«Пырьев искал партнера для Ладыниной. На роль пастуха пробовалось много кавказцев, все с усами, один лучше другого, все как на подбор жгучие красавцы. Владимир Зельдин тоже пробовался. Пырьев не мог выбрать. Свинарка уже была, а пастуха он искал долго. И тут его осенила идея. Он шел по коридору студии и каждой встречной женщине говорил: «Ты свободна сейчас? Зайди в просмотровый зал». Там собрались разные женщины — уборщица, буфетчица, гримерша, ассистентка режиссера. Их было много, человек двенадцать. Режиссер показал им все пробы и спросил: «Кого бы вы выбрали на эту роль?» Все выбрали Зельдина», — о звездах Театра Российской армии вспоминает актриса Ольга Богданова.
— В моем поступлении в Театр Советской армии решающую роль сыграл Зельдин. Владимир Михайлович сразу обратил на меня внимание. А все потому, что я спросила худсовет:
— На каком языке, русском или французском, показывать отрывок из «Хозяйки гостиницы»?
Все страшно удивились, а Зельдин воскликнул:
— Какая прелесть! Конечно на французском.
Он верно угадал, что этому отрывку очень идет французский язык, получается остро и женственно. У него всегда был необычный взгляд на жизнь, какое-то изящество, природный аристократизм.
В конце показа к нам вышел худсовет с объявлением итогов. Все мне улыбались, особенно актрисы, будто я их сестра родная. «Надо же! — подумала я. — Как они меня полюбили!» Позже Зельдин раскрыл мне глаза — оказывается, те, кто особенно сильно улыбался, были настроены против. «Но я им сказал: «Вы ничего в женщинах не понимаете, такую девчонку обязательно надо брать».
В этот театр я попала после неожиданного и несправедливого года простоя, когда, окончив Школу-студию МХАТ, пришла в «Современник». Но там не пригодилась. И этот первый год моей профессиональной жизни был трагическим. Очутившись в этом театре, я сразу ощутила, что это МОЕ! Монументальная архитектура, массивное здание, огромный зал — все, казалось бы, должно пугать молодую актрису. Там такая тяжелая дверь, которую даже открыть трудно. Но она показалась мне самой легкой дверью на свете!
С тех пор началась моя жизнь в этом театре, в которой всегда рядом был Зельдин. Даже не помню периода, чтобы мы расставались, я имею в виду работу. У нас постоянно были совместные спектакли, концерты, гастроли. Он всегда любил покровительствовать молодым привлекательным актрисам. И надо мной сразу взял шефство. Наша дружба с Владимиром Михайловичем длилась до самой его смерти...
В спектакле «Ужасные родители» по пьесе Жана Кокто мы с Федей Чеханковым играли молодых людей, а наши звезды Владимир Зельдин и Нина Сазонова — персонажей постарше. Но если бы они тогда услышали, что они звезды, наверное, упали бы в обморок. Таких слов не существовало. Не было ощущения, что они застыли на пьедестале, наоборот, эти актеры всегда учились, сомневались в себе и искали.
Это была великая школа! Нина Афанасьевна всегда репетировала с полной отдачей, мучилась, ее постоянно что-то не устраивало. А Владимир Михайлович был актер другого склада. На репетициях проявлял здоровый пофигизм: «Не надо мельтешить. Когда пробьет час твоего аккорда, главное — прозвучать без фальши. Все, как в оркестре». Недаром ведь его папа был дирижером оркестра.
— Владимир Михайлович рассказывал вам, откуда он родом?
— Он родился в замечательной семье, его дед и отец были музыкантами. Вот откуда в Зельдине великолепная музыкальность. Он и пел прекрасно. А как танцевал! На его легендарный спектакль «Учитель танцев» весь Большой театр ходил учиться мастерству.
Первые свои пять лет он прожил в маленьком городке Козлове, ныне Мичуринске. Он очень любил этот город, часто о нем рассказывал и всегда туда стремился. Зельдин доказал своим примером истину: человек воспитывается не тогда, когда лежит вдоль кровати, а когда поперек. Это была его малая родина, его место силы.
