Наша судьба была предопределена. Брат стал оператором, я — актрисой. В театре я встретила Сашу. Он стал моим мужем. Родился наш Шура, который тоже рос среди творческих людей. В общем, шансов стать кем-то другим, кроме как артистом, у него практически не было. Так же у внучки Полины...
Меня провожают по запутанным лабиринтам Театра Маяковского в гримерку к одной из его легенд — Светлане Владимировне Немоляевой. В этот день у нее спектакль «Плоды просвещения». Она отдыхает на диванчике между сценами. Встречу мы много раз переносили — вместо отпуска Немоляева снималась в фильме у внучки Полины Лазаревой, потом в еще одном фильме и еще... Осталась неполная неделя, чтобы побыть на даче в Абрамцево, а потом гастроли, репетиции, спектакли. Такая насыщенная жизнь.
На стенах фотографии из спектаклей. На широком подоконнике — портрет Александра Сергеевича Лазарева. Рядом цветы. А еще чашечка кофе и печенье с конфетами. «Это для меня, — поясняет Светлана Владимировна. — Мои замечательные костюмеры всегда перед спектаклем приносят кофе и конфетки с сушками. Я обязательно должна выпить хоть немножко кофе, чтобы помочь себе, придать силы».
Окно приоткрыто, за ним шелестит старое дерево. Светлана Владимировна ловит мой взгляд.
— Когда я пришла на прослушивание в Театр Маяковского, меня повели по лестнице в гримерную на третий этаж. Там так же, как сейчас, дерево смотрело в окно и шелестели листья. И я почувствовала: меня примут, это мое место. И не ошиблась. Это было в 1959 году.
— В этом году осенью Театру имени Маяковского сто лет. И удивительным образом история театра, первым художественным руководителем которого был Мейерхольд, связана с историей вашей семьи.
— Мейерхольд возглавлял театр всего пару сезонов. Но это не отменяет того, что все действительно чудесным образом сошлось. В один прекрасный день мой папа и Мейерхольд встретились. Случайно. Папа в юности работал в ГУМе, служил там бухгалтером, клерком. Стоял за конторкой, смотрел на еле двигающуюся стрелку на часах и мечтал, чтобы скорее наступило шесть вечера и можно было отправиться домой. Скучал смертельно. И вот начальство дало ему задание: «Володя, ты такой разговорчивый, обаятельный, к нам пришли именитые гости, их нужно обслужить по высшему разряду». Кто пришел — не сказали. Потом выяснилось — Всеволод Мейерхольд и Зинаида Райх. Они искали ткани для костюмов к спектаклю «Мадам Бовари». Папа с удовольствием пошел с ними по ГУМу, болтал, все показывал. Господин и спутница были им очарованы. Папа был голубоглазым, светловолосым, улыбчивым — есенинского типа — и вел себя совершенно свободно. И Мейерхольд сказал: «Приходите в наш театр» — и выписал ему контрамарку на десять спектаклей.
Папа потом рассказывал, что, увидев первый спектакль, просто сошел с ума, заболел театром. Посмотрел все десять постановок, а потом решил изменить свою судьбу и поступил во ВГИК. Учился у Пудовкина на режиссерско-актерском курсе. Стал кинорежиссером. Встретил маму, которая тоже занималась кино. Мы с братом росли в творческой среде, общались с уникальными людьми. Это очень увлекало и, видимо, у нас не было шансов заняться чем-то другим. Брат стал оператором, я — актрисой. Наши судьбы были предопределены. В театре я встретила Сашу. Он стал моим мужем. Родился наш Шура, который тоже рос среди творческих людей... В общем, шансов стать кем-то другим, кроме как артистом, у него практически не было. Так же у внучки Полины. Только внук Сережа немножко изменил траекторию, выучился на продюсера.
— Так одна встреча изменила судьбу целой семьи. Если бы Мейерхольд не дал вашему отцу тот счастливый билет, возможно, все сложилось бы иначе.
— Абсолютно точно. Потому что предпосылок не было. Папа родился в мещанской семье. Его родина — Таганка, московская, старообрядческая, со строгим укладом жизни. Старообрядцы не пили, не курили, соблюдали посты. Кино и театр были для них далекой планетой. Папа был третьим из четырех братьев. Бабушка очень рано овдовела, и всем мальчишкам государство дало образование. Отец окончил коммерческое училище, он очень красиво писал, поэтому-то его и определили в бухгалтерию ГУМа, где его каллиграфия была необходима.
— В Москве столько театров, а вас после окончания института приняли именно в Маяковку, первым худруком которой был Мейерхольд.
— Тоже судьба. Николай Охлопков в том году, когда я показывалась в театры, решил омолодить труппу и взял целую стайку молодежи, в том числе и моего Сашу.
— Когда вы увидели Александра Сергеевича, не возникло предчувствия, что он — это ваша судьба?
— Нет, у меня такого не случилось, потому что я была влюблена в другого человека. Правда мой несчастливый роман близился к закату. С Сашей все началось внезапно. Когда на репетиции «Иркутской истории» он сломал ногу, я стала его навещать, закрутился роман, и мы довольно быстро поженились. И когда мы с ним соединились, было понятно, что это на всю жизнь.
— У вас были предчувствия, когда вы предвидели свое будущее?
