«На следующий день я пробормотала на вахте, что журналист, и прошла прямо в кабинет к Виктюку: «Здрасте, Роман Григорьевич, я ваша актриса! — Он немножко напрягся. — Вы меня не бойтесь, я нормальная. Училась в Школе-студии. А вчера посмотрела ваш спектакль. Давайте, я вам почитаю...» Прочитала монолог Федры на французском и на русском. Продекламировала басню Крылова — с падением с дивана. Встала в «березку» — надо же и физическую форму продемонстрировать. После чего выдохнула: «Все! Я ваша актриса, помните об этом!» И ушла».
— В девятом классе к нам пришла Агриппина, и я тут же ее невзлюбила. Села позади, стала дергать за волосы, советовала перейти в другую школу. Мы даже чуть не подрались. Я ж была хулиганкой, звездой. А тут вдруг явилась такая же рыжая... С которой мы стали лучшими подругами.
— Как же это случилось?
— Вечером 1 сентября я вернулась из школы и говорю папе:
— Представляешь, у нас новенькая!
— Кто такая?
— Да коза рыжая — Граня Стеклова.
Он оживился:
— Это же дочка Володи Стеклова. Прекрасная девочка, привет передавай и зови в гости!
Я чуть язык не проглотила от злости: «Ну надо же!»
Граня действительно пришла в школу с дядей Володей. Тогда как раз «Воры в законе» на экраны вышел, и вся школа по нему стонала... А мы ведь реально драться собирались — район на район, только девчонки. Пока готовились, я решила передать привет от отца.
— Дядя Боря твой отец? — удивилась она.
Оказывается, они были знакомы.
— Он меня в гости звал. И что, дура, мы драться будем? Меня отец потом убьет.
— И мой — меня.
Так и «пришлось» подружиться. Иногда я даже оставалась у нее ночевать. У Стекловых был видеомагнитофон, до четырех утра мы смотрели с Граней «Возвращение в Эдем» (еще до сериала «Богатые тоже плачут»). А потом в школе у нас кружилась голова от недосыпа.
— Агриппина родилась в семье актеров. Но и ваши родители — творческие люди.
— Да, папа Борис Григорьев — кинорежиссер. В его послужном списке — полтора десятка картин, в том числе детективы «Огарева, 6», «Петровка, 38», «Приступить к ликвидации». Мама Дина Григорьева — диктор Центрального телевидения.
— В доме, наверное, бывали известные люди?
— Очень часто — те, с кем папа учился во ВГИКе (курс был очень мощным): Родион Нахапетов, Жанна Болотова, Жанна Прохоренко. Юлиан Семенов приезжал (они вместе писали сценарии), оператор Игорь Семенович Клебанов. Вхожи в дом были и генералы с Петровки, работавшие на картинах отца консультантами. Ему же интересно было найти в преступлении человеческую историю. А генералы многое видели, многое знали...
Папа родом из Иркутска, поэтому сибирские пельмени у нас были традиционным угощением. Мы садились все вместе, лепили их в большом количестве. И народ от пельменей, как правило, не отказывался. Бывали и случайные сабантуи — жили-то мы на улице Королева, аккурат между Киностудией имени Горького, где работал отец, и телецентром «Останкино», где трудилась мама. Кто-то проезжает мимо: дай загляну к Боре/Дине...
В доме не было традиций аристократичной сервировки с дорогими сервизами и накрахмаленными скатертями. Все по-простому. Но никого это не пугало. Ели супы, не стеснялись. «Голодный?» — «Да». — «А чего тогда торт принес? Чаю хочешь или картошечки жареной поешь?» — «Давай картошечки». К слову, с маминой стороны чаще приходили не коллеги из телецентра, а певцы.
— Борис Алексеевич ведь и о Гагарине снял фильм — «Так начиналась легенда»?
— Да, готовясь к этой работе, он вышел на маму космонавта № 1, тоже позвал к нам в гости, и они общались на кухне. Анна Тимофеевна была простой женщиной. Но я ее не помню — была маленькой.
— Экзюпери говорил: «Все мы родом из детства». А вы однажды сказали, что все ваши страхи и деформации — из детского мира кино...
— Да, уже в пять лет я получила опыт работы на съемочной площадке, когда папа дал мне эпизод в фильме «Кузнечик». Меня там, правда, и не видно — на первом плане прекрасная Людмила Нильская. В мои же обязанности входило ловить бабочку, привязанную невидимой ниткой к удочке. Человек стоял за кадром и играл со мной этой бабочкой. Я была в восторге: какая сказка! При этом вокруг происходило что-то серьезное, папу моего все слушались. Дома-то было иначе — больше командовала мама.
В общем, все получилось, и вскоре папа сказал: «Ну, теперь будешь играть в «Петровке, 38» — там девочку берут в заложники. С револьвером. Я говорю: «Конечно!» Приезжаем на Студию Горького, а там — такие классные, добрые дядьки. Конфетами угощают, играют со мной. Потом меня гримируют, одевают в костюм. Да еще павильон — как сказочный мир с избушкой. И вдруг меня просят испугаться и заплакать...
Но почему? Зачем? Как ребенок я не могла понять: рядом такие прекрасные люди, я с ними подружилась. Да и револьвер, мне сказали, не стреляет. Я его даже успела подержать. В общем, никак не получалось правдоподобно заплакать в кадре. Отец не выдержал и шлепнул меня на глазах у всех. Было не столь больно, сколько обидно. До сих пор сидящий во мне ребенок не понимает: за что?! Это было в первый и последний раз в жизни, но у папы я больше сниматься не хотела. Другие режиссеры себе этого не позволяли.
— От обиды вы тогда заплакали по-настоящему?
