Тонино вскоре позвонил: «Ты собрала документы?» — «Какие?» — «Я развелся, оставил половину имущества жене и детям, а ты даже не удосужилась собрать все справки, чтобы мы смогли расписаться!» — возмущался он.
— Вы были в Италии?
— Нет.
— Отчего же?
— Я очень занята на работе.
Так мы впервые поговорили с Тонино Гуэррой, с которым прожили потом в браке тридцать пять лет. Он не был в курсе советских реалий — того, что загранпаспортов на руках у нас не имелось, их выдавал ОВИР, если был уверен, что человек вернется на родину.
Мы встретились в доме моих близких друзей — выдающегося нейрохирурга Александра Николаевича Коновалова и его жены Инночки, с которой я была знакома с детства. Происходило это в дни Московского международного кинофестиваля. В 1975 году в нем участвовал живой классик итальянского кино Микеланджело Антониони с картиной «Профессия: репортер». Дорогих гостей селили в гостинице «Россия», опекали, кормили. Антониони не привык к тому, что на завтрак там подавали сосиски и яйца при полном отсутствии свежих овощей и фруктов, заскучал и собрался уезжать досрочно. Так и возникла идея задержать его, пригласить в приличную советскую семью и вкусно накормить. Гуэрра сопровождал Микеланджело в составе съемочной группы. У него развивался роман с дамой-продюсером, которая тоже в тот момент находилась в Москве. Но они поссорились, и в гости Тонино отправился один.
Вот и не верь в судьбу! Меня он выделил сразу, подошел, мы разговаривали через переводчика — итальянского я не знала. В конце пообещал: «Пришлю вам приглашение, приезжайте, покажу Италию».
Я тогда работала редактором в экспериментальном объединении «Мосфильма», которое возглавлял Григорий Наумович Чухрай. До этого несколько лет провела в «Совинфильме», переводила субтитры. На «Мосфильм» меня устроил мой первый муж Александр Ефремович Яблочкин, он был директором картин. К несчастью, я рано овдовела. Однажды Саша пошел на работу, мы жили недалеко от студии, а через полчаса мне позвонили с проходной — мужу стало плохо с сердцем. Я успела добежать туда раньше, чем приехала скорая помощь, пыталась привести его в чувство, тормошила, делала искусственное дыхание. Но было поздно, Саша умер у меня на руках...
После похорон навалилась страшная депрессия. Спасала лишь работа. Я познакомилась и подружилась с Андреем Тарковским, Георгием Николаевичем Данелией, опекала как редактор Рустама Хамдамова, общалась с Элемом Климовым и Ларисой Шепитько...
Элем рассказывал, как его отец, крупный советский чиновник, мечтал видеть сына студентом авиационного института, а тот все рисовал и рисовал раскадровки. В конце концов отец сдался и разрешил поступать во ВГИК. Имена этих людей повторяю сегодня как молитву. Они причастны к золотому веку нашего кино.
— А ваши родители имели отношение к искусству?
— Нет, но были людьми образованными. Мама Елена-Эльвира родилась в Карсе в дворянской семье, получила инженерное образование. Ее отец был местным губернатором. Естественно, в Гражданскую войну он воевал на стороне белогвардейцев, после разгрома белой армии попал в Архангельск, в лагерный барак, где офицеры умирали от тифа. Остался жив только потому, что в 1922 году вышел указ Ленина об их освобождении, офицеров отправляли поднимать промышленность. Дедушку послали работать на бумажный комбинат под Нижним Новгородом. Мама выросла там. Тонино описал историю моей семьи в повести «Дождь над всемирным потопом», я ее перевела. В книге «Семь тетрадей жизни» он посвятил целую главу моей маме, она написана по моим рассказам.
