Это была такая бесконечная интересная жизнь. Бесконечная. Она не прекращалась никогда. И это связано с профессией, конечно. Потому что, если бы я была учительницей, а он физиком, наверное, этого союза не случилось бы. А оттого что я стояла за его спиной, когда он рисовал, я читала первая, когда писался сценарий, я никогда не остывала от этого творчества, которое все время длилось, длилось, длилось до последнего мгновения. А это очень дорогого стоит.
— Наталия Николаевна, вы часто подчеркиваете, что в кино попали случайно и были совершенно из иного мира. Из какого же?
— Мой отец был дипломатом, мама переводчицей. Я с родителями жила в разных странах: Англии, Швеции. Вращалась в очень узком кругу дипломатов. Это совершенно удивительные люди, очень умные, безумно самоотверженные и сильные. Помню, как папа, когда шли дипломатические конфликты, давал пресс-конференции о каких-то тяжелых ситуациях, по два часа на английском языке. Потом до пяти утра работал. После мчался еще к премьер-министру на другой конец Стокгольма, потому что надо срочно что-то решить. Долг был превыше всего. Дипломаты — фантастические люди.
— Какие у вас первые воспоминания?
— Как мама собиралась в Вестминстерское аббатство на коронацию Елизаветы II. Мне тогда было около двух лет. Мама сшила себе удивительное сиреневое платье со шлейфом. Такой красоты я больше не видела. Еще я помню роскошную елку под потолок в нашем лондонском доме. Родители втайне от меня ее нарядили. Я проснулась и увидела красоту. Я помню камины, завывание ветра в трубе. Когда он дул сильнее, казалось, это стая злых волков.
Из Лондона мы уехали, когда мне было пять. А когда исполнилось десять, отца направили в Стокгольм. Родители взяли младшего брата, а меня оставили с бабушкой и дедушкой. Я дико тосковала. Писала бесконечные письма, потому что во время трехминутного разговора по «07» разве можно что-то рассказать? К родителям приезжала только на каникулах. Но приехав, уже начинала грустить, что придется расстаться, и отмечала в календарике, как уменьшается количество счастливых дней.
— Как вы представляли свое будущее?
— Думала, что стану переводчицей и буду переводить книги дома. Или стану кинооператором.
— Это очень странное желание для девочки, ведь в операторы тогда брали исключительно мужчин, аппаратура была очень тяжелой.
— Да, я знаю только одну женщину-оператора — Маргариту Пилихину. Но я не думала о технической стороне профессии. Мне это просто казалось интересным делом, и что важно, оператор всегда в стороне, не на виду. Я была человеком второго плана. Не любила оказываться на виду. В школе отвечала тихо, учителя постоянно делали замечания: «Наташа, громче! Не слышно». Я и сейчас такая. Если захожу в аптеку и вижу, что в очереди меня узнали, стараюсь ретироваться.
— Оператором вы не стали. Как же попали в кино?
— Это случай или судьба — как хотите, так и назовите. Мне было тринадцать. Я поехала к родителям в Стокгольм на летние каникулы. Ходила в летнюю школу на берегу моря. И вдруг там появился один смешной маленький человек. Он внимательно на меня посмотрел и исчез. А вечером папа рассказал: «В школу приходил Марк Семенович Донской. Это режиссер из Москвы. Ему нужны артисты для съемок в фильме «Сердце матери», две женщины и мужчина. Но я сказал, что взрослые работают, и предложил поискать среди детей. Вдруг кто-то подойдет». И подошла я. Я была уже такого же роста и веса, как сейчас. На меня надели исторический костюм и я, прикрываясь зонтиком, чтобы в камеру не попало мое детское лицо, несколько дней каталась в пролетке. Потом съемочная группа уехала, и я продолжила жить своей детской жизнью.
Прошло время, и как-то Донской позвонил к нам домой и пригласил на студию Горького, чтобы показать картину. Папы не было. Пошли мы с мамой. После просмотра вышли в коридор, разговариваем, мимо проходит невысокий лысый человек. Марк Семенович его останавливает: «Сережа, вот будущая артистка!» Я вся покрылась красными пятнами. А он (это был Герасимов) внимательно посмотрел и сказал: «Жалко, я уже курс набрал. Приходите ко мне на курс, посмотрите, как я заниматься буду». Я поблагодарила. Но этим дело не закончилось. Через несколько дней домой позвонили и передали его просьбу подойти 1 сентября во ВГИК. И я даже знаю, почему так произошло.
— Почему?
— Он тогда писал сценарий фильма «У озера». Главная героиня — девочка-сибирячка из его детства. Волосы до колен белые, светлоглазая. Я была именно такой. В тот момент, когда он встретил меня в коридоре киностудии, решилась моя судьба. Первого сентября я приехала к нему. И, еще не окончив школу, стала вольнослушательницей на курсе Герасимова. А через год поступила к нему сразу на второй курс. К тому времени он закончил сценарий «У озера», и в главной героине все увидели меня... Но было все не так просто. Пробы на эту роль длились полгода. Утвердили меня за три дня до экспедиции в Иркутск.
— После того как на экраны вышел фильм «У озера», вы моментально стали звездой.
— Да. Меня узнавали в других странах так, как не узнавали нигде. В Японии останавливали на улице. Фильм был таким мощным, что меня стали видеть только в ролях, похожих на мою героиню Лену Бармину. А я не хотела повторяться. Герасимов говорил, что каждая картина должна быть шагом вперед, после каждой премьеры надо проснуться, и чтобы не было стыдно выходить на улицу.
