Когда Алла Пугачева приехала в рок-клуб, я сидел недалеко от нее. Она задумчиво слушала Борю Гребенщикова и ничего не понимала. Рядом был Виктор Резников и объяснял ей на ухо смысл песен, почему Боря так выглядит, почему у него такая философия. Пугачева только кивала.
Меня зовут Джимми. По паспорту я Урал Хазиев, но в юности носил длинные пышные волосы, разноцветные рубашки и джинсы клеш. Наверное, чем-то походил на Джими Хендрикса — так и нарекли. Я жил тогда в Уфе, и было мне лет четырнадцать, когда впервые оказался среди неформалов.
Изначально было понятно, что я буду в этой тусовке. Вера в советские ценности у меня пошатнулась еще в детстве. У соседского мальчика отец работал за границей. Какие он привозил игрушки — дух захватывало! Потом я приходил домой, смотрел на наши пластмассовые чудовища и чуть не плакал. Раз у нас все так хорошо, как говорят по радио и телевизору, почему все вокруг такое убогое? Наверное, нас в чем-то обманывают.
Еще совсем зеленым пацаном я увлекся дизайном. Так как мама работала в кинотеатре, ходил на все импортные фильмы. Даже на политические итальянские скучнейшие детективы, порезанные советской цензурой. Мне было интересно рассматривать мебель, автомобили, одежду, картины. Меня потрясала эта эстетика, так что советские ценности окончательно померкли. Тем более что были знакомые, привозившие настоящие заграничные роскошные джинсы. Ну кто после них будет носить брюки фабрики «Красная заря»?
Отец у меня был убежденным антикоммунистом. Что удивительно — это никак не сказалось на его карьере. Он окончил Уфимский нефтяной институт и всю жизнь проработал на одном предприятии, у него одна запись в трудовой книжке. А вот на маме отразилось. Ее хотели сделать директором кинотеатра, но люди из КГБ тихонько возразили: «Судя по всему, Хазиева, вы попали под тлетворное влияние мужа и сына». Тогда я уже вовсю хипповал, так что карьеру в родном кинотеатре мама не сделала.
В семидесятые годы прошлого века в Уфе бурлила неформальная жизнь. В нашем городе тусовка собиралась на углу Коммунистической улицы и улицы Ленина, в сквере. Там были хиппи, пижоны, старые стиляги, коллекционеры винила — все более-менее «модные» люди рано или поздно приходили в сквер.
Как-то естественно влился в тусовку: я же собирал пластинки, их надо было где-то менять. Тогда молодежь еще не делилась на группы, все варились в одном котле, так что через две недели я знал большинство тусовщиков по именам. Жизнь не таких как все была опасной. Периодически на нас нападали хулиганы, жители Уфы относились к неформалам сурово: за одну маленькую дырочку или заплатку на джинсах могли побить. Кое-кто ходил даже с камнями в карманах.
Американские джинсы были тогда дорогими и очень престижными, поэтому рвать и старить их специально никто не собирался. Но они красиво вытирались со временем и рвались сами, джинса была качественной, это вам не сегодняшняя дерюжка!
Сообщество хиппи называлось тогда Системой, а места, где можно остановиться у близких по духу, — вписками. Так как я был в Системе — начал колесить по стране. Сначала выезжал в Прибалтику, потом уже в Москву и Ленинград на концерты. Все они происходили в живописных местах, но нас часто винтила милиция. Помню, из Прибалтики хиппи и меломанов вывезли на поезде и сразу выкинули на первой российской станции. К слову, в Уфе движение хиппи было очень популярным. Может, благодаря моему старшему другу отцу Борису Развееву. Он был христианином и первым уфимским хипаном.
Из своих поездок я привозил новую музыку. Быстро подружился с питерскими ребятами и наводнил Уфу качественными записями. Я притащил домой первые альбомы «Кино» и «Аквариума», «Странных игр». А в Уфе были и свои звезды, уже тогда заявила о себе группа «ДДТ».
Раньше еще не было такого понятия, как продюсер, но по сути я стал продюсером «ДДТ». Когда мы сделали первые записи группы, в них принимал участие самый знаменитый тогда гитарист Рустик Асанбаев. Вместо презентации мы решили провести что-то типа дискотеки для своих, где среди прочих песен прокрутим и Юру Шевчука. Идею дискотеки предложил сосед — комсомольский вожак. «Да ты что?! Нас сразу разгонят или повяжут», — замахал я руками. Но отказаться не получилось: мне вручили билеты для распространения.