Мы туда с ним приезжали, он нас познакомил с великолепным директором местного театра, его подругой Галиной Николаевной Поповой. Она организовала международный театральный фестиваль, который называется «На родине Владимира Зельдина». Мы уже дважды его провели, я — председатель жюри этого фестиваля. Мичуринск помнит своего любимого актера. Фестиваль собирает огромное количество актеров, они показывают романтические спектакли, играют роли из его репертуара. Все это делается во славу Зельдина. И он предстает перед нами на десять дней как живой. В центре города стоит памятник ему, есть и музей Владимира Михайловича.
— Зельдин прожил в театре такую большую творческую жизнь. Он имел какое-то отношение к армии?
— Нет. Во время войны он должен был уйти на фронт. Но в 1941-м начали снимать фильм «Свинарка и пастух». Это была его первая картина, и на роль Зельдина утвердили... женщины. Режиссер Иван Пырьев искал партнера для своей жены Марины Ладыниной. На роль пастуха пробовалось много кавказцев, все с усами, один лучше другого, все как на подбор жгучие красавцы. Владимир Зельдин тоже пробовался. Он играл грузина в спектакле «Генеральный консул» в Театре транспорта, великолепно демонстрировал акцент и был очень красив. Одним словом, Пырьев запутался, не мог никак выбрать. Свинарка уже была, а пастуха он искал долго. И тут его осенила идея. Он шел по коридору студии и каждой встречной женщине говорил: «Ты свободна сейчас? Зайди в просмотровый зал». Там собрались разные женщины — уборщица, буфетчица, гримерша, ассистентка режиссера. Их было много, человек двенадцать. Режиссер показал им все пробы и спросил: «Кого бы вы выбрали на эту роль?» Все выбрали Зельдина.
Только фильм запустили в производство, началась война. Зельдину пришла повестка. Он должен был пойти на фронт и погибнуть, как почти все его поколение. Вдруг кто-то наверху посмотрел кусочек фильма и сказал: «Он будет необходим для поднятия духа. Надо продолжать снимать». И Зельдину дали бронь. Так фильм «Свинарка и пастух» спас его от верной смерти. Он всегда искренне говорил, что ему необычайно повезло в жизни, не уставал благодарить свое поколение, которое воевало за него...
Когда фильм вышел на экраны, Зельдин в одночасье стал кумиром женщин. Владимир Михайлович всю жизнь говорил с благодарностью: «Как же мне не любить женщин, если они меня выбрали». Он уважал и любил всех. Всю жизнь боготворил женщин. И даже в свои преклонные года был всегда галантным и внимательным. Какая-нибудь старушка принесет ему цветы, он хоть уже плохо видел, но возьмет галантно ее под локоток и со сцены проводит. А она запомнит этот миг на всю жизнь...
— Вы бывали у него дома? Или общались только в стенах театра?
— Жил этот легендарный человек в Никоновском переулке, в маленькой двухкомнатной квартире. Я бывала у них с женой очень часто. У нас в театре юбилеев Зельдина было несметное количество, начали в 60 лет и потом отмечали каждые пять лет. В этот день к нам съезжалась вся Москва, первые лица в искусстве, в политике, театр превращался просто в какую-то Мекку.
Любимая жена Зельдина Иветта умела устраивать эти вечера. Когда они познакомились, Иветта Капралова работала в Бюро пропаганды советского киноискусства редактором. Она занималась организацией концертов «Товарищ кино» и была знакома со всеми звездами. Смоктуновский, Баталов, Тихонов часто бывали у них в доме. Все друзья были намного моложе его. Юлий Гусман, Владимир Васильев, Катя Максимова, Вера Глаголева с мужем Кириллом, я и Федя Чеханков, Сережа Шебеко, Ксения Караулова — он всегда любил молодых. Самое удивительное, что мы с ним общались, как будто были ровесниками. Я обращалась к нему на «вы», а он ко мне на «ты». Иветту все называли просто Вета и были на «ты», хотя она тоже намного старше. Вета терпеть не могла отчеств. Они были удивительно молодой парой.
— И что, Владимир Михайлович принимал гостей в этой 42-метровой квартирке?
— Да, такая огромная слава и такая маленькая квартира. Столько он делал для других и ничего не просил для себя. Помню, после очередного юбилея Владимира Михайловича мы поехали к нему догуливать. В узкую прихожую гости заходили раздеваться порциями: четыре человека войдут, остальные ждут на лестничной площадке. Подошла очередь Геннадия Хазанова. Он огляделся и сказал: «Нужно быть очень хорошим человеком, чтобы жить в такой тесной квартирке».
