Я вел двойную жизнь. Своим пацанам во дворе боялся признаться, что обожаю театр. Поступление в «Щуку» оказалось переломным моментом в моей судьбе. Театр спас меня от многих бед.
— Александр Викторович, в «Ленкоме» бурная и непредсказуемая жизнь. Недавно главным режиссером театра стал Алексей Франдетти. Ему всего 38 лет. Мне это назначение показалось неожиданным, но я же человек со стороны, могу чего-то не знать.
— У меня было похожее ощущение, когда это объявили. О Франдетти я знаю только то, что написано в интернете и что у него музыкальные приоритеты. Нам его представили в конце сезона. Он пришел первый раз, когда Антон Яковлев сдавал «Последний поезд». Этим спектаклем в сентябре «Ленком» открывает новый сезон. А отдельно с артистами Франдетти не встречался, не знакомился. Наверное, сделает это позже. Лучше бы, конечно, режиссеру, который не очень хорошо знает театр, смотреть спектакли, в которых играют артисты. Это и есть идеальное знакомство. Потому что в жизни человек может производить совершенно другое впечатление, нежели на сцене.
— Какие у вас ощущения во время перемен?
— Трудно сказать. Сейчас, кстати, не только в «Ленкоме» перемены. Были периоды стабильности, когда все шло своим чередом, не спотыкаясь. А за последние года три в театре вообще, не только в нашем, серьезные изменения. Во многих коллективах меняются состав труппы и руководители. Порой назначают не тех, кого нужно. Ну, а кого назначили, держатся недолго, потому что не удовлетворяют коллективы. Тут идет вполне естественная реакция — выставление локтя: нет, нет, варяг нам не нужен.
Хорошо, если бы приходил режиссер со своим портфелем и видением художественного направления в театре. Предложил бы какую-то новую жизнь труппе. Тогда бы все шло естественно и мы сами сказали бы: спасибо, что вы к нам пришли, мы рады с вами работать и хотели бы, чтобы вы продолжали свои начинания.
Конечно, когда в коллектив приходит талантливый человек, обязательно появляется группа людей не очень довольных, потому что им удобно идти по протоптанным дорожкам. Вообще, талантливый человек неудобен. Все новое очень сложно и трудно принимают.
— Яркий этому пример — Константин Богомолов, которого в «Ленкоме» не приняли.
— Я смотрел недавно его новые замечательные спектакли — «Таня» и «Гамлет in Moscow». Видел то, что он делает вообще с репертуаром в Театре на Бронной, который ему доверили. Там, например, прекрасно работает Александр Молочников. Этот театр живет и выпускает много интересных работ. И те актеры, которые работают с Богомоловым, очень довольны. Костя идет своей дорогой.
А еще есть необыкновенный Дмитрий Крымов. Недавно я посмотрел в театре Фоменко спектакль, от которого просто обалдел, опупел — «Моцарт «Дон Жуан». Генеральная репетиция». Он абсолютно сбил меня с ног. Это то самое новое, что хотелось бы потрогать, испытать. Крымов, как Леонардо да Винчи. Он художник и по профессии, и по своей сути. У него еще такая родословная, которая ему дала очень, очень много. Отец — режиссер Анатолий Васильевич Эфрос, мама — театровед Наташа Крымова. Когда он начал заниматься режиссурой, шел через восприятие, которое в него заложено генетически.
Вот что такое художник? Художник ставит перед собой мольберт, перед ним краски, и он не думает о публике, он просто выражает свои чувства, свои эмоции на полотне. А купят, не купят — он об этом не думает. Такое ощущение у меня от работы Крымова — сцена перед ним как мольберт, и он создает тот самый портрет спектакля, на который мы приходим и который нас всех объединяет. Публика рвется на его постановку, потому что это необыкновенно талантливо.
К сожалению, спектакли уходят, они эфемерны. Но есть удачные постановки, которые идут годами. И в нашем театре такие есть, не только «Юнона и Авось». Еще «Женитьба» Гоголя, «Безумный день, или Женитьба Фигаро» Бомарше, «Вишневый сад» Чехова. Они выдерживают это время, и их хочет публика.
— Их все поставил Марк Захаров.
— Да. Но не надо забывать, что были здесь и другие имена, другая жизнь. Я пришел в театр до Захарова. Шестьдесят один год назад. За это время в театре было пять художественных руководителей, пять директоров. Я видел, как меняется театр, как меняются актеры. Целую жизнь тут прожил. Очень длинную жизнь...