— Да, такие прозрения у меня случались нередко, несмотря на то что я блондинка светлокожая и ни на какую цыганку не похожа. Я предчувствовала что-то, буквально как собаки или кошки предчувствуют погоду или какие-то катаклизмы. Это же не специально, просто внутри что-то екает. Часто мне это не нравилось, потому что я ощущала плохое. Когда у нас с Сашей родился Шура, у меня как будто барометр появился по отношению к нему. Я заранее чувствовала, когда сын заболеет. Говорила Саше:
— Смотри-ка, давно он у нас не болел.
Саша на меня кричал:
— Не смей так говорить!
Но на следующий день сын заболевал.
Бывали самые разные предчувствия. Даже очень странные. Вот сейчас я живу на Тверской в квартире замечательного актера Максима Штрауха. В пору советской власти он снимался в роли Ленина и считался великим актером. Он учился еще у Мейерхольда и играл у него в театре. Был философом и очень образованным человеком, связанным со всем миром. Я его называла Екатерина Вторая, потому что он переписывался с Анри Барбюсом, как в свое время Екатерина с Вольтером и со всякими другими знаменитыми личностями. У Штрауха была роскошная библиотека, подписка на все журналы и газеты. Он знал меня с младенчества, так как снимался у моего папы в фильме «Доктор Айболит». Я тоже была на тех съемках, но совсем еще младенцем. И первые шаги сделала в Ялте на площадке буквально у Максима Максимовича на глазах. А когда через много-много лет была принята в труппу театра и стала репетировать Негину в «Талантах и поклонниках», мы соприкасались со Штраухом уже как коллеги. В этом спектакле он изумительно играл Нарокова и очень мне помогал при вводе. Дело в том, что я была уже не первой, а, наверное, пятой или шестой актрисой, которая получила эту роль. Я о ней мечтала, но Мария Кнебель, ставившая этот спектакль, на дух меня не переносила и не хотела, чтобы я играла. Решение о моем вводе принял главный режиссер Андрей Гончаров. Он назло ей настоял, чтобы именно мне роль досталась — любил делать все вопреки. Так и сказал: «Ах, вы ее не хотите? Значит, Немоляева будет играть!»
Штраух вызвался мне помочь: «Я с тобой порепетирую, Света». Я была приглашена к нему домой, в квартиру. Домработница приготовила обед, мы поели, он со мной обсудил роль. Но самое интересное, когда я потом вышла из лифта, почувствовала, что буду жить в этой квартире. По логике этого не могло случиться. Никаких предпосылок. Но именно это и произошло после смерти Максима Максимовича. К 50-летнему юбилею театра мы получили большую преференцию от города — много метров в жилищном отделе горкома. Все ведущие актеры театра — народные и заслуженные — и Армен Джигарханян, и Толя Ромашин, и Женя Лазарев, которые жили или в общежитии, или в коммуналке, получили квартиры. Мы с Сашей жили в своей кооперативной «двушке» далеко от центра и платили за нее серьезные взносы. Вроде бы квартира была, но нам тоже решили улучшить жилищные условия. И на заседании Моссовета произнесли фразу, которую я не забуду: «Пусть Дон Кихот поживет в хорошей квартире». Потому что Сашка тогда не только снялся в фильме «Еще раз про любовь», но и сыграл в «Человеке из Ламанчи». Это был великий спектакль Гончарова. Там играла просто феноменальная актерская троица: Саша — Дон Кихот, Татьяна Доронина — Дульсинея и Евгений Леонов — Санчо Панса.
Вообще, труппа нашего театра всегда была очень сильной. Удивительные люди в ней работали. А какое старшее поколение! Все легенды.
— Я помню, как вы рассказывали про то, как впервые в 14 лет увидели на сцене театра Марию Бабанову. Я ее не видела ни разу на сцене, говорят, она была магической актрисой.
— Вы нашли очень правильное определение — магическая актриса. Ей природа даровала то, что практически никому не дает. Бывают такие личности, которых разгадать никому не дано. От них идут особые флюиды, ты их ощущаешь, но не можешь объяснить. Это ее случай...
У меня киношная семья, и мама, и папа мосфильмовцы. Они обожали кино, были ему преданны. А меня всегда тянуло в театр. Я родилась и жила на Плющихе, садилась на автобус, доезжала до центра и в центре за 1 рубль, за 70 или 80 копеек покупала билет в театральной кассе. Выбирала название, которое нравилось, шла и смотрела что-то наугад. Я прекрасно знала весь московский репертуар и все московские труппы. И вот как-то в 14 лет совершенно случайно взяла билет на «Таню» в Театр Маяковского. Там играла Мария Бабанова. Это первый спектакль с ней, который я видела. Одно из самых сильных впечатлений в жизни — ее выход на сцену. У меня по лопаткам побежали мурашки. Я и сейчас помню это ощущение. Понять и объяснить это немыслимо, но тогда я встретилась с какой-то невероятной тайной, с тем, что рассказать, объяснить и понять невозможно. Она произвела на меня невероятное впечатление и осталась кумиром на всю жизнь. Потом я уже искала ее фамилию в программке. Покупала билеты и уходила, если играла не она. У Марии Ивановны всегда имелись составы, она обязательно кого-то на свои роли вводила. Как я потом узнала, все из-за того, что у нее случались нервные срывы и она могла заболеть даже перед премьерой...
