал...
— Когда решили креститься, жена вас поддержала?
— Она сама как-то сказала: «Давай покрестимся». Танина родственница прислуживала в одном храме и договорилась по блату со священником, чтобы провел обряд без записи паспортных данных в церковной книге. Крестились мы с Таней в храме у метро «Сокольники». Когда вернулись домой, сели пить чай, и на душе было так благостно и празднично.
Я к тому времени был уже заместителем секретаря парткома по идеологии Театра Моссовета. Партийным стал по собственной воле — никто не заставлял.
Как-то пришел в Театр Вахтангова (когда у них был выходной, Театр Моссовета играл там два своих спектакля — «Миллион за улыбку» и «Ленинградский проспект») и узнал из разговоров коллег, что один наш актер, человек не очень приятный, собирается вступать в партию. Подумал: «Ну вот, они теперь там соберутся в своем парткоме, и житья нам не будет. Может, мне тоже пойти, чтобы как-то их разбавить?» Такая была спонтанная реакция. Я понимал, что некоторые партийцы просто вешают всем лапшу на уши, прикрывая этим свои корыстные интересы. Посоветовался с Таней. Она поддержала.
Но у меня был и другой мотив: я всегда ощущал дефицит защищенности. Конкретных причин для этого не было. С двадцати лет я был ведущим артистом и в театре, и в кино и никогда никакого принижения или давления не испытывал. Видимо, у меня просто такой склад души, обостренное восприятие мира. Однажды, помню, до такой степени был чем-то потрясен в театре, что побежал к жене на работу — поделиться! Сейчас уже и не вспомню почему. С возрастом стал на все реагировать гораздо спокойнее.
Принадлежность к партии, по моим ощущениям, означала определенную социальную защищенность. Принимали тогда не всех, особенно строго относились к интеллигенции, но у меня проблем не возникло. Я был известным артистом и положительным человеком. Непьющим, семейным. Вскоре сделали заместителем секретаря нашей парторганизации по идеологии.
Крестившись и воцерковившись, я остался в партии, потому что не ощущал никакого внутреннего противоречия. Возможно, в силу своего природного романтического идеализма. Считал, что на посту замсекретаря по идеологии могу принести пользу людям, защитить их. И когда в 1991-м с парторгом Женей Лазаревым, царство ему небесное, распускал нашу партячейку, не устраивал никакой демонстрации, просто сдал билет...
— Крещение — это ведь тоже своего рода защита?
— Вы правильно подметили. В крещении человек обращается к Богу, рождается для духовной жизни и становится как Его дитя. И это единственная настоящая защита.
— Вы привели своего сына к вере?
— От него мы с Таней своего отношения к церкви не скрывали, но ничего не навязывали. Когда он стал постарше, сказали несколько раз: «Лучше бы ты окрестился». Ненавязчиво. И Сережа крестился в конце школы.
Сын поступил в Щукинское училище. Он был очень одаренным актером. Еще в детстве сыграл одну из главных ролей в спектакле по пьесе Людмилы Петрушевской в Театре на Малой Бронной. У нас с Люсей была общая подруга, она и предложила Сереже попробоваться. Его взяли. На втором курсе сын снялся в главной роли в мелодраме «Глаза». Это очень трогательная история, и у него сразу появилась масса поклонниц, в том числе и взрослых женщин. Он играл любовь к слепой девочке, которая прозрела и бросила его.
После окончания института Сережа сказал, что не собирается служить в театре: «Сидеть в буфете, курить и ждать, что тебе что-то дадут или не дадут, — не для меня». Когда сын признался, что хочет пойти в семинарию, Таня ужасно напугалась, по-женски и по-матерински: «Как он там будет жить? В какой-то бурсе!» Мы были против. Как я сейчас думаю — зря. Если бы Сережа поступил в семинарию, то возможно, пошел бы по пути белого духовенства и мог завести семью, детей. Но мы этот вариант отмели.