— Знаете, перед встречей я перечитывала наши с вами интервью, и меня поразило, что с первого разговора рефреном идет мысль: я уходящая натура. Такая нота появилась уже очень много лет назад. Надеюсь, вы из-за этого настроения ничего в своей жизни не пропустили?
— Пропустил. Ну конечно пропустил... Знаете, во мне пессимизма больше, чем оптимизма. Вообще в жизни радости меньше, чем всего остального... Все, что мы переживали, остается в нас. Мы из этого состоим. Впечатления, чувства, удары или подарки судьбы, вспышки радости или горя, трагедии, время — это все остается в человеке, это никуда не исчезает...
Если человек немолод, он обычно живет прошлым. Очень хорошо помнит свое детство, ощущение от той радости, беспечности.
Сегодня, перед нашей встречей, был звонок из моего детства, из моей юности, из моей бесшабашности, из моей такой яркой тогдашней жизни. Мне всегда по воскресеньям звонит мой друг Алик Турков. Во дворе его звали Турок.
Мы часто собирались у него дома, человек по десять-двенадцать. В карты играли, выпивали. В классе восьмом он похвастался, что устроился в школу по вождению. Месяца через два-три начал приезжать во двор на самосвале. Я так ему завидовал! Даже хотел бросить школу и стать водителем, как он. К счастью, мама и брат не позволили, заставили доучиться, хотя я школу ненавидел.
— А что любили?
— Двор, друзей. Мы с пацанами гоняли голубей, приставали к прохожим — в общем, хулиганили, задевали кого-нибудь, чтобы подраться. С утра до вечера могли гонять в футбол. Всем делились. Например, долгое время во дворе вообще ни у кого велосипеда не было. И все о нем мечтали, я в том числе. Первому повезло Леве. Его родители — дядя Миша, истопник, который работал в котельной, и тетя Маруся, которая была дворником, купили ему «Орленок». Лева, добрый парень, всем давал покататься, и мы вставали в бесконечную очередь, чтобы хотя бы кружочек проехать.
Мы все нормально и спокойно существовали. Но иногда дрались двор на двор. Причем разборки случались очень и очень серьезные. Даже милиция вмешивалась.
Кто-то считал, что я хожу по краю. Когда учился в классе седьмом, моими друзьями стали 35-летние ребята, уже отсидевшие, которые потом опять сели. Наверное, это было опасным, но ничему плохому они меня не научили. Зато научили дружбе. Мы, пацаны, смотрели на них и видели, что это такое, когда один за всех и все за одного. Что невозможно предать товарища, не помочь ему, не вступиться. И это вошло в меня с детства и живет со мной до сих пор.
Конечно, мы были шпаной. И одевались по шпанской моде. Прохоря (сапоги с высоким голенищем. — Прим. ред.), белые шарфики, поднятые воротнички. Ну, в общем, производили впечатление на простых людей, когда появлялись где-нибудь развеселой компанией.
— Знаю, в этом же наряде вы пошли поступать в Щукинское училище. Читали монолог Пети Ростова из «Войны и мира». Улыбались, и комиссия улыбалась вам в ответ. Вас взяли с первого раза. Так началась ваша новая жизнь. Почему вы вдруг пошли в театральный?
— Думаю, я поступил по блату. Мама дружила с Надеждой Михайловной, вдовой Вахтангова. Как-то она попросила устроить мне прослушивание. Та заверила, что у меня имеются актерские способности. Но я понимаю, что за меня хлопотали.
Такой поворот в театральный институт не был случайным. Театр я любил с детства. Постоянно ходил во МХАТ и в Малый. А уж в Вахтанговском, который был рядом с домом и где работал мой брат, пересмотрел по многу раз все постановки. Какие-то знал наизусть и легко мог стать музейным работником театра.
Я вел двойную жизнь. Своим пацанам во дворе боялся признаться, что обожаю театр. Поступление в Театральное училище имени Щукина оказалось переломным моментом в моей судьбе. Учеба меня захватила. Я стал торчать там с утра до позднего вечера и потерял очень многих арбатских друзей. У меня просто не осталось на них времени. Думаю, это меня спасло от многих бед. Большинства моих дворовых товарищей уже нет на свете. Кто-то погиб, кто-то спился, кто-то попал в тюрьму, или просто судьба не сложилась. Театр сохранил меня от самых разных опасностей...