Как я уже сказал, крутить «ДДТ» было опасно. Что мы натворили, я понял, войдя в зал. Там сидели половина «наших», а половина — шпаны. Поставили музыку, танцевали, между тем включили и «ДДТ». И... никто не поверил, что это уфимская группа. Рустик Асанбаев, помню, пытался объяснить двум симпатичным девицам, что это он играет на записи, те смеялись. А санкций никаких, слава богу, не последовало.
Предыстория нашего сотрудничества с Юрой проста. Мне — хиппи, православному отцу Борису, художнику и музыканту Шевчуку невозможно было не встретиться в одном городе. Мы были очень разными, но сошлись и не расставались. Песни Юры произвели на меня сильное впечатление, мне очень понравились рабочие записи «ДДТ». Конечно, тут же стал их копировать и рассылать друзьям по стране, о группе узнали. Первый альбом «Периферия» мы записывали нелегально: ночью, на телевидении, прокравшись мимо спящего охранника. Увы, когда начались гонения, звукооператор уничтожил оригинал.
Юрка на вид был типичным музыкантом: мятые серые брюки, серая рубашка, усы, очки, боевой, задорный. Он уже был очень умен. Обычно приходил ко мне вечером, мы садились на кухне и до утра болтали. Обсуждали пластинки, фильмы, если доставалась какая-то дефицитная книга, делились мнением о прочитанном. У Юры был необычный взгляд на жизнь. С ним до сих пор интересно общаться. Его друзья — дети высокопоставленных башкирских чиновников — критиковали Юру за то, что он связался с хиппи, результатом этого стала песня «Хиппаны». Шевчук ведь тоже из непростой семьи. Его папа был парторгом крупного нефтеперерабатывающего завода, а мама журналистом. Слава богу, в свое время родители его поняли и поддержали.
Забавно: он всегда был уверен в том, что будет выступать на стадионах. Прямо так и говорил. Меня эта уверенность поражала: на дворе эпоха СССР, сидим в подвале никому не нужные, все под запретом, был официально запрещен даже звук fuzz у гитары — а он про стадионы. Кстати, Шевчук поначалу рвался в Москву, но когда я уехал в Ленинград, всеми силами старался перетащить его с собой. Аргументом стали последние события в Уфе и то, что в Питере с концертами и музыкантами было получше. Я считал, что ему срочно нужно уехать, пока не посадили. Юра сопротивлялся, почти год мы переписывались, и я победил.
В Уфе тогда реально творилось нечто страшное. Всю нашу хипповскую тусовку — видимо, пришел приказ из Москвы — вдруг начали сажать. У меня дома был обыск, пришли два мента и один в штатском. В протоколе было двадцать шесть пунктов изъятия, в том числе и американский флаг, о котором пришлось соврать, что я сам его расписал. Обыск был одновременно у всей нашей братии, к коей Юра, слава богу, не принадлежал. У кого-то нашли траву, у кого-то мак или «идеологически чуждую литературу». На всех завели дела.
Ребята сказали: «Тебе надо уехать хотя бы на год, а то тоже под суд пойдешь». Один наученный жизнью московский диссидент посоветовал: «Выпишись из квартиры, уволься с работы и в тот же день улетай. И ни одному человеку не говори об этом». Вечером перед отъездом я пригласил друзей посидеть, а по телевизору заместитель прокурора Башкирской АССР ведет передачу: кто такие хиппи. Нас обвиняли в фашизме, в сектантстве, во всех грехах и почему-то вместо западных хиппи показывали панков.
В общем, я улетел, а на родителей вскоре посыпались повестки. Маму и папу вызывали на допросы и на суд к Борису Развееву, потому что он часто бывал у нас дома. История этого уникального человека заслуживает отдельного рассказа. Будучи хиппи, он в итоге стал священником, но идеалы юности с Библией ухитрялся совмещать.
Борис — первый хиппи Уфы, он создал и развил нашу Систему. Знали его все — от неформалов до уголовных авторитетов — и очень уважали. Еще когда он был хиппи, ходил в церковь петь в хоре и уже был христианином. Но учитывая его репутацию, никто не хотел Бориса рукоположить. Потом в Уфу назначили нового владыку, тот быстро заметил Борю и поинтересовался: «Что за человек там поет?» Ему рассказали. Владыка его вызвал, поговорил и сразу рукоположил. Через много лет патриарх Алексий II на Пасху наградил Бориса наперсным крестом с украшениями.