Удивительно, но Зельдин прожил в ней всю свою жизнь. Ему много раз предлагали большие квартиры, но он отказывался. Например, как-то ему на один из юбилеев позвонил министр обороны и сказал:
— Министерство дарит вам квартиру.
А Зельдин ответил:
— Да мне не нужно, я уже никуда не буду переезжать, отдайте ее достойному офицеру.
Потом ему выделили дачу в Серебряном Бору. Очень симпатичную, городского типа, с небольшим вторым этажом. И этот дом в Серебряном Бору стал уже их окончательным пристанищем. Жили они там постоянно — и летом и зимой.
Когда мы познакомились, Зельдин водил машину и очень часто меня на этой машине катал. Он смешно ее водил: осторожно, неторопливо. Какая-то тетка дорогу на красный свет перебегает, он так спокойно говорит: «Ну, куда бежишь, за колбасой, что ли? Ну ладно, раз ты торопишься, я тебя пропущу». Зельдин водил машину, наверное, лет до восьмидесяти. А Вета вообще всю жизнь за рулем, она очень хорошим водителем была. Она его возила в театр, потом его стали возить из Серебряного Бора и обратно на служебной машине. А Зельдин никуда не торопится и везде успел. Во всем феномен!
Он никогда не срывал спектакли, удивительной дисциплины человек. До последнего вздоха никого не подводил. Но однажды (это было давно) он все-таки сорвал спектакль. Ехал из Подмосковья на мотоцикле, вдруг в дороге тот забарахлил и сломался. Мобильных телефонов тогда не было, и Зельдин не смог никого предупредить. Спектакль пришлось отменить. В театре устроили показательное собрание, коллеги стали клеймить позором Зельдина. И это актера, который кормил весь театр! Уже тогда гремел спектакль «Учитель танцев». Все так вошли в раж, что один актер сказал, будто Зельдина чуть ли не судить надо. Вдруг опомнился директор театра: «Люди добрые, остановитесь, вы что, забыли, что Зельдин настолько безупречно работает?»
— Кто же вас хотел судить? — спросила я Владимира Михайловича. И он назвал фамилии коллег, включая своего партнера, который играл его слугу. Но самое потрясающее, что он им всем в дальнейшем помогал: и квартиры выбивал, и за звания хлопотал.
— Как?! Вы просили за тех, кто хотел вас судить?
— Да, Олечка. Они же меня не засудили.
Сам факт, что они предлагали это, он пропустил мимо ушей. Только спустя время я поняла, что так ему легче жить. Владимир Михайлович решил не носить в себе злобу. Он всегда спешил делать добро людям и никогда не помнил зла, которое ему причиняли.
Коллеги все ему улыбались, но на самом деле жутко завидовали. Но он этого не замечал, проходил мимо. И Сазонова, кстати, не замечала. Это была защитная реакция. В этом они были похожи. Оба верные одному театру, верные зрителям, не хапуги, не алчные, не жадные. И зрители их любили безмерно, а они в этой любви просто купались. В этом и было огромное счастье и для него, и для нее...
Зельдин все время за кого-то хлопотал, ходил по высоким кабинетам.
Я спрашивала:
— Владимир Михайлович, ну зачем вам это надо?
— Что ты, Олечка, они же все будут за меня молиться!
Он стремился как можно больше сделать добра людям, как будто чувствовал, что ему это зачтется.
Зельдин был верующим человеком, с ним всегда были иконы, он крестился перед выходом на сцену. И жил по заповедям. Помню, приехав на гастроли в Париж, мы зашли в католическую церковь. Служащий показал нам место силы: в витраже видно небо, рядом висят иконы Спасителя, его Матери и Бога Отца. Если стать на это священное место и обратиться к Богу, то твои просьбы обязательно сбудутся.
Владимир Михайлович подождал, пока все отошли, и встал на это место. Я за ним начала наблюдать. Интересно, о чем же может просить Бога человек в возрасте ста лет? Мне казалось, ему нужно одно — здоровье. Но он стоял, наверное, полчаса и все говорил, говорил, что-то рассказывал Всевышнему. Я подумала: «Боже, какой же насыщенной жизнью он живет! У него, оказывается, еще целая программа расписана».