И тоже удивительное совпадение — моей первой большой ролью в Маяковке стала Офелия в «Гамлете». В премьерных спектаклях ее играла Мария Бабанова. Я выходила на сцену в ее черном платье — она тоже была маленькой, изящной, хрупкой.
— Удивительно, а ведь ваш педагог в «Щепке» пугал вас тем, что с вашей внешностью вам будут доставаться только роли простушек.
— Мой педагог Виктор Коршунов действительно довольно резко сказал: «Света, ты должна похудеть. Со своими способностями ты в силах играть что угодно. Но в нынешней форме можешь претендовать только на нюшек с трудоднями из колхоза». Вы посмотрите, какая я в фильме-опере «Евгений Онегин», и все о моей внешности поймете. Я снималась там еще студенткой. Когда на пробах режиссер меня увидел, сказал помрежу: «Не ищи больше никого, я ее беру!» — и процитировал то, как Онегин описывал Ленскому Ольгу: «Кругла, красна лицом она, как эта глупая луна на этом глупом небосклоне». Я обожала сладкое и была толстенькой. Но слова Коршунова меня отрезвили, я похудела. И стала получать роли героинь.
— Вы видели Бабанову в роли Офелии?
— К сожалению, именно в «Гамлете» я ее не видела. Когда пришла в театр, она уже эту роль не играла. Произошел трагический случай. Молотов пришел на спектакль и, когда он закончился, сказал: «Потрясающе! Но почему такая старая актриса играет Офелию?» Бабанова была ровесницей века, ей исполнилось 54 года. Для театров в то время это считалось вполне нормальным, там царила другая эстетика. Алла Тарасова играла в 50—60 лет Анну Каренину. Евгений Самойлов — Гамлета, когда ему было уже за сорок. Возраст никому не казался препятствием, поэтому для Бабановой это стало ударом. Все усугубилось еще и тем, что Охлопков уже на следующий день назначил на место Бабановой другую актрису.
— Когда вы стали с Марией Ивановной служить в одном театре, вы с ней общались?
— Когда мы юной стайкой вчерашних студентов ворвались в театр, другие артисты с нами здоровались, улыбались, но демократичности, амикошонства у нас и в помине не было. Существовали негласные законы. Все знали, что просто так к Марии Ивановне подойти и сказать: «Я бы хотела с вами поговорить» — невозможно. Она была недоступна, недосягаема. И хотя наши грим-уборные находились напротив, я никогда не могла просто постучаться к ней. Но у нее была верная поклонница, которая ее боготворила и буквально посвятила жизнь, — Нина Мамиконовна Тер-Осипян, сама уникальная, не похожая ни на кого актриса. И я просила Нину Мамиконовну устроить мне свидание с Марией Ивановной Бабановой. Аудиенции я ждала месяц. Приняла она меня дома, хотя могла бы просто пригласить в гримерную. У нее был потрясающая квартира рядом с МХАТом на улице Москвина, теперь это Петровский переулок. Старинная мебель, картины великих мастеров. Помню, как она мне открыла, я вошла. Полумрак. Горел нижний свет, какие-то торшеры, лампочки. Мария Ивановна была в халате электрик, такого ярко-синего цвета. Ей, блондинке, очень шло. И свет был так рассредоточен, что копна золотых волос на голове сверкала как нимб. Она села, посадила меня напротив и сказала: «Что ты хочешь, девочка?» Она, мне кажется, даже не знала моего имени и называла то девочкой, то деткой. Я извинилась, что буду говорить на болезненную для нее тему. Сказала, что играю Офелию, у меня не получается и я прошу у нее помощи и совета, потому что меня выкинули на сцену после четырех репетиций, и я запуталась. Сначала играла в полном восторге и думала, что получается блестяще. А потом ко мне пришло осознание, что я делаю что-то не так. Она уточнила:
— А что тебя, детка, смущает?
— Я все время плачу, хотя понимаю, что это неверно.
Вначале идет легкая музыка, Офелия прибегает прощаться с братом Лаэртом, который уезжает во Францию. Идет бытовой диалог Лаэрта с отцом. А у меня текста нет. И я резвлюсь за креслом, подпрыгиваю, подбегаю к брату, к отцу. И уже в этот момент умудряюсь реветь в три ручья, хотя поводов никаких. Ни сумасшествия, ни отказа Гамлета от любви. Вот это вот я рассказала. Бабанова внимательно выслушала и говорит:
— Знаешь, я тебе ничем помочь не могу. Могу тебе сказать одно — плачь. Плачь год, два, пять лет, десять лет. Потом научишься на сцене сдерживать слезы и будешь настоящей актрисой.
И я не сразу, но перестала плакать, переломила себя в этой роли. Работала над образом сама, хотя это очень трудно, нужен глаз со стороны.
— Кто обычно был этим вашим глазом со стороны?
— Главный режиссер Николай Охлопков. Конечно, лучше него в те времена не было никого, кто бы мог мне что-то подсказать. Он, конечно, божественный. Николай Павлович изумительно относился к молодежи, которую взял в театр. У него не было детей, и мы ему их как будто бы заменили. Он невероятно всех нас любил. У него в труппе были и корифеи, и великие артисты — Свердлин, Штраух, Бабанова, Ханов, Самойлов, Орлова, Козырева, Карпова. А еще имелись дивные артисты, которым было не так много лет, когда мы пришли, но Охлопков о них как будто забыл. Мы появились и заняли их нишу и стали много играть. Он ставил много советской драматургии. У нас шли пьесы Ласкина, Штейна, Салынского, Шатрова. Все они Охлопкова обожали. Он обладал гениальной способностью из простой драматургии сделать событие. Охлопков весь репертуар выстроил под молодежь. Даже часть своих актеров любимых, с которыми создавал театр, тихонько задвигал ради нас. И наш театр очень отличался от других. Везде, где главные роли играли 50—60-летние, у нас — 21—22-летние.