Сидел Развеев два раза. Первый — за то, что летал по чужому студенческому билету на самолете в Москву: мол, обманул государство, билет стоил дешевле. На самом деле это был лишь повод. В 1984 году, после моего отъезда, его посадили снова. Обвиняли уже в антисоветской пропаганде и в сектантстве, отправили в уголовную зону, чтобы оттуда не вышел. Однако все башкирские авторитеты его знали, поэтому какое-то время он сидел спокойно. Когда в колонии уже стало невыносимо, Борис написал письмо Михаилу Горбачеву. Мы никогда не узнаем, возымело это письмо действие или так совпало, но вскоре поступил приказ: освободить Развеева по УДО. Боюсь, иначе до воли друг просто не дожил бы.
В конечном итоге, послужив на родине, из Уфы Боря уехал в Москву, работал в храме на Ваганьковском кладбище. Потом перебрался к детям в Геную, купил себе там квартиру. Умер Боря десять лет назад. Я слышал, что о его жизни хотят издать книгу.
Но вернемся к Шевчуку. Как уже сказал, я улетел в Ленинград и остался на свободе. Поняв, к чему идет дело в Уфе, написал Юрке очередное письмо: мол, нас всех разогнали, теперь у КГБ остался только ты. Через два месяца его реально стали таскать. Прессовали серьезно: требовали подписать бумагу, что он больше не будет писать песен. Конечно, ничего Шевчук не подписывал, сказал: «Я подумаю...» С чувством юмора у Юры все было в порядке, но все-таки он решился из города слинять.
Сначала уехал в Череповец, выиграв какой-то музыкальный конкурс. В Череповце нашлась хорошая аппаратура, и Юра сделал приличные новые записи. С этими пленками он ранним утром и ворвался ко мне — вернее в квартиру Саши Кондрашкина, знаменитого барабанщика, который играл тогда в «Аквариуме», а я у него временно проживал.
На момент нашего знакомства с Сашей, когда я еще бывал в Питере наездами, «Аквариум» постоянно репетировал у него дома. Я тут же разговорился с Борей Гребенщиковым, Дюшей Романовым, Мишей Файнштейном и всеми остальными. Потом был день рождения Майка Науменко, который справляли у Кондрашкина. Я как единственный свободный в тот день человек настрогал салатиков, Майк принес напитки. Это был 1981 год, и несколько фотографий с того застолья ходят по Сети. «Аквариум» писал тогда альбом «Треугольник», Боря пришел с бутылкой, на которой виднелась этикетка «Джин». Оказалось, что это спирт, и все после «джина» сломались и полегли кто где.
К слову, Майк был любимым музыкантом Шевчука. Все, что записывалось, мы везли Науменко на одобрение. Тот, как человек интеллигентный, поправляя очочки, говорил: «Что ж, неплохо. Продолжайте в том же духе...» Для Юры это был высший балл. Ходили мы и еще к одному человеку — Жоре Ордановскому из группы «Россияне». На тот момент ему не было равных, но, к сожалению, Жора рано погиб. Вернее пропал без вести.
Майк был образованным, с хорошим чувством юмора, при этом довольно мягким человеком. Я считаю, что на начало восьмидесятых он самый интеллигентный в музыкальной среде парень. Науменко уже был настоящей звездой, а Цой тогда только восходил. К Майку Виктор тоже прибегал за советами.
На тот момент Майк не пил втемную. Это началось гораздо позднее. Почему — ходят споры. Лично мне кажется — Науменко не пережил творческого спада. С какого-то момента песни его становились все хуже и хуже. Дело даже не в качестве самой музыки и текстов, а в том, что они подавались не с такой бешеной энергией, как раньше. Переждал бы — возможно, и выжил бы.
Но это я забежал вперед. Умрет Майк в 1991 году, а в 1982-м я познакомился практически со всеми питерскими группами. Пришел в рок-клуб, наехал на председателя Колю Михайлова, и он выделил комплект билетов на Второй фестиваль для уральского рокера Саши Пантыкина (группа «Урфин Джюс») и для Юры Шевчука. Надо сказать, что дефицит на них был страшный — на черном рынке комплект продавали за пятьсот рублей. На концертах мы сидели в первом ряду. Юра впервые увидел «Кино», «Аквариум» и несколько других групп.
Когда Юрка приезжал в Ленинград, выглядел живописно. Он же работал пожарником в Тюмени, уж не знаю, как его туда занесло. Черный форменный тулуп, сильно заношенный кроличий треух и перемотанные изолентой на переносице очки. Заходим в «Сайгон», Юра говорит: «Познакомь меня с БГ, мне надо ему письмо передать». Я смотрю — Боря стоит в ослепительно белом военном полушубке и ни на кого не реагирует.