Папа рос в белорусских Климовичах в еврейской семье крупных лесопромышленников. У его родителей было двенадцать детей, десять из них — сыновья, исключительно талантливые. Все они заразились революционными идеями. Дядя Маркуша на белом коне освобождал Гомель. В его доме хранился портрет Дзержинского с дарственной надписью: «Дорогому Маркуше от Феликса», что не помешало дяде отсидеть семнадцать лет. Дядя Арнольдик был военным атташе в Америке, закупал для Буденного лошадей в Персии. Именно с ним папа в свое время отправился в Петербург, ходил на поэтические диспуты Маяковского и Есенина, с последним даже подружился. Во времена НЭПа успешно занимался бизнесом. Когда проезжал в пролетке мимо биржи, евреи говорили: «Вон едет Генрих — пять голов». Об этом мне поведал мой двоюродный брат Юлик, сын старшего папиного брата Зусмана Нисоновича Крейндлина, в свое время главного хирурга Боткинской больницы. Юлий не только пошел по стопам отца, но стал еще и писателем. Под псевдонимом Юлий Крелин выпустил несколько повестей, одна легла в основу фильма «Дни хирурга Мишкина». Папа получил два образования — медицинское и дипломатическое. Работал с академиком Тареевым в больнице, где впервые была пересажена почка.
Родители встретились в Москве. Я росла в доме Наркоминдела у «Красных Ворот» в бывшей квартире наркома иностранных дел Литвинова. Огромную квартиру поделили на две половины, одна досталась нашей семье. Мой отец не избежал репрессий. К счастью, он выжил и был реабилитирован.
У нас дома висела картина Айвазовского, стояло пианино, меня одно время учили на нем играть. Правда, я продемонстрировала полное отсутствие слуха. В семье имелась прекрасная библиотека, я зачитывалась Бальзаком, Драйзером, Мопассаном. До замирания сердца обожала Бунина, которого не преподавали в школе, но мой дачный друг Эдик Радзинский все же однажды притащил мне «Темные аллеи».
Окончив экспериментальную школу имени Некрасова, пыталась поступать в театральное училище, потом в институт иностранных языков. Полтора года проучилась в нефтяном институте и сбежала. Высшее образование в итоге получила в МГУ на романо-германском отделении филологического факультета, написав диплом по Генриху Беллю. Со мной училась Света Кармалита, которая потом стала женой Леши Германа.
— Живя в таком окружении, почему обратили внимание на Тонино? Что в нем было особенного?
— Мы все в те времена поклонялись итальянскому кинематографу, Гуэрра тоже был его живым классиком. Он уже написал сценарии «Амаркорда» и «Фотоувеличения», фильмы успели получить «Оскар». Он и его друзья казались мне небожителями, хотелось понять, что это за люди. К тому же Тонино был пластичен, замечательно танцевал, бил чечетку. Позже, во время съемок фильма «Джинджер и Фред», на моих глазах учил танцевать степ Марчелло Мастроянни. Когда мы встретились, у него были смоляно-черные волосы, оливковый цвет лица и глаза, которые пронизывали тебя насквозь. Он говорил так, что можно было заслушаться. Его друг писатель Итало Кальвино называл Гуэрру самым замечательным рассказчиком на земле. Не заметить Тонино было нельзя!
Он уехал, а вскоре прислал мне приглашение, где подчеркнул, что я — его невеста. Ему друг посоветовал: так легче было получить разрешение на выезд. Но мне не удалось этого сделать — ОВИР чинил препятствия, постоянно им не хватало каких-то документов.
Через полгода, зимой, Гуэрра вернулся в Москву — ему предложили написать сценарий для Сергея Бондарчука, чтобы потом снять картину совместно с итальянцами. Тонино придумал замечательную историю под названием «Мы не уезжаем», но поставить фильм не удалось. Конечно же, мы увиделись, стали проводить вместе много времени, ходили в театры, цирк. Впервые тогда поцеловались на тридцатиградусном морозе. Так начался наш роман. Объяснялись между собой на английском, который он знал не слишком хорошо, поэтому очень хотел, чтобы я выучила итальянский.