Но еще раз повторю, в детстве, в юности у нас всех была прекрасная жизнь. И вот мы сейчас с Аликом по часу разговариваем, не можем наговориться. Вспоминаем, о той самой радости, которую испытывали тогда:
— А помнишь, когда голубей ты гонял?
— А помнишь, как мы подрались?
И улетаешь туда, в свою другую счастливую жизнь. И каждый раз в конце разговора я его прошу:
— Алик, я тебя умоляю, не пропадай, давай звони все время.
Он отвечает:
— Да, конечно...
И каждую нашу беседу мы приходим к тому, что сейчас в жизни прыгаем с кочки на кочку. А когда-то под нами была твердая плоть земли, фундамент.
— Тут дело не в возрасте, а во времени, потому что сейчас так существуют все — прыгают с кочки на кочку. Даже у молодых такое ощущение. Хотя, конечно, чем старше человек, тем трагичнее, когда под ногами нет фундамента. И еще я обратила внимание, что многие, вспоминая о своих ушедших родных, которые многое пережили, говорят: хорошо, что их сейчас нет.
— Да, это тоже большой вопрос. У меня эти мысли часто... Я вспоминаю мою маму. Вот где абсолютнейшая драма жизни. Мыслями к маме я возвращаюсь каждый день с утра. У меня есть икона, и у меня есть, что перед ней сказать... Я смотрю на фото отца, которого никогда не видел живым. Его расстреляли в 1937 году, до моего рождения... Наша история, если задуматься, — страшная история. И мы часть ее.
Мама была воспитанной, образованной, из дворянской семьи. Очень красивая и талантливая. Блестяще окончила высшие актерские курсы при Кинофабрике имени Чайковского. У меня хранилась фотография, где она и Александр Роу, ее однокурсник, что-то изображают. Кто-то попросил фото для интервью и не вернул. Мне очень жаль... Потом она с Роу работала. А еще с Николаем Экком, который снял первый звуковой фильм «Путевка в жизнь». Кстати, мама как актриса снималась в немых фильмах. Но когда вышла замуж за отца, посвятила себя семье. При этом никогда не переставала театром интересоваться, дружила с режиссерами, актерами.
Это был второй мамин брак. Очень удачный. Отец как родного принял Женю — маминого старшего сына от другого брака. Они с мамой прекрасно понимали друг друга. Жили в достатке, любви и счастье. А потом все разрушилось. Отца арестовали и маме сообщили, что осудили на 10 лет без права переписки. Тогда еще не знали, что это означало расстрел...
Когда началась перестройка, архивы КГБ рассекретили. Я получил доступ на Лубянку. Мне дали дело отца. Страницы пожелтели от времени. Это один из самых тяжелых моментов в жизни. Я плакал навзрыд. Для того чтобы вынести смертный приговор, хватило всего пятнадцати минут.
Я прочитал все документы: обвинения, допросы. На меня это произвело удручающее впечатление. Отец, Виктор Алексеевич Збруев, замнаркома по связи, занимался телевидением. По сути, он привез телевидение в СССР, с группой поехал в США, чтобы перенимать опыт, знакомиться с телевидением, так как в Америке оно уже было, а у нас — нет. На Лубянке я прочитал документ с подписью отца — обращение в Политбюро ЦК: «Прошу продлить нашу командировку на 10 дней». Подписано Збруевым и другими. Разрешение им дали Молотов, Каганович, Ежов, Орджоникидзе — члены Политбюро. Стояли их фамилии, и напротив каждого — слово «да», никто не был против.
Вскоре после приезда из Америки отца арестовали. Маму собирались сразу отправить в ссылку, но пожалели, так как она была беременна мной. Позволили остаться в Москве до родов. Я появился на свет в роддоме имени Грауэрмана на Арбате, и тут же с мамой меня сослали под Рыбинск. Я уже родился виноватым. Сын врага народа.
Женю из Москвы не выслали. Он был сыном другого человека. Женя остался в Москве совсем один в 14 лет. Жил в маленькой детской комнатке, где стояло пианино. А всю нашу большую квартиру отдали другим людям. Трудно представить, как брат, сам еще ребенок, выживал. Продавал какую-то мебель, книги, костюмы отца. Но он справился...