— Какие у Зельдина были звания?
— Он был народным артистом Советского Союза, лауреатом всевозможных премий, в том числе Сталинской, полным кавалером ордена «За заслуги перед Отечеством» всех четырех степеней. У него были памятные ордена и медали, премии всяких культурных мероприятий, какие-то награды Испании. Создавалось впечатление, что не было такого ордена на Земле, которого бы он не имел.
То, что делал на сцене Владимир Зельдин, можно назвать актерским подвигом. И это достойно Книги рекордов Гиннесса. В сто лет человек собирал сумасшедшие аншлаги, а у нас в Театре Армии зал на полторы тысячи мест. Каждый год театр ездил в Ленинград, и он играл подряд десять спектаклей «Учитель танцев», а это труднейшая роль. Он все время занимался танцем, поддерживая форму. Зарабатывал театру огромные деньги и при этом скромно жил. Тружеником он был невероятным.
У него не роли, а легенды, все легенды. Легенда «Свинарка и пастух», легенда «Учитель танцев». И потом в финале жизни Юлий Гусман ему подарил еще одну легенду — «Человек из Ламанчи». Невозможно представить, как можно сыграть такую затратную, такую тяжелую роль на большой сцене в его годы.
Александр Лазарев-старший играл «Человека из Ламанчи» в Театре Маяковского. Как-то мы с ним вместе снимались в сериале «Мелочи жизни», и он сказал: «Я уже эти роли отдаю, возраст не тот». А было ему лет шестьдесят, наверное. А Зельдин премьеру сыграл к 90-летию.
Зельдин всегда много работал. И до самого последнего вздоха. Если было мало работы в театре, брал какую-нибудь роль в кино. На все соглашался, никогда ни от чего не отказывался. Это нам он запомнился как учитель танцев или барон Мюнхгаузен, а на самом деле Владимир Михайлович играл много всякого — и хорошего, и похуже. Зельдин работал как вол, и ему это очень нравилось. Сцена была его жизнью. Он другого не знал, не умел.
Вета, помню, мне жаловалась:
— Володя и гвоздя не может забить.
А я его защищала:
— Не хватало, чтобы он забивал гвозди, он для другого создан!
Они никогда ни в чем не нуждались, но при этом жили скромно. Зельдин снимался в кино, в театре уже довольно много платили. Доплачивали, по-моему, и от правительства, и от Москвы. Ел он мало, не пил, не курил. Никаких хобби у него не было. Да ему не деньги были нужны, а работа.
Однажды, помню, приходит и говорит:
— Я согласился на одну съемку.
— Кого же вы будете играть?
— Васю Резаного.
Я чуть в обморок не упала! Такой лорд, такой аристократ, и вдруг какой-то Вася Резаный. В фильме «Классик» Зельдин появляется на одну-две минуты, но это было так эффектно, так потрясающе. У него был поразительный нюх — соглашался на какую-то дребедень, а в итоге это получалось заметной картиной. «Классик» оказался очень хорошим фильмом, а он в нем — настоящим бриллиантом. А ведь всего один съемочный день! Зельдин играет большого мастера бильярда. Его герой филигранно забивает шары в лузу, и только дрожащие руки выдают его волнение...
— Зельдина всегда преследовала безумная толпа поклонниц, как он к ним относился?
— Да вы бы видели, сколько юных поклонниц Владимира Михайловича появлялось, куда бы мы ни приехали! Когда на его спектакли приходили пенсионерки, я могла это понять. Но часто я видела молоденьких девочек. И ведь стоят они у служебного входа, ждут своего кумира, приносят цветы!
Как-то заметила одну девочку, она так плакала на спектакле. Я ее спросила:
— А почему ты так любишь Зельдина, ведь ты такая молодая? Твое место на концерте Димы Билана.
Ее ответ меня поразил:
— Я хочу увидеть идеал.
И потом я, выступая на юбилейных вечерах Зельдина, говорила зрителям: «Как счастлива Вета, что рядом с ней такой муж, я часто думаю, вот бы методом клонирования его размножить, чтобы у каждой женщины был свой Зельдин, пусть маленький, но свой».