Вскоре его забрали в армию. После ЦТСА Сергея взял к себе Виталик Максимов, руководивший видеослужбой на «Студии ТРИТЭ Никиты Михалкова». Сын там прошел все должности — от ассистента оператора до сценариста и режиссера. Овладел всеми мыслимыми телевизионными профессиями и почувствовал, что этого мало. Решил поступить на Высшие режиссерские курсы.
Тогда набирал Володя Хотиненко. Обучение было платным, а денег у нас не водилось. Я с Володей был давно и хорошо знаком еще с тех времен, когда он работал ассистентом Михалкова на «Обломове». Относился к нему с большим уважением как к художнику и снимался у него неоднократно. Попросил: «Возьми Сережу вольнослушателем. Диплом ему не нужен». И он взял.
Сын прошел годичные курсы, снял одночастевку по собственному сценарию и стал добиваться финансирования полнометражного фильма. В общей сложности до того как получил на него деньги, снял девятнадцать короткометражных работ для телевидения. В том числе несколько серий детективного цикла «Кулагин и партнеры».
Наконец его мечта сбылась. В 2008-м Сережа сделал полнометражный телевизионный фильм «Я знаю, как стать счастливым». Но вступил в конфликт с продюсером. По просьбе сына я сыграл небольшую роль, так ее пришлось два раза озвучивать — в режиссерском и продюсерском вариантах монтажа. Эта история для Сергея стала последней каплей. Однажды сказал:
— Я ухожу из профессии.
— Почему?
— Пап, кругом одно воровство. Ладно, когда у тебя уводят какую-то сумму на старте, сейчас везде откаты. Но ведь и дальше продолжают постоянно тянуть! Это уже ни в какие ворота!
В принципе, у него все получалось. И без работы не сидел, но только она его не удовлетворяла. Почему Сережа покинул проект «Кулагин и партнеры»? Однажды предложил продюсерам какой-то более интересный вариант, но услышал: «Нам это не нужно. Ни к чему усложнять».
Он перепробовал все, что можно. Играл в театре и кино, снимал. Даже пьесу написал — «Пришельцы», которую я поставил в театре «Вернисаж». А потом не выдержал. Устроился бригадиром грузчиков в «Ашан», работал сутками. Как-то рассказал:
— К нам приходили люди из Оптиной пустыни. Предложили в выходные съездить в монастырь на экскурсию.
— Поезжай.
Вернулся он в каком-то внутреннем восхищении. Через некоторое время поехал в Оптину уже трудником, на десять дней. Так нам сказал. Мы с Таней не видели причин для возражений. Домой Сережа приехал совершенно другим человеком. Глаза горели. Гораздо позже выяснилось, что он на самом деле летал на Соловки в Спасо-Преображенский монастырь.
Ушел он туда через несколько месяцев после смерти своей мамы — весной 2010 года. Тридцать восемь лет я прожил с Танечкой...
В девяностые она перенесла кардиологическую операцию, после которой ей дали сроку пятнадцать лет. Таня прожила восемнадцать. У нее был врожденный порок сердца, но долгое время никто не мог поставить верный диагноз. Считали, что это порок митрального клапана. Возможно, при нынешнем уровне кардиохирургии все сложилось бы иначе. Таня была бы здоровым человеком.
Однажды как-то сидели вдвоем с Сережей на даче, уже после смерти мамы, и он спросил — без нажима, впроброс:
— А что если бы я ушел в монастырь?
Ответил ему:
— Роди ребенка, а потом уходи.
Сработал инстинкт продолжения рода. Я не воспринял наш короткий разговор всерьез, а сын, очевидно, подумал, что отец благословения не даст, и обошелся без него. Правда, оставил письмо: «При жизни мамы я не решался, понимал, что это ее убьет. А вас с бабушкой не убьет, вы принадлежите к той породе людей, про которую говорят «И на камнях растут цветы». Потом, когда мы увиделись и я спросил, почему он так все обставил, Сережа ответил: «Я выбрал вариант «ушел за сигаретами и не вернулся», чтобы поставить перед фактом. Подумал, что тебе так будет легче».
— Возможно, решение вашего сына об уходе от мира было связано не только с творческими проблемами, но и личными? Брак Сергея распался, детей не было.