Моя творческая жизнь при Охлопкове была абсолютно счастливой и легкой. Он мог поругать, покритиковать, не бывает без шероховатости, но никогда не делал обидно или больно. Он обожал Сашу. Когда тот в «Иркутской истории» танцевал цыганочку и со своими огромными руками и ногами пролетал весь зал за три шага, как самолет, Охлопков просто сходил с ума.
Наш спектакль вышел после премьеры в Вахтанговском театре. Это было условие драматурга Алексея Арбузова. Он обожал Юлию Борисову, которая там служила, и посвятил «Иркутскую историю» ей. Несмотря на дикую дружбу с Охлопковым, Арбузов сказал: «Коля, я тебе не дам выпустить этот спектакль вперед Вахтанговского. После них — можешь». У Сашки была та же роль, которую там играл Любимов. Только он был на двадцать лет младше Юрия Петровича.
Наш спектакль имел бешеную популярность у зрителей. В нем удивительно сплелись производственная тема и любовная драма. На заводе выстроился любовный треугольник — два парня и одна девушка. У Вальки и Сергея Серегина возникает любовь. А до этого у нее был роман с Виктором Бойцовым, которого играл мой Саша. Но Валя уходит от него, потому что тот ее обижает и не хочет жениться. И после их расставания загорается костер с яркими языками пламени, на весь театр гремит цыганская мелодия, вылетает Сашка — Бойцов и прыгает через костер. Это дико романтично. А когда Валя с Сергеем играют свадьбу, на сцене двигаются два круга — один в одну сторону, другой в другую. На невесте платье и фата, которых не было даже во времена Ромео и Джульетты. Несколько человек из массовки несут эту фату с красивым флердоранжем и танцуют под дивную музыку. Поднимается такой романтизм, и в самом финале на сцене возникает огромный шагающий экскаватор, а по краям стоят четыре рояля, на которых вживую играют роскошные пианисты. Это был абсолютный апофеоз любви, спаянный с производственной темой. Охлопков гениально соединял несоединимое. Это особый дар.
— А какой дар был у Андрея Гончарова?
— Андрей Александрович талантливо разбирал человеческие отношения на сцене и всегда говорил: «Я ставлю один спектакль разных авторов — о борьбе духовного с бездуховным». И он вытаскивал эту тему из любого спектакля. В конце карьеры у него появлялись спектакли, которые меня уже не волновали, но он создал десять совершенно роскошных, уму непостижимых шедевров. Например, «Дети Ванюшина». У меня там была маленькая роль, и когда я не находилась на сцене, шла в зал и не могла глаз оторвать от действия. Моя гример всегда знала, где меня найти, и говорила: «Светка, ты что, обалдела, мы с тобой ничего не успеем». А я была просто заворожена, все актеры играли блестяще. И начиналось все удивительно — дом просыпался под русскую музыку, под кадриль, все шли в кружевных одеждах, кто-то спускался вниз, кто-то поднимался вверх. Крутились круги. А как гениально Женя Леонов играл Ванюшина! Мне, конечно, очень жаль, что Гончаров не давал свои спектакли снять. Но он говорил: «Пусть останется легендой». На пленке нет ни его «Человека из Ламанчи», ни «Трамвая «Желание», ни «Бега»...
— Я давно хотела спросить именно про «Бег»: что произошло, когда Андрей Гончаров его ставил? Почему-то этот спектакль был переломным в его отношениях с Александром Лазаревым, и он потом целых десять лет ничего с ним не ставил.
— Да, так и было. И это могло бы стать страшной драмой, но к счастью, другие режиссеры работали с Сашей, и он совершенно не был обделен как творческая единица.
На «Беге» произошла непонятная для многих, но совершенно понятная для меня история. После «Трамвая «Желание» Армен Джигарханян стал талисманом для Гончарова. Без Армена тот не выпускал ни одного спектакля. В «Беге» Гончаров дал Саше и Армену одну роль на двоих — Хлудова. Саша репетировал лучше, я это говорю совершенно объективно, а не потому, что его жена. Эта роль была абсолютно его, она идеально совпадала с его психофизикой. А Армен был совершенно другой, но перед премьерой Андрей Александрович сделал выбор в его пользу. Для Саши это было настоящим горем. Он много отдал роли и слишком был увлечен этим образом. Судьба Якова Слащева, который стал прототипом Хлудова, его захватила. Он читал и знал о нем все, что только возможно. И поэтому, когда Гончаров так несправедливо его отстранил, он с трудом это принял. И, знаете, Гончаров даже не решился ему об этом лично сказать. Все-таки Саша был фигурой серьезной в театре. Андрей Александрович вызвал меня и сообщил... Мне было очень тяжело это слышать. Все 15 минут, пока я шла от театра до дома, я ревела. Когда Саша отрыл дверь, он сразу все понял. Спросил:
— Он меня снял?
— Да, Саш. Я тоже ухожу из спектакля, не буду играть Серафиму.