— Конечно. Игорь Семенович Клебанов быстренько снял. И все были довольны — материал получился. Потом папа задобрил меня — и похвалил, и покормил чем-то вкусненьким... К слову, в момент, когда папа меня шлепал, зашла гример из другого павильона. И так удивилась:
— Надо же, что творит Григорьев! Вот родители увидели бы!
Коллега говорит:
— Все намного хуже — это его дочь!
Сейчас-то я это расцениваю как посвящение в искусство, которое всегда проходит через сложности, преодоление, взросление. Ведь, задабривая меня, папа объяснял: искусство не терпит фальши. Это была история про труд и про талант, который нужно все время окучивать, поливать, удобрять, следить, чтобы град — в виде дурных пристрастий — не побил его. Он всю жизнь говорил об этом.
— Но отчего отец так рано решил вас приобщать к кино?
— Он мечтал, чтобы я стала актрисой. И его мечта сбылась. Правда, папа уже ушел в другой мир.
— На площадке с вами работали замечательные Вицин, Пельтцер, Гундарева. Но для вас они, наверное, были дядей Гошей, тетей Таней, тетей Наташей?
— Абсолютно! Прекрасные отношения сложились с Павлом Петровичем Кадочниковым в картине «Проданный смех». Папа всегда учил меня: актеры, режиссеры — это в первую очередь люди. Даже преступник в кино — не обязательно плохой человек. Просто он совершил плохой поступок. Так вот, с Павлом Петровичем мы все время ржали. В одном эпизоде мне нужно было прыгать с довольно высокого холодильника, а Кадочников должен был легонько хлопнуть меня по лбу и сказать нужную фразу. И вот я уже устала прыгать, а он все не говорит и не говорит. Я не выдержала и перед командой «Мотор!» подошла к нему:
— Павел Петрович!.. — хлоп ему по лбу ладонью. — Обязательно скажите: «И не забудьте стереть эту чушь».
Он засмеялся:
— Теперь точно не забуду.
Вся съемочная группа просто ахнула от моей «наглости». Хотя я сделала это без всякой задней мысли.
Прекрасная Наталья Гундарева в этом фильме играла мою маму. Съемки проходили на «Беларусьфильме», и я, второклассница, полгода жила там без родителей и ходила в минскую школу. Потом в Москве по русскому у меня были одни двойки — по-белорусски слова как слышатся, так и пишутся: карова, малако. Да еще вместо мамы рядом — бабушка или какие-то няни. Однажды мне так захотелось тепла, что я непроизвольно прижалась к Наталье Георгиевне. А она вдруг так: «Аккуратнее, у меня ж прическа, разлохматишь все...» Меня это так кольнуло: ой, не мама. И стало больно, обидно...
Добрейшей души человеком была Татьяна Пельтцер, с которой мы снимались в фильме «Руки вверх!». А потрясающий Рамаз Чхиквадзе мог посмешить, сводить нас с бабушкой в ресторан, чтобы угостить вкусной грузинской едой, взять меня во взрослую компанию. Все они были моими учителями.
Екатерина Васильева — вообще чудо! Никогда не забуду, как она Сашку Продана била в кадре, а после команды: «Стоп! Снято!» начинала рыдать и целовать его: «Иди ко мне, мой мальчик, прости меня! Боже, за что мне эта профессия?!» Я была в шоке, не понимала, что происходит.
— А не стеснялись играть девочку-негритенка? В школе ведь дети могли потом и посмеяться?
— Даже не думала об этом. Леонид Нечаев рассказывал мне, что в фильме идет речь о дружбе девочки с мальчиком и о том, что ради дружбы она готова на все.
Я всегда оторвой была. А Леонид Алексеевич как раз такую девочку и искал. С ног сбился — не мог в Минске отыскать. А когда приехал в Москву, папа зазвал его в гости, даже переночевать у нас предлагал: «Заодно на мою дочь посмотришь...» В общем, пока Нечаев ужинал с нами, он все про меня решил: «Утверждаю! Это она!» Достаточно мне было рассказать, как я в школе в очередной раз подралась.
Меня ведь воспитывали двор и бабушка с дедушкой по папиной линии — у них под Тарусой я обычно проводила все лето — с курами, коровами. Они там жили постоянно (деда сослали за длинный язык). Сначала долго колесили по стране: Уфа, Иркутск... Потом там осели. А позже им в самой Тарусе дали квартиру.
Но ровесники меня и там задирали: «А-а, городская приехала!» И устраивали всякие проверки на «вшивость»: «По деревьям лазаешь?» — «Лазаю!» — «За малиной с нами пойдешь?» — «Пойду!» — «А собаку страшную боишься, которая может за задницу схватить?» — «Не боюсь». Все это я проходила. Потом приезжал папа, спрашивал, что я прочитала за прошедшие недели, и всякий раз оказывалось, что ничего. И в Москве я ни в какие кружки не ходила. Родители не записывали, а сама я только классе в шестом созрела до занятий вокалом и конного спорта. Это был уже осознанный выбор.
— В качестве «допзанятий» вам наверняка хватало съемок?
— Безусловно. Но в школе меня чморили. Например, для картины Владимира Грамматикова «Руки вверх!» меня довольно коротко постригли. Вернулась со съемок, а на голове — «ежик». И со мной никто не разговаривает. Даже лучшая подруга Катя Караванова. Только на третий день она призналась, что классный руководитель Галина Ивановна сказала детям что-то вроде: «Ну если она у нас такая звезда...» И дети решили объявить мне бойкот.
На самом деле учительница относилась к детям так, как их родители — к ней. То есть если они ходили на собрания и преподносили ей презенты, с их детьми было все хорошо. А мои ни разу не были в школе.
— Вы рано начали зарабатывать, на что же тратили гонорары?
— Ой, это ужас! Родители же все забирали! Пока моя тетя (мамина старшая сестра), жившая с нами, не выговорила им: «Купите наконец ребенку нормальную кровать!»