— Нет, это ложный посыл. Люди выбирают монастырь не для исцеления душевных ран, а для воссоединения с Господом. И по мирскому поводу никогда никого не примут. Там же долго беседуют с тем, кто пришел в обитель, и чувствуют, что им движет. Есть поговорка: «Не человек выбирает монастырь, а монастырь — человека». Некоторым говорят: «Иди с Богом, это не для тебя». Мало ли какое бывает настроение, экзальтация!
— Тяжело было это принять?
— Я человек верующий и вполне осознанно отношусь к понятию Божьего промысла. А с другой стороны — человеческой, земной, — как я мог спокойно реагировать на то, что Сережа остановил наш род? Но что мне оставалось?
Наверное, судьба наша такая. В определенном смысле жизнь всякого человека трагична. Я не исключение. Для верующего должно быть важнее родство духовное, а не кровное. Сколько примеров, когда у родственников по плоти нет ничего общего! И наоборот, некоторые совершенно неродные люди очень близки.
Навещаю Сережу раз в год. Уже несколько лет сотрудничаю с Соловецким монастырем и живу там неделю в одном из корпусов, примыкающих к храму, в которых останавливаются батюшки и более высокие духовные чины. Мне тоже дают комнатку. Относятся с уважением.
Монашество — очень тяжелый путь. Я это вижу, когда приезжаю к сыну. Он прошел разные этапы. Около года был трудником. Это никто — человек, который трудится просто во имя Христа. Потом его сделали послушником. Это уже первый чин. Списки послушников подписывает патриарх. Года через три Сережа стал иноком. Это называется малый постриг.
Послушником он ходил в подряснике и скуфеечке. Сейчас носит поверх подрясника рясу и клобук — такой высокий головной убор. Надевает их на службу, к обедне. Во время обычной работы выглядит проще.
У них две службы каждый день. Не знаю, молится ли он в одиночестве, но и это немало. А есть еще работа. Сережа уже несколько лет курирует трудников. Ко мне в монастыре часто подходят незнакомые люди и благодарят за сына: «Брат Сергий безотказный, всегда поможет».
На мой взгляд, церковная жизнь — наилучшая форма устройства общества. С одной стороны, она предполагает четкую иерархию и дисциплину, как в армии, а с другой стороны — там все добровольно, без принуждения. Ты можешь в любой момент отправиться на все четыре стороны. Другой вопрос — захочешь ли. Прийти в монастырь непросто, а покинуть его — еще сложнее. Я имею в виду — в духовном смысле. Это называется исход.
Иногда человек слишком много на себя берет. Был у них один юноша, пришедший в одно время с Сергеем. Он впал в «прелесть» — стал поститься сверх меры. Духовник пытался его образумить — не помогло. Мальчик не слушался, продолжал голодать, и у него начались психические отклонения.
Перед руководством монастыря встал выбор: отправить его в клинику в Архангельск или домой в Москву. В первом случае жизнь юноши была бы испорчена. Решили отвезти его в Москву. Поручили это Сергею. Я узнал спустя годы, что он приезжал. Сережа рассказал, что не зашел, потому что его на это не благословили. Первое время им не благословляют контакты с внешним миром, а потом уже действуют в зависимости от ситуации. В монастыре нет ничего запретительного. Строгость есть, но давления нет.
Сережа, конечно, уже не с нами. Когда я с ним разговариваю в монастыре, он не молчит, отвечает на любые вопросы, но не инициирует беседу. В монастырях не поощряют пустословие, я его называю «общением по горизонтали». Считается, что люди должны общаться через «вертикаль» — через Бога. Если собеседники обращены к Богу, они вместе. Должен признаться: иной раз когда беседую с сыном, возникает ощущение, что я на исповеди. В чем-то он по-прежнему мой ребенок, а в чем-то — мудрее меня и глубже.