Однажды проезжали мимо Птичьего рынка, Гуэрра попросил водителя остановиться, пошел и купил клетку для канареек. Повесил ее у меня дома, каждый день писал записочки на итальянском и складывал их туда. Мне их потом переводил приятель Валера Серовский, работавший переводчиком на «Красной палатке». Там была сплошная поэзия: «Сегодня мне хочется говорить тебе круглые слова» или «Если у тебя есть гора снега, держи ее в тени». И я решила учить итальянский, стала брать уроки у переводчика Хрущева Юрия Матусова, а когда немного освоила грамматику, начала писать Тонино письма. Он их сохранил, сегодня читаю те наивные строки и хватаюсь за голову: сколько же там ошибок! Но это не имело никакого значения. Главное — я освоила разговорный язык и мы могли общаться по телефону. Гуэрра звонил каждый день, это стоило очень дорого. В ту пору все международные звонки соединяли телефонисты. Римский телефонист Франко постоянно слушал наши разговоры и, видимо, так вдохновился этими нежными беседами, что два года соединял нас бесплатно.
И еще пара слов о Юрии Петровиче Матусове. Он был большим ценителем женской красоты, обожал полных женщин с тонкими щиколотками и талией. Матусов был женат на певице Виктории Ивановой, но это его не останавливало. Одну из своих пассий как-то познакомил с нами. Когда Юрия не стало, проститься с ним пришло большое количество толстух. Тонино описал эти похороны в одном своем рассказе.
Еще через полгода они с Антониони снова приехали в Москву. Микеланджело собирался снимать новый фильм «Бумажный змей» в Средней Азии. Тонино настаивал, чтобы я сопровождала их на выбор натуры. Объясняла ему, что это невозможно, и тогда он отправился отпрашивать меня к тогдашнему председателю Госкино Ермашу. Сказал: «Пойми меня как мужчина, мне с ней хорошо». В Ташкент я так и не полетела, к тому же была разжалована из редактора в сотрудницу студийного архива. А фильм не был снят.
— Как дело все-таки дошло до свадьбы?
— Сначала меня наконец-то выпустили в Италию. Прилетела в Рим зимой в дубленке и меховой шапке, а там плюс шестнадцать. Гуэрра сразу же повел меня по магазинам, купил красивое кашемировое пальто, которое кто-то тут же прожег сигаретой на самом видном месте. Ходила по Риму, прикрывая дыру рукой. А потом мы отправились на машине в путешествие по Италии. За рулем сидел Микеланджело Антониони, которому было шестьдесят с лишним лет, и гнал со скоростью двести километров в час. Рядом — его подруга Энрика, сзади — мы с Тонино. Объехали Флоренцию, Милан, Венецию. В Венеции сели обедать в ресторане на площади Святого Марка, в котором любил бывать Эрнест Хемингуэй. Только Гуэрра об этом обмолвился, как в дверь вошла внучка писателя Марго. У меня потемнело в глазах, от полноты чувств я грохнулась в обморок. Когда пришла в себя, услышала, как кто-то из сгрудившихся вокруг итальянцев что-то спрашивает. Язык я знала не в совершенстве, на всякий случай кивнула: «Да». Оказалось, люди интересовались, не беременна ли синьора.
Уезжала из Италии, ни на что не надеясь. Тонино все еще был женат, хотя давно не жил с семьей. По возвращении меня вызвал к себе Ермаш, стращал: «Прекращай это дело! Здесь все потеряешь, а там ничего не приобретешь».
Но Гуэрра как чувствовал, вскоре позвонил:
— Ты собрала документы?
— Какие?
— Я развелся, оставил половину имущества жене и детям, а ты даже не удосужилась собрать все справки, чтобы мы смогли расписаться! — возмущался он.
Так Тонино сделал мне предложение. Свадьба состоялась тринадцатого сентября 1977 года. Расписывались во Дворце бракосочетаний на улице Грибоедова. Свидетелями со стороны жениха были Антониони с Энрикой, с моей — Тарковский. Микеланджело, друживший с Армани, Миссони, другими знаменитыми кутюрье, помогал Тонино выбрать для меня свадебный туалет. В итоге я пошла под венец в светлом шелковом костюме от Нины Риччи.