Когда мы уже пришли в рок-клуб на «Кино», на Юркином месте сидел Боря. В итоге БГ хотел встать, но Юра жестом остановил его. Так они и ютились вдвоем на одном стуле, вытянув шеи, а мы тихо ржали, и сзади весь второй ряд угорал. Песне на третьей Боря рыбкой нырнул в оркестровую яму, только кеды сверкнули. Через яму Гребенщиков попал за кулисы, в гримерку Цоя, БГ не терпелось выразить свой восторг по поводу концерта. В перерыве я застал их уже вдвоем. «Ты крут». — «Нет, ты крут», — бодались музыканты.
Концерт продолжился. Юра ко мне поворачивается:
— Когда ты меня с Гребенщиковым познакомишь?
— Так это он и был.
— Ой, да ладно, шутки у тебя такие дурацкие...
И тут весь второй ряд подтвердил: «Это был Гребенщиков». Письмо ему Юра все-таки передал.
Я тогда помогал многим группам делать концерты практически на общественных началах. В Алушту повез сборную команду, в том числе и «Кино». Это была открытая сцена, курзал. Вроде на свежем воздухе, а закуриваешь — сразу подбегают менты и выгоняют. Мне понравился ныне покойный Петя Мамонов. Вышел на сцену и говорит: «Мы сегодня играем в курзале, у кого есть, может забить и покурить». Я вышел погулять и наткнулся на авторитетного коллекционера из Уфы.
— О, ты ж в Ленинграде! У вас там модная группа «Кино» появилась, — говорит он.
— Ну приходи сегодня в семь, послушаешь их... — отвечаю.
— Прям вот «Кино», и прям вот концерт! У тебя, Джимми, всегда были шутки идиотские!
Это был момент, когда «Кино» уже распробовали, а до того группу многие критиковали. Честно говоря, играли они поначалу и правда средненько. Это было даже скучновато. На концерте все сидели в служебном буфете, пили, и выглядело это так: «Слушай, там «Кино» не закончилось? Нет? Ну пошли еще по пятьдесят...» Потом кто-то влетал: «Закончилось «Кино», там группа «Пепел» выступает», — и всех сметало в зал.
Помню, как Цой выступал в Алуште. Он как раз привез из Америки роскошную белую гитару, вышел, начал играть, и... кроме гитары ничего не было слышно. Ко мне подходят зрители и жалуются, что из-за этого рева не разобрать слов. Я им: «Не волнуйтесь, звукооператор что-нибудь придумает». Никто не умел тогда отстраивать звук, я сделал знак звукачу, на третьей песне гитара исчезла вообще. Зрители опять подходят: «Мы просили приглушить гитару, а не убрать ее!» Однако вернуть звук обратно никто не смог, и дальше концерт шел так: бас, барабаны и Цой поет. Это было фиаско. Если бы не Борис Гребенщиков*, всячески поддерживающий и проталкивающий Цоя, «Кино» могло и не состояться.
К слову, Борис любил умничать. Народ вокруг него делился на два лагеря. Одни его ненавидели — другие боготворили. Помню, как отдыхали вместе в Коктебеле. За БГ целая свита ходила, в том числе и личный художник. Хотя Борис не был еще настолько популярен.
Боря любил наряжаться. Одно время он был как Джим Моррисон, потом как Дэвид Боуи, потом ему подарили костюм с Бобом Марли на спине. Он надел шляпу и стал играть регги. Искал свой стиль, а иногда просто хулиганил. Помню, на концерте Курехина БГ вышел в тройке, в галстуке и весь обсыпанный мукой. Стоял и играл на гитаре с каменным лицом. И конечно, его образ с перстнями на руках очень мне нравился.
Когда Алла Пугачева приехала в рок-клуб, я сидел недалеко от нее. Она задумчиво слушала Борю и ничего не понимала. Рядом был Виктор Резников и объяснял ей на ухо смысл песен, почему Боря так выглядит, почему у него такая философия. Пугачева только кивала.
А в Ленинград тянулись новые музыканты. Однажды Пантыкин прислал ко мне Славу Бутусова:
— Тут начинающий паренек приедет, ты его примешь?
— Конечно, какие вопросы.
Я уже слышал песню «Гудбай, Америка». Слава был скромным, застенчивым, очень красивым. Это потом стал суперзвездой, но слава его не изменила, он никогда не любил красоваться, не любил большие концерты. Всегда шикарно играл и пел. Я как-то приехал к ним на фестиваль и увидел на сцене Джона Леннона и Пола Маккартни — Славу Бутусова и Диму Умецкого. Это был феерический дуэт — что они вытворяли!