Ссылка — первые воспоминания в моей жизни. Небольшой дворик возле барака. Куст малины. Первая ягодка, которую я попробовал. Помню ее вкус до сих пор. Все время ощущал голод. Мы с мальчишками собирали огрызки яблок. Питались скудно. Каждый день мама кормила меня овсянкой. Качество ее было ужасным, попадался какой-то мусор. Даже вечно голодный, я терпеть ее не мог. Но знаете, странная вещь, сейчас, когда есть какой угодно выбор, я каждый день ем овсянку. Привычка.
— Вы долго были в ссылке?
— Почти шесть лет. В Москву вернулись в 1944 году. Поселились в комнатке с братом Женькой. Он уже учился на актера в училище имени Щукина. Мне он казался совершенно взрослым дядькой. Но я помню, когда объявили Победу, он, двадцатилетний, прыгал на кровати как ребенок. А потом рванул на балкончик и стал орать: «Ура! Победа!» Через неделю примерно мы с пацанами побежали на Манежную площадь. Там собралась толпа. В небо били лучи прожекторов. Они освещали дирижабль с огромным портретом Сталина. А через несколько лет я шел в колонне демонстрантов и видел Сталина на трибуне Мавзолея. Ужасно радовался.
Когда Сталин умер, моя мама горько рыдала, будто потеряла близкого человека. Удивительная вещь. Ведь и наша семья, и сама мама ужасно пострадали от режима. Ее жизнь сломали, просто сломали. Думаю, она не выжила бы, если бы у нее на руках не было меня... Маме пришлось стать совершенно другой. Обычной работницей электролампового завода, она занималась ОТК. Что тут хорошего? У нее могла быть совершенно другая судьба. Думаю, она могла бы стать прекрасной актрисой. У нее для этого имелось все — и внешность, и талант.
— Но в любом случае ваша мама передала свою любовь к театру и вашему брату, и вам. Евгений Федоров всю жизнь служил в Вахтанговском театре, а вы уже больше шестидесяти лет — в «Ленкоме». Как вас приняли, когда вы только пришли в театр?
— Тепло и хорошо. К тому времени уже закончились съемки в фильме «Мой младший брат» по модному роману Василия Аксенова «Звездный билет». Это было какое-то новое слово в литературе. Начало работы в театре и премьера фильма практически совпали. Прохожие на улице подходили и говорили: «Здравствуйте, Сашка»... Артисты-коллеги видели, как я там «накуролесил», и тоже одобряли результат.
— Какой тогда была атмосфера в «Ленкоме»?
— Очень творческой. Например, в театре тогда работал Ролан Антонович Быков. Когда я пришел, он репетировал спектакль «Друг детства», где центральную роль должен был играть Миша Державин. Как-то Быков подошел и сделал, немного смущаясь, предложение:
— Саш, значит, такая штука... Я сейчас выпускаю спектакль... Там Державин. Ну, он немножко стал полным... Это нехорошо... Одним словом, я бы хотел, чтобы ты начал репетировать эту роль.
Мне не очень этого хотелось. Я мечтал поработать с Быковым, но в других обстоятельствах. Сказал:
— Не могу, снимаюсь, — и это было правдой.
Миша Державин, кстати говоря, играл тогда все главные роли... Труппа была сильной: Саша Ширвиндт, Валентина Серова, Леня Марков, Софья Владимировна Гиацинтова. Все на слуху. Жизнь в «Ленкоме» кипела. Многие что-то делали, фонтанировали идеями, да и просто проводили в театре много времени. В «Ленком» стекались талантливые личности. Алексей Баталов, например, ставил свой спектакль «Лучше останься мерт-вым».
— Как-то вы сказали, что в театре так и не сыграли своей роли. Как так вообще получилось: вы успешный, театр успешный, и при этом ни разу не случилось абсолютного совпадения?
— Не сыграл, да. Это иллюзия считать, что роль, о которой ты думаешь, обязательно придет к тебе. Таких ушедших ролей, о которых я думал, но не случилось, у меня много. В основном я играл то, что предлагали, а не то, что хотел. Я не тот человек, который стучит в двери, распахивает их и предлагает себя: «Можно я?» Так устроен — хочу, чтобы меня выбрали, увидели в этом материале. Это дает внутреннюю свободу. Крылышки расправляются. Но это, извините, литература...