У нас много свадебных фотографий из ЗАГСа, которые сделал Тарковский, Антониони на них прикрывает рот носовым платком. Они с Энрикой выбрали для нас вальс «Дунайские волны», под который жених должен был вести невесту. Как только заиграла музыка, вышла дама с перевязью через всю грудь, как у мэра, и пластиковой указкой. Началась церемония, на Микеланджело с Энрикой напал страшный хохот. Тонино постоянно на них оборачивался: «Прекратите, нас сейчас не зарегистрируют и выведут отсюда, подумают, что мы решили всех разыграть!» Из ЗАГСа мы поехали в Архангельское, в ресторан «Русь». Я была безмерно счастлива.
Тониночка после этого остался в Москве на два месяца, ждал, когда меня выпустят. Антониони тем временем обивал пороги советского посольства в Риме, просил: «Мой соавтор и друг застрял в Москве, а нам надо работать, все сроки прошли, посодействуйте». А мне опять устроили нервотрепку: не хватает документов, не те буквы в анкете, хотя я никогда не имела ни малейшего отношения к гостайне. Наконец все осталось позади, мы полетели в Рим вместе.
— Легко ли было адаптироваться к новой жизни в другой стране?
— Конечно сложно. Когда начинаешь жить вместе, первый год всегда самый сложный. В Италии все оказалось другим: вкус воды, сигарет — я тогда курила, климат, запах бензина, ритм жизни...
Тонино оказался мужчиной взрывного темперамента, проявлявшим обычный итальянский характер. Но это поняла позже. Я разговаривала негромко, а он кричал. Я обижалась, уходила плакать в другую комнату, чуть ли не каждый день клялась себе: все, возвращаюсь в Москву. Муж замечал, что глаза у меня на мокром месте, кричал: «Баста Достоевский!» Раздражение возникало у обоих. И тогда его друг, чудесный красавец аристократ Франко, который позже работал директором у Тарковского на «Ностальгии», сказал: «Лора, если ты не будешь громко отвечать Тонино, как это принято в итальянских семьях, он перестанет тебя замечать. Ты тоже что-то постоянно требуй». Взрывы проходили у Тонино быстро, через три минуты все бывало забыто. Он не любил рефлексий: баста, проехали, надо улыбаться и идти дальше.
Одни прогулки по Риму чего стоили! Тониночка говорил: «Рим меня унижает, ты выходишь на балкон и понимаешь, что все было сделано до тебя». Меня Вечный город не унижал совершенно. Я его открывала, узнавала, вскоре появились любимые места, уголки. Но это обрушилось на мою голову в одночасье, требовалось время, чтобы все пережить, стать достойной случая, который выпал мне в жизни, что было непросто.
Я продолжала осваивать итальянский. К нам приходила домработница, но покупать продукты должна была я. А я не знала, как сказать «говядина», объяснялась жестами, даже мычала как корова. Не разбиралась в сортах сыров, в Италии их больше тысячи. Но это мелочи.
По-настоящему трудно было привыкнуть к счастью. Я попала в такую среду, где должна была чувствовать себя естественно. А как это возможно, если Софи Лорен приглашает тебя в дом на спагетти по особенному рецепту, или Франческо Рози собирает друзей по четвергам, или ты идешь на ужин к Альберто Моравиа, или тебя знакомят с Альберто Сорди, или к Бертолуччи приезжает какой-то безумный бразильский оркестр, который Тонино надо обязательно послушать? В литературно-художественном салоне у Рози мы однажды пересеклись с Маркесом. Гуэрра сказал: «Пойдем, познакомлю тебя с Габо». Знаменитый писатель окинул меня внимательным взглядом и произнес: «Почему ты говорил, что она некрасивая? Она очень милая».
Я не ощущала себя Золушкой, меня и до этого окружали звездные друзья. Но здесь попала в эпицентр европейских интеллектуалов, гениев, звезд итальянского кино.
Тонино работал весь день, а вечером мы всегда куда-то выходили, поэтому я должна была хорошо выглядеть. Первое время позволяла себе по утрам ходить дома в пеньюаре. Тонино деликатно замечал: «Мне кажется, что женщина должна быть одета хотя бы в половине десятого». И я к нему прислушалась.