И еще была проблема: все роли предлагали такие далекие от меня самой. Везде не я. Меня это тяготило тоже. Думаю, если бы не наша встреча с Наумовым, артисткой я бы дальше не была. Все бы закончилось парой картин. Потому что мне не нравилось то, что предлагали играть. Мне важно было быть собой. А какая я на самом деле, знали только Наумов и Алов, которые стали меня снимать. Первой была Неле в «Тиле». Помню, когда я шла по Брюсселю после премьеры, ко мне подходили и брали автограф. И местные газеты писали, что в каждом фламандском доме должен висеть портрет Неле из русского фильма.
— Сначала же с Владимиром Наумовым познакомился ваш отец, а не вы?
— Да, как-то летом в Стокгольме проходила Неделя советского кино, приехали наши кинематографисты и, конечно же, пришли к отцу. В представительской части квартиры был прием, куда пригласили дипломатических гостей из разных стран и кинематографистов. Мне очень интересно было на них посмотреть, но детей не пускали. И я пробралась на полукруглый балкон и оттуда высматривала Галю Польских, которая поразила меня в картине «Дикая собака динго». Но в толпе людей ее я не увидела. Папа потом мне рассказывал, что к ним приходил Владимир Наумов, глава советской делегации кинематографистов. И вот он, как оказалось, нас, детей, видел. И меня запомнил как летящую девочку с белоснежной косой намного ниже талии. Я куда-то неслась. Наумов увидел девушку в полете, но еще не знал, что судьба нас соединит.
— А как вы познакомились?
— Мы познакомились в полете. Забавно звучит, но это так. Сидели в самолете рядом. Летели в Белград на Неделю советского кино. Должен был лететь другой режиссер, не Наумов, но у него заболела жена, и его просто заменили — место отдали Володе. Вел он себя странно. Брал у всех вокруг сигареты, но не закуривал, а нюхал, вертел в пальцах. Он был весь усыпан пеплом. Потом рассказал, что за три недели до этого бросил курить. Он не расставался с сигаретой с четырнадцати лет. И тут накануне полета его хороший знакомый, владеющий гипнозом, сказал: «Надо кончать курить, побереги легкие». Потом попросил его лечь на диван и минуту бубнил что-то примитивное, типа «Курить вредно». Когда он закончил, Володя потянулся за сигаретой. Взял ее, встал возле окна, открыл форточку и... выбросил сигарету на улицу. Но это я узнала от Володи позже. А в самолете мне его поведение казалось эдакими причудами гения.
Вообще, он оказался очень милым. Мы почти весь перелет болтали, хохотали и играли в крестики-нолики и морской бой. Он был старше меня почти на двадцать четыре года. Но у меня было ощущение, что ему так же, как и мне, 20 лет. Когда на фестиваль приехал Марк Донской, с которым он давно был знаком, мы над ним издевались как дети, не давали спать. Стучали с Наумовым вечером в дверь номера и убегали. Не советская делегация, а хулиганы какие-то и бандиты! При этом Наумов был руководителем творческого объединения киностудии «Мосфильм». Серьезный человек! Классик советского кино... Но это его не останавливало. Мы раз постучим в дверь и убежим, другой. И снова на цыпочках крадемся, и Володя бомбит эту дверь. А там — тишина. В очередной такой наш набег жена Донского Ирина Борисовна говорит: «Маркуша, это Наумов хулиганит». Открывается дверь, выходит Марк Семенович: «Ребят, вы чего?» Как же мы хохотали! А потом сидели и болтали до утра.
На следующий день Володя с Марком Семеновичем купили игрушку-«хохотуна», нажимаешь на него, и раздается дикий хохот. А я была девушкой стеснительной, краснела и становилась ярче красного цвета. Вот пальчик покажи, я уже пятнами иду. А в Югославии нас принимают с почестями, водят на разные мероприятия, на экскурсии в какие-то пафосные места. И вот Наумов и Донской выпускают меня вперед метра на два и включают «хохотуна». Все начинают оглядываться, а краснею-то я. И так почти до конца поездки. Их это так веселило и так нравилось. Вот такая была первая поездка, которая, в общем, и определила мою дальнейшую жизнь. Думаю, это Бог держал руль, что полетел Володя, а не тот человек...
Когда мы прилетели в Москву, меня встретил папа на машине. А Володя сказал: «Николай Дмитриевич, давайте, я вас сам довезу». И он нас довез на своей машине. Наумов с папой болтали — встретились через семь лет знакомые люди, а я сидела как мышка.
А вскоре вышло интервью Наумова в газете «Правда». Там он подробно рассказывал журналисту о Неделе советского кино в Белграде. И в конце журналист задал вопрос: «Что вас больше всего потрясло в Югославии?» А Володя ответил: «Наташа Белохвостикова». Это напечатала газета «Правда», главная газета страны. Какое-то безумное признание! Мой папа, который как обычно утром пошел к почтовому ящику за газетой и все это прочитал, был в шоке.
Спустя несколько дней в Москву с визитом прилетела югославская делегация, которая нас в Белграде принимала. Володя устроил ответный прием. Он мне позвонил, мы встретились с нашими югославскими друзьями, это было здорово, весело, хорошо, все вспоминали поездку.
Спустя какое-то время Володя еще раз позвонил, а потом еще и еще... В то время я снималась у Урусевского в фильме «Пой песню, поэт...», играла Анну Снегину. А Володя писал сценарии, он был целыми днями на студии, я в павильоне... Но периодически мы встречались.