— Ни в коем случае этого не делай, нам не нужен такой демарш. Мы с тобой это переживем.
«Бег» выпустили весной 1978 года перед самым окончанием сезона. В Москве прошли два спектакля. А в июне мы поехали на гастроли в Киев. И Гончаров, когда мы прилетели, сказал: «Саша, вы будете играть третий спектакль». Для Саши это стало подарком. Справедливость была восстановлена. И вот когда премьера «Бега» состоялась в Киеве, Армен всех поздравил. Он смотрел спектакль и после вышел на сцену и подарил Саше огромный букет красных гладиолусов. Поразительно! Они не поссорились благодаря мудрости Джигарханяна и открытости и благородству Саши...
А еще был запоминающийся момент, когда на «Бег» пришел потрясающий старик. Я познакомилась с ним через Аллу Будницкую и Сашу Орлова. Его звали Евгений Николаевич, он представлялся так: «Я белогвардеец». В 17 лет ушел в Белую гвардию и прошел весь Дальний Восток, всю Россию, жил в Китае, в Америке и доживал свой век во Франции. Я уже не помню, как они с ним познакомились, но были с ним дружны и ездили к нему в Париж. И вот когда Евгений Николаевич приехал в Москву, то пришел на «Бег», а после спектакля встал перед Сашей на колени, заплакал и сказал: «Я прошел весь этот путь, знал этого генерала, всю эту белогвардейскую жизнь. И я окунулся в свое прошлое, в свой мир». Он считал, что Саша играет грандиозно. И также Александр Моисеевич Эскин, знаменитая личность, директор Дома актера, очень много лет друживший со всей нашей московской элитой, очень высоко ценил Сашину работу. Он был дружен с Черкасовым, который играл Хлудова в Александринке. Критики писали о Черкасове в очень высоких тонах и отмечали его реплику перед гибелью, когда он падал на колени и кричал: «Тесно мне, тесно, узко мне, узко!» И Эскин Саше сказал: «Эти слова Черкасова, его интонация, драматизм, звучали в моем сердце всю жизнь. Но, Саша, ты победил даже Черкасова. Ты потрясающе играешь!»
В Сашиной судьбе «Бег» стал такой же высокой работой, как «Иркутская история», как «Человек из Ламанчи». Это его вершины.
— Как артисту, который абсолютно все про себя понимает и осознает цену того, что он сделал, быть абсолютно зависимым от режиссера? Как это пережить, подстроиться под ситуацию?
— Наташа, вопрос у вас такой, на который ответа нет. Во-первых, я не могу вам сказать, что актер про себя все понимает, я таких людей не знаю. Хотя, конечно, есть глуповатые экземпляры, которые думают: «Я все могу!» — они несчастные люди. Потому что хороший актер — актер сомневающийся. Ткань актерского существования — это сомнение в себе. От самоуверенного актера вы как зритель не получите радости. Самоуверенность в этой профессии — пагубная вещь... Актеры ранимы. А если на момент их сомнений и неуверенности еще падает критика, особенно жесткая, это может человека сломать.
Но я понимаю, о чем вы говорите, о том, что у Саши был не просто успех, а грандиозный успех. Он одерживал невероятные победы. Но, поверьте, это все равно не мешает человеческому сомнению. Я даже и про себя могу сказать, у меня были такие роли высокие, которым я всей душой принадлежала, и все равно очень часто, когда приходила домой, на душе было муторно, казалось, я не так и не то сделала. Сомнения меня не оставляют.
— Даже когда покоряете невообразимые вершины? Я имею в виду вашу роль Бланш Дюбуа в «Трамвае «Желание».
— Спектакль «Трамвай «Желание» мы играли 24 года. Для нашего театра это было как «Чайка» для МХАТа. Каждый раз я умирала на сцене. Саша очень переживал и говорил: «Я не хочу тебя потерять, пора заканчивать». А Гончарову было мало. Он кричал: «Вивьен Ли после этой роли заболела! А вы, Немоляева, нет!» Мне пели дифирамбы критики, зрители, все подряд, но, поверьте, почти после каждого спектакля мне было за что себя корить.
— Что помогало в такие моменты, когда чувствуешь: не все идеально?
— Желание играть. Оно побеждает абсолютно все. Открывается занавес, ты остаешься наедине со зрительным залом и понимаешь, что тебя слушает и видит почти тысяча человек. Сидят и молча следят за твоей жизнью. Это непобедимые чувства. Поэтому ты можешь себя критиковать, быть собой недовольной, но все равно непреодолимое желание выйти на сцену тебя ведет. А еще возможность после удачного спектакля разделить свою радость. Мы с Сашей возвращались домой, и нам было хорошо вдвоем. Мы ужинали, выпивали стопочку водки, чтобы отпустить нервы, и могли разговаривать без конца. Это большое счастье, когда у тебя есть человек, который с тобой делит радость.
— Вам и сейчас есть с кем делить радость. Вы служите в театре вместе с внучкой Полиной. Какое ощущение, когда видишь, что талант прорастает в детях и внуках?