К слову, судьба тети была необыкновенной. Занимаясь велосипедным спортом, она сломала позвоночник и слегла. В 18 лет! Все врачи говорили, что она с коляски не встанет. А она занималась у Дикуля. Встала и пошла на костылях. Более жизнерадостного человека, да еще с такой силой воли, я в своей жизни больше не встречала. И очень благодарна судьбе, что 70 процентов времени проводила с тетей. Она знала английский, французский, итальянский, испанский, чешский и венгерский языки. Водила машину. Ездила за границу. Преподавала в институте. И крутила романы. Мои свободные французский и английский — конечно, от нее. И не только это.
В общем, я не знаю, куда девались мои гонорары, потому что одежду я донашивала за старшей сестрой Ариной или за детьми маминых подружек. Спала с Ариной или на раскладушке. И вот тетя сказала: «Ну вы, наглые родители! Хватит уже ребенку спать кое-как!..»
Тогда на полученный мною гонорар мне купили кровать. Я была страшна горда: сама заработала! Потом еще и школьную форму приобрели. Оригинальную. Не как у всех...
— У папы вы снялись в нескольких картинах. А мир телевидения вас совсем не привлекал?
— Отчего же? Я и у мамы бывала достаточно часто. И всегда это был трепет: невероятные кордоны, пропуска, прямой эфир... По коридорам бегать нельзя и вообще надо сидеть тихо — в роли наблюдателя. На ЦТ была другая, более холодная, что ли, красота. Дамы все чопорные, с прическами, словно куклы. При этом в буфете «Останкино» продавались фантастические пирожные! Мне кажется, нигде в Союзе таких больше не было! Ну, может быть, еще в Кремлевском дворце съездов, куда меня мама тоже брала, когда вела там правительственные концерты. Там еще можно было поесть маленькие бутербродики с икрой и рыбой. Но они меня меньше прельщали. Вот пирожные — это да!..
Иногда, бывая у мамы в «Останкино», я даже засыпала у нее на кожаном диване. Ну а что? Она ведет программу «Время», папа на съемках, тетя уехала куда-нибудь или на вечерних парах. Деваться-то некуда.
— Мама не хотела, чтобы вы пошли по ее стопам?
— У нас велись долгие кухонные разговоры, которые периодически повторялись. Думая о моем будущем, родители рассуждали о плюсах и минусах профессий. Но диктор... Это же такие узкие рамки! Никакого творчества! За малейшую оговорку можно было вылететь с ЦТ на время или даже навсегда. Мама таких историй знает множество.
А когда мы разговаривали о театре, папа неизменно подчеркивал, что театральная актриса — не чета киношной. Сцена же совсем не похожа на съемочную площадку. Мама на самом деле была против и дикторской работы, и актерской. «Где будет ее личная жизнь?» — вопрошала она. И как-то обмолвилась, что лучше бы мне стать бухгалтером.
Сама я долгое время не относилась к актерской профессии серьезно. Ну, снималась и снималась. А потом случилась... звездная болезнь. Меня утвердили на дубляж хорошего грузинского фильма, а я взяла и не пришла на смену. Мне звонили — я не подходила к телефону. Потом пошла с подружкой гулять по ВДНХ.
А вечером пришел папа:
— Ты понимаешь, что ты подвела взрослых людей, которые тебя ждали?!
— А что? Я вот решила только сниматься, дубляжом заниматься не буду.
Мама руками всплеснула:
— Приплыли! Дочь звездочкой заболела!
После этого меня внесли в черные списки и долго не снимали.
— Расстраивались?
— Не-а. Увлеклась конным спортом и даже заявила родителям, что сначала поработаю конюхом, потом дорасту до наездницы, а позже уже стану тренером. Были мысли и в пионервожатые податься — в лагере я легко ладила с младшими детьми, мне нравилось с ними играть. Это уже был восьмой класс, и тогда родители единственный раз вынуждены были отправиться в школу.
— Что случилось?
— Ничего особенного! Просто меня собирались выпихнуть из школы после восьмого класса. Училась-то я не очень хорошо. И после съемок не сильно напрягалась, чтобы догнать программу. Гуманитарка более или менее шла, а вот точные, естественные науки — никак. Родители тоже не особо волновались: ну не твое это — и не надо. Однако тут они напряглись, за деньги наняли школьных учителей, чтобы те подтянули меня. И я влюбилась в педагога по математике.
— И?..
— Это была женщина, мы звали ее Воблой и все время доводили. Я вообще была одной из заводил, мне нравилось над ней похихикать. Но неожиданно для себя я влюбилась в ее... любовь к математике и поняла, какой же на самом деле классной она была. В английского покроя костюмах, в блузках со стоечкой или бантом. Худая, в круглых очках, с зачесанными волосами. Ничего лишнего! Она выделялась среди учителей. И голос у нее был тихий — приходилось прислушиваться. Учеников это бесило.
Однажды я попала в ее квартиру. Она решила, что заниматься дома удобнее. И я увидела квартиру с какой-то невероятной, как будто звенящей нотой ясности, чистоты и при этом... грусти. Было много фотографий ее молодого мужа. Он погиб на войне, а она продолжала его любить. На кухне стояла рассада для дачи. Она накормила меня борщом. А потом я увидела огромное количество книг по математике.
Валентина Валентиновна смогла поделиться со мной любовью к предмету. А я смогла эту любовь взять. То же самое случилось с физикой и химией, хотя таких преподавателей не было. Эти предметы я смогла понять через точность, сравнения, анализ. И узнала, что это очень интересный мир. Я даже начала в школе защищать Валентину Валентиновну перед всеми. Сказала: «Кто станет ее доводить, будет иметь дело со мной — я буду просто драться». Словом, стала отличницей, окончила десять классов.
— И, несмотря на все разговоры и убеждения родителей, пошли в театральное?