Я обожала коньки. Жила на Патриарших и, когда училась в школе, каждый зимний вечер встречалась с одноклассниками, чтобы покататься на коньках. Наумов меня тоже пригласил на каток. Я удивилась — взрослый же дядька. Надела курточку, взяла свои белые конечки. Сделала ему бутерброд — он попросил, потому что ехал со студии голодный. На Патриарших Володя взял коньки напрокат. Мы вышли на лед. Он качающейся походкой, я на поддержке. И вдруг я вижу, Наумов озирается. Вокруг Патриарших прудов круги почета дает Алов на машине, высовывается и хохочет страшно. Ну, потому что заставить Наумова кататься на коньках — это что-то невообразимое.
Как же мы прекрасно проводили время! Он водил меня на вечер Евтушенко, с которым дружил с юности, на вечер к Белле Ахмадулиной. На модного «Гамлета» в Театр на Таганке. Была жара страшная, лето, открыты окна, двери. Антракт, все выходят на улицу, в том числе и артисты. Подходят к нам Володя Высоцкий и Валера Золотухин. Я просто в обмороке, потому что первый раз вижу их живьем. А они не могут не подойти, они ведь друзья Наумова. Хохочут: «Ребята, а мы вас рассекретили». Занавес там был из мешковины, и в паузах они высматривали, кто у них сидит на приглашенных местах. И обнаружили нас с Володей. Они за нами наблюдали и поняли, что мы встречаемся. Потом Высоцкий отвез нас домой, у Наумова тогда машины не было.
Прекрасное, беспечное время! Володя умел делать сюрпризы. Как-то позвонил из телефона-автомата: «Выходи!» Преподнес мне огромный букет тюльпанов из Голландии. Ни один цветок не повторялся по цвету. Что-то невероятное, особенно учитывая, что это было зимой! На Новый год и на день рождения он дарил мне черные метровые розы! Самые разные цветы преподносил неожиданно и без повода.
— Вы сразу понимали, что все идет к браку?
— Я не думала об этом, просто общалась с удивительным человеком. Он звонил, я выходила, он подъезжал на машине, мы ехали на какой-то вечер, потом отвозил меня домой. А потом звонил по телефону и всю ночь читал стихи. Я сидела в коридоре, где у нас стоял телефон, слушала и умирала от восторга, что так бывает. Я вообще ничего не понимала тогда, потому что открывала какой-то невероятный мир, который был от меня очень далеко. Я попала на другую планету, которой раньше не знала.
Помню, как-то Володя уехал с «Бегом» в Австралию и Новую Зеландию на 20 дней. Ну, естественно, связи никакой. И вдруг мне приходит телеграмма: «Все хорошо скоро приезжаю люблю». И название корабля. Не город, не страна, а что-то загадочное. Меня это опрокинуло. Я вообще не могла понять, откуда пришла телеграмма. Звонила на почтамт и спрашивала — никто не знал. Потом Володя объяснил: в Австралию приплыл советский корабль, Наумов туда прорвался и умолил дать телеграмму.
А как-то наше расставание продлилось еще дольше. Наумов с Аловым на два месяца уехали в Пицунду в Дом творчества писать «Тиля». И я так и не поняла, писал Володя сценарий или нет, потому что тогда вышел спектакль «Красное и черное», я бегала на репетиции, играла в постановке, а он мне звонил до репетиции и после репетиции ночью. Звонить можно было только 15-копеечными монетами из телефона-автомата. Он отбирал у всех эти монеты, ходил с огромным брезентовым мешком и звонил тысячи раз. Вот так он провел два месяца...
Когда мы познакомились, он шесть или семь лет был в разводе. Жил долго один, с бурундуком. Правда, когда я к нему пришла, бурундука уже не застала. Но весь бардак от него остался в дальней комнате. Это было очень смешно. Наумов стал заядлым холостяком и не сомневался в том, что никогда не женится. Я, если честно, об этом тоже не думала.
— Не думали, но при этом сломали всю его выстроенную четкую систему координат.
— Он сам ее сломал, по собственной инициативе.
— Предложение о браке было романтическим?
— Романтическим и очень тихим. Мы выпили по глотку шампанского в кафе «София» на Маяковке. Туда часто захаживали, у нас там был даже свой столик у полукруглого окна. Заказывали мы всегда какую-то ерунду, я вообще едок очень плохой. И вот в тот день мы сделали по глоточку шампанского, все было очень тихо, скромно, естественно и спокойно, как в обычный наш день.
— У вас была любовь с первого взгляда?
— У Володи, мне кажется, да... А про себя я так сказать не могу. Я просто втягивалась в ауру этого человека, его мир становился моим, его мысли моими, все переплеталось, и как-то незаметно я поняла, что вырваться уже нельзя, я не могу без него дышать, существовать. Я даже не заметила, как стала женой этого человека, как прожила с ним всю жизнь. Все было так плавно, так незаметно, тихо и так правильно. Мы проросли друг в друге. Он еще не начал говорить, только подумал, и вдруг я то же самое произношу.
Я знала, когда он заболевал, за тысячу километров. Такая связь. Я очень Володю чувствовала. Как-то он заболел в Италии очень тяжело, но мне ничего не сообщил. А я стала тревожиться. Позвонила в гостиницу, там сказали, что его нет. Позвонила друзьям и попросила: «Найдите его, пожалуйста». Они его искали по всему Риму, нашли в больнице. Все закончилось хорошо, но, думаю, такая чувствительность от любви. И какая-то безумная решительность, если нужно спасать любимого человека.