Вообще, грех жаловаться на судьбу и быть неблагодарным Господу. В молодости я чувствовал себя незащищенным, но он всегда хранил, посылал светлых людей. Когда-то очень хотел попасть к Эфросу в Театр Ленинского комсомола. И он меня взял с ходу, после показа. Я не знаю, какие религиозные воззрения были у Анатолия Васильевича, но творчество — очень позитивное. И я был под его своеобразной защитой.
Потом в Театре Советской армии опять имел дело с очень светлым человеком, относившимся ко мне необыкновенно благосклонно, — Андреем Алексеевичем Поповым. Он был просто святым — не в религиозном смысле, а применительно к театру. Мы с ним партнерствовали, я играл первую главную роль, Попов — вторую, хотя мне было всего двадцать два года и в театре я был совершенно неопытным человеком, а он настоящим корифеем и главным режиссером.
Попов надеялся, что я останусь в ЦТСА. Как-то подошел в коридоре: «Ты скажи, останешься у нас после службы? А то мы пьесу хотим на тебя еще одну взять». Но я решил покинуть театр. Зашел к нему в гримерку:
— Андрей Алексеевич, вы, наверное, слышали, что я ухожу?
— Да, слышал. А почему?
— Вы режиссурой не занимаетесь, а с Леонидом Ефимовичем Хейфецом, вашим заместителем, мы как-то творчески разошлись.
— Ясно. — Я повернулся к двери и услышал в спину: — Дурак, я тебя люблю!
Потом мы общались, когда снимались у Никиты в «Обломове». Однажды ехали вместе в СВ из Киева, много разговаривали.
В Театр Моссовета меня пригласил директор Лев Федорович Лосев, который пришел туда в том же 1969 году из Театра Гоголя. Он был из артистов, человек творческий. Мне сразу дали дебют, я его сыграл и стал одним из фаворитов Ирины Сергеевны Анисимовой-Вульф — второго человека в театре после Юрия Завадского, его правой руки. На первом месте у нее был Гена Бортников, на втором — Вадим Бероев, а на третьем — я.
Тогда своего везения не понимал. Так сложилось, что судьба сразу кооптировала в ведущие артисты театра и кино. Я не знал, что такое постепенное восхождение, и все принимал как должное. Предлагали работу — брал и делал с удовольствием. Не приходило в голову, что можно сидеть годами без ролей, в ожидании.
Потом, когда Ирина Сергеевна умерла и меня стали «покусывать», я осознал, что все это время был под невольной защитой ее любви. Была ли она верующей — не знаю. Юрий Александрович Завадский всю жизнь искал Бога. Еще в советское время выпустил знаменитый спектакль «Петербургские сновидения», в финале которого на сцене появлялся огромный крест. Тогда это было очень смело. Завадский ко мне тоже относился очень благосклонно.
И в кино я все время был под крылом каких-то светлых людей. Взять хотя бы Георгия Николаевича Данелию. Он настоящий айсберг, большая часть которого находится под водой. В его фильмах при кажущейся простоте и легкости такая глубина!
Каждое новое поколение кинематографистов пытается снять свой вариант «Я шагаю по Москве», но ничего не получается. Потому что в нашей картине огромную роль сыграл Божий промысел, реализованный через Георгия Николаевича — художника огромного масштаба. Я к нему отношусь с трепетом.
Всегда буду благодарен своей Танечке. Мы обвенчались, когда прожили вместе тридцать лет, но и до этого у меня было святое отношение к любимой женщине. Когда сказал, что хочу венчаться, наступила пауза, после которой Таня спросила:
— Что, хочешь надо мной взять полную власть?
— Я просто хочу венчаться.
— А что я надену? Белое-то нельзя.
На венчании она была очень изысканно одета. Со вкусом у Тани было все в порядке. Я об этом никогда не беспокоился — она сама покупала себе вещи, и всегда очень удачно. Один раз только сказала:
— Жень, для женщины моего возраста норковая шуба — вещь статусная.
— Хорошо, я тебя услышал.
Специально взял одну работу — вел цикл телевизионных программ, — чтобы купить шубу. Помню, получил три тысячи долларов и приобрел очень красивую. Жаль, Таня толком не успела ее поносить...