Гуэрра не любил ездить на кинофестивали, даже если там показывали его фильмы, которые получали призы. Еле уговорила пару раз побывать в Канне. Но для Венецианского фестиваля делал исключение. Венеция казалась своей. Он был человеком тонким, поэтому замечал, как я теряюсь в окружении красоток в сногсшибательных вечерних туалетах. Тогда, проходя мимо, бросал: «Ты была ни с кем не сравнимой». Всегда меня поддерживал, говорил: «Ты вся ошибочна, поэтому не должна носить классические наряды от Армани. Твои платья тоже должны быть ошибочными. Тогда у тебя появится свой неповторимый стиль».
— Какое впечатление сложилось у вас о знаменитых друзьях мужа?
— Софи Лорен не стала моей подругой, но с ее мужем, продюсером Карло Понти, дружил и много работал Тонино. А потом, когда мы уже уехали из Рима в Пеннабилли, Софи прислала к нам сына, милого, нежного, потрясающего Эдуардо, чтобы он прошел практику у Тонино. Эдуардо намеревался стать режиссером, и это ему удалось. Понти был человеком дела, мог из ничего сообразить фильм. С одной копией сценария под мышкой явился в Голливуд и покорил его. Конечно же, Карло сделал Софи кинодивой. А в жизни она оставалась простой, доброй, могла сама приготовить обед, любила семью, посвящала все свободное время сыновьям. Детей она родила с большим трудом, Софи лечилась в швейцарской клинике. Помню, Карло и Тонино сидели у нас, обсуждая очередной проект. Вдруг Карло позвонили из клиники, сказали, что сейчас самый подходящий момент для зачатия ребенка. И он сразу же свернул разговор и срочно вылетел в Швейцарию — так любил жену.
С Федерико Феллини и Джульеттой Мазиной мы познакомились еще в мой первый приезд в Италию. Обедали в любимом ресторане Федерико «Чезарини». Когда он увидел меня, приветливо раскрыл объятия и спросил Тонино: «Где ты отыскал этого сибирского котищу?»
Федерико был магом, волшебником, если начинал что-то рассказывать, от него невозможно было отвести взгляда. Он обволакивал человека своим негромким голосом, обаянием, талантом, то, что он гений, чувствовалось в каждом слове.
Феллини иногда приходил к нам работать, но чаще забирал Тонино в половине восьмого утра, и они уезжали в студию на виа Систина. Она располагалась напротив дома, где когда-то жил Гоголь. Когда идеи иссякали и работа останавливалась, Федерико с Тонино открывали окна и кричали: «Гоголь, помоги!» Оба обладали чувством юмора, хохотали постоянно.
Я оказалась внутри их творческой лаборатории, при мне зарождался фильм «И корабль плывет». Феллини однажды пришел к нам на пьяццале Клодио, спросил Тонино:
— Над чем ты работаешь?
— А ты?
— Я хочу снять фильм о параде карабинеров. Представляешь, прекрасные красавцы карабинеры с плюмажами гарцуют на лошадях, едут на арену, где будет представление. Туда бегут потрясающие женщины в шляпах, чтобы занять место на трибунах. И вдруг первая лошадь спотыкается, падает, за ней вторая, третья, в общем, получается куча-мала.
Тонино в ту пору собирал материалы о больших похоронах — Насера, Сталина, Рудольфо Валентино. Голливудский небожитель умер в тридцать один год, его хоронили в открытом гробу, чтобы женщины могли в последний раз полюбоваться на своего кумира. Тонино рассказывал, что вся площадь была усеяна оторванными рукавами.
— Почему? — поинтересовался Феллини.
— Ну как же, люди, которые оказались сзади и не могли подойти к гробу, цеплялись за рукава стоявших перед ними и отрывали их.