Однажды общим собранием группа «Наутилус Помпилиус» постановила уволить Славу. Думаю, за то, что он не подчинялся коллективу и гнул свою линию. Слава смотрел в сторону творчества и не хотел зарабатывать бабло чесом по стране. Во всех группах было так: часть музыкантов хотела гастролей и денег, а часть — творчества и жить поспокойнее.
Когда объявили общее решение, Слава развернулся и молча ушел. Я наблюдал за этим с иронией. Полгода они помучились и тем же собранием постановили снова принять его в группу.
Еще Слава шикарно рисует, мог бы легко стать профессиональным художником, но выбрал музыку. Когда-то он сделал иллюстрации для «Машины времени» и «Аквариума». Про БГ целую книжицу нарисовал. Жаль, что у меня это не сохранилось.
Бутусов сразу выстрелил с «Разлукой», тогда еще объявили встречу рок-музыкантов с Союзом композиторов в Ленинградском дворце молодежи, Славу пригласили на нее. Днем играли «Наутилус» с «Аквариумом», а вечером Настя Полева и «Чайф».
Перед концертом для Союза мы с Бутусовым всю ночь куролесили в гостинице, за что мне попало: мол, накануне ответственного мероприятия ты Славу спаиваешь. «Ну а что может дать ребятам Союз композиторов?» — парировал я. На самом деле это было так.
В зале сидели Александра Пахмутова, Ян Френкель, вел концерт Давид Тухманов, которого все громко крыли матюками. Надо отдать ему должное: Тухманов не дрогнул. С каменным лицом он вел концерт, не моргнув, не обидевшись, никого не оскорбив. Я его зауважал.
Со Славой тогда произошел курьез. «Наутилус» начал играть «Шар цвета хаки», он спел два куплета, потом громко сказал «Нельзя!» и ушел со сцены. Зал завопил: «Запретили петь третий куплет!» Гребенщиков вышел послушать и аж крякнул. Я бегу за кулисы:
— Что происходит? Кто запретил?
Ребята говорят:
— Этот клоун забыл третий куплет.
Я к Славе:
— Что за ерунда?
— Да песня закончилась, а они все играют. Я стою и смотрю... — развел руками тот.
Действительно забыл.
Во время того концерта я понял, что началось глобальное потепление. Рокеров же вроде не признавали, но когда я пришел в ЛДМ и спросил, где найти музыкантов, старушка-вахтер очень уважительно ответила: «Они репетируют, пройдите на сцену». Обычно меня пытались не пустить. Я услышал на репетиции вступление песни «Эта музыка будет вечной», оно было очень мощным. Конкурентов у «Наутилуса» не было. Помню, как возил их в Уфу. На улице — минус тридцать три, горячей воды в гостинице нет, а они в своих тонких косушечках. И тем не менее отыграли два концерта так, что их до сих пор вспоминают. Если Слава приезжает, сразу аншлаг — настолько те концерты стали легендарными.
...Долгое время я работал директором и администратором у «Телевизора». Очень мне ребята нравились, это был золотой состав. Мы ездили в страны Бенилюкса, до нас там была только «Машина времени». От «Телевизора», конечно, роскоши не ожидали. Думали, будет какая-то простенькая музыка. А ребята так зарубили! Я еще задник состряпал на английском, и Миша Борзыкин некоторые песни пел на нем. Голландцы всплеснули руками: «Ой, какие ребята у вас непростые». Наш барабанщик не успел оформить визу, и мы взяли Женьку Губермана, который учился тогда в Амстердаме в консерватории. Он сел и как дал Deep Purple! Не понимал, что такое тонкая электронная музыка. И голландцы не понимали. В итоге получился самый настоящий рок.
Несмотря на то что рок тогда уже разрешили, подпольные концерты какое-то время существовали. Юре Шевчуку и Саше Башлачеву, например, я устраивал их лично. О Сашке не вспомню ни одного острого момента: он был совершенно неконфликтным, его все любили, ни в какие истории мы не попадали. Приезжал из Череповца, ночевал пару раз у меня. Всегда оставлял утром аккуратно сложенное белье. Он мог порой вспылить — рубануть правду-матку, но обходился без оскорблений.
Говорят, его первые концерты провалились. Мол, играть и петь Саша не умел, а стихи хорошие... Но это совсем не так. У Башлачева была настолько мощная энергетика, что каких-то огрехов никто не замечал. Когда он пел, все невольно затихали и смотрели на него как кролики на удава.