Очень часто я совершала поступки для себя, дипломатической девочки, дикие. Как-то даже остановила самолет, спасая мужа. Не уверена, что это было так необходимо, но мне казалось, что он может умереть. Мы летели во Францию с делегацией в Онфлер на фестиваль. Самолет был очень ранний. Когда мы дома собирались, у Володи сильно заболела голова, он выпил таблетку. Поехали в аэропорт. Темень, зима. Пристегнули ремни, самолет уже идет на взлет, а я смотрю — Володя какой-то вялый. И меня вдруг как бьет молнией: если пониженное давление, взлетать нельзя! Я это слышала от врачей, можно потерять человека, потому что давление становится еще ниже. Я спрашиваю: «Ты какую таблетку пил?» Оказалось, он перепутал и выпил от давления. А самолет уже выруливает, еще чуть-чуть — и пойдет на взлет. Я вскакиваю и начинаю стучать в кабину пилота. На меня смотрят все, кто с нами летел, наверное, подумали, что женщина не в себе... Я колочу, мне открывают дверь, и я начинаю им на английском языке (экипаж там французский) рассказывать, что надо срочно остановиться, человеку плохо, и что нам надо вернуться к терминалу. Они говорят: «Да, мадам, мы сейчас все узнаем». Я продолжаю им что-то кричать, звоню по телефону в больницу, вызываю скорую в аэропорт Шереметьево. Потом кричу на них: «Почему вы так долго едете? Вы что, лошадь, запряженная в телегу? Вы же самолет!» Они начинают объяснять: «Мадам, мы едем по определенным линиям и не имеем права их пересекать». Приехали, нас уже ждала скорая у трапа. У Володи действительно упало давление, но не фатально, он выпил два глотка кофе и был здоров. И мы, хохоча, веселые поехали домой. А вся делегация улетела в Париж.
— Какие у вас были самые счастливые моменты?
— Когда родилась Наташа и Володя мне прислал письмо, где нарисовал несколько детских мордочек. Он хотел, чтобы я ему ответила, какая похожа на нее. Это было очень смешно.
— Вы очень много снимались, долго были в экспедициях, как справлялись, когда у вас была маленькая Наташа?
— Мои родители находились с ней. Наташе был годик, когда она с моей мамой попала на съемочную площадку. И ее первое воспоминание — мои развевающиеся волосы во время съемок колдовства в «Тиле». Ветродуй развевал мои волосы, но Володе это не нравилось, и он стоял с огромным щитом и сам продувал воздух.
Каждый фильм — особая жизнь. Когда «Тиля» снимали, мы с Володей очень много смотрели Брейгеля и Босха, слушали Баха, Вивальди. Я не умела сниматься в параллель. В атмосфере «Тиля» прожила два года, потому что это очень большая и подробная картина. Я помню, как латы для «Тиля» делали в Прибалтике, где-то на Урале какие-то наконечники, заказывали одежду. Художник по костюмам у нас красила ткани в цвета Брейгеля — бордовый, красный, — вот такой брейгелевский цвет особенный. У нее руки были по локоть красными, потому что она, русский умелец, сама придумала, как создать нужный цвет для костюмов. Все были погружены в атмосферу того времени, в бытовые подробности.
— Вы были погружены в творчество, получается, что ребенок был на втором плане?
— Нет, на первом. Потому что, если я не была в кадре, была у телефона. Наверное, если бы не мои родители, я бы не продолжила актерскую карьеру после рождения ребенка. Наташа была всем, и я бы никому чужому никогда ее не оставила. Говорят, что внуков любят больше, чем детей. И мои родители растворялись в Наташе. А я понимала, что они за ней смотрят даже лучше, чем я. Они мне позволили играть в «Тиле», и я абсолютно спокойно могла существовать на съемке. Но я сидела где-то в Прибалтике, вязала ей какие-то кофточки и все равно думала только о ней. Переживала, что что-то пропустила. Как-то во время звонка из Риги в Москву узнала, что у дочки вырос первый зуб, и разревелась. Конечно, были какие-то сожаления, огорчения, боль в связи с этим...
— Мечта всех актрис — выйти замуж за режиссера. Вам очень повезло, есть кому снимать. Существуют ли какие-то подводные камни у этого везения?
— Несомненно. Сниматься и быть женой режиссера много труднее, чем просто артисткой. Во всяком случае, у других режиссеров мне было легче, спокойнее работать, чем у Наумова. На площадку к мужу приходишь со шлейфом нашей общей жизни и понимаешь: что-то сегодня дома было не так. И вот эту проблему ты несешь, но не имеешь права проявить. Или, допустим, я прихожу с температурой, а Наумов понимает, что меня не будет жалеть, потому что Иннокентий Михайлович Смоктуновский скоро должен уезжать. И я снималась больная и никогда не сказала мужу, что не могу...
Быт шел параллельной жизнью, в которую Володя не погружался. Он был весь в творчестве. Иногда ночью я просыпалась, а он рисует. У него очень много графики, много картин, что-то он писал пером, часто под лупой, потому что это было какое-то тончайшее кружево. Он очень талантливый человек, которого я продолжаю открывать даже сейчас, после его смерти. Постигаю картины, которые он писал. Они рождались у меня на глазах, но я их воспринимала совершенно по-другому. У Володи был не только первый план, но второй, третий, четвертый, дальше, дальше, дальше. И когда ты бежишь по жизни без остановки, ты не можешь это воспринять до конца. А вот сейчас, когда я осталась в этом вакууме один на один с его картинами, с его фильмами, с его сценариями, бумагами, начала в них погружаться, растворяться и еще больше приближаться к человеку, больше понимать и намного больше любить. Возникает фантастическое чувство, которое словами, наверное, невозможно и не нужно передать. Потому что все это много сильнее и страшнее слов.