Но я не жалуюсь. Были у меня, конечно, моменты очень удачные. Это прежде всего работа с Анатолием Васильевичем Эфросом. За то малое время, которое он работал в театре, он очень много для меня сделал. Выпуск спектакля «Мой бедный Марат» был для меня настоящей эфросовской школой. И в профессиональном плане, и в человеческом я очень много получал именно от Анатолия Васильевича. Не люблю пафосных слов, но это великий режиссер XX столетия. У него были, как у каждого человека, какие-то свои просчеты. Иногда он делал что-то не по своему таланту. Ну, например, в Театре Моссовета спектакль «Дальше — тишина», где играли Раневская и Плятт. Там сама идея вытоптанная. Но он определил для себя, что именно это нужно для уходящих артистов, которых хочется зафиксировать в это время, в этом веке...
Я познал театр благодаря Эфросу. В «Ленком» он пришел из Центрального детского театра, где поставил хорошие спектакли «Друг мой, Колька!», «Они и мы», ну и другие. С собой он взял из ЦДТ Геннадия Сайфулина, Тошу Дмитриеву, Виктора Лакирева, кого-то еще. В «Моем бедном Марате» на главную роль мы были назначены вдвоем с Геной Сайфулиным. Но сначала об этом не знали. Такой режиссерский ход — через обман. Вот мы репетируем — Оля Яковлева, Лева Круглый и я, и Эфрос говорит: «Завтра не будет репетиции, отдохните».
Через день — через два меня вызывают, и я узнаю, что мою роль репетировал другой артист. Эфрос до последнего не мог определиться, кому ее доверить, кто лучше сыграет. В результате мне повезло. Для меня это была очень значительная, серьезная и интересная работа.
— Говорят, у каждого артиста должен быть его режиссер. Вы разве не стали хоть на время артистом Эфроса?
— На каком-то коротком этапе я был его артистом. Но вскоре Анатолия Васильевича каким-то разбойным способом выдавили из театра. Он ушел на Бронную. И директор там дал ему возможность привести с собой восьмерых артистов. И тогда Эфрос пригласил к себе домой 12 человек, которые были ему близки и из которых он выбирал. Шел разговор, и потихоньку в ходе беседы он называл тех, кто должен пойти с ним в другой театр. А с ним хотели пойти все. Он выбрал Сашу Ширвиндта. А если его, значит и Мишу Державина, который у него ничего не играл. Леву Дурова, который был с ним еще с Детского театра. А если Леву, то и его жену. Уже четыре человека. Еще были Гена Сайфулин, Витя Лакирев, Тоша Дмитриева, которые пришли из ЦДТ, он их тоже не мог бросить. И оставалось еще одно место. Эта история семейственности с переходом друзей и жен мне внутренне так не понравилась, что я поднял руку и сказал: «Анатолий Васильевич, я сейчас снимаюсь в кино, возьмите другого». Я в это время работал на картине «Пядь земли» у Андрюши Смирнова.
— И в этот раз вы тоже дипломатично и элегантно отказались от того, что не хочется. Я правильно понимаю, что вы часто в подобных обстоятельствах пользо-вались этой фразой: «Я снимаюсь»?
— В общем-то да... Кстати, почти через полгода мне позвонили с Бронной: «Анатолий Васильевич вас и Леонида Каневского приглашает на работу в театр».
Я подпрыгнул просто до потолка:
— Хорошо! Когда?
— Да хоть завтра.
Мне дали роль в спектакле на двоих с Олей Яковлевой. Репетировал режиссер Михаил Веснин. Одна репетиция прошла, другая. Мы там о чем-то поговорили. Потом я как-то прихожу в актерский буфет на Бронной, и там ребята все собрались: Саша Ширвиндт, Оля Яковлева, Лева Круглый, и я вдруг вижу — за полгода они стали другими, очень изменились. А я ностальгически устроенный человек. Мне это все не понравилось. И я вернулся обратно в «Ленком», в котором действительно ощущал себя как дома. Когда вернулся, мы выпустили спектакль «Дым отечества» с Арменом Джигарханяном и Софьей Владимировной Гиацинтовой. Получили за него какую-то комсомольскую премию.
Через полгода позвонил сам Анатолий Васильевич: «Саша, я сейчас на телевидении снимаю фильм-спектакль «Мой бедный Марат». Хочу, чтобы ты согласился участвовать». И мы сняли «Мой бедный Марат». Вот такая история! На этом закончилась моя работа с Эфросом.
— А как началась ваша история с Марком Захаровым?