— Ну да. Они сказали, что выбора у меня нет. То же самое услышала от своих Агриппина Стеклова. Так что поступать мы отправились вместе. Но в первый год нам не повезло. Ни ей, ни мне. На второй год она прошла, я снова провалилась.
— Чем же занимались, когда не поступили?
— Пошла работать. Сестра через знакомых устроила меня курьером в фирму по печати буклетов и прочей бумажной продукции. Контора находилась рядом со Школой-студией МХАТ. Так вот, мне надо было выйти из офиса, перейти через подземный переход, зайти в Центральный телеграф, что-то отправить, снова спуститься в подземный переход... Ужасный труд на самом деле.
Однажды я неудачно пошутила. Зная, что классно имитирую голоса, взрослые коллеги предложили разыграть руководителя. Я позвонила ему будто с Дальнего Востока (секретаря тоже подговорили) и сказала, что договор такой-то расторгается. А через 10 минут вошла к нему довольная: «Михал Иваныч, вам звонили?..» — «Да». — «Так это была я! Ха-ха-ха!» Но ему что-то было не до смеха. И он тут же уволил меня.
Сейчас-то я понимаю, что человек успевает прожить за 10 минут, если попал на миллионы.
А еще я торговала халатами на рынке... Ну что вы на меня так смотрите? Влюбилась! Молодой человек жил в Болшево, и я после школы сразу уехала к нему. Родители не смогли противостоять. В общем, когда меня уволили из фирмы, мама молодого человека, торговавшая халатами, решила взять меня с собой. И после первого же дня сказала, что такой прибыли, как у меня, у нее никогда не было. Я же все время веселилась, ржала, на себя эти халаты напяливала... Она даже предложила мне: «Слушай, давай ты будешь зарабатывать столько-то...» Но когда мои родители узнали, они чуть дара речи не лишились: «Ты с ума сошла — торговать на рынке?!»
Но я и мороженое на ВДНХ продавала. Правда, всего неделю. Случилась неприятность — сломался холодильник. Я понимала, что все мороженое пропадет, и начала его судорожно есть. Потолстела сразу же!
— А как же мамина мечта о бухучете?
— Она сбылась. Сразу после школы я окончила полугодичные курсы и принесла маме корочку: «Вот смотри! Теперь буду бухгалтером!» Мама вдруг так переполошилась: «Ой, доченька! Что ты! Я не хочу, чтобы тебя через три месяца посадили. Не надо тебе быть бухгалтером. Это я что-то лишнее ляпнула».
— Веселая семейка! Ничего не скажешь!
— А то! Не поступив в Школу-студию и во второй раз, я с другой школьной подругой пошла в Институт культуры. Стала студенткой факультета «Менеджмент шоу-бизнеса». И по прикладной математике, между прочим, имела пятерку. Школа-студия поддалась мне только с третьей попытки. Тогда в «Кульке» я перевелась на заочку. И в результате получила два высших.
Забыла сказать, что после школьной идеи стать пионервожатой мне пришла в голову мысль о психологии и МГУ. Родители, правда, быстренько погасили мой пыл: «Ты туда никогда не поступишь! Там биология, химия, математика». Но я все равно съездила на Моховую на психфак, прочитала на стенде объявления, внутренне скукожилась. И... пошла в театральный. Хотя и в Школе-студии мне поначалу было некомфортно.
«Я в предлагаемых обстоятельствах» — совсем не мой путь. А там это на фланге! Весь первый курс педагоги пытались разгадать, кто я: героиня или характерная актриса. В одном эпизоде выстрелю, в другом — получается невесть что. При этом я по Станиславскому все переписывала в тетрадку, сама придумывала тексты. Трагическую историю Катерины из «Грозы» до сих пор помню. Я писала, как она любила родителей, какой послушной была. А играть все равно не получалось. Ни комически, ни трагически.
При этом я подрабатывала в ночном клубе «Пилот» барменом. Две ночи подряд: с четверга на пятницу и с субботы на воскресенье.
— Тот самый «Пилот» Антона Табакова на Пресне?
— Да, модное было место. Устроила меня туда Дина Корзун, которая училась в Школе-студии МХАТ на год старше — у Аллы Борисовны Покровской. Дина же мне еще на вступительных экзаменах понравилась. Я слушала, как она читала, и думала: «Боже, какая талантливая, какая невероятная!»
Сама я к Алле Покровской не попала — слетела с конкурса. Хотя мной как будто тоже восхищались. И читала я вроде нормально. Но потом... напугала экзаменаторов. Когда меня попросили спеть, я упала, стала кататься по полу и кричать Алле Борисовне Покровской: «Помоги мне! Помоги мне!..» Словом, решила повеселиться, думала, все понимают юмор. Но педагоги стали как-то нервно переглядываться. Дмитрий Брусникин, светлая ему память, заволновался.
Спустя годы, когда мы встретились с Игорем Золотовицким на съемках «Библиотекаря», я спросила его:
— Что ж вы меня запороли-то?
А он:
— Слушай, ну ты бы на себя со стороны посмотрела тогда!.. Пойми, иногда ведь к нам реально приходят сумасшедшие.
Сейчас я сама преподаю и всегда сразу смотрю, насколько адекватен человек, здоровый ли юмор или это уже за гранью.
— К Покровской вы не попали, но ваш мастер был не хуже — Лев Константинович Дуров.
— Да. Но... Я ведь на третий год в Школу-студию опять не поступила. Решила: все, больше туда ни ногой! Думала, ну и ладно, после Института культуры буду продюсером, не больно-то и хотелось. Говорят, некоторые семь лет подряд поступают. Я к таким подвигам была не готова.
Но однажды — уже в октябре, кажется, — я встретила на Тверской парня, который тоже не прошел по баллам (мне одного не хватило), и он спросил:
— А ты чего не ходишь на занятия?