Я теперь точно знаю: любовь не перестает. Очень точное определение. Я учусь жить сама и все, что было до его ухода, начинаю воспринимать совершенно под другим углом. Я вспоминаю сейчас то, о чем много десятилетий не думала и не вспоминала. Картинки вспыхивают искорками, как стеклышки в калейдоскопе. Почти год после его ухода я не могла смотреть фотографии, а сейчас научилась их смотреть, и за каждой из них встает целый пласт жизни. Только сейчас я поняла, разбирая фото из фильмов, что ни один кадр не был снят без того, чтобы Володя не подошел к камере и не посмотрел. Только тогда звучала команда «Мотор!», и так всю жизнь. У него ни разу не было случайного кадра.
— Я слышала, что на площадке он был тираном, не таким, как в жизни.
— Нет, нет, нет, никогда. Вообще это были уникальные режиссеры — Алов и Наумов. Они были очень жестки и требовательны к декорациям, к костюмам, к освещению. Но что касается актеров, они были другими. Они считали, как и Федерико Феллини, что должна быть радость творчества. «Ну что вы, все русские, говорите «муки творчества»? Да у вас радость творчества!» — говорил Федерико Алову и Наумову. А у них и была именно радость творчества. На площадке каждый фантазировал, хохотал, рассказывал анекдоты, был актерский дубль обязательно. И все шло без насилия, как бы между прочим, и все делали то, что было нужно. Никогда не обижали актеров, потому актер как ребенок. Покричи на артиста, он впадет в ступор и ничего не сделает.
Володя всю жизнь был переполнен идеями, фантазиями — писал, рисовал, ехал, выбирал, дружил, любил. Обожал Феллини — дружил с ним. Обожал Тонино Гуэрру — писал с ним и Марчелло Мастроянни сценарий. Я сидела в уголочке и наблюдала, как Наумов, Марчелло и Тонино сочиняли. И рабочие вопросы перемешивались с личными рассказами. Они говорили наперебой, Марчелло — о своих браках, женах. Все хохотали, анекдоты рассказывали. Они могли болтать, болтать, потом вдруг решить: «Все, пишем заново!» И сочинить другой сюжет. Как же это было гениально! Так продолжалось несколько дней. Сценарий они написали фантастический, называется «Восковой гений». И они все были какие-то удивительные. Забавные истории сыпались как из рога изобилия.
Они вообще умели повеселиться. Помню, мы с Володей прилетели в Париж, встречал нас Мастроянни. И как только мы увиделись, Марчелло тут же начал рассказывать анекдот и становиться бордового цвета. Приезжаем в гостиницу, а они наперебой что-то говорят про сценарий. На следующий день Тонино туда прилетел, и они продолжали работать. Оказалось, Мастроянни прилетел на день раньше и сломал ребро, когда спускался с трапа. Ему было больно, а когда смеялся — становилось еще больнее. А не смеяться он не мог, потому что без этого невозможно рассказать анекдот. Вот они такие были. Мальчишки! И сколько бы им ни было лет, они не менялись. Я этому у них училась и не научилась...
— В орбите вашей семьи было очень много потрясающих людей, которые составляли этот ваш общий с Наумовым мир.
— Они все были рядом — актеры Смоктуновский, Леонов, Евстигнеев, Даль, Высоцкий, режиссеры Басов, Швейцер, Чухрай, писатели Аксенов, Бондарев, художники Церетели, Салахов, Обросов и тысячи, тысячи других. И конечно же, Александр Алов.
— Что это была за пара такая удивительная, Алов и Наумов? Они же до смерти Алова оставались в творчестве практически неразлучными.
— У них была дружба невероятная. Они оканчивали великую мастерскую Савченко, где учились и Параджанов, и Хуциев, и Озеров. Алов и Наумов еще студентами вынуждены были заканчивать фильм своего мастера «Тарас Шевченко», вносить правки — Савченко умер, не успев их внести. А министр культуры побоялся сказать Сталину, что режиссер умер, поэтому завершать работу будут студенты Алов и Наумов. После этой картины их пригласили в Киев, и они начали работать вместе. Они очень дружили. Когда возвращались со съемки домой, еще долго говорили по телефону, несмотря на то что провели круглые сутки вместе. И утро начиналось с телефонного разговора.
Алов и Наумов были авантюристы. Это же надо додуматься — пригласить Алена Делона в «Тегеран-43» на эпизодическую роль! А изначально было именно так. Для съемок понадобился французский артист, потому что снимать должны были в Париже. И как-то так играючи они решили, что предлагать роль нужно не кому-нибудь, а Алену Делону. А заметьте, роль крошечная. Одна страница из ста страниц сценария. И вот Делону, звезде мирового масштаба, двое незнакомцев позвонили с таким наглым предложением чуть ли не среди ночи. Тот пригласил их в свою студию. Они тут же пришли, познакомились. Делон удивился, что роль микроскопическая. Давненько у него не было таких странных предложений, а может, и никогда. Но он дал слово, что снимется у русских режиссеров, если они распишут роль. Они тут же согласились и очень быстро расширили линию Делона. Ален обещание выполнил. Он был человеком слова и авантюристом одновременно. Эти безумцы и авантюристы нашли друг друга.
— Как вам было сниматься с Аленом Делоном?
— Очень легко. Мы с ним во многом похожи, даже в бытовых мелочах. Например, я никогда не обедаю во время съемок. Мне кажется, что-то тогда утрачивается, уходит некая внутренняя струна. И Делон не обедает никогда. Больше я таких артистов не встречала.
Ален Делон замечательный, очень смешной. Бандит и хулиган. Первая съемка на Елисейских Полях была назначена на девять утра. Сцена такая: из подъезда выходим я, он и Курд Юргенс, садимся в машину и уезжаем. А Делон накануне говорит:
— Я сейчас первый по популярности артист в Европе. На Елисейских Полях мне прохода не дадут, там нельзя снимать. Люди не пропустят.
Ему отвечают:
— А мы быстро — «Мотор!», прошли, и все.
И вот все загримировались, сидят, ждут команды от операторов, что у них все готово. Я подхожу к окну, а окна там до пола, и вижу какую-то нарастающую тьму. Я ничего не понимаю и говорю: «Где Делон?» А его нет. Оказывается, он спустился вниз, встал у дверей, картинно прислонился к стене и красиво стоял, собирая толпу. И собирал он ее, видимо, долго, потому что мы его потеряли. Очень довольный, он вернулся в офис. Юргенс злой-презлой говорит: «Я вам советую поменять его на Бельмондо!» А тогда они конфликтовали, делили первое место по популярности. Это уже потом стали друзьями не разлей вода.
На следующее утро Ален Делон говорит: «Все! Давайте менять место съемок». Но на это не согласились. Приехали утром, все его пасут, чтобы он тайком не ушел. Звучит «Мотор!», мы выходим, садимся в машину. Город Париж живет своей жизнью, все идут на работу, никакого Делона никто не увидел, ни один человек головы не повернул. И он расстраивался целых полчаса.
Когда в Париже была премьера «Тегерана-43», мы с Делоном сидели рядышком и держались за руки. Звучала «Вечная любовь» Азнавура, которую тот написал специально для фильма. Вообще, тогда эта мелодия раздавалась отовсюду, из всех машин. Не было кондиционеров, и машины ездили с открытыми окнами.
Не раз Ален Делон приезжал в Москву. Как-то приехал на два дня с женой Мирей Дарк. Приходили на съемки к Володе, тот показывал им «Мосфильм» и город. Была холодная зима. Ален Делон ходил в норковой шапке, которую ему подарили. Очень смешные были ребята.
Недавно я читала, что Делон задумывается, чтобы уйти из жизни с помощью эвтаназии. Мол, ему надоело жить. Это очень на него непохоже. Он совершенно другой человек, это невозможно! Я в это не верю.
— Он действительно был самым красивым мужчиной в мире?
— Для меня нет. Но он был человеком магического обаяния. Обаятельный просто до полусмерти. В нем был магнетизм, иначе звездой бы он не стал... Когда я с ним снималась, впервые столкнулась с тем, как берегут звезду мирового уровня. Съемки у нас в Париже были тяжелыми, конечно. Самая тяжелая — сцена, когда его убивают. Мы приехали на площадку, а там скользкая булыжная мостовая, покрытая листвой. Делон появился с целой командой телохранителей и дублеров. Они все оценили место и хором сказали: «Он не пойдет туда. Скользко, разобьется». И Делону тут же приклеили на ботинки специальные штуки, чтобы они не скользили, надели нарукавники, наколенники, дали жилет. Он был в полной защите. А я в тоненькой кофточке, пальто нараспашку и в туфельках на высоких шпильках. И я понимала, что все камушки и все булыжники на той мостовой мои. Алену было стыдно. И он сказал: «Ты падай на меня!» Но как это сделать, когда там выстрелы, беготня? У меня потом очень долго была сине-черная спина...
— А как же Наумов? Он же понимал, что жена может серьезно пострадать.
— Он понимал, что ничего не может сделать. И вечером никаких разговоров на эту тему не было. Важно, что сняли так, как задумывали.
Так же было и у Наташи. В последний съемочный день ее фильма «Год Лошади — созвездие Скорпиона» меня бросила под копыта лошадь. Мы снимали самую счастливую в картине сцену. В ней я, Ивар Калныньш и конь Кирилл. И вот конь приревновал меня к Ивару, взял зубами за плечо и бросил под копыта. У меня потемнело в глазах, когда я увидела над собой копыта. Чудом вывернулась. Ко мне подбежала вся группа. Я им говорю: «Все хорошо!» — а сама ничего не соображаю от боли и темноты в глазах. Кто-то принес глоток коньячку: «Выпей!» Дали обезболивающее. Предлагали вызвать скорую, но я попросила: «Давайте продолжим». Вечером Ивар улетал. Это последняя съемка в картине, счастливая до умопомрачения, моя героиня там радостно прыгает и орет. Я говорю: «Сейчас, сейчас, пять минут — и будем снимать». И мы снимали еще десять часов. Было очень больно. До сих пор вспоминаю эту травму с ужасом. А конь Кирюша до сих пор с нами. После съемок он оказался не нужным хозяйке. Мы нашли его худого, голодного, неухоженного. Еле спасли. Я не могла его оставить, забрала себе. Он много лет стоял в конюшне на ипподроме, а недавно, когда там начали ремонт, переехал в Подмосковье на время. Я приезжаю к нему в гости, приношу вкусненькое. Конь фантастический, люблю его без памяти. Ему 24 года, а он активный, носится, несмотря на возраст. И я рада, что он живет. Просто живет. Я говорю: «Ну, ты имеешь право, ты гениально сыграл».
— Вы много снимались в картинах мужа, а как он относился к вашим съемкам у других режиссеров?
— С пониманием. Расскажу вам одну историю. Светлана Дружинина собиралась снимать «Принцессу цирка». Шли пробы на главную героиню. И мне предложили роль — наверное, последней из претенденток. Я прямо замерла, не дышала, боялась это спугнуть. Почему? Мне было семь, и мы были на даче, когда вышел фильм «Мистер Икс». А я обожала музыку Кальмана и Георга Отса. Я помнила эту мелодию всю жизнь, и когда детей не пускали, пряталась сзади за экран, чтобы слышать эту музыку.
Когда мне позвонили, я испытала и восторг, и ужас. Мой Володя, когда человек начинает петь, это не переносит. А если артист на экране еще запел — это тушите свет, катастрофа. Но я не могла не пойти на пробы, ведь это Кальман и музыка, от которой всю жизнь мурашки по коже... И я пришла. Иногда хочется куда-то, очень хочется, просто до дрожи в зубах. Сидит Марис Лиепа, пьет очень вкусный чай. Мы с ним попили чайку и что-то такое там сыграли. Светлана Сергеевна потрясающая, Толя Мукасей, любимый оператор, тоже были рядом. Замечательно провели время, и я на следующий день улетела на неделю по делам. Когда прилетела, раздался звонок:
— Наталия Николаевна, вас утвердили на роль Палинской в «Принцессе цирка».
— Как?!
Я не знала, что мне говорить Наумову, сидела полдня в состоянии шока.
— Боялись критики мужа?
— Нет. У него была гениальная позиция, он вообще мне никогда не говорил «нет». Если я читала сценарий и говорила:
— Володя, почитай, — он отвечал:
— Ну да, да, я почитаю. Но решай сама.
Когда я ему рассказала про «Принцессу цирка», как же он хохотал! Но в итоге ему все понравилось.
— Какие еще у вас были повороты судьбы, кроме встречи с Герасимовым, с Наумовым?
— То, что мы усыновили Кирилла. Ему сейчас девятнадцать с половиной лет. Пижон, красавец, студент. Учится на юридическом. Хочет стать адвокатом, всех защищать. Он снимался в кино, но никогда не хотел связать с ним жизнь. Гениально читает стихи, гениально лепит. Обожает испанский и продолжает его учить. И я рада, что он всем этим увлечен. Я счастлива, что у меня такой сын.
— Разве можно назвать судьбой то, что вы усыновили Кирилла? Вы ведь именно его выбрали, думали, долго собирали документы. Это вряд ли можно назвать случайной встречей.
— Конечно, это судьба... У нас 14 лет был фестиваль «Я и семья». Мы ездили по детским домам, а детские дома приезжали на фестиваль. Такой взаимообмен. И вот мы приехали в один детский дом в Подмосковье. Было выступление, потом нас пригласили пить чай. Смотрю, мальчик маленький сидит рядом и смотрит на меня. Я ему улыбаюсь, а он мне. Когда нужно было уходить, мы со всеми прощались, и с ним тоже, говорю ему:
— Я тебе желаю... — слова какие-то.
И он говорит:
— Тетенька, а купите мне, пожалуйста, крестик.
Не может маленький ребенок случайно сказать: «Купи мне крестик». Можно попросить булку, самолетик... Эта фраза переворачивает все в мозгах.
— Сколько ему было?
— Три года и три месяца по документам. А сколько на самом деле, толком никто не знает.
Мы приехали туда еще, привезли крестик — золотой, красивый. Он до сих пор его носит. Привезли конфетки. Сели чай пить. Попили чай, он говорит:
— Спасибо большое, можно, я пойду к себе?
Мы говорим:
— Да, малыш, конечно, иди.
И он встал, сказал спасибо — и ушел по длинному коридору, ни разу не обернулся. Нам тогда сказали, что он самый маленький в детском доме.
— Как он туда попал?
— Его нашли на улице, он сидел на клумбе. Ничего не знал, не помнил...
Прошло дней десять, мы опять поехали. Решили игрушки подарить. Привезли робота, конфетки, пообщались. И опять он ушел по длинному коридору и ни разу не обернулся...
Проходит время, дочь Наташа к нам приехала. Мы сидим на кухне, чай пьем, разговариваем, а потом так тихо стало. Володя у меня спрашивает:
— Ты о чем думаешь?
— О том, что этот малышок делает.
— Ты знаешь, я тоже об этом думаю.
Наташа говорит:
— Мне так его жалко. Он ушел в беду, в одиночество. Что с ним будет дальше?
И мы говорим:
— Как страшно. Какие люди! Как можно было такое чудо оставить?
Потом решили еще раз съездить. И снова все повторилось. Он очень спокойно вел себя, очень воспитанный был, вежливый, говорил очень хорошо, не картавил, не шепелявил. Не навязывался. И опять ушел, не оборачиваясь и не спрашивая, приедем ли мы еще. И Володя сказал: «Давайте его заберем!»
Кирилл — наше счастье. Он самостоятельный, невероятно хваткий, умеющий все на свете делать: и готовить, и чинить, и с компьютерами он ас. Он может все. Очень умный и талантливый человек. У нас был тяжелейший период — он оканчивал школу, умер Володя, я была в ужасном состоянии, и Кирилл был со мной. И сейчас он рядом. Я знаю, что появится, конечно же, девушка, и они появляются, и это хорошо. Я хочу, чтобы он был счастлив, потому что слишком тяжело начинал. Он обязан стать счастливым.
— Как у него с сестрой отношения?
— У них такая любовь! «Сестра пришла? Сестра звонила? Где сестра? Сестра, тебе это купить? Ну давай, я это сделаю. Тебе помочь?» Вот такой Кирилл. Он удивительный. Наташа тоже его очень любит.
— Наташа нашла свою реализацию в жизни, она же снимала кино?
— Да, она снимала кино как режиссер. У нее две картины. Потом стала снимать с отцом «Сказки Пушкина», но картина не готова, Наумову денег не дали на завершение. Он занимался этим проектом до конца своих дней и верил, что все получится. И говорил дочке: «Я не смогу, закончишь ты». Он все время смотрел вперед и никогда назад. Верил в себя, верил в свою судьбу и правильность того, что он делает. Это был человек действия. Он как ртуть, ни на секунду не замирал. И это движение его вело вперед, только вперед. Он был гораздо сильнее меня: я быстрее уставала, а он оставался деятельным до последнего дня.
— Вы знаете, что такое любовь?
— Любовь — это любовь. Любовь никогда не перестает, так сказано в Библии. И так же говорит Неле в «Тиле»... Я влюблялась в мужа много раз благодаря профессии. Это происходит, когда ты из-за камеры видишь глаза гениального режиссера, любящие глаза... А то, что это была безумная любовь, я поняла только сейчас. Это когда столько лет, это как версальские кружева, это никогда не прекращается. У нас все было взаимно. Один начинал фразу, другой заканчивал. Это была такая бесконечная интересная жизнь. Бесконечная. Она не прекращалась никогда. И это связано с профессией, конечно. Потому что, если бы я была учительницей, а он физиком, наверное, этого варева не случилось бы. А оттого что я стояла за его спиной, когда он рисовал, я читала первая, когда писался сценарий, я никогда не остывала от этого творчества, которое все время длилось, длилось, длилось до последнего мгновения. А это очень дорогого стоит. Может быть, я такой человек, мне это нужно, мне это интересно. Мне важно, чтобы был талантливый, умный, искрометный человек рядом. И у меня это было.
— Чего вы хотите сейчас?
— Все, что связано с Володей, меня тревожит и будоражит... Я хочу, чтобы его фильм был закончен. Я очень хочу сделать выставку его картин. Если получится, издать альбом или книжку, потому что его выставки были в России, в Пушкинском музее, в Японии, в Германии. Но для всего этого надо чуть-чуть остыть, надо смочь... Я ведь с трудом отдавала его картины на выставки. Потому что однажды в Доме кино на выставке, посвященной фильму «Десять лет без права переписки» пропала огромная картина, где Володя писал меня в образе героини фильма. Никто не знал и не видел, как она пропала. А на легковой машине ее не перевезешь. Странное дело. Но с тех пор я боялась картины на выставки отдавать, говорила ему: «Они пропадут».
И странная история произошла с «Пилатом». В Доме кино был аукцион картин. Были картины маслом два на три метра, метр на два. А у него маленький портрет Пилата, сделанный буквально росчерком пера на листке. Он писал этого Пилата, не отрывая руки. И его друзья тогда сказали:
— Слушай, давай выставим. Пусть посмотрят. Это же гениально.
Я сказала:
— Нет, я «Пилата» не отдам.
— Поставим цену такую, что ее вообще не купят.
Володя согласился. И мы отдали его «Пилата». И вот в день аукциона звонок:
— «Пилата» купили.
— Кто?!
— Не знаю.
— Как так? Там же заполняются документы!
— Когда сказали «Пилат» и назвали сумму, зал стал смеяться, потому что это была не картина маслом два на три, а маленький рисунок. И огромная цена. Вышел человек в сером свитере, прошел по залу, положил деньги, взял картину и ушел.
Такая мистическая история. Булгаков. Кстати, Наумов похоронен очень близко от Михаила Афанасьевича.
Елена Сергеевна, жена Булгакова, общалась с Володей. Она была консультантом на первой экранизации «Бега». Говорила: «Я единственный представитель Михаила Афанасьевича на Земле, поэтому, ребята, слушайтесь меня». И она делала поправки, которые мог придумать только Булгаков. Утверждала, что с ним общается. Очень часто звонила: «Я сейчас приеду посмотреть материал, выезжаю». И через три минуты открывалась дверь, и она входила. Маргарита!
И вот когда фильм был закончен, Елена Сергеевна посмотрела его на студии. Алов и Наумов ее провожали. Когда садилась в машину, она сказала:
— Ребята, я вас завтра приглашаю в час дня на обед.
Они говорят:
— Да, да, в час у вас, — они часто бывали у нее дома.
А потом она открыла в автомобиле окошечко и говорит:
— Володечка, а ты чего в траурной рубашке сегодня?
— Да вы что, это мне Женя Евтушенко из Парижа привез, писк моды, — у него была такая замечательная черная рубашечка с коротеньким рукавчиком, я ее помню.
Она посмотрела на него и сказала:
— Нет, траурная, — закрыла окно и уехала. И рано утром позвонил ее сын, сказал, что она умерла.
Мистика. Сейчас, после смерти Володи, я видела его много раз во сне. Очень жду, чтобы он мне что-то важное сказал.
Подпишись на наш канал в Telegram