— Он пришел к нам в театр и захотел обновить лица. Начал искать новое лицо для своей первой постановки. Евгений Павлович Леонов снимался с Олегом Янковским в фильме «Гонщики» и подсказал ему, что есть молодой талантливый артист из Саратова. Захаров забрал Янковского к нам в театр. И сразу дал главную роль в спектакле «Автоград-XXI». А мне — второго плана. И я понял, что Захаров ко мне сдержанно относится. А потом он другие спектакли выпускал, и довольно долго, до «Иванова», я так и играл вторые-третьи роли. Потом вообще докатилось до того, что в хорошем спектакле «Варвар и еретик», где у Саши Абдулова, Инны Чуриковой и Олега Янковского были роли, а я изображал Астлея и где-то наверху гавкал. Ужасно обидно, но я не озлобился.
Был еще спектакль «Мудрец», где я играл... И огромные перерывы случались, то пять лет ничего нового, то три. Но я много снимался в кино. Это, конечно, что-то компенсировало. Потом Захаров стал давать роли. Как мне объяснили, ему многие звонили с вопросом: «А почему у вас Збруев не играет?»
И в последнее время случились «Ва-банк», «Женитьба» Гоголя, «Вишневый сад» Чехова. Перед своим уходом он ставил спектакль «Капкан» и уже не тянул эту пьесу, к сожалению. Дал он мне маленькую ролишку, но на репетиции я что-то такое сделал, что ему понравилось, и на следующий день Марк Анатольевич принес уже напечатанные новые страницы, протянул мне: «Вот вам, это дополнение к роли. И я напишу еще».
А роль такая, что, в общем, тоже не надо было ее играть. Следователь, которого подавать требовалось через острохарактерность и кривлянье. Лучше бы я отказался.
— Я понимаю, почему вы сожалеете, что согласились на неинтересную роль. Но зачем было отказываться от роли Гамлета, когда вам ее предлагали? А в вашей биографии такой странный момент был.
— Когда Глеб Панфилов предложил мне сыграть Гамлета в его постановке, он планировал пригласить на роль Клавдия Янковского. Я позвонил Олегу, стал рассказывать о спектакле. И понял по настроению, по тону, по всему, что он не будет играть никакую другую роль, кроме главной. Когда Олег спросил:
— А кто Гамлет?
Я сказал:
— Гамлет — ты.
О том, что отказался от этой роли, не жалею. С удовольствием сыграл Клавдия. Наверное, вам эта история кажется странной, ведь артисты обычно борются за роли. Но не я. Это я любимую женщину не уступлю, а роль — пожалуйста.
— Наверное, правду говорят, что приезжие более успешны и активны, чем москвичи. Видимо, есть в этом доля истины. Ваша история c Гамлетом ярко это иллюстрирует.
— В этом действительно есть правда. Мои друзья Саша Абдулов, Олег Янковский — один из Ферганы, другой из Саратова — прорывались в Москву и ворвались в нее. И ни у одного, ни у другого не имелось квартиры, а надо было где-то жить. Они боролись с этой жизнью, они пробивали эти стены, преодолевали препятствия. Они, сами по себе очень талантливые люди, совершенно замечательно работали. И на них не могли не обратить внимания. Для этого они делали все! У одного появилась квартира, и у другого появилась квартира, у одного появилась дача, и у другого появилась дача — и все это правильно, они этого хотели и добились... А я оглядываюсь на себя — снялся в двух фильмах, заработал и купил квартиру. Дача мне не нужна. И мне прорываться куда-то не надо, я не хочу. Ломать стены не буду. Я здесь родился, я у себя дома.
Даже имея все, они не останавливались, продолжали бежать вперед. Саша во всех фильмах снимался, попадал туда, куда не надо попадать. А Олег, наоборот, выбирал и очень долго мучился: нужно или не нужно. И все у него было в десяточку... На это уходило много сил... Я никого не осуждаю, ни в коем случае, у каждого своя жизнь, у каждого своя правда.
— И кстати сказать, такие подходы, которые были у Янковского и Абдулова, совершенно не защищали их от простоев.
— Да. Не только у них, но даже у Евгения Павловича Леонова и у гениальной Инны Михайловны Чуриковой бывали большие простои. Так что к своим я относился не то чтобы спокойно, но принимал. Хотя были моменты, когда я даже задумывался, своим ли делом занимаюсь? Но перестраивать свою жизнь сложно, да и не получится, потому что я уже пропитан профессией. Конечно, в ней есть тяжелые вещи, с которыми сложно смириться. Когда тебя не выбирают — драматический момент. Это твои эмоции, нервы, обида. Тогда самое трудное — не потерять себя...
Знаете, если бы я сегодня выбирал профессию, в актеры не пошел бы. Это профессия суперзависимая, необъективная, важно, кто как на тебя посмотрит. Ты должен соответствовать. А с какой стати?
— Как сегодня актеру пробиться? Вы наверняка имеете об этом представление, ведь преподавали в ГИТИСе, где у вас был свой курс.
— Важны и характер, и судьба. Есть люди, которые целенаправленно идут на «Мосфильм». Там целый коридор дверей, и за каждой — группа. Молодой артист открывает каждую и предлагает себя:
— Здравствуйте, это я. А у вас нет для меня роли?
— Нет, закройте дверь, пожалуйста.
И он идет дальше.
А другой случайно туда забежал, и его буквально за руку хватают:
— Вы в какую-то группу пришли?
— Ни в какую, я вообще...
— Зайдите к нам, вы нам нужны.
Вдруг случай поворачивает человека, и у него появляется какая-то перспектива.
В нашей жизни все происходит по случаю. Но если человек заточен действительно на театр или на кинематограф, он найдет какой-то способ получить то, что желает. Правда, сейчас это трудно, сложно, почти невозможно. Театральные вузы только в Москве: Щепкинское, Щукинское, Школа-студия МХАТ, ГИТИС и еще пять-шесть других имеют государственные дипломы. Каждый год 300 или даже больше молодых артистов ходят по театрам, а мест нет. Потому что до этого тоже выпустились 300 человек...
— Куда же они деваются? Где, например, ваши бывшие студенты, конечно, кроме Жени Брик?
— Женя, царство ей небесное, действительно очень талантливый человек. Когда ее не стало, это был шок... В профессии с моего курса мало кому повезло. Один мальчик — Виталий Боровик — работает у нас в «Ленкоме»... Настя Чернова вышла замуж за Олега Меньшикова. Она просто жена...
В момент, когда поступает студент, он не думает о том, что его ждет впереди, и это страшно. Я вижу, что потом происходит с бывшими студентами, и во многом из-за этого бросил заниматься педагогикой.
Когда учился я, все было правильно устроено. Наши дипломные спектакли приходили смотреть ассистенты режиссеров с «Мосфильма», режиссеры из московских и периферийных театров. И они давали заявку: нам нужен такой-то артист. А если не было такого приглашения, выпускник уезжал на два года отрабатывать в определенный город, где не хватало молодых специалистов. Так случилось с моим однокурсником Вениамином Смеховым. После института он уезжал в Куйбышев. Потом вернулся в Москву, поступил в самый неудачный коллектив — Московский театр драмы и комедии, начал там работать. И — о случай! — туда назначили Юрия Любимова. У него в то время женой была Людмила Целиковская, и она пробила ему это место, чтобы он туда пришел со своим готовым спектаклем «Добрый человек из Сезуана». Так родился знаменитый Театр на Таганке. Основой труппы стали ребята, с которыми Любимов начинал работать над этой постановкой еще в Щукинском училище, и еще он себе оставил тех, кто ему нужен из труппы. Веню Смехова, например. И у него началась другая жизнь.
А сегодня бывшие студенты болтаются, никому не нужные. Прибавьте к этому еще то, что в вузах театральных бесплатных мест почти нет, а обучение стоит незаслуженно больших денег: 300 — 400 тысяч в год в никуда. С ума сойти! Если у родителей их нет, в институт не попадешь...
Знаете, когда приходишь к студентам, ты осознаешь, что перед тобой сидят дети, которые только что окончили школу и за огромные деньги поступили в институт, после которого не так много перспектив. У них есть одно желание — стать артистами, получить диплом. И мечты: ах, я сыграю это, я сыграю то. Кто-то и вовсе думает: впереди Голливуд. И это ужасно, потому что их мечты далеки от реальности.
— Как в поступающих мальчиках и девочках заметить талант?
— Когда входит абитуриент, я смотрю, что он из себя представляет. Есть ли жизненное обаяние, которое он не потеряет на сцене. Я, конечно, понимаю, что он прочтет чуть лучше или чуть хуже. Это меня не особо интересует. Потом начинаю с ним разговаривать, какие-то вопросы задаю. Говорю:
— Слушай, а ты можешь простую вещь сейчас по-разному сказать? «У попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса, он ее убил и надпись написал...» Четыре варианта скажи.
Он говорит два, а третий уже не может. Я прошу:
— Давай его сейчас придумаем.
— Давайте, я не знаю, как это... — и бах, куда-то впрыгивает, и появляется что-то третье. И я понимаю, что он буквально на моих глазах что-то еще родил...
Я помню, как пришла ко мне Женя Хиривская (потом взяла фамилию бабушки Брик. — Прим. ред.). Она училась во МХАТе у Табакова, но несмотря на это, решилась поступать по конкурсу в ГИТИС на первый курс. Помню, вошла совершенно очаровательная девушка. Помимо женственности в ней был какой-то нерв. Что-то начала читать, и я сказал:
— Не надо. А вы играете на каком-то инструменте?
— Да, на фортепьяно... И еще я знаю английский.
— Ну, поговорите на английском. Вы знаете какое-нибудь английское стихотворение?
— Да...
И она начала читать. Во мне что-то отозвалось: «Пух!» — вот сразу. Это «пух!» бывает нечасто...
С другими абитуриентами было иначе. С каждым по-разному. Нужно рассмотреть человека, понять. Не всегда это будет суперинтеллектуал. Ведь мы знаем очень известных артистов, вошедших в историю театральной жизни, которые и двух книг не прочитали. Это не помешало им стать великими.
— Говорили, что таким был Александр Абдулов.
— Мы, кстати, сидим сейчас в его гримерке... Саша смотрел безумное количество великих иностранных фильмов. И он был очень искренним. Если ему что-то нравилось, обязательно об этом говорил. Я помню, он однажды позвонил:
— Сашка, знаешь, я сейчас посмотрел фильм «Два билета на дневной сеанс».
— Ну, с чего это вдруг?
— Не знаю. Просто посмотрел. Слушай, да это же Голливуд!
Он это так радостно сказал, что я мог только рассмеяться. Он был очень эмоциональным. Тогда на него нашло. Я это запомнил, это попало мне в сердце, потому что это был Саша Абдулов. Близкий человек. Такой же близкий, как Олег Янковский.
— Кино действительно было для вас спасением, когда дела в театре шли не особо. А сейчас есть роли, в которых вы хотели бы сняться?
— Есть. Но я не могу их озвучить. Я же не скажу определенно: хочу сыграть короля Лира или Генриха IV.
— Почему? Где же ваша смелость?
— Смелость города берет, это правда, но тем не менее я должен быть желаем, просто желаем. И если меня хотят, я подниму обе руки и пойду. Хотя важно, кто зовет.
Последний раз я снимался в «Содержанках»... Позвонил Константин Богомолов и предложил встретиться. Сказал, что собирается снимать сериал и предлагает в нем поучаствовать. Я тут же согласился. До этого сыграл у Кости в двух спектаклях — «Князе» и «Борисе Годунове». Это умный, талантливый человек. Его часто воспринимают совсем не таким, какой он есть, пишут о нем какую-то ерунду... В общем, когда он позвал, я за ним пошел. Видел, что роль небольшая, но согласился, потому что хотел с ним продолжать работать. От второго сезона «Содержанок» отказался потому, что его снимал уже другой режиссер. Вообще, всем говорю: я уже закончил с этим вашим кинематографом.
— К счастью, вы не говорите так про театр. Ваш актерский интерес к работе не угасает?
— Нет, нет! Я бы желал работы, но опять повторяю то, что меня должны хотеть. Я как девушка. Хочу, чтобы меня захотели.
— А если не касаться кино или театра, какие у вас желания?
— Сформулировать не смогу. Я сейчас сам нахожусь в каком-то раздрае. Каждый человек, мне кажется, должен выбрать то, что для него самое главное, и чтобы в этом не врать себе. У нас был спектакль по пьесам-монологам Жана Кокто. Там играли Саша Абдулов, Олег Янковский, Ира Алферова, Лена Шанина и я. Получилось неплохо. Так вот, как Жан Кокто говорил в постановке, я сейчас вспомню не дословно: «Я счастливый человек, и это счастье я вам дарю бесплатно. Я люблю любить, ненавижу ненавидеть, стараюсь понять и принять, и каждый вечер засыпаю спокойно, чтобы ни единым словом не обидеть своего ближнего». Эти слова мне близки.
— Я спрошу у вас как у человека, который любит любить, вы вообще встретили свою любовь в жизни? Понятно — увлечения, страсти, сильные чувства...
— Ну, этого много было действительно. Вообще, если расшифровывать слово любовь, — это будет долгий разговор. Если у вас возникнет такое желание, снова меня об этом спросить, мы еще раз встретимся...
Подпишись на наш канал в Telegram