— Не прошла.
— Так было же написано: кто не прошел по баллам, может учиться платно. Прием до середины ноября.
— Вау! Классно!
Денег в семье не было. Но у папы обнаружилась заначка в 10 000 рублей. Так я стала студенткой. И во втором полугодии меня уже перевели на бюджетное отделение. Потому что столько, сколько я тогда, наверное, не работал никто.
Лев Константинович, кстати, отличался от всех преподавателей. Он сразу нам сказал: «Я хочу, чтобы вы были разными. Хочу, чтобы понимали, чем кино отличается от театра. Я буду рассказывать, как со мной репетировал Толя Эфрос...» Он многое нам показывал. А один очень страшный этюд вынес на экзамен. Педагоги даже возмутились.
Этюд назывался «Расстрел». Представляете, в центре стоит человек с ружьем, а другой ходит по кругу. Один сейчас будет убивать, а у второго есть только одно слово: «Нет!» Нет — чтобы не убивали. И сейчас мурашки по коже, как вспомню, сколько было криков и рыданий.
На педсовете Дурова отругали, что он «малышам» дал такую работу. Вообще-то он был очень человечным. На третьем курсе, когда у нас начались постановки, познакомил нас с дочерью Катей. Иногда они приходили вдвоем, что-то советовали. А дома у них мы гоняли чаи. Сначала все были подзажатые. Но потом раскрепостились, веселились с ним. Он не мог без юмора.
Однажды Лев Константинович меня и Борю Ливанова даже из милиции спас.
— Что вы такое натворили?
— Боря где-то стащил автодорожный знак «Кирпич», мы шли с ним по Тверской вместе с этим знаком, милиционеры нас остановили и повели в отделение. Боря, конечно, тут же стал выступать: «Да вы знаете, что мы — студенты Льва Дурова? Да он сейчас придет и покажет вам, где раки зимуют!» Вскоре действительно появился Лев Константинович, и нас отпустили.
В конце третьего курса меня взяли на две эпизодические роли во МХАТ. Я съездила на гастроли, и храм внутри меня... разрушился. Я услышала подстебы за кулисами, увидела, как актеры пьют. Да, для МХАТа был очень сложный период, но для меня это было разрушение. Я испугалась театра. Если ТАМ ТАКОЕ происходит!..
Это у Станиславского или у Михаила Чехова актер все время ходит и думает о роли и персонаже. А в жизни актеры могут говорить о приземленных бытовых вещах. Шутить над коллегой, который сейчас выйдет на сцену в очень сложной роли...
Для меня, переживающей период романтической юности, это было ударом под дых. Поэтому, когда мне предложили после Школы-студии пойти во МХАТ, я отказалась. И услышала: «Ты сумасшедшая!» Лев Константинович позвал на Малую Бронную. Но и туда я не смогла пойти. Прям реально испугалась театра.
Какое-то время я сидела дома. И неожиданно увлеклась рисованием. Очень хорошо рисовал мой папа. Он мне и сказал: «Хочешь? Давай!» Мне тогда Бердслей нравился. Я стала копировать. И так увлеклась этой «каллиграфией» — страхи стали уходить, отпускать меня. Теперь с Мишкой, героем моего студенческого романа (мы вдвоем познавали актерское мастерство по Михаилу Чехову, который оказался нам ближе Константина Сергеевича), мы смотрели Пазолини, Феллини, Бертолуччи. Миша готовился к поступлению на режиссерский. Кстати, студентами мы поставили с ним спектакль по Ионеско «Жажда и голод», который не делал никто из педагогов МХАТа.
Стояли лихие девяностые. В магазинах — шаром покати. А нам нужны декорации, ткань, чтобы все затянуть. Не бог весть что. Но и денег нет. Я же параллельно училась на продюсера. Думаю, что ж, вот и настал момент, когда ты можешь испытать себя в деле. Пошла по частным фирмам рядом с Камергерским. Кто-то не пускал, кто-то допрашивал: к кому, зачем? А я сразу рвалась к руководителю.
К одному захожу:
— Здрасте! Нам надо денег на спектакль.
Он как ни в чем не бывало:
— Много надо?
— Триста долларов.
— На спектакль позовешь?
— Конечно, вон МХАТ — через дорогу.
— Ладно, иди ставь!
Когда я принесла 300 долларов, однокурсник присвистнул: «Ого!» и, кажется, не поверил, что мне их дали просто так. Тем не менее мы купили какую-то ткань, обшили все, что нужно. А спектакль нам даже разрешили десять раз показать в Учебном театре.
— Надо же! А вы после учебы сидели дома!
— Да. Но просидев год, словно в коконе, я получила массу впечатлений от хорошего кино. К тому же у меня осталось много написанных мною картин и графики. При этом я продолжала работать барменом, так что денежка была, я не страдала.
В общем, насытилась мировой киноклассикой, прекрасным Бердслеем. И вдруг в один момент в голове щелкнуло: если сейчас не попаду в театр, сойду с ума. Но мне же мало было просто войти в труппу — мне нужно было найти своего режиссера. Стала смотреть разные спектакли.
Однажды пришла к Виктюку. А у него — как раз спектакль «Пробуждение весны». И вот правда — на сцене была весна. Мне сразу понравилось, что это физический театр: сначала ребята были с прозрачными крыльями. Потом — трагедия, они поливают друг друга из бутылок красной краской, словно кровью. И получаются ангелы с кровавыми крыльями. Меня так потрясли эти образы. Я подумала: вот он! Вот мой режиссер, к которому я хочу! И больше не буду ничего искать.
Дождалась на служебке Димку Балашова, который учился с нами в Школе-студии, и спрашиваю:
— Как показаться?
— Как? Как? Завтра Он будет в театре, приходи и показывайся.