Уверена, что кадр с рукавами Тонино придумал. А потом вдруг рассказал о том, как хоронили Марию Каллас: оперная дива попросила отвезти ее прах на пароходе до родного греческого острова, где жили ее предки, и там его развеять. В тот момент я подавала им кофе. Феллини сказал: «Вот об этом мы и снимем фильм». Приходил с утра, они придумывали, как на корабле заболел носорог, у него началось расстройство желудка. Оба хохотали, позвали меня, наперебой пересказывали, каким будет этот эпизод, я смеялась вместе с ними.
Феллини любил цирк, мы часто бывали на представлениях «Нандо Орфео». Он выходил на арену, представлял актеров, хлопал девушек по попкам. Однажды спросил меня:
— Знаешь, как называется этот цирк?
— «Нандо Орфео».
— Нет, это цирк «Орфеллини».
Джульетта Мазина запомнилась мне собранной — она всегда была на каблучках, с неизменной сигаретой в руке. Мазина не обращала никакого внимания на разговоры о похождениях Федерико, его увлечениях другими женщинами. Супруги оставались одним целым до последнего вздоха.
Феллини не создал школы, ему невозможно подражать, он — единственный и неповторимый, человек-праздник, белый клоун... А школа Антониони вдохновила многих художников.
Микеланджело был эстетом, малоразговорчивым, невероятно прекрасным. С Тонино они пребывали в постоянном сражении, даже в мелочах. Спорили, кто быстрее добежит, кто дальше закинет камень, постоянно затевали соревнования, игры, страшно ругались, отстаивая каждый свое мнение. Одну историю мне рассказал Вим Вендерс, работавший над фильмом «За облаками» вместе с Антониони и Гуэррой. Знаменитый сегодня американский сценарист и режиссер Сэм Шепард когда-то был стажером на картине «Забриски Пойнт» и в страхе убежал, когда увидел, как Микеланджело и Тонино, доказывая друг другу свою правоту, колотили руками по шкафу и чуть его не разнесли. Он не подозревал, что это не имело никаких последствий — Антониони и Гуэрру связывала невероятная дружба.
Марчелло Мастроянни запомнился мне как умнейший, необыкновенной доброты человек. Он любил вино, дам. Однажды пожаловался Тонино:
— Страшно вымотался, я ведь должен зарабатывать не меньше четырех тысяч долларов в месяц.
— Зачем тебе столько?
— А как же? Я должен обеспечивать Фэй, Катрин, Флору.
Флора оставалась законной женой актера, он с ней не разводился, что бы ни происходило на любовном фронте. Катрин Денев родила ему дочь Кьяру, а с Фэй Данауэй у Марчелло случился бурный роман, который продолжался три года.
Он был гениальным актером, свято относился к профессии. Гуэрра написал для него девять сценариев, в том числе «Один гектар неба», ставший для обоих дебютом в кино. Потрясающая картина! Подлинный образец неореализма. Жаль, что режиссер Аглауко Казадио потом мало снимал. Тонино очень горевал, когда Мастроянни ушел. Говорил о нем: «Он был первым, думая, что второй».
— Как вашему мужу работалось с Тарковским?
— Замечательно, низкий поклон Андрею и вечная благодарность. Тонино говорил ему: «Ты должен приехать и снять свое «Путешествие по Италии», потому что все великие художники совершали такое путешествие». Тарковский мечтал об этом, делился: «За двадцать два года я снял всего пять фильмов, но в них сказал все, что хотел сказать в России. Теперь хочу говорить с миром».
В Италию он сначала приехал один. Заметила, как Андрей стал здесь другим. Помнила его сосредоточенным, грустным, задумчивым. Здесь он начал улыбаться, повторять жесты Тонино, его слова, так ему открывалась Италия. Мы нередко гуляли по Риму вдвоем, пока Гуэрра работал с другими режиссерами. Андрей строил планы: «Я приведу в это кафе Тяпу и Ларису, когда они приедут, все им здесь покажу». Тяпой в семье звали маленького сына Андрея. Когда втроем — Андрей, Тонино и я — поехали снимать «Время путешествия», я переживала самые прекрасные моменты, хотя уставала от своих мужчин страшно. Они никогда не ссорились, а если спорили, обращались ко мне, чтобы их рассудила. И тогда я каждый раз оказывалась между двух огней. Но это было так интересно! Прекрасно видеть и познавать мир, глядя глазами гениев, открывать его для себя с другого ракурса. Мне в жизни в этом посчастливилось.