Выглядел Сашка скромно. В неброской одежде, с золотой фиксой, вечно взъерошенный. Мы его за глаза Воробейчиком называли. Он правда был похож на воробья. Живчик, женщины его очень любили, и Сашка отвечал им взаимностью. Но мне кажется, он внутри был глубоко одиноким человеком. Чего-то ему не хватало. Вроде и знаменит, вроде и группу хотел, вроде все любят, но одиноко... Творческий тупик такой. Может, писалось плохо — я не спрашивал. Жена и ребенок его не остановили, прыгнул из окна.
Когда СашБаш умер, на концерте его памяти все были трезвыми. Сильно задумались — как дальше жить. Его нелепый полет очень повлиял на всех. Многие завязали с алкоголем, а Слава Бутусов тогда ночью в поезде написал «Бриллиантовые дороги» и впервые их спел на этом концерте.
Смерть Башлачева стала водоразделом. Мы впервые задумались о времени. Восьмидесятые мы как-то быстро проскочили. Тогда все были восторженными, жизнь в рок-н-ролле была каждодневным праздником: концерты, тусовки, поездки... Особо не задумывались о будущем, были уверены, что так будет всегда. В девяностые началось отрезвление.
С ностальгией вспоминал подпольные концерты. Я работал у Генки Зайцева в кочегарке. На смене был сам Зайцев, я, Миша Борзыкин и один из идеологов движения кришнаизма, которое тогда было запрещено. В кочегарке и проводились сейшены. В том же здании был актовый зал на пятьсот мест. И вот как-то после рок-клубовского фестиваля выступать пришли Юра Шевчук, СашБаш и группа «Оберманекен». Сарафанное радио сработало четко: пригласил двадцать человек, а зал битком набит. И Мамонов сидит, и Троицкий. Время двенадцать ночи... Нас могли бы тут же свинтить и посадить. Гена Зайцев перед концертом предупредил: «Если вас повинтят, меня не упоминай». Но все было прекрасно: вышел СашБаш, который всех затмил. Сева Гаккель подошел ко мне и признался: «Удивительный. Невероятный». Потом в каптерке Шевчук и Пантыкин пели дуэтом, Башлачев исполнял песни Кинчева, а мы с Юрой еще и на ходу сочинили рок-оперу на татарском языке.
С Мамоновым связано еще одно, смешное воспоминание. Петьку я вез после первого концерта «Звуков Му» в Ленинградском дворце молодежи в «Невские звезды» — модную дискотеку на Охте. У него там был сольник, а перед этим дискотека металлистов, на которой собрались парни в клепаной коже. Публика посмотрела на Мамонова с недоумением, как на марсианина. А он как ни в чем не бывало: «Я буду петь» — и что-то там еще про то, как металлисты его уважают. После третьей песни публика валялась под столами и грызла ножки от восторга. Петя всех убрал! Кстати, в быту он не был «не от мира сего», как считают многие. У себя в деревне все построил сам. Умел распоряжаться деньгами. Ну и, конечно, играл на публику. Люди получали вожделенное шоу.
Вообще, наша жизнь тогда состояла из борьбы: попасть на подпольный концерт, узнать — будет он или нет, понять, кто организатор, чтобы урвать билеты, — это были такие открыточки с разными печатями. Потом, слава богу, появились легальные концерты, но на них тоже было непросто попасть.
Мы не расставались. Приезжали друг к другу в гости, сидели там часами, общались. «Выдающимся» собеседником в то время был Цой: он почти все время молчал в углу. Иногда мы забывали, что Витька вообще с нами. Кассета записывается, ор, гам, кто-то на гитаре бренчит, вдруг откуда-то слышится: «А вот на самом деле...» — это Цой выражает свое мнение. Кто-то ему налил, на час о Витьке снова забыли, вдруг из угла голос: «А вот я считаю...» Все ржут потихоньку.
Цой ведь очень закрытым был. Хоть и умница, но свое мнение высказывал не всегда. Как я про себя подумал когда-то: «интеллигентный пэтэушник». Не гопник. С ним на краснодеревщиков учились думающие, читающие, слушающие музыку ребята. Цой не был похож на типичного представителя питерской тусовки, он создал какой-то совершенно свой мир.
Таким же особенным, со своим миром был Курехин. Я пересекался и с ним. Одно время у нас был музыкальный магазин, и Сережа заходил туда меняться дисками. Близился концерт в ЛДМ, я попросил у него билеты. «Зайди ко мне в офис», — небрежно бросил Курехин. Это было его новое агентство «Депутат Балтики». На следующий день я пошел и... обалдел. Впервые в жизни увидел евроремонт и охранника.
— Сергей Анатольевич, к вам пришли. Говорит, что Джимми.