На следующий день я пробормотала на вахте, что журналист, и прошла прямо в кабинет: «Здрасте, Роман Григорьевич, я ваша актриса! — Он немножко напрягся. — Вы меня не бойтесь, я нормальная. Училась в Школе-студии. А вчера посмотрела ваш спектакль. Давайте, я вам почитаю...» Прочитала монолог Федры на французском и на русском. Продекламировала басню Крылова — с падением с дивана. Встала в «березку» — надо же и физическую форму продемонстрировать. После чего выдохнула: «Все! Я ваша актриса, помните об этом!» И ушла.
— Таких спектаклей, наверное, даже Виктюк никогда не видел?
— Да уж, так нагло к нему в кабинет никто не вваливался. Он позвонил Паше Каплевичу: «Знаешь такую?» Паша знал. Я тогда начала что-то репетировать в «Дебют-центре». Денег там не платили, но это было искусство, в которое я верю. Мы покупали кефир, батон и наслаждались творчеством. Там меня нашел Мирзоев, пригласил порепетировать в Театр Станиславского. Уже много лет я служу там. Но тогда Паша сказал Виктюку: «Знаю, бери, она точно твоя!»
Пять лет у нас был прекрасный тандем с Романом Григорьевичем. Я ходила к нему в ГИТИС, где он готовил режиссеров оперного театра. Это были всегда потрясающие показы с множеством уровней, пластов.
— Виктюк был непростым человеком...
— Очень сложным. И репетировал сложно. Не многие могли выдержать — он пробивал человеческую защиту. Для любого режиссера это нормально — заходить на твою личную территорию, делать там что-то, чтобы это вышло наружу. Но Виктюк «бил» внутрь, не раз актеры уходили с рыданиями и криками: «Вы не смеете!..», «Ноги моей здесь больше не будет!»
Роман Григорьевич тоже кричал. Но у него был интересный метод работы — никаких ответов на вопросы: зачем, почему? Ничего по Станиславскому. Просто: встань туда, сядь здесь, сделай... С матерком, с манерами...
Он очень хорошо понимал про телесный язык, про энергетику. После работы с ним я знаю, например, что на сцене нельзя выдыхать. Ну нельзя «спускать мяч», который был энергетически набран. Не дай бог кому-то во время репетиции забраться на галерку и чем-нибудь скрипнуть. «Что, суки, энергию отсасываете?.. Не у меня — у процесса!» — кричал он. Теодорос Терзопулос такой же и Борис Юхананов — но он мягче.
На репетиции «Мастера и Маргариты» Роман Григорьевич приносил кучу книг, листал, что-то зачитывал, говорил о том, как Булгаков мыслил. И дневники его показывал.
А как он делал анализ текста и персонажей! Я потом полторы недели ходила и думала. Иногда после разбора минут сорок сидела в пустом репетиционном зале, потому что не могла сразу встать и куда-то бежать. Виктюк возродил меня тогда: театра в моей жизни было много и мне было в нем очень хорошо.
На Тверской перед подъездом Виктюка я с его студентами могла стоять и долго-долго разговаривать. А на гастролях мы вдвоем с ним ходили гулять, смеялись. Он водил меня в ресторанчики, секонд-хенды. Ему обязательно нужно было, чтобы кто-то был рядом. Чтобы кто-то сказал, хорошо ему примеренный пиджачок или не очень...
— Он выделял вас среди других? Любил?
— Да, да... Было... Хотя однажды я его страшно напугала. Репетировали «Заводной апельсин». В 11 часов начинали, четыре часа работали, потом перерыв, и еще четыре часа. Помню, так устала, что с ног валилась. На сцене стоял гробик. Я подумала: о, там можно отдохнуть. Легла и уснула. Вдруг слышу, репетиция началась. Виктюк распаляется: «Где эта?..», имея в виду меня. Высовываюсь из гроба: «Да тут я!..» Народ чуть в обморок разом не попадал. А Роман Григорьевич только спросил: «Ты что, вообще не суеверная?»
— Сейчас в Театре Наций — премьера «Бовари», где вы играете Персонажа, или рассказчика. Мне кажется, Виктюку бы понравилась и постановка, и ваша героиня.
— Да?.. Не поверите, я мечтала поработать с режиссером Андреем Прикотенко лет тридцать. Помню, еще однокурсники талдычили: «Тебе надо в Питер съездить. Там есть очень талантливая актриса, такая же сумасшедшая, как ты. Вы будто с одной планеты. И спектакль очень странный — тебе точно понравится».
Я поехала. Это был «Эдип царь» с Ксенией Раппопорт в главной роли. Меня потрясло все: и Ксения, и постановка. Прошел месяц. Я снова купила билет на поезд и снова поехала в Питер. Вернулась в Москву. Понимаю, что спектакль меня до конца не отпустил, нужен третий раз. Я еду снова. И... загадываю желание встретиться с этим режиссером в работе. «Ну, пожалуйста!» — прошу Вселенную.
Когда мне позвонил Евгений Витальевич Миронов и сказал, что Андрей Прикотенко хочет со мной поработать, я, не дав ему договорить, крикнула: «Да!» Миронов говорит:
— Ну подожди, Лен!..
— Нет, Жень, я не могу ждать. Я столько десятилетий ждала!..
Потом были встречи, читки: Александр Семчев, Саша Ревенко, я, художник-сценограф Оля Шаишмелашвили. Мне сказали: про тебя пока ничего не понятно, но ты не расстраивайся. Потом Андрей спросил:
— Ты на лонжах умеешь летать?
— Нет. Но с удовольствием полетаю.
— А что-нибудь акробатическое сообразишь?
— Могу!
— На все были согласны?
— Да, потому что, пока слушала то, что читал Андрей, понимала, что это вроде как я... Текста много, он сложный. Его не проболтать. Там нет стихотворной формы. Мой персонаж ведет всю историю, рассказывает, провоцирует. И ничего нельзя пропустить. Если внутренне что-то пропущу, в спектакле образуется пустое место.