— Ощущение счастья и радости. Сын Шурка был театральным ребенком. После школы приходил в театр, размещался в моей гримерке, делал уроки. Он с другими детьми артистов вертелся за кулисами. Когда ему было двенадцать, Гончаров его рассмотрел и предложил сыграть роль Феди Лямина в «Леди Макбет Мценского уезда». Для роли требовался мальчишка его возраста и типажа. Когда Шура играл, мы с мужем сидели в оркестровой яме на какой-то табуреточке и смотрели не отрываясь. А его по роли убивают, я все время тихо рыдала, у меня смешались и страшный сюжет, и такой трогательный образ сына. Саша сидел рядом, держался, но слезы все же иногда смахивал. Шура играл недолго. Быстро вымахал, и с роли его сняли. Последний раз он исполнил роль Феди в Кишиневе на гастролях. Наташа Гундарева на поклонах подарила ему свои розы. Ее всегда заваливали цветами. Еще сына поблагодарили по радио: «Шура, спасибо, ты последний раз сыграл». Он плакал за кулисами. Наташа пыталась его развеселить: «Ты вон какой здоровый сейчас. Это ты меня сам должен душить, а не я тебя».
А когда Шурке было лет тринадцать, я его притащила в телестудию, где снимался фильм «Профессия — следователь» с главным героем Жорой Бурковым. Искали исполнителя роли мальчика. И Шурку сразу взяли. Меня потрясло, что он вел сцены и разговаривал с Жорой как прирожденный артист. Иногда с детьми очень сложно, они заученную фразу говорят, и ты понимаешь, это ребенок произносит не свои слова. А Шурка жил, был естественным во всем. Бурков ему задавал вопросы, а он отвечал так, будто просто с ним беседует. И это меня еще больше убедило в том, что у него прямая дорога в эту профессию. Я видела — у сына талант. А Саша почему-то не соглашался и мечтал: «Может, он станет археологом». Муж сам был увлечен археологией, у него имелось невероятное количество книг по этой тематике. Но Шурку это вообще не интересовало. Смирившись с этим, Саша занимался с сыном перед поступлением, помогал готовить программу. В Школу-студию МХАТ сын поступил легко. А потом так же легко к Марку Захарову. Ничего удивительного в том, что он нашел себя в этой профессии, нет. Он заразился любовью к театру с младенчества.
— С Полиной произошло так же?
— Да, она проехала с нами по всем гастролям. Внучка одарена музыкально, у нее абсолютный слух, роскошный тембр голоса. Она запоминала моментально любую мелодию, стоило ей ее услышать. У нее дар. Поэтому путь Полины для меня был очевидным.
— Недавно она решила иначе строить свою судьбу и сняла как режиссер свой первый полнометражный фильм с рабочим названием «Алина».
— И для меня это стало полной неожиданностью. Если говорить о предчувствиях, я это совершенно не могла предугадать. Хотя мы без конца с ней разговариваем, и Полина даже как-то призналась, что у нее есть мечта снять фильм. Тогда я сказала, что для этого нужно образование, и вспомнила, как снималась в главной роли в картине, где режиссером был артист без специального образования, и это показалось мне очень сложным. Проблематично работать на площадке с режиссером, который не знает азов. Конечно, актер может многое понять по актерской линии, это помогает, но недостаточно, потому что надо знать технические моменты. И внучка меня услышала. Я даже не предполагала, что она так серьезно к этому отнесется. Я постфактум узнала, что она поступила на Высшие курсы сценаристов и режиссеров. Она училась на курсе у Аллы Суриковой.
А потом она начала снимать свой фильм. Я видела, как Поля работает, она была готова к каждому дню, дико увлечена этим сейчас. Это ее сценарий, ее режиссура. Она получила грант от Министерства культуры. Не знаю, какая судьба будет у ее картины, но все свершилось. В главных ролях Вера Кинчева и режиссер Юрий Быков. Поля очень хотела, чтобы именно Быков у нее играл. И она его ждала месяц, потому что у него были другие проекты. Еще у Полины снялись Олеся Железняк, Ирада Зейналова, Шура и я. Абсолютно бесплатно. Потому что бюджет крайне ограничен.
— Какое ощущение, когда вдруг на площадке режиссер — внучка?
— Мы в работе — и на сцене, и на площадке, — абсолютно друг от друга абстрагируемся. Я делаю свое дело, она — свое. Я забываю, что бабушка. И это мое счастье, потому что не каждый может от этого чувства отделаться.
— Вы вдвоем сейчас занимаете одну гримерку?
— Да. И я счастлива. Поля подарок в моей судьбе. Никогда не забуду, как однажды давно мы с Сашей взяли Полину на фестиваль «Киношок» в Анапу, и одна милая девушка, с которой мы там подружились, сказала: «Внучка — ваш подарок с небес, ваша награда». Так мы с Сашей ее воспринимали. Саша обожал Полину безумно, и я ее безумно люблю.
Ей было года четыре, когда она стала участвовать в спектакле «Виктория?..» как настоящая актриса. В этой истории про адмирала Нельсона и леди Гамильтон, где играли Армен Джигарханян и Наташа Гундарева, Полька исполняла роль Горации, их дочки. Она очень эффектно появлялась — бежала от мамы к отцу. Очень красивая мизансцена: роскошная Гундарева, блестящий Джига в адмиральском мундире и наша Полька. Она с такой скоростью летела по сцене к Джигарханяну в объятия, что зал всегда аплодировал. А однажды аплодисментов не было, Поля подошла к Армену и очень серьезно заявила:
— Ты мне помешал, Армен.
— Что такое?
— У меня не было аплодисментов. Ты очень близко подошел, тебе надо стоять подальше, на краю!