— Пусть проходит.
Я нашел дверь с надписью «Директор». За столом сидел Сережа в модной рубашке. Шикарный стол, секретарша, белые стены. «Людочка, два кофе», — скомандовал Сергей.
— А что ты грустный-то такой? — спросил я.
— Ох и напились мы вчера с Дибровым!
Тут приходит Коля Судник из рижской группы «ЗГА», который должен был играть на своих железках на концерте Курехина.
— Машина придет во столько-то, — проинформировал его Сережа. И продолжил: — Вот план сцены. Здесь сидит Саша Кондрашкин, здесь сидишь ты, а здесь — клетка с живыми тиграми.
— С кем?! — у Коли волосы встали дыбом. — А нельзя меня отодвинуть?!
— А места больше нет, — спокойно отвечает Сережа.
Тигры действительно были. И даже пытались цапнуть манекенщиков, но с Колей все обошлось.
У Курехина были непредсказуемые концерты. Когда мы разговаривали в магазине, он признался, что сейчас пойдет уговаривать Эдуарда Хиля выступить. Я посмеялся да и забыл, а в конце концерта принесли завернутую в пластик фигуру, с треском стали ее разворачивать. Развернули, а оттуда выходит Хиль в тройке и поет: «В нашем старом городке...» Это было очень круто.
Помню, как Сережа на живой концерт привез козла. Животное перепугалось. Олег Гаркуша читал стихи, козел выбежал и начал его бодать. Олег убегает за кулисы, козел за ним. Гаркуша выбегает с другой стороны, козел следом. Нарочно не придумаешь — зал хохочет.
Сам-то я политические вопросы с Сережей не обсуждал, столько вокруг было музыки — есть о чем поговорить. Друзья считали его человеком-праздником, это действительно так. Сочетание интеллекта и бешеной энергии, ты с ним говоришь — уже какой-то праздник маленький. Видя Сережу, ты уже расплывался в улыбке, хотя тот ничего и не сказал еще, а настроение у всех повысилось. И постоянно аккумулировал какие-то идеи.
Отдельно расскажу про Костю Кинчева. В Гурзуфе шла премьера фильма «Взломщик», и везде висели афиши с накрашенным Костей. Узнав, что «Алиса» приехала выступать, директор местного кинотеатра попросил Костю за гонорар сказать пару слов зрителям. Тот согласился.
— Что ты им скажешь-то? — интересуюсь я.
— Правду.
— А в чем правда состоит?
— Фильм дерьмо, сценарий дерьмо, там один нормальный актер снялся.
— Кто?
— Кинчев.
Яркая деталь. Костя любил пиво, мог запросто выпить ящик. Местный пивбар работал с двух часов. Очередь у входа к этому времени выстраивалась колоссальная. А внутри стоял столик с двадцатью кружками пива, охранял его бандит. «Это для Кости Кинчева. Вдруг заедет...» — пояснял он. Причем столик стоял каждый день, и так все гастроли.
Время летело быстро. Наш отряд потихоньку редел. Саша Башлачев, Майк Науменко, Сашка Кондрашкин закончили плохо, хотя более веселого человека, чем Кондрашкин, я не видел. Он поехал на гастроли в Германию с группой «Тамбурин», упал с пятого этажа, немцы буквально собрали его по частям. Вернувшись в Россию, он уже не мог играть, впал в депрессию.
А ведь весельчаком был знатным. Истории с его участием до сих пор вспоминают. Группу «АВИА» вместе с ним пригласили на съемки новогоднего «Огонька» в «Останкино», Снегурочку играла Наталья Ветлицкая. Саша дружил с «Лицедеями», и ему выдали на съемки белый костюм тридцатых годов. В финале Ветлицкая выходит, все по сценарию расступаются, и она должна петь. Кондрашкин уже дернул стакан, все расступились, а он остался. Идет Ветлицкая — а в центре Саша в этом странном костюме пляшет. По-моему, финал даже не пересняли, так все и осталось.
А какая была история с Джоном Полом Джонсом! Саня, приехав из Лондона, заявил:
— Нам нужно срочно собрать денег на хорошую гостиницу. И студию классную найти.
— Зачем?
— Джон Пол Джонс приедет со мной писаться.
Мы оторопели — это же бас-гитарист Led Zeppelin! Не поверили:
— Да поселим его у тебя дома.
— Вы что?! — замахал руками Кондрашкин.
Оказалось, музыкант действительно собирается приехать. Он увидел Сашку на концерте в Лондоне. Кондрашкин рассказывал: «После концерта ко мне подошел пьяный хиппи. Мол, вы очень мне понравились, можно ли вместе записаться.