Когда овдовел, поначалу не хотел жениться. Думал завести гостевые отношения. И завел. Но очень быстро понял, что это не мой путь. Я не могу быть любовником, должен быть мужем. Мы с Танюшей дружили семьями с Борей Токаревым и его женой Людой Гладунко. Они были и на Таниных похоронах. Через какое-то время Люда позвонила:
— Как ты там?
— Знаешь, Сережа ушел в монастырь.
— Господи, как же ты один?
— Теперь, наверное, надо жениться.
— Есть одна кандидатура.
Люда решила познакомить меня со своей приятельницей — Любовью Владимировной Глебовой. По ее мнению, она очень «вспомогательный» человек, который мог облегчить мне жизнь. Но я тогда не проявил интереса. Потом Гладунко рассказывала, что ей показалось, будто я очень растерян. Хотя это было не так — меня всегда спасала молитва.
Однажды я позвонил Люде:
— Знакомь со своей подругой.
— Давай ты придешь к нам на чай, — обрадовалась она. — Я и ее позову.
— Нет, это детский сад. Попроси разрешения, чтобы я ей позвонил. А дальше уже наше дело.
Люба начальница, у нее все очень жестко расписано, лимитировано. Но мы стали общаться по телефону. После нескольких разговоров почувствовали, что понимаем друг друга. Я тогда жил в Раздорах на даче. Предложил ей приехать. Это было настоящее свидание вслепую — как в кино. Люба меня знала как артиста, видела в театре и кино, а я ее не видел. Только подробно расспросил Гладунко, как она выглядит.
Дело было в пятницу. Люба ехала с каких-то переговоров, на дорогах стояли жуткие пробки. Она финансист, человек деловой, обязательный, постоянно звонила и докладывала, где находится. Когда сворачивала с Кутузовского на Рублевку, набрала в очередной раз и вдруг вне контекста предыдущих разговоров сказала: «Жень, но я маленькая!» Тут я немного напрягся. В молодости был не очень удачный опыт с одной невысокой девушкой. А она назвала свой рост и добавила: «Но я всегда на каблуке». Это вырвалось бессознательно. Не думаю, что Люба всерьез задумывалась о замужестве. Она была прекрасно устроена, у нее взрослая дочка, внук, замечательный зять.
Договорились, что я ее встречу перед въездом в поселок. Люба сказала, что включит габариты и будет стоять рядом с машиной — у нее «мерседес». Я издалека увидел машину, женщину рядом и почему-то подумал: «Как хорошо пошиты ее брюки». Это было первое, на что обратил внимание. Потом оказалось, что брюки у Любы от Зайцева, — одно время она одевалась только у него. Пока шел, было впечатление, что камера приближала ее, укрупняла план, а я считывал информацию и принимал ее все более и более позитивно. Когда подошел — поцеловал. Неожиданно для себя.
Дальше события развивались стремительно. Сошлись мы достаточно быстро, и я предложил Любе венчаться, как только сделал предложение. Вместе мы уже восемь лет, и у нас хорошее житейское взаимопонимание. Люба окончила «Плехановку», факультет экономической кибернетики, у нее аналитический ум, но она отличный зритель, любит смотреть фильмы, спектакли.
Интересно, что Таня тоже была финансистом, но всю жизнь считала, что это не ее дело, потому что больше склонялась к художественному восприятию мира. Впрочем, Сережа про нее говорил: «Мама, если бы у тебя было здоровое сердце, ты бы уже давно сидела в Совете министров».
Я не люблю неумных женщин. Меня никогда не заводили красивые дурочки. Красота, по-моему, вообще понятие относительное — у всех о ней разные представления. Когда я впервые увидел Таню на дне рождения Сашки Пороховщикова, то был поражен. Она произвела очень сильное впечатление. Во время перемены блюд я увел ее в кабинет Сашиного отчима, где мы очень долго разговаривали. После чего взял ее телефон и ушел. К чаю не остался — очень устал после репетиции.