Я сказала Армену: «Скажи, за последние 20 лет это первое замечание тебе?» Он кивнул и расхохотался.
Мы и сейчас с Полей ездим на одни и те же гастроли. И я рада, что эти поездки, которые начались с ее четырех лет, не заканчиваются.
— В детстве она не доставляла вам никаких хлопот?
— Нет. Она была как хвостик. Разлучались по необходимости. Когда я играла на сцене, она ждала меня в гримерке. Иногда, когда мы играли вместе с Сашей, внучкой занимались Наташа Гундарева и Миша Филиппов. Они забирали ее, куда-то водили, развлекали. Наташу она обожала. Я вам уже говорила про Полин прекрасный голос. Знаете, когда она впервые запела?
— Когда?
— На гастролях в Вильнюсе. Ей только исполнилось пять. У Наташи был день рождения, весь театр собрался. Мы сидели около какого-то ручейка, все Наташу поздравляли. И вдруг Полина встает и говорит: «Я тоже хочу тетю Наташу поздравить» и запела арию из «Фигаро» — чисто, звонко, как колокольчик, на французском. Все были потрясены, в том числе и мы с дедом.
Когда мы приезжали на гастроли, нас обязательно местные жители в свободное время звали на какие-то пикники и купания. И вот один славный дядечка, руководитель какой-то концертной организации, пригласил нас всех на шашлыки. Рядом находился дом с бассейном. И там в бассейне сидел Игорь Костолевский с длинными, просто километровыми ногами, и у него на одной ноге сидел крохотный клопик — Полька. Это было очень смешно. Алина, невестка, нашла эту фотографию в интернете, я недавно показала ее Игорю и спросила: «Думал ли ты, что с этой девочкой будешь «Таланты и поклонники» играть?»
— Полина ведь не хотела работать в Театре Маяковского. А потом от Евгении Симоновой ей поступило предложение сыграть Верочку в спектакле «Месяц в деревне». Премьера состоялась в том году, когда умер Александр Сергеевич. Он так и не увидел ее на сцене. Сейчас у Полины целых семь названий в репертуаре.
— Так и есть. Поля, как все молодые люди, максималистка и заявила, что не пойдет в театр ни к отцу, ни к дедушке с бабушкой. И я благодарна Жене Симоновой за это предложение. Если бы не оно, Поля не пришла бы в наш театр. Женю она боготворила как актрису и очень любила как человека. Невозможно было отказаться. До этого она играла в антрепризах, а Верочка — ее первая роль в репертуарном театре. Был успех. И так совпало, что в этот момент театр возглавил Миндаугас Карбаускис. Полина была поклонницей его режиссуры, поэтому забыла все свои предрассудки и с радостью откликнулась на предложение стать частью труппы.
— В каких постановках вы сейчас заняты вместе с ней?
— «Как важно быть серьезным», «Бешеные деньги», ну и «Таланты и поклонники». Я обожаю дни, когда мы вместе играем. Мы всегда приезжаем в театр вдвоем. У нас есть замечательная традиция — актеров в возрасте уже возят. За мной приходит машина, Полька едет тоже. Ей удобно, она же героинь играет во всех трех спектаклях, ей обязательно надо приходить заранее, чтобы подготовиться. Мы вместе приходим и вместе уходим. Это чудно.
— Сейчас в вашем театре новый худрук — Егор Перегудов, как вы восприняли это назначение?
— В моей судьбе он пятый. Были Охлопков, Гончаров, Арцибашев, Карбаускис. Теперь у меня новый театр, можно сказать. Ведь атмосфера всегда зависит от главного режиссера. Он лидер, голова, ему подчиняется все. Когда у Саши перед его 50-летним юбилеем работы в театре спросили:
— Не скучно ли вам столько лет служить в одном театре? — он ответил:
— У меня было три разных театра в одном здании.
И он прав. Каждый худрук несет свою тему, свою программу, у каждого свои приоритеты. Возникают лидеры в актерской среде, с которыми он хочет работать, и появляются люди, к которым его сердце не лежит. Случаются драмы, потеря или обретение надежды. Это каждый раз новые жернова. У Охлопкова был один театр, одна атмосфера. Очень романтичная. У Гончарова к романтизму прибавилась реалистичность. Характер у него был тяжелый, мстительный, с ним жилось очень тяжело, хотя, конечно, и безумно интересно. А у Арцибашева атмосфера стала по-человечески комфортной, но вместе с тем более приземленной и бытовой. Он трудяга, но не все спектакли у него получались равнозначными. Конечно, такого прорыва, как «Трамвай «Желание», у него не случилось. Но он выпустил много спектаклей и быстро поменял весь репертуар. К сожалению, там не осталось места для спектаклей Гончарова. Большинство режиссеров ревнивы. Чего нельзя сказать про Карбаускиса, который сменил Арцибашева. Некоторые спектакли Арцибашева до сих пор идут. Остались «Мертвые души», «Женитьба»...
— Период Карбаускиса для вас был благополучным?
— Я очень благодарна Миндаугасу за три хорошие работы. В «Талантах и поклонниках» он очень интересно репетировал со мной Домну Пантелевну. Это совершенно новый образ, не разбитная бабенка, а человек трагический, желающий вырваться и дочь свою вырвать из нищеты... В «Канте» со мной Карбаускис тяжело репетировал. Для роли Анны-Регины мне пришлось себя перемолоть. Но к постановке в целом я отношусь с большим интересом и любовью. Там все актерские работы блестящие — и у Миши Филиппова, и у Толи Лобоцкого, и у Игоря Костолевского. Мне там было сложновато, но это не страшно. В следующей работе — «Плоды просвещения» — мне было невероятно легко. Когда Миндаугас делал мне предложение, он сказал:
— Я хотел бы с вами работать, но не знаю, что предложить.