Мы не расставались три года. Ларису к мужу в конце концов выпустили, Тяпа оставался заложником. Случались трогательные моменты. У Тяпы была карта Рима, Андрей с Ларисой просили: «Отыщи площадь Венеции, мы сейчас туда поедем и позвоним тебе». Находили автомат и разговаривали с сыном, рассказывали ему о площади.
В Италии Тарковский снял один из лучших своих фильмов «Ностальгия». Хотел рассказать о жизни, получилось о смерти. Бергман назвал Андрея самым духовным человеком в кино, это действительно так.
— В первом браке у Тонино родилось двое детей. Как сложилась их судьба? Удалось ли вам наладить с ними контакт?
— Особой близости не было, я оставалась «русской женой отца». Дочь и сын его любили. Констанца, к сожалению, умерла еще при жизни Тонино. Это трагедия их семьи, о которой я не могу говорить. Андреа стал композитором. Он чтит память отца, занялся изданием его книг, я попросила Андреа быть президентом нашей культурной ассоциации.
Гуэрра прожил долгую жизнь, ушел восемь лет назад в возрасте девяноста двух лет. До последнего момента работал.
В свое время мы перебрались из Рима в провинцию, в деревню Пеннабилли неподалеку от Римини. Когда мне исполнилось пятьдесят, Тонино спросил:
— Какой подарок тебе сделать — купить мансарду в Париже или домик в деревне?
— Для Парижа я уже слишком взрослая, лучше домик в деревне.
Так он и поступил. Если прогуляться от нашего дома в горы, откроется чудесный вид на семь озер и водопадов. Тонино любил туда ходить, он пожелал, чтобы его похоронили там. Прах покоится в нише скалы, на которой выведено одно слово: «Тонино». Он так хотел...
Горевала по нему долго. Но он подавал мне знаки: мол, смотрю на тебя с небес. Однажды явился в виде радуги, которая стояла час двадцать минут. В другой раз дело было зимой. Надо сказать, Тонино прекрасно рисовал, лепил из глины. Когда мы поженились, в первую ночь нарисовал двух бабочек. Картина висела у нас в доме. И вот встречала Рождество без него, плакала, решила лечь спать пораньше. Провела рукой по волосам, и вдруг из них вылетела бабочка. Откуда она взялась? На дворе зима, балконная дверь была закрыта. Уверена, это он подал мне знак.
— Удалось ли отметить столетие Тонино Гуэрры?
— Пандемия, конечно, спутала нам все планы. Но до нее в Московской консерватории состоялись два концерта, где исполняли музыку Нино Роты. Мне прислали запись, на которой ведущий рассказывал про «Амаркорд», Тонино и их дружбу с Феллини. Во Владимире в музейном центре «Палаты» Владимиро-Суздальского музея-заповедника открылась выставка к столетию Гуэрры. В свое время он подарил музею шестьдесят своих работ. Тонино бывал в суздальском Спасо-Евфимиевом монастыре. Там когда-то Тарковский снимал новеллу «Колокол» из «Андрея Рублева».
На Московском кинофестивале должна была состояться ретроспектива Гуэрры, но пока мероприятие отложили до лучших времен. А в «Аптекарском огороде» обещали построить фонтан в память о Тонино.
Он как будто предвидел будущее, когда заболел, повторял: «Болезнь боится равнодушия». Нельзя прятаться от действительности, какой бы она ни была, нельзя, чтобы окнами в мир стали только экраны смартфонов, это ужасно. Человечество должно вновь обрести веру. Тонино говорил: «Я буду полезен потом, когда к человечеству вновь вернется желание слушать и смотреть сказки, а в детство вернется фантазия, отнятая Интернетом».
Подпишись на наш канал в Telegram