Потом, когда мы встречались, впечатление все время менялось. Иногда она казалась совершенно потрясающей, а потом совершенно обыкновенной. Каждый раз было по-другому. В Тане удивительным образом уживалось несколько женщин. Временами возникало ощущение, что я женат на разных героинях русской классики. Моя жена была очень яркой женской индивидуальностью. И очень чистым человеком. Когда я женился, то жалел, что у меня до нее были другие девушки. Таню мне тоже Бог послал — через Пороховщикова.
Мы дружили с Сашей, хотя он был старше и еще не снимался в кино. Пороховщиков всегда проявлял неумеренный интерес к женщинам. В выходные, когда он был дома, они шли просто вереницей, как в поликлинике. Мы обычно в шахматы играли. Как-то сидим, и вдруг звонок. Сашка говорит: «Господи, совсем забыл, у меня же назначено!»
Засунул меня в кабинет к отчиму (родителей не было дома), и я был вынужден сидеть там тише воды ниже травы. Женщины были и счастьем, и трагедией Пороховщикова. Он искал настоящую любовь, но так и не нашел. Мне кажется, проблема была в его матери. Она ревновала Сашку ко всем, а он ее слушался в этих вопросах.
Я думал, что у Пороховщикова можно встретить какую-то интересную женщину, раз у него такой богатый выбор, поэтому и бывал у него. И встретил Таню, она стала моей жизнью. А Любу мне Бог дал в утешение.
Одно время Соловецкий монастырь устраивал в разных регионах страны литературно-музыкальные вечера, и я в них участвовал. Как-то вечер проходил в Петрозаводске. Люба с дочерью отдыхали рядом в санатории, и я решил познакомить их с Сережей. Устроил встречу. Директор филармонии специально выделил свой кабинет. Когда они уехали, спросил сына:
— Ну как тебе девчонки?
Он сказал одно слово:
— Добрые.
И Люба действительно добрая душа, хотя у нее достаточно жесткий характер.
Решение жениться я принял тогда, когда понял, что больше четырех-пяти минут мы с ней не можем пребывать в ссоре. Конфликт налетает и проходит, никакого шлейфа не остается. С Танюшей все было по-другому. И обиды случались. Мы еще не были крещеными, поэтому она сотворила себе кумира из меня, и я сотворил себе кумира из нее, что неминуемо приводит к разочарованиям. Потом я уже пришел к тому, что надо любить Бога, а через него — человека. Поэтому и надо венчаться, чтобы брак был освящен.
Люба много работает. И у меня хватает дел. Играю два спектакля в двух театрах — Моссовета и Et Cetera, руковожу мастерской в Институте театрального искусства и являюсь первым заместителем председателя Союза театральных деятелей (СТД). Со мной считаются, и я имею возможность сам формировать свой график. Как известно, первую половину жизни ты работаешь на авторитет, а вторую половину — авторитет работает на тебя.
Как-то был интересный эпизод на банкете по случаю премьеры спектакля «Не все коту масленица» в Театре Моссовета. Моя партнерша Юлия Хлынина вдруг сказала:
— Знаете, Евгений Юрьевич, а ведь я когда-то по просьбе мамы брала у вас автограф! Лет в пять или шесть.
— А где это было?
— На железнодорожной платформе. Мы ехали за город и встретили вас. Под рукой ничего подходящего не было, и мама дала мне детскую книжку. Вы на ней расписались. Кто мог подумать, что через двадцать лет я буду играть с вами в одном спектакле!
Это тоже к вопросу о том, насколько удивительна и непредсказуема наша жизнь. В ней столько мистических совпадений и переплетений!
Скоро должна выйти картина Василия Борисовича Ливанова «Медный всадник России», посвященная истории создания знаменитого памятника Петру I. Я там сыграл видного деятеля русского Просвещения Ивана Бецкого, которому некоторые историки приписывали отцовство Екатерины II.