Я начала переписывать текст, как люблю. Андрей же оказался невероятно интересным режиссером. Я люблю таких — умных, сложных. Он умеет круто мыслить отдельными субстанциями. Телесный рисунок — психологический рисунок героя — существование актера на сцене вместе с реакцией зрителя. Словом, такой сложной работы у меня в театре еще не было.
— Но когда-то была мистическая история, связанная с ролью Марлен Дитрих.
— Мистика — необходимая составляющая жизни. Это Случайность с большой буквы, или, как говорил Михаил Чехов, Господин Случай.
Был спектакль в Театре эстрады у Геннадия Викторовича Хазанова. Я играла Марлен и однажды поехала на фотосессию в Париж. Меня загримировали, одели в «ее» костюм. А снимать привезли в кафе, где любила сидеть Марлен Дитрих.
Вот сижу я вся такая «марленистая». И вдруг заходят пожилые супруги, которые много лет назад встречали живую Марлен в этом самом кафе. Представляете? Увидев меня в образе Дитрих, они потеряли дар речи и едва не лишились сознания. Хорошо, не пришлось вызывать неотложку.
— С мистикой и странными, долго мучившими вас снами связано и полное изменение ваших ФИО — из Евгении Борисовны Григорьевой вы в один момент превратились в Елену Саввичну Морозову. Причем не только в кино и на сцене, но и в жизни.
— Да, я поменяла паспорт и свидетельство о рождении. Это случилось после Школы-студии, когда я сидела дома. Папа тогда так обиделся на меня, что год практически не разговаривал. «Я все понимаю, — негодовал он. — Но зачем отчество-то менять? Ты понимаешь, что ты исключила меня из своей жизни?!» Потом простил, конечно, свою дурынду. А я так и живу с другим именем, к которому уже привыкла.
— А как вас мама называет?
— Ох, маме сложно. Сейчас она меня зовет просто: «Доча». Даром что лет пять назад я смирилась и сказала всем: «Можете опять называть Женей». Но так меня зовут только школьные подружки. Когда я поменяла паспорт и запретила называть себя Женей, они возмутились: «Да иди ты!.. Для нас ты была Григорьевой — Григорьевой и останешься». Я было перестала с ними дружить. А нас шесть человек, Граня — в их числе. Мы часто встречались. Но потом разругались из-за моего нового имени. Они даже пригрозили мне: «Посмотрим, каково тебе будет без нас». Граня, к слову, сразу сказала: «Мне по барабану — Лена так Лена. Главное, чтобы тебе было хорошо».
— Ни разу не пожалели? Говорят же, что меняя имя, человек, как правило, меняет и судьбу. Неслучайно некоторые крестятся под другим именем.
— Я к этому легче отношусь. И никогда не жалела о содеянном. Все относительно. Конечно, если бы я выучилась на психолога после школы, то вряд ли стала бы менять имя. Сейчас я окончила психфак МГПУ с красным дипломом (темой выбрала «Родительско-детские отношения в актерских семьях») и очень довольна. У меня своя методика, занятия. И мне это направление очень интересно. Я ведь даже судьбу старшей сестры разобрала как психолог. И теперь в отличие от мамы могу говорить об Арине спокойно.
В детстве мы не были особо близки, сестру «назначили» моей нянькой — все-таки она на семь лет старше. Ее же воспитывала мамина мама. Когда-то бабушку подкинули на Рождество в Рязанскую губернию в многодетную семью — в батистовых пеленках, с золотыми сережками и золотым крестиком. Так что возможна аристократическая кровь.
Сестра росла как парниковое растение. Родители работали, а бабушка, выпускница Плехановского, воспитывала Арину, даже завтраки ей носила в школу. Входя в какой-нибудь кабинет, сестра делала книксен. Все ее время было расписано по минутам: фортепиано, книги, выставки, консерватория. В школе — круглая отличница. При этом бабушка не давала ей ни с кем дружить. И что вышло?
Когда бабушка умерла, Арине было 12 лет, и она реально не понимала, где находится. Даром что родители были уверены, что бабушка все сделала правильно. Это потом я уже прочитала в дневнике Арины (родители приучили нас к ежедневным записям). Старшеклассники позвали ее домой, стали гладить по коленкам и как-то странно, по мнению сестры, вести себя. Она ничего не понимала. «Но мои слезы блестели на глазах, как у героини Бальзака», — писала она.
Есть такое понятие в психологии — сценарный план: когда люди заменяют реальность на нереальность. Эрик Берн в «Играх, в которые играют люди» писал, что жизненный сценарий — это бессознательный план, который родители формируют детям от зачатия до 6—7 лет. Это возраст первых впечатлений, а дважды произвести впечатление нельзя. Чаще ожидания от первого впечатления хорошие, но иногда ожидания не оправдываются, возникает фрустрация.
Думаю, у Арины это и случилось. К восьмому или девятому классу она скатилась до троек и двоек, бросила музыкалку. И когда поступила в историко-архивный институт, в ее жизни уже присутствовал алкоголь. Родители ничего не знали. Арина утром выпивала чуть-чуть коньячку и с фляжечкой шла на занятия.
На удивление, она получила три высших образования, работала на съемочной площадке, еще где-то. Но так и не смогла найти себя. Очень хотела детей, но наделала абортов. А потом — цирроз печени. Я ездила с ней по больницам, разговаривала с гепатологами. Но сестра уже не могла бросить пить. Только говорила мне: «Ты счастливая! У тебя есть кино, театр! У тебя есть мечта, которой ты живешь с детства. А я просто хотела иметь семью, любить и воспитывать детей. Но родить уже не могу...»
Арина вышла замуж за человека из Афганистана. Он очень ее любил. Но они выпивали вдвоем. Я спрашивала зачем. Она говорила: «Спасибо, что вы меня лечите, что кладете в больницы, но дайте мне просто уйти. У меня нет той любви и сил к жизни, что есть у тебя».
Она ушла в 35 лет. А через четыре месяца умер ее муж. В последнее время он говорил: «Арина приходит ко мне, она зовет меня».
Моему сыну сейчас 13 лет, подрастает дочь. И для меня как для матери история сестры — это история о том, как страшна гиперопека. Я понимаю, что не стоит передавливать. Но все-таки надо быть всегда рядом. Арина писала в дневнике, что ее все считают взрослой, а ей хотелось кому-то поплакаться, поделиться сокровенным. Мама не всегда была доступна для общения. А бабушка уже умерла.
— Представляю, каково было вашей маме! А тут еще вы — с заявлениями, что хотите умереть на сцене...
— После рождения детей я поняла, что умирать на сцене — это вообще не про меня. Я даже быть в театре до конца дней не готова. Хочу потихонечку уходить. Оставляя себе самое «вкусное». Сейчас мне интересно другое. Мы все время чем-то жертвуем в профессии. Но теперь я называю это не жертвой, а выбором.
Попробовав себя в режиссуре, я, например, поняла, что не хочу больше этим заниматься. Не мое! Мне ближе психология, телесно-ориентированная. Это соматик-боди. И здесь я тоже практикую.
— Учите жить без лекарств?
— В общем, да. Только через движение тела, через изучение эмбрионального периода...
— Мы же не знаем, какими эмбрионами были.
— В том-то и дело! Кстати, этим летом я лично познакомилась с обожаемой и великолепной Татьяной Владимировной Черниговской.
— Я так счастлива! — говорю.
А она:
— Это я счастлива!
Оказывается, она меня видела в спектакле. Договорились, что однажды я позову ее с лекцией в рамках моих занятий.
Соматика мне нравится тем, что она идет скорее в пространство неизведанного, чем в пространство диагноза. Например, когда у мамы кружится голова, она тут же хватается за таблетки. Говорю: «Попробуй побыть с этим головокружением. Тебе ведь не надо сейчас никуда бежать, не надо работать... Твоему телу страшно?» — «Нет, прикольно». Ну вот... Мама начала меньше пить таблеток. Тело стало адаптироваться. У нас же распространена удобная фармакологическая история: напугать, что все плохо, а будет еще хуже.
— Говорят, боль нельзя терпеть.
— И для меня, и для детей обезболивающее — на самый крайний случай. Они терпят головную боль. Они терпят температуру 39,5. Но я кладу их на холодные простыни, растираю уксусом. И знаю, что если собью эту температуру, ребенок через три месяца снова заболеет. А если не собью, то, может быть, через семь. Или вообще не заболеет, если я ему разрешу пересидеть дома. Особенно зимой, когда достаточно, чтобы ребенок выспался и успокоился.
— В этом году — к своему юбилею — вы обещали написать книжку про клан Морозовых, к которому принадлежит ваша мама.
— Отложила на следующий юбилей. Через десять лет. Что касается фамилии, никакой связи с Саввой Морозовым у мамы, конечно, нет. Это все были мои сны, фантазии.
— Вы не написали к 50-летию книжку, но неожиданно снялись... обнаженной в проекте «Король и Шут». Чего вдруг? Надо было закрыть гештальт?
— Наверное. Это было очень смешно. Куда еду, я узнала за час до отхода поезда. Тогда же мне сказали, что придется сниматься голой. Я села в купе и думаю: ну а что? Это же классно — дать обнаженную натуру не только в метафорическом смысле, но и в реальном. Я родила двоих детей. У меня все прекрасно. Нет стеснения.
— Даже перед своими детьми?
— Я разговариваю с ними про прекрасные времена, когда морали в том виде, как сейчас, не было. Мы размышляем, как Адам с Евой, не зная срама, классно существовали. Беседуем о древнегреческих обрядах. О славянском празднике Ивана Купалы. О том, как мужчины брали мальчиков на охоту, чтобы взрастить мужчин. А бабушки в бане учили девочек не стесняться и рассказывали, как вести себя с мужчиной. В моем детстве, когда в СССР секса не было, родители ничего не рассказывали, дети сами все как-то узнавали. Но сейчас меня как мать подростка вопрос полового воспитания очень беспокоит. Это ведь на самом деле воспитание!
— У ваших детей оригинальные имена. Не боитесь, что в какой-то момент они захотят стать Ваней и Машей?
— Аврору я так назвала, потому что она — утренняя звезда, родилась на рассвете. А с Этьеном волшебный процесс оплодотворения произошел в Париже, когда я работала там над фильмом «Коко Шанель и Игорь Стравинский». Но потом сказала сыну: хочешь — можешь поменять имя. Я спокойно к этому отношусь.
— В сериале «Балет» — еще одной вашей премьере года — вы сыграли мерзкую завтруппой, которую «наказали»... надругательством на ее рабочем столе. А от чего в кино вы бы отказались?
— От пошлости. Когда-то меня утвердили в ситком «Счастливы вместе». Но увидев аббревиатуру ПМС в сценарии, я как-то растерялась. Думала, ошибка — нужно ПТС. Оказалось, все верно. Потом приехали американцы (сериал же делался по лекалу), меня все поздравляли с утверждением на роль. И вот я получила договор. А там: 6 дней в неделю по 12 часов. Полтора года. И за это время — два раза каникулы по 7 дней.
— А театр? — спрашиваю.
— Значит, в этот период у вас не будет театра.
Я поняла, что если полтора года буду произносить только эти тексты, то к концу съемок от меня как от человека ничего не останется. И отказалась. Даже после того как мне предложили больше денег. Интуитивно я поняла, что это не моя история. И оказалась права.
Подпишись на наш канал в Telegram