Куда бы с ним ни приезжали, царил страшный ажиотаж, билетов на спектакль не достать. Однажды в Питере преданные поклонницы взяли в аренду открытый лимузин и целый день катали его по городу. Его все любили. Даже Валентин Гафт, чьи эпиграммы бывали острыми, Зельдину написал лирические строчки:
Был пройден путь большой и яркий,
«Учитель танцев» что?! Бог с ним!
Он так любил свою свинарку,
Как дай ей Бог любимой быть другим.
Вета с поклонницами мужа дружила, она была абсолютно уверена в себе, в их отношениях. Но где-то в очень пожилом возрасте Веты все-таки появилась женщина, которая ее очень огорчала. Так бывает: толпы поклонниц абсолютно спокойно проходили мимо, а одна так ее зацепила, что Вета вдруг запереживала.
Эта поклонница часто приходила в театр, на каждом спектакле сидела в первом ряду с огромным букетом, стремилась все время оказаться рядом с Зельдиным. Она имела какое-то отношение к Дому моды Славы Зайцева. Они с мужем появились рядом с Зельдиным как друзья, поклонники творчества. По-моему, ей было лет сорок, а ему под сто. Зельдину льстило внимание молодой женщины, он даже немножко ею увлекся. Почему-то его увлечение очень больно кольнуло Вету, и это притом что она была очень уверенной в себе женщиной. У нее не было каких-то безумных комплексов, но, конечно, ей уже было восемьдесят. Года два, наверное, все это тянулось. Вета была очень неспокойна, иногда звонила и плакала. Я ее успокаивала: «Вета, смешно даже об этом думать». И ему говорила:
— Владимир Михайлович, ну перестаньте вы крутиться с этой женщиной, Вета переживает. Вам же важнее спокойствие жены.
А он на это ответил так:
— Олечка, если вы хотите, чтобы я подольше ощущал себя бодро, то не надо мне ничего диктовать.
Видимо, для него это было какой-то своеобразной подпиткой. Он проповедовал идею, что человек должен быть всегда влюблен. Зельдин каждую молодую актрису обязательно окружал вниманием, следил за ее творчеством.
— Ольга, он же и вам покровительствовал? Помогал с ролями, подсказывал, как играть?
— Покровительство заключалось в общении. Он звонил мне, разговаривал со мной, мы вместе много ездили по стране с концертами, даже в Афганистане дважды были.
Работали мы с Зельдиным очень много, особенно в конце его жизни. Мне посчастливилось играть с ним в театре «Модернъ» в спектакле «Дядюшкин сон», и в нашем театре два спектакля — «Человек из Ламанчи» и «Танцы с учителем», оба поставленные Юлием Гусманом.
В молодые годы мне доставались роли влюбленных девушек, все они мечтали выйти за него замуж. Сколько слез пролили из-за Зельдина мои юные героини! У нас получился очень интересный творческий дуэт. Когда-то я играла его внучку в спектакле «Деревья умирают стоя», затем дочку, а потом и возлюбленную. А в «Танцах с учителем» играла его супругу. Помню, как я шутила: «Наконец-то доросла до вашей жены».
Пьесу «Танцы с учителем» — парафраз знаменитого «Учителя танцев» — написали Исаак Фридберг с Юлием Гусманом (он и поставил). Главный герой — сам Зельдин. Когда он выходил на сцену в белой сорочке с воротником апаш, зал ахал от восхищения. Мою героиню звали Ивушка, она была списана с супруги Зельдина. Когда я работала над ролью, мы с Ветой много беседовали, иногда наши телефонные разговоры заканчивались только под утро. Роль создавали вместе. Все очень хвалили, говорили, что мы похожи. А Зельдин даже путался, у него в день спектакля было две жены: одна в зале, а другая на сцене. Порой он раздражался — не слишком ли много жен? Иногда мог на меня прикрикнуть, мол, отстань, я сам все знаю! Вета его поучала во всем, все время ему диктовала, как надо, что надо, и он в ответ иногда «бунтовал» против излишней опеки. А я его успокаивала: «Тише, не забывайте, я жена вам только сценическая». Мы оба начинали смеяться.
Мы часто ездили с творческими вечерами. Его везде хотели видеть. Удивительно, но он всегда волновался перед выходом на сцену, нередко повторял: «В нашем деле нельзя жить прошлыми заслугами. Театр — живое искусство. Я всегда чувствую себя перед спектаклем, как спортсмен перед снарядом. Вес должен быть взят!»