Иван Иванович был внебрачным сыном князя Трубецкого. Тогда была традиция «отнимать» у незаконнорожденного ребенка часть фамилии отца, так он стал Бецким. Несмотря на свое происхождение, получил прекрасное образование. В молодые годы был отправлен на дипломатическую службу в Париж, где познакомился с герцогиней Иоганной Елизаветой Ангальт-Цербстской — матерью будущей российской императрицы. У них был бурный и достаточно продолжительный роман.
Многие отмечали сходство Екатерины II и Бецкого. К тому же он был приближен к государыне значительно больше других придворных. Имел даже постоянные покои в Зимнем дворце. Бецкой был не только личным секретарем Екатерины и ее чтецом, но и президентом Императорской Академии художеств, поэтому курировал создание памятника Петру I. Он тяготел к классике и представлял себе нечто античное, а Фальконе предложил новаторский проект, который поддержала императрица. Бецкой пытался противодействовать скульптору, за что его в результате и отстранили.
Работа над фильмом продолжалась достаточно долго из-за трудностей с финансированием. Но Бог послал Ливанову встречу с президентом Путиным, который вручал ему орден в Кремле. Когда Василий Борисович рассказал Владимиру Владимировичу о наших проблемах, все завертелось.
Для многих наверняка станет неожиданным, что Екатерину сыграла телеведущая Ольга Белова. Я тоже удивился, когда узнал, что Ливанов утвердил ее на эту роль. Он объяснил: «Я перепробовал множество прекрасных актрис, но в какой-то момент понял, что у них уже все позади. А у Беловой все впереди».
Василий Борисович почувствовал, какая это сильная и интересная личность, какой у нее потенциал. Оля очень старалась. Даже специально научилась ездить верхом. Ей было непросто, она привыкла к телевизионной камере, а не кинематографической. Да и журналистская манера подачи текста значительно отличается от актерской.
Одно время Ливанов думал, что Белову придется переозвучивать, я даже порекомендовал ему одну актрису. Но как человек порядочный он решил дать Оле шанс. И она прекрасно справилась. Собрав материал, Вася сказал: «Старик, получилось хорошее советское кино». Я уже видел фильм и полностью с ним согласен.
Работалось нам легко. Мы друг друга знаем почти сорок лет, с фильма «Собака Баскервилей». Сблизились в начале века, стали общаться семьями. Живем в одном доме на Тверской.
Наша работа в значительной степени интуитивная. Своим студентам в Институте театрального искусства всегда говорю: «В актерском деле — как в любви. Можно все проанализировать и сделать правильно, но если не чувствуешь и не понимаешь партнера, результата не будет».
Сейчас, если честно, уже не очень хочется сниматься. Распалась связь времен... Мне посчастливилось работать с великими режиссерами и актерами, в золотой век отечественного кинематографа. А то, что делает нынешнее поколение, — это «тех же щей, да пожиже влей». У меня нет никакого предубеждения по отношению к сегодняшним кинематографистам, никакой снисходительности или снобизма, просто сейчас другое время. Молодежь открывает для себя то, что для меня уже давно открыто.
— С Никитой Михалковым общаетесь?
— Видимся мы редко, но созваниваемся достаточно часто. Я восхищаюсь его работой на ниве телевизионной документалистики, считаю, что он большой молодец. На Михалкова многие нападают, но реагировать на это не стоит. На эту семью нападали всегда. Слишком яркие и значительные личности — им завидовали.
Никиту упрекают в том, что он излишне патриотичный, верноподданный, но он всегда был таким. Это его основополагающие качества. Я сам государственник и считаю, что нельзя хаять страну, в которой родился, и подтачивать ее фундамент. У нас очень многие скулят и не ценят того, что есть. И людей начинают ценить, только когда они уходят.
Одни относятся к Никите с каким-то фанатическим восторгом, другие скептически. Я его просто люблю. Как друга. Михалков такой один — выдающийся режиссер и человек. В принципе, мог бы просто почивать на лаврах, а он не унимается. Иной раз позвоню, когда что-то понравилось, и чувствую, что Никита растроган. Приятно услышать слова поддержки от человека, близкого тебе по духу. Таких людей немного. И с годами, к сожалению, их становится все меньше и меньше...
Подпишись на наш канал в Telegram