— Давайте я сыграю кухарку.
И как-то у меня хорошо пошло с самого начала, и я с радостью и удовольствием играю эту роль до сих пор...
Остальные роли я репетировала с Анатолием Шульевым. Он молодой, еще совсем недавно учился у Римаса Туминаса в «Щуке», но уже сделал несколько прекрасных спектаклей. В одном из них — «Как важно быть серьезным» по Оскару Уайльду — я играю вместе с Полей.
— В этом спектакле вы эффектно появляетесь на сцене на велосипеде.
— Это мое личное изобретение. Театр полон неожиданностей. На репетиции я долго сидела за кулисами и ждала своего выхода, и мне страшно надоело. А рядом стоял велосипед священника, на котором тот ездит. Я на велосипеде кататься не умею, но на тот села, потому что он трехколесный, устойчивый. Села и сидела. А потом подумала: дай-ка я сейчас выеду на нем. Ну и выехала.
Вообще, я люблю хулиганить. Когда у меня были роли, где это позволялось, я с удовольствием это делала. Я хулиганила в спектакле «Кавказский меловой круг», который ставили еще при Охлопкове. Мне было 25 лет, и я играла старуху. Сделала себе усы, маленькую бородку, мол, она такая старая, что вся обросла. Ходила на четвереньках черт знает какой походкой. Причем могла гордиться собой, потому что шла от портала до портала, всегда срывая гром аплодисментов. Не я одна, вся молодежь безобразничала. Возможно, нас Охлопков и полюбил за то, что мы были как дети.
Особенно озорничали у Пети Фоменко в «Смерти Тарелкина», где он занял всю молодежь. Я играла служанку Маврушку. У нее все лицо было закрыто платком в белый горошек, черная юбка, на ноге калоши, подвязанные веревкой. Я в этом наряде с метлой по сцене носилась. И Саша тоже там безобразничал.
— Вот это для меня даже удивительно. Я его воспринимаю как героя и в принципе как человека серьезного, меланхоличного, сделанного из другого теста.
— Он был замечательным характерным артистом, но, к сожалению, его в таком качестве мало использовали. Потому что фактура была божественная — красивый, высокий, с таким замечательным голосом. За этим терялось то, что как у артиста у него не было границ, он мог все. Он гениально играл у Гончарова в «Детях Ванюшина» cтаршего сына, где был таким пройдохой и повесой. У него отлично выходили и комедийные роли. Саша мог быть дико смешным.
— Какие ощущения, когда вы сейчас выходите на сцену? Они сильно отличаются от ощущений, когда вы выходили на сцену в юности?
— Прошла большая жизнь, и мне трудно вспомнить нюансы и оттенки чувств, но каждый раз это волнение. Ты боишься что-то спутать, не так сделать, позабыть. И это есть у всех артистов от начала до конца их жизни. Но есть существенная разница. В юности мне так хотелось находиться на сцене, что не возникало никаких страданий: маленькая роль, большая или вообще массовка бессловесная. Я играла все подряд...
На сцену я стремилась, даже когда знала, что будет тяжело. Когда мы репетировали «Человека из Ламанчи» с Гончаровым, он доводил нас до исступления, будучи сам человеком совершенно неиссякаемой энергии. Артисты уже падали, а он все еще носился по залу и орал. И когда репетиция наконец-то заканчивалась, Женя Леонов всегда Саше говорил: «О, господи, скорей бы ночь прошла и снова за работу!» — была у него такая коронная юмористическая присказка. По сути, эта фраза стала моим девизом.
Я без сцены не могу. Сцена меня лечит, спасает в трагические моменты. В день, когда умер мой папа, я играла. Когда умерла мама — тоже. Для кого-то это невозможно, а для меня стало лекарством и отдушиной. Когда не стало Саши — помогло сохраниться.
— У вас сейчас есть какие-то новые предложения?
— Да. Их много. И даже кажется, что с каждым годом их все больше и больше. Меня это изумляет и радует. Постоянно что-то предлагают в кино, но я теперь соглашаюсь только на несколько съемочных дней, не больше. Я бы не сказала, что все меня вдохновляет, но я ищу роли с изюминкой и обожаю куда-нибудь поехать в экспедицию, например в Питер.
Если от большой работы в кино я уже отказываюсь, то в театре еще рискую. Наш новый худрук сделал мне прекрасное предложение. Когда работа состоится, о ней уже можно будет говорить подробнее. В общем, останавливаться не хочется. Были бы силы и здоровье...
Знаете, меня как-то очень насмешил Александр Ширвиндт. Он человек ироничный, умеет сформулировать свою мысль и недавно сказал: «Что ж такое? Мы уже старые и еще играем. Дети играют в детском саду — это я понимаю. Играть в какие-то игры, когда ты маленький или молоденький, — нормально. А в нашем возрасте неприлично. Сколько же можно играть?» Но некоторые люди хотят играть в любом возрасте. Я, например, до сих пор хочу играть!
Подпишись на наш канал в Telegram