— Ты кто? — спрашиваю его.
— Я Джон Пол Джонс».
Сашка не поверил и послал его по матери. Тут подходит какая-то пьяная девушка и говорит: «Да-да, это Джон Пол Джонс из Led Zeppelin, а я его жена». Опять мой друг не поверил и махнул рукой. Тут к нему подошел Артемий Троицкий* и спрашивает: «А что тебе сказал Джон Пол Джонс?» Саня понял: музыкант настоящий и побелел. В итоге бас-гитарист до Питера так и не доехал. Не знаю почему. Думаю, у ребят просто не нашлось денег, а ему же не объяснить, что для нас это баснословная сумма.
Если же говорить о деньгах, музыкантов поначалу просто грабили: давали по сто рублей за концерт. Первые, кто стал просить большие гонорары, — группа «ДДТ». Тогда их директором стал мой друг Гена Зайцев. Он сразу сказал: «Рубль с места» — и все организаторы взвыли, хотя билеты продавали по три рубля. Зал, к примеру, тысяча мест. Посчитав, что две тысячи — тоже хорошие деньги, стороны пришли к соглашению. Потом уже и все группы перешли на этот формат.
Мне к тому времени надоело заниматься группами. Я всегда неплохо шил: в юности строчил на машинке хипповские развеселые наряды, а девчонки расшивали их мулине. Потом стали просить что-то сшить друзья: Юрке Шевчуку я сделал комбинезон. Приехал в Ленинград и пока занимался административными делами групп, шитье не бросал. Музыканты «Телевизора» однажды говорят: «Сшей нам костюмы». Слава Бутусов пришел: «И нам». Потихоньку понял, что своим творчеством заниматься интереснее, чем чужим, и ушел в шитье. Здесь я зависел только от себя, а не от капризов звезд: ведь если что-то не получилось — всегда директор виноват.
Недавно звонят из Минска: «Вы знаете, что у нас жива куртка, которую вы сшили Егору Летову?» Я вспомнил, как познакомился с Егором, — он записывался на питерской студии. Меня поразила одна вещь: Летов должен был получить большой гонорар в столице. Он взял его компакт-дисками западных групп, получились огромные сумки.
Сейчас практически в каждой группе есть что-то из моих работ. Олег Гаркуша долго носил мое пальто, потом оно перешло к вокалисту Accept. Помню первый заказ Миши Горшенева — украсил ему знаменитый кожаный плащ. Эскиз он принес очень смешной — Мишка толком не умел рисовать. Потом я ему рубашки делал и штаны.
Когда я делал Мишке второй плащ, он попросил:
— А давай панк-группами его распишем.
— Где ж мы столько известных панк-групп найдем?
— Ну ты же разбираешься, придумай...
— Нет. Ты список пиши.
Мишка написал Sex Pistols, The Clash, еще пару групп, на том панки и закончились. Я успел до гастролей расписать ему только перед и спину, а после уже доделывал рукава. Горшку работа понравилась.
— А ты видел, что я на спине написал?
— Что?
— Ну, «ДДТ», «Алиса», «Аквариум» и так далее.
Мишка сменился с лица и побежал смотреть. Конечно, это была шутка. Панк-группы я подобрал уже сам.
Вообще, Миша казался простым и недалеким, но таковым не был. Про это мало кто знал — он не любил открываться по-настоящему. Типа панк, пальцы веером, ирокез на голове... Все время твердил: «Мы, панки...» А о чем ни спроси — все знает, все смотрел и читал. И о театре, и о литературе, и о фильмах он был в курсе. Эрудиция бешеная. А с виду — вроде панк примитивный. Хотя «КиШ» я никогда панками не считал, а она гремела как панк-группа номер один.
Мне очень нравилось с ним общаться. В последние годы его жизни я, пожалуй, говорил с Мишей больше, чем с кем-либо другим. С ним было интересно. Он подмечал вещи, которые другие не видели. В какой-то момент почувствовал, что Миша себя сжигает. Я наблюдал это у Славы, Юры, Кости, у других друзей. Но они выкарабкались, а Горшок — нет.
Порой я жалею, что у меня нет коммерческой жилки. Недавно кто-то выставил носки Цоя за пятьсот тысяч рублей. У меня много таких раритетов: полотенце Мишки Горшенева, польские джинсы Славы Бутусова, в которых он стоял рядом с Пугачевой, записка Цоя... Но я никогда это не продам. Это бесценный багаж моей жизни и моя молодость, которая была прекрасной.
Подпишись на наш канал в Telegram