«С актрисой Людмилой Ивановой меня связывали долгие годы дружбы. За это время она дала мне множество интервью. Ценность талантливой актрисы и в том, что она дружила с теперь уже легендами. Много лет работала бок о бок с Ефремовым, близко дружила с Галиной Волчек, с молодой Гурченко, писала песни для Анны Герман. Помнила молодых Высоцкого и Даля. Эти отрывки из моих интервью с Людмилой Ивановной наполнены юмором и атмосферой того времени...» — рассказывает главный редактор Анжелика Пахомова.
Двадцать шестого октября 1977 года была премьера «Служебного романа», и на следующее утро все мы — Немоляева, Ахеджакова, я — проснулись знаменитыми (я не называю Фрейндлих, Мягкова и Басилашвили, потому что они и раньше были известными актерами). Славу я почувствовала странным образом: старший сын, Ваня, пришел из школы недовольный. Спрашиваю: «Что с тобой?» — «Мне в школе говорят: «У тебя что, мать правда такая дура?» Вот это доигралась! Я его постаралась утешить: «А ты гордись! Что я так сыграла, что все поверили, что я — дура!» Сын согласился: «Хорошо, мама. Но все-таки ты пока лучше не появляйся в школе...»
Для многих я тогда навсегда стала Шурочкой из «Служебного романа». Знаю, есть актеры, которые ненавидят ту свою роль, по которой их все узнают. А я не отказываюсь, не стесняюсь! Жаль только, что роль маленькая, она могла быть и больше, и интереснее. Рязанову очень нравилась сцена, когда Шура приколачивает к стене траурный портрет Бубликова, и вдруг тот живой и невредимый появляется на проходной. Когда мы это снимали, Эльдар Александрович расшалился. Отвел меня в сторонку и говорит: «Давай в этом дубле отступим от сценария, но никого не станем предупреждать. Просто когда Бубликов, то есть Щербаков, пойдет на тебя с кулаками, ты кричи ему в ухо «Да здравствует живой товарищ Бубликов!» Посмотрим, что он будет делать». Рязанов любил импровизировать на съемочной площадке. Ну, я так и сделала. В нужный момент я как взвилась, как закричала... Все актеры по ходу сориентировались и зааплодировали, а Бубликов — Щербаков стал кланяться, как на собрании: «Спасибо, товарищи, спасибо!» Мне тоже надо было как-то доигрывать импровизацию, и я упала Щербакову на грудь... Когда камеру выключили, я говорю Рязанову: «У Шурочки же может быть роман с Бубликовым! Это же начало романа!» Эльдару Александровичу идея понравилась, но нам просто не хватило пленки. Ее следовало экономить. Тем более что и так материала наснимали гораздо больше, чем надо было, — его хватало на три серии, а фильм-то двухсерийный. Так что при монтаже пришлось многим пожертвовать: например сценами Ахеджаковой-секретарши с мужем, от которого в итоге остался только голос по телефону.
Помню этот удивительный подъем, атмосферу творчества на площадке. Всем миром делали из красавицы Фрейндлих «мымру». Алиса не жалела себя, говорила гримерам: «Нет, прическу надо еще больше прилизать» или «Вот этот костюм будет пострашнее». Она не боялась быть некрасивой, а это ведь такая редкость для актрисы. Долго не могла найти подходящие очки для «мымры». И вот однажды к нашему оператору зашел на съемки отец, его очки представляли собой такие уродливые «фары» в толстой оправе. Алиса тут же у него их попросила: «Ой, дайте, пожалуйста! Это то, что надо!» Пока искали детали для образа Калугиной, был выбран наконец актер на роль Новосельцева. Его ведь мог сыграть вовсе не Мягков, а Басилашвили. Вообще, много было претендентов. Например, пробовался Петр Вельяминов. Помню, Рязанов объяснял им всем: «Вы красивые, холеные... А мне не такой нужен. Новосельцев должен быть... никакой!»
Ну а мне роль Шуры сыграть сам бог велел. В те годы общественная деятельность была частью нашей жизни. И в каждом советском учреждении имелась такая вот «Шурочка», которая постоянно кричала: «Собираем по десять копеек!» — то на похороны, то на новорожденного. В театре «Современник» я тоже занималась общественной работой, потому что Олег Николаевич сразу же предложил мне стать секретарем правления. То, что «Современник» — мой театр, я поняла сразу, когда сидела в зале в качестве зрительницы на знаменитом самом первом их представлении в апреле 1956 года. Тогда у «Современника» не было ни своей сцены, ни названия, ни ясных перспектив. Просто группа энтузиастов, которым на время МХАТ разрешил занять сцену своей Школы-студии. Они показали спектакль «Вечно живые» (по той самой пьесе Розова, по которой позже был снят фильм «Летят журавли»). И я просто заливалась слезами... Вскоре я подошла к Олегу Ефремову и попросила принять меня в труппу. При этом я покидала театр Наталии Сац, где у меня были и роли, и успех. Мало того, со мной к Ефремову ушел и мой первый муж, Леонид Эрман. Он стал первым директором театра «Современник». Мы шли в никуда, но я чувствовала, что это нужно сделать.