Вета привила ему любовь к красивым вещам. Он стал настоящим денди. Когда однажды Иннокентий Смоктуновский увидел его в белоснежном костюме, тут же привел на площадку к Андрону Кончаловскому, который снимал «Дядю Ваню». Так Зельдин сыграл профессора Серебрякова, одну из лучших своих ролей в кино. А каким он был элегантным в роли судьи в фильме Говорухина «Десять негритят»!
Сколько лет мы прожили рядом с ним, и так не смогли разгадать секрет его долголетия, секрет молодости. Он прекрасно выглядел, у него не было ни одной морщинки. Прямая спина, прекрасная осанка, великолепные память и мозги до последнего дня. К возрасту всегда относился с иронией. Когда слышал про чей-то 80-летний юбилей, смеялся: «Мальчишка! Мне бы эти годы».
Он уникальная личность, я его называла чудом. Всегда был молод, глаза горят, поет в «Человеке из Ламанчи», словно на сцене Ла Скала, да еще и танцует при этом. Глядя на него, понимаешь: никакой старости не существует. Когда его спрашивали о секрете долголетия, Владимир Михайлович обычно только загадочно улыбался: «На то он и секрет!» Приходилось наблюдать и делать выводы самой. И вот что заметила: Зельдин никогда не торопился. В день спектакля мало ел, только пил чай, два часа отдыха, а после спектакля — сразу домой. Возьмем в ресторане одинаковый обед, я сметаю все за две минуты, а он полтора часа над тарелкой сидит и приговаривает: «Куда так спешишь, Олечка? Наслаждайся! Ты, наверное, даже не поняла, что ела». Обедал с радостью, за хорошей, легкой беседой. А вот еще один секрет. Помню, как Владимир Михайлович говорил, что если влюбленности нет, то он готов ее придумать: «Я всю жизнь стараюсь в себе это будоражить, посеять какую-то влюбленность». А еще он любил животных, у него всю жизнь были собаки. Когда заканчивался спектакль, он приезжал на дачу, обязательно брал собаку и гулял с ней. В последнее время у него жил бродячий пес, который к ним прибился. Они его прозвали Борисом Николаевичем. И вот он шел по улице и приговаривал: «Борис Николаевич, ко мне». Мне кажется, его секреты были очень простыми: никуда не торопиться, быть влюбленным и делать всем добро.
— А Зельдин не раздражался, когда к нему подходили на улице, просили автографы, здоровались?
— У него вышла книга «Моя профессия: Дон Кихот». И после спектакля к нему всегда выстраивалась очередь. Он, отыграв трехчасовой спектакль, еще полтора часа потом подписывал книги. Очень-очень любил зрителей, уважал всех. А каким он был внимательным!
Например, придешь в театр с новой прической, никто ничего не замечает, все бегут мимо как сумасшедшие: «Здрасте, Ольга Михайловна». А Владимир Михайлович, даже когда уже плохо видел, обязательно остановится, возьмет за руки и скажет комплимент: «Олечка, как-то ты сегодня очень хорошо выглядишь, что-то в тебе изменилось, у тебя, кажется, новая прическа». Я не верю своим ушам — ну как он заметил?
Он был человеком советской закалки. Так и говорил: «Я советский человек, очень люблю, когда человек человеку друг, товарищ и брат, люблю нашу бесплатную медицину, наше образование». В девяностых мы выступали с творческими встречами, в зале сидят богатые люди, очень солидные.
— Владимир Михайлович, — прошу я, — не говорите здесь про советскую власть, это надо уже забыть.
А он говорит:
— Как это? Я так думаю и всегда буду об этом говорить.
В конце выступления обязательно читал свое любимое четверостишие Маяковского: «Мне и рубля не накопили строчки, краснодеревщики не слали мебель на дом! И кроме свежевымытой сорочки, скажу по совести, мне ничего не надо».
Эти строчки Маяковский писал, будто бы зная, что на земле появится такой человек, как Зельдин. Кстати, когда-то, на заре туманной юности, он даже видел Маяковского. Это четверостишие пронес через всю свою жизнь. И главное, люди, аплодируя, вставали в этот момент, и неважно, были они за советскую власть или против, были они богатыми или бедными, они все чувствовали, что Зельдин говорит истинную правду и от души. Поэтому его так любила публика. Это было какое-