Сколько бы сейчас ни снимали сериалов про оттепель, думаю, люди не почувствуют то, что чувствовали тогда мы. Постоянное счастье! На площади Маяковского, где сначала находилось здание нашего театра, у памятника поэты читали свои стихи. Нередко заходили и к нам в артистический подвал, и тоже читали стихи, бывало, что и только что написанные — так мы становились первыми слушателями. Вознесенский, Рождественский, Евтушенко... И с Высоцким мы дружили, и тоже случалось, что первое исполнение его песен было для нас. А как-то раз на Новый год Ефремов пригласил в театр Солженицына. Олег мечтал поставить его пьесу «Олень и Шалашовка», но на такой размах оттепели не хватило. Пьесу Ефремов смог поставить только в 1991 году, уже во МХАТе. Помню, Солженицын поразил нас своей памятью. Олег только один раз по очереди назвал ему каждого из нас, когда знакомил, причем по просьбе Солженицына представил по имени-отчеству. Так весь вечер потом Александр Исаевич обращался к нам, ни разу не перепутав, как кого зовут. Помню, разговаривая, он смотрел человеку прямо в глаза, действительно был в этот момент со своим собеседником... И он никуда не спешил...
А потом актеры «Современника» подружились с Александром Галичем. Они с Ефремовым загорелись поставить его пьесу «Матросская Тишина». Работали над ней полгода. Немыслимая идея, но Олег верил в нее до самого прогона. А на прогоне, когда одна дама из горкома партии заявила: «Это так нежизненно... Никакой связи с реальностью!» — Галич встал и громко произнес: «Дура!» Разумеется, спектакль не разрешили, но вовсе не из-за этого. Просто каждую пьесу приходилось с огромным трудом пробивать... Был подобный случай и с Александром Володиным, с пьесой «Назначение». На прогоне министр культуры РСФСР Попов сказал: «Надо многое переделать, вам еще работать и работать. В общем, в этом сезоне не успеем». Тогда Володин — обычно скромнейший человек — встал и ушел. Но как ни странно, именно этот жест отчаяния заставил Попова задуматься, и он смягчился, сказал: «Ну хорошо, Олег Николаевич, приходите, поработаем с пьесой. Только вот этого... Автора не берите с собой». Насчет характера Володина: это был скромнейший человек! Когда мы отмечали его юбилей в театре, в складчину купили ему хороший велосипед, зная, что такой дорогой подарок он не примет. Тогда мы устроили лотерею, сами сделали лотерейные билеты. Разумеется, все артисты выигрывали разные мелочи, а Володин — хорошие вещи: то пижаму, то часы, и, наконец, велосипед. Он был счастлив! В те годы мы уже могли позволить себе купить хорошие подарки на день рождения любимому драматургу. А вот когда только начинали... Я помню, что на творческий вечер Евстигнееву мы подарили кота в мешке, которого поймали в подворотне. Котик был спокойный, миролюбивый, мы повязали ему голубой бант. Но как только вынесли его на сцену, он стал мяукать и царапаться. Евстигнеев испугался: «Уберите его!» Потом все пошли на банкет, а мы с Валентином Никулиным под дождем поехали в тот двор, чтобы отпустить кота на волю.
Собственного свободного времени у нас вообще не было — его следовало целиком посвящать делу. С утра встал, оделся и пошел в театр. А там — до ночи. То репетиция, то собрание, то спектакль... Бывало, что и после спектакля Олег Николаевич объявлял: «Мне надо показать вам новую пьесу. А когда? Завтра с 12 часов репетиция... Давайте сейчас, что ли?» И до четырех ночи читка. А как выходной подойдет, он спрашивает: «Как проведем вместе свободный день?» Новый год — Ефремов дает мне задание: «Мила, что придумаем на праздник?» Он буквально не отпускал от себя актеров, ненавидел пропуски, если человек без причины не явился в театр — сердился... Ввел штраф три рубля за опоздание. Лиля Толмачева любила опаздывать, и вот ей приходилось платить. Правда, эти деньги потом шли на конфеты нашим же женщинам.
Я не знаю, чем объяснить нашу тогдашнюю преданность театру — это нынешнему поколению будет сложно понять. Как такой коллектив вообще мог существовать? На основании чего 30 взрослых людей отказывались от всего, забывали про личную жизнь?.. Как согласились работать на износ, не думая даже о здоровье? Вот я играла Старуху в пьесе «Без креста» и должна была каждый день присутствовать на длинных репетициях. Независимо от того, в массовке ты или в главной роли, должен быть в театре от начала до конца. Чувствую, падаю с ног! В перерыве присела на диван и провалилась в сон. Слышу сквозь дрему, помреж кричит: «Иванова! На сцену!» Я рванула и упала на лестнице. Кстати, на этих трех ступеньках, ведущих на сцену, многие падали. Олег Николаевич тоже как-то на спектакле пошел в темноте, поскользнулся и, промазав мимо входа, упал в зал. Приземлился на колени зрительнице в первом ряду, сломав ей палец... Короче, я тоже упала на этой роковой лестнице и сломала два ребра. Привозят меня в больницу, а я как в горячке твержу только одно: «Через четыре дня прогон спектакля! Я не могу отсутствовать! Не кладите меня!» Положили, конечно. Но к прогону я встала и явилась в театр с перебинтованными ребрами, доехала на такси. Ефремов даже не удивился. Сказал: «Так! Поставьте ей раскладушку, пусть после выходов на ней отдыхает». А мне: «Кстати, твою роль Старухи мы сняли. Ты теперь играешь Доярку. Боевую такую, симпатичную, поняла?» Поняла! Что ж, я сыграла Доярку. Плясала даже со сломанными ребрами...
Мы, конечно, относились к неизбалованному поколению — ведь детьми пережили войну... Мне исполнилось восемь лет, когда она началась: у меня день рождения 22 июня. Помню, как мы с мамой пошли покупать конфеты к столу, потому что ожидались гости. И вдруг из громкоговорителя понеслось что-то страшное... Больше всего меня тогда поразила тишина... Люди даже не плакали, а подавленно молчали. Мама молча развернулась и повела меня обратно. Я говорю: «Мама, а как же конфеты?» — «Какие теперь конфеты?» Потом мы еще месяц жили на даче, начались воздушные тревоги. Всех обязали вырыть бомбоубежище, это называлось «щель». В нее мы бросались, когда начинала выть сирена. Помню, меня сразу начинало тошнить от этого воя... До сих пор такая реакция на громкие звуки. Мы хотели эвакуироваться, но если человек не числился на крупном заводе или в театре, было невозможно достать билеты, вокзалы ведь осаждали толпы. Но у нас дед работал слесарем на Ярославском вокзале, и он нас записал в очередь за билетами. Мы в ней еще стояли три дня... Что там творилось — не передать! Многие пытались взять с собой перины, патефоны, подушки... Хотя существовало распоряжение: на каждого человека не более 20 килограммов вещей. Моя законопослушная мама оказалась одной из немногих, кто это условие выполнил... Мы сели в теплушку с одним чемоданом. Ехали к папиному брату в Чкалов (сам папа был в это время в экспедиции, он работал геологом). Оттуда — в Челябинск, потом в село Кундравы на Урале, потому что там продолжал стоять с геологической партией наш папа. Конечно, все это в ужасных условиях — в дороге ели только хлеб, спали на третьей полке. Люди в провинции на толпу москвичей-беженцев смотрели без особенного удовольствия, поэтому мы несколько раз переезжали, пока не приехали в Миасс. В этом городке папа нашел нам временное жилье, а сам он работал в тайге, на добыче циркония, который был нужен для строительства самолетов. Я частенько приезжала к отцу, жили мы там в «балагане». Знаете, это такой домик, врытый в землю, а внутри только нары и печка, пол земляной... Так что к спартанским условиям я привыкла с детства!.. Да и когда в Москву вернулись, в сытости не жили. Пошла я в школу, а там дети — кто в чем, в калошах на шерстяной носок, в перелатанных отцовских шинелях. Тетради у нас были сделаны из газет, учебников не достать... Но вы не поверите, у меня все равно было счастливое детство! Я уже тогда мечтала о театре. И в шестом классе единственный раз в жизни я играла красавицу, героиню — в «Снегурочке» по Островскому. Мне дали роль Весны, для которой мама сшила мне удивительное нежно-розовое платье, украшенное цветами. Я была уверена, что и дальше так пойдет. В результате всю жизнь играла всяких Шурочек, Клав, Васют...
И все же, несмотря на то что я не играла героинь, мне хотелось быть в форме. Тогда как раз пошла мода на гипноз, и Ефремов договорился об общем сеансе у гипнотизера. Ну а как иначе, если мы круглосуточно были вместе? И сеанс — общий! И вот к нам приехал Кашпировский — тот самый, которого через двадцать с небольшим лет узнала вся страна... Мы сели в зале. Я — в первом ряду! Так хотела похудеть. И муж рядом, он хотел избавиться от седины. Там каждому надо было задумать, что он хочет. Результат: у меня стали расти черные волосы, но я не похудела. Что же касается Ефремова, он к этой затее с самого начала отнесся скептически. Но ребята надавили на него, сказали, что это хороший шанс избавиться от вредной привычки. И он согласился. Выяснилось, что на Ефремова гипноз вообще не действует! Все уже поддались, в зале спячка, а Олег сидит хоть бы хны! Смущается, что гипнотизер старается, но ничего сделать не может. Так ничего и не вышло... Но я не люблю, когда Олега Николаевича ругают за его образ жизни. Он вообще особенный, к нему нельзя подходить с общими мерками. Да, он увлекался... Он вообще был увлекающимся и жил на полную катушку. Ничего не боялся! За это и женщины его обожали, и публика. И на всех нас падал отсвет этого всеобщего обожания.
Помню, с одним из самых смелых наших спектаклей — «Голый король» — летом 1962 года мы отправились в Грузию. Помню давку. Перед спектаклем на входе в театр толпа буквально заблокировала вход. Никто не разбирал, с билетом, без билета, — люди валили внутрь. А когда увидели артистов (мы как раз подъехали), совсем обезумели: стали нас хватать, качать. Я чудом проскользнула внутрь театра, выглядываю в окно — вижу: у Нины Дорошиной, Миши Козакова перепуганные лица, их буквально давят! Я высунулась и как закричу: «Товарищи! Расступитесь! Пропустите артистов сейчас же! Иначе спектакля не будет! Спектакля не будет!» Как по волшебству вход расчистился, и ребята прошли. Это было самое страшное для людей — что спектакля не будет.
На тех гастролях я праздновала свой очередной день рождения. И узнала, что такое миллион алых роз. Я, конечно, не считала... Но местные зрители подарили мне буквально небольшой садик. Больше я таких букетов в своей жизни не видела, хотя цветов мне дарили немало...
С первым мужем мой брак был недолгим. А потом я познакомилась с человеком, с которым прожила всю свою жизнь, — физиком Валерием Миляевым. Сейчас думаю: ведь это чудо, что при таком образе жизни, при фанатичной преданности работе я нашла своего мужчину. В этом нет моей заслуги. Просто везение. Я тогда была приглашена в их институт. Физики хотели поставить спектакль, обратились в «Современник», меня послали помочь. Стала я их разыскивать, иду по Ленинскому проспекту, а там какой-то пустырь. Такая метель поднялась! Я со страхом подумала: «Если меня тут заметет, найдут только весной!» Москва-то была еще не такая, как сейчас, не застроенная... И вдруг какой-то молодой человек вышел меня встречать. Говорит: «А я так и думал, что вы заблудитесь», — и достает из кармана мандарин. Это был Валера... Вот и все! Нам просто повезло, что мы нашли друг друга. В любви каждую минуту муж мне не признавался, но раз я услышала, как он сказал кому-то по телефону: «Мне никогда, ни одной минуты не было с Милой скучно!» У меня много лет хранится одно письмо мужа, которое я считаю своим оберегом. Оно начинается так: «Милая, любимая моя, ромашка моя, колокольчик мой, лютик, мое любимое сено, мое любимое небо, мое восходящее солнце...»
Нас с Валерой объединили и сыновья, которые у нас родились, и общее дело — бардовская деятельность. А получилось все так: в театре нужна была песня для Толмачевой, для володинских «Пяти вечеров». Ну, я писала тогда что-то в стенгазету... И Женя Евстигнеев стал меня уговаривать: «А может, ты, Мила, напишешь? У тебя же получается!» Я попробовала. И пошло! Потом уже Ефремов стал мне специально заказывать песни к спектаклям. Мы тогда всем «Современником» любили петь. Причем с увлечением пели все, независимо от того, есть голос или нет. Мы устраивали посиделки, а потом разбредались по домам, обязательно с гитарой. Тогда песни звучали отовсюду, прямо на улицах. Это было нормально, что молодежь идет и поет. По стране прокатилась бардовская волна... И мы с Валерой стали приходить на разные вечера, пели мои песни — «Улицу Горького», «Весну». Один раз вышел смешной случай: я ехала в электричке и слышу — студенты поют мое. Я им говорю: «Это моя песня!» А они: «Нет! Это песня Ады Якушевой». Люди даже не знали, кто автор. Песни эти были уже как народные. Мне довелось и на знаменитых вечерах в Политехническом выступать. Но я не считала себя профессиональным поэтом или композитором. Я не сочинитель, просто слышу музыку или стихи — и тогда пишу их. Тем не менее мои песни исполняли Анночка Герман, Гелена Великанова, Валентина Толкунова, Таня и Сережа Никитины, Людмила Гурченко...
Когда из «Современника» ушел Ефремов, я сделала выбор в пользу родного театра, осталась с Волчек, своей однокурсницей.
Но главных ролей у меня по-прежнему не было. Правда, я долго репетировала роль Айша-Апы в спектакле «Восхождение на Фудзияму». Фактически это была моя первая большая роль в театре. Но потом Волчек у меня ее забрала и отдала старенькой Любови Добржанской, которая все месяцы наших репетиций болела и не появлялась в театре. Это было тем удивительнее, что я ее помнила еще молодой, в спектакле «Давным-давно», и всегда ее очень любила. Может быть, это и уберегло меня от похода в кабинет Волчек. Я отступила и стала ждать. И дождалась! Роль в итоге вернули мне, когда Любовь Ивановна стала себя плохо чувствовать.
В «Современнике» я ближе всех общалась с Галей Волчек, мы стали дружить с того дня, как поступили в Школу-студию МХАТ. В первый же день учебы Галя сказала: «Мила, надо отметить. Давайте соберемся с ребятами у меня дома, папа уехал». Про папу я, конечно, знала. Борис Волчек был знаменитым кинооператором, трижды лауреатом Сталинской премии. И квартира у них была соответствующая, в доме на Полянке. Мне, выросшей в коммуналке, отдельная квартира казалась роскошью. Галя сразу взяла дело в свои руки, сказала собравшимся: «Ну что, сложимся по три рубля?» Выглядела она шикарно — в сшитом на нее коричневом платье, на каблуках. Ребята поначалу стеснялись, танцевали мало. Больше курили, это было модно. И я тоже решилась взять сигарету. Но Галя, увидев, что я прикуриваю, выдернула сигарету у меня из рук, сказала: «Тебе не надо курить. Потом не бросишь». И я сразу ей поверила. Больше никогда в жизни не пробовала, хотя у нас в «Современнике» курили почти все. За это я Гале очень благодарна! Еще в Школе-студии стало понятно: Галя — лидер. Смелая... Помню, однажды она вернулась с летних каникул — волосы выкрашены в белый цвет и подстрижены. И красная помада! Для начала пятидесятых это был, можно сказать, вызывающий вид. Но ей это шло...
Что касается Жени Евстигнеева, то он присоединился к нам на третьем курсе. И, кажется, именно Галя первая разглядела в нем гения и не побоялась во всеуслышание объявить об этом: «Товарищи, это же новый Жан Габен!» Вслед за ней многие стали шептаться: «Гениальный артист! Евстигнеев! Приехал из Владимира!» Так вышло, что я сначала услышала все эти разговоры, очень меня заинтриговавшие (было интересно: надо же, еще студент — а уже гениальный), и только потом увидела самого Женю. И, если честно, в тот момент была разочарована: идет по коридору худой, невзрачный, с разболтанной походкой лысый человек... Он ведь был на семь лет старше нас всех, в Школу-студию поступил, уже имея актерский опыт. Одевался Женька нелепо: трикотажная рубашка-бобочка, костюм неопределенного цвета. Все изменилось, когда они с Галей Волчек поженились, Женя приобрел лоск. Ничего удивительного: все, кто с ней соприкасался, преображались... Скольких актрис Галя в нашем театре одела: по комиссионкам, на копейки. И меня в том числе. Мы с ней даже духи сами делали! Французских же было не достать, так мы брали за основу какую-нибудь «Красную Москву» и добавляли туда что-то: то гвоздику, а то и нафталин. Экспериментировали... И надо сказать, у нас получались очень необычные и яркие ароматы.
С Галей было не соскучиться. Когда у них с Женей родился сын (а Денис стал одним из первых детей, появившихся у актеров в «Современнике»), я, как та самая Шурочка, кричала: «Собираем по пять рублей! Гальке на коляску!» И тут выяснилось, что Галя хочет не просто какую-нибудь коляску, а непременно бирюзового цвета, и одеяльце такое же... А иначе грозится с ребенком на улице не гулять. От модной и красивой Гали это звучало не пустой угрозой. Как ни странно, среди типовых коричневых колясок нам как-то удалось раздобыть бирюзовую. И даже одеяло нужного цвета — правда, большое, взрослое. Но Галя вырезала из него нужного размера кусок.
Первое время они с Женей снимали комнату на улице Горького — рядом со зданием, которое «Современник» получил в 1961 году. Понятно, что эта комната очень быстро стала нашим «штабом». Репетируешь в театре до ночи, домой уже нет сил ехать. А у Гали с Женей имеется огромная тахта. Идешь к ним, бухаешься на эту тахту и спишь. А утром — снова на репетицию. С ребенком и хозяйственными заботами им помогала домработница Таня. Но готовить Волчек любила сама. Бывало, сделает какую-то невероятно вкусную курицу по-китайски. А то вдруг увлечется здоровым питанием и каждое утро кормит нас салатом из сырой свеклы, утверждая, что это очень полезно и бодрит лучше кофе. Женя тоже раскрывался дома с неожиданной стороны. Оказалось, он невероятно талантливый музыкант, ударник. И в юности выступал с джазовым ансамблем. Женя мог играть на чем угодно — на ложках, на вилках... А если садился за барабанную установку, то устраивал шоу в духе западных музыкантов — палочки подкидывал и на лету подхватывал...
В этом качестве — исполнителя музыкальных номеров — Женя ездил с нами на подработки: был у нас такой спектакль, с которым мы гастролировали, назывался «Современник» рассказывает о себе». Вот только рассказывать о себе Женя решительно не умел. Совсем. Если его об этом просили — просто превращался в соляной столб. Он вообще был очень стеснительным, если ему приходилось выступать как Жене Евстигнееву — не в роли. И вот один раз мы поехали с ребятами в Тбилиси. Мне хотелось, чтобы программа была поинтереснее. Тогда я как ведущая давай уговаривать его: «Женя, ну расскажи, пожалуйста, что-нибудь. Хотя бы как ты играешь Сатина в пьесе «На дне». Ну очень надо!» А он: «Ни за что! Выкручивайтесь сами». — «Да, конечно, тебе наплевать. Ты — звезда. А ведь и другим ребятам охота заработать. А для этого надо, чтоб народ пришел. На Евстигнеева — придет». Уговорила. Ну, делаю вступление, долго рассказываю о Евстигнееве. Приглашаю его на сцену. Он выходит, начинает с монолога Сатина: «Человек — это звучит гордо...» И стоит. Оглядывается на меня, на лице ужас. Шепчет мне: «Я забыл...» Забыл монолог! Потом говорит: «Ну и так далее!» Разворачивается и уходит. Я не помню, что я там плела, мол, артист болен, долго говорить не может, и вообще — ему некогда... К счастью, публика не скандалила — люди были рады, что вообще увидели Евстигнеева вживую. Потом, за кулисами, я, конечно, высказала ему все. А Женя говорит: «Я же вас предупреждал!»
Впрочем, Евстигнеев с нами ездил редко. Он ведь много снимался, часто был где-то в киноэкспедиции. Помню, однажды я вместе с Волчек поехала навестить его в Одессе. Но и там мы его почти не видели — Женя пропадал на съемочной площадке, а мы с Галиной бродили по городу. Как-то раз на набережной встретили Марка Бернеса. Я воспринимала его как какое-то божество. А он остановился и просто сказал: «О, Галя! Привет». Оказалось, что он знал ее отца, в Москве они были соседями... Бернес повел нас обедать в очень красивую старинную гостиницу «Красная», там нам накрыли изысканный стол. Видимо, обстановка подействовала несколько угнетающе — мы с Галей застеснялись, вели себя как-то скованно. А Бернес знай себе веселится: «Девочки, ну что вы такие скромные? Давайте я буду вас развращать!» И дает нам самиздатовским способом отпечатанный рассказ Алексея Толстого «Возмездие». Запрещенный, потому что там было «про это». А вы даже не представляете, как тогда с «этим» было тяжело, нигде ни слова — ни в песне, ни в телепередаче, ни в книгах. Ну нет «этого» — и все тут. За ночь мы с Галей успели прочесть рассказ — по очереди. Самиздат всегда так давали, на одну ночь. Между собой мы прочитанное не обсуждали — были слишком целомудренными для таких разговоров. Но когда утром возвращали рассказ Бернесу, сделали вид, что все это давно знаем: «Ничего особенного!»
Вскоре после той поездки Галя и Женя Евстигнеев расстались. Это произошло в Саратове, где мы всем театром снимались в фильме «Строится мост». Жили все вместе, в одной гостинице. Так что Женя просто взял чемодан и перешел из одного гостиничного номера в другой... Помню, как мы все из-за этого переживали. Не знали, как теперь будем общаться, ведь и Галя, и Женя оставались в театре. Но мудрая и дипломатичная Волчек все устроила так, что для друзей ничего не изменилось. Мы как были одной большой семьей, так и остались...
Люся Гурченко пришла в «Современник» в 1963 году. Она была очень красивая: тоненькая, модная. Но глаза — иногда грустные... Как будто она порой опасалась — сейчас кто-нибудь спросит ее: «Вот ты снималась в «Карнавальной ночи», а сейчас что?» Это был нелучший период в ее жизни, в кино Гурченко тогда не снимали, да и в «Современнике» развернуться не удалось. Ей доставались маленькие роли, что, в общем-то, было понятно: главные роли исполняли основатели, те, кто в театре давно. И Люся играла, например, девушку, которая приходит от завода провожать на фронт Бориса в спектакле «Вечно живые», или Доярку в пьесе «Без креста» — в таких ролях и «харьковская нотка» Люсиной речи была кстати. А вот героинь Гурченко не давали. Она не нравилась Ефремову как женщина, он никогда не был ею увлечен, а следовательно, не видел ее на ведущих ролях. И в театре на Люсю смотрели так: ну, в «Карнавальной ночи» сыграла, ну, хорошая актриса, только здоровьем слабенькая... А тут у Гурченко еще случился роман с Игорем Квашой. Его жена Таня была в «Современнике» всеобщей любимицей. Естественно, отношение к Люсе несколько изменилось, многие стали с ней общаться холодно. А я не могла. Я понимала, что Кваша ей дал главную женскую роль в своем спектакле (он сам поставил «Сирано де Бержерака»), а у нее этого никогда не было! А ведь Люся по-настоящему талантлива...
Нас с ней сблизила музыка. Потому что я в театре именно с теми и дружила, кто поет или на чем-то играет. Помню, на девичнике у Нины Дорошиной, которые та собирала на каждый свой день рождения, Люся замечательно пела под гитару романс «Я ехала домой».
Она вообще была ходячий оркестр! Видит пианино — сразу открывает и садится играть, где бы мы ни находились... Так было и за кулисами Театра имени Пушкина 9 мая 1965 года, где мы сыграли спектакль «Вечно живые» в честь празднования 20-летия Победы. Дело в том, что первые 20 лет после войны День Победы вообще не отмечался, и фронтовики даже не надевали ордена — только колодки. А с этого дня все началось! Особенно душу всем перевернула минута молчания. Мы стояли и вспоминали войну. Когда спектакль закончился, я все еще была переполнена чувствами. И, столкнувшись с Люсей за кулисами, сказала: «Вот бы написать песню про этот день!» Она, ни слова не говоря, села за пианино и тут же, на ходу, наиграла какую-то музыку... А у меня стали складываться стихи: «Праздник победы, шумит весна, / Люди на площади вышли. / Старый отец мой надел ордена, / Выпили мы за погибших...» Люся говорит: «Мила, это же как будто про моего отца!» Стала рассказывать, как ее отец воевал... На следующее утро, едва проснувшись, я побежала к ней домой на площадь Маяковского. Люся там жила с мужем, актером Сашей Фадеевым, в двухкомнатной квартире, которую предоставила им свекровь, Ангелина Степанова. Там мы нашу песню и досочиняли. В итоге ее взяла в свой репертуар певица Маргарита Суворова и даже исполнила на конкурсе эстрадной песни.
Мы с Люсей думали, что будем и дальше вместе песни сочинять. Но тут в газете появилась разгромная статья «О дилетантах». А потом вышла еще и передача на телевидении, где один композитор сказал: «Песня Гурченко и Ивановой — это спекуляция на чувствах народа!» Отец Гурченко, услышав это, позвонил и плача ругал Люсю: «Доця, якый позор, як же так! Шо теперь скаже наша родня у Харькови?!» Вот, называется, и поздравила отца с Днем Победы... Люся была страшно расстроена. А я ее утешала: «Пойми, это провокация. Мы ведь с тобой актрисы, не члены Союза композиторов. Серьезные композиторы боятся, что мы у них отберем хлеб, что наши песни начнут исполнять и побеждать с ними на конкурсах. А ведь это — деньги. Вот они и дали отпор!» Люся все понимала, но удар был слишком ощутимым — это отбило у нас охоту сочинять. Правда, мы потом написали еще одну песню — о дочери. Посвятили ее шестилетней Маше, Люсиной дочке. Девочка была совершенно ангелоподобная, очень красивая, с миндалевидными глазами. И когда Люся шла с ней по улице, на Машу все смотрели. Что и вдохновило меня на стихи, к которым Люся написала музыку: «Весело иду, навстречу солнце светит. / Весело иду, моложе всех на свете. / Но на кого-то со мною рядом все восхищенно бросают взгляды. / Дочь, дочь... Милая моя, смотрят на тебя!» Правда, песня не совсем точно отражает Люсины чувства. Дочкиной красоты ей было мало. Ей очень хотелось, чтобы Маша, как и она, стремилась быть актрисой, интересовалась музыкой, разучивала стихи. Но Маше это не давалось. Люся мне жаловалась: «Ты знаешь, она не может запомнить даже четыре строчки». А мы с мужем не понимали: «Чего ты от нее хочешь? Ну и пусть играет, бегает». Вот кто Машу обожал — так это отчим, Люсин муж Саша Фадеев. По утрам он сам вставал, будил Машу, собирал в детский сад, одевал как куколку. Возился с ней больше, чем сама Люся.
С Сашей-то Люся дочку и оставила, когда у нас появилась идея поехать подработать в провинцию во время летнего отпуска. Решено было играть отрывки из спектаклей — мы взяли себе те самые роли, которых нам никогда не доставалось в «Современнике». Например, сестер в пьесе Володина «Старшая сестра». Составили репертуар, пригласили с собой ансамбль музыкантов, актеров Игоря Васильева и Всеволода Давыдова. Мой муж Валерий тоже поехал — он добыл для нас аппаратуру, которая весила как космический корабль, и сам ее таскал. Начали гастроли с Тамбова. Гостиница с тараканами, без воды. Но мы умели радоваться жизни в любых условиях, нам все казалось смешно. Покатались на лодке по реке Цне, зашли в какую-то блинную, где Люся меня поразила тем, что умяла в один присест четыре порции блинов. Я позволила себе только одну, и то переживала, что диету нарушила. И тут вечером — беда! Выясняется, что артист, который должен был играть жениха в пьесе «Старшая сестра», не смог добраться до Тамбова. Тогда Люся кинулась к моему мужу: «Валера! Ты должен сыграть эту роль!» Мы в ужасе, я ей говорю: «Да ты что? Валера — физик, он никогда в жизни ничего не играл... Он и текст не знает...» — «Ничего, еще есть час — выучит». — «Да у него с собой нет костюма!» — «Ну и бог с ним! Вот у него прекрасный свитер вязаный, как у Хемингуэя. Это сейчас модно. Я думаю, герой Володина вполне мог прийти свататься в таком свитерке». Короче, Люся за нас все решила. Но вы не представляете, что творилось с моим мужем! Вот так вот взять и выйти играть роль. Но он смог! Во всяком случае, все реплики произнес правильно. При этом от волнения постоянно руками тянул свитер вниз и вытянул его так, что вернулся за кулисы практически в платье. И музыканты, и администрация — все знали, что на сцене, как говорится, стажер. Они бросились поздравлять Валеру, чем даже вызвали некоторую ревность у Гурченко, которая, как мне казалось, любила, чтоб восхищались только ею. Но с Люсей главное было — не замечать ее перемен настроения. Сама-то она немного подуется — и отойдет...
Дальше по плану у нас был Донецк. Город, не так давно отстроенный после войны. Кругом статуи, парки, Дом культуры огромный, с колоннами! Зашли мы в него, стали готовиться к спектаклю. И тут выяснилось, что во всем этом огромном дворце нет туалета. И все артисты уже привычно ходят под сцену... Но нас и этим было не пронять. Люся мне потому и нравилась, что она оптимистка и боец. Под сцену так под сцену. В том же Донецке на другой день она отправилась пробежаться по магазинам. Вернулась с каракулевой черной шубой 56-го размера, очень дешево купленной в комиссионном магазине. Я удивилась: «Люся, что ты с ней будешь делать? Она же на десять размеров тебе велика!» А она в ответ — свое фирменное «Ха!» Пошла к коридорной, попросила ниток и ножницы и давай мех полосовать. К утру было готово произведение искусства: шуба с пояском, сверху узкая, внизу солнце-клеш. Короче, что-то необыкновенное, словно привезенное из-за границы. И ведь без выкройки, на глазок!
Ну а после гастролей мы на недельку махнули на море. Вышли на пляж — тут-то мы с Валерой и обомлели. Люся выглядела сногсшибательно. Талия еще тоньше, чем обычно. Оказалось, она где-то достала заграничный купальник-корсет. И темные очки. Ну просто невероятно, весь пляж не сводил с нее глаз! Жаль, в таком виде мало кто ее видел. Нравы в те времена были строгие. Мой муж как-то раз вышел в шортах за пределы пляжа — его тут же забрала милиция, и нам с Люсей пришлось Валеру вызволять. Но и это нас не расстроило — только посмеялись. Кстати, Люся в Москву с нами с моря не поехала — влюбилась в одного композитора, отдыхавшего в Доме творчества, и осталась его покорять. Ей это не составило большого труда — через два дня он оказался у ее ног. Люся вообще была влюбчивая... И к своему замужеству относилась не слишком серьезно.
Со временем наши пути с Люсей разошлись. Нет, мы не поссорились и не разочаровались друг в друге. Просто жизнь развела, нам стало некогда и негде видеться — с тех пор как однажды нам объявили на собрании: «Труппу покинула Людмила Гурченко...» Ну а воспоминания о днях нашей дружбы у меня самые светлые. И сейчас, когда читаю про «ужасный» характер Гурченко, удивляюсь. Может быть, я знала какую-то другую Люсю?
Оттепель — это прежде всего удивительное, чудесное время бардов... Все зашевелилось: появились молодые поэты, зазвучали настоящие, живые песни, люди хотели общаться! Я помню поэтический вечер в Политехническом. Пришло, наверное, раз в пять больше людей, чем мог вместить зал. Студенты гроздьями висели на лестнице, восторженно встречая Рождественского, Евтушенко, Ахмадулину. А вел тот вечер молодой Володя Высоцкий. Были и мы, барды. Городницкий пел: «Атланты держат небо на каменных руках!», отбивая такт по гитаре рукой. И зал начал вместе с ним выбивать такт ногами. Как только пол не провалился!.. Потом пел и Окуджава, и я исполнила свои песни «Весна», «Улица Горького». Таких вечеров в Политехническом было всего, по-моему, шесть — потом это дело прикрыли под каким-то предлогом. Это сейчас у нас барды поют со сцены, а тогда — по кухням, по компаниям. Пластинок с их записями просто не существовало, не записывались ни Окуджава, ни Высоцкий... Как же люди узнавали эти песни? Просто кто-то приходил с таким огромным магнитофоном, на бобинах, и записывал. А уж потом песни шли в народ... Как я скучаю о том времени! Вероятно, поэтому решила сделать в своем театре «Экспромт» бардовские вечера. Уже дали согласие прийти Александр Городницкий, Татьяна и Сергей Никитины... Надеюсь, что и молодежь заинтересуется, узнает, как это было...
Как я уже говорила, официально бардов в начале шестидесятых никуда не брали. Но случалось, что какой-то серьезный артист принципиально брал в репертуар песни запрещенных. Так делали Гелена Великанова и Анна Герман, с которой мы постепенно близко подружились. Выяснилось, что Аня — очень скромный и совершенно безотказный человек. Один раз мы с ней репетировали в гостинице «Советская», и тут стучат в дверь. Аня открывает и видит с десяток служащих: официанток и горничных. Они просят: «Ой... Анечка Герман! Мы вас хотим попросить, спойте нам!» И Аня без разговоров вышла в коридор и спела... Советские люди считали, что она богата — ведь звезда, да еще и заграничная. Но Аня была настоящей бессребреницей. Как-то, приехав с гастролей, она разбирала чемодан. И я, увидев ее скромные платья, не смогла скрыть удивления. Она улыбнулась: «Да... Вот так. Бриллиантов нет!» А потом подошла к зеркалу и говорит: «Зато есть вот эти волосы! Вот эти руки! Голос... Вот я вся!» Ну а потом Аня заболела. Написала мне письмо: «Мила, пришли мне, пожалуйста, рябину с сахаром. Кажется, мне сейчас это даст силы. Я очень больна...» Я сразу поняла: дело серьезное. Как назло, ни одной банки с рябиной у меня не осталось. Тогда мы с сыновьями ночью поехали на край Москвы, оборвали несколько деревьев в парке. И я тут же отправила Ане посылку. Вскоре Ани не стало, да и многих моих друзей тоже. Но вспоминая о них, я всегда удивляюсь: как мы умели радоваться жизни в то время! Несмотря на полунищее существование, на запреты цензуры... В театр шли за радостью! А сейчас у людей все условия для хорошей и сытой жизни. А радость эта куда-то ушла...
2015 год
Подпишись на наш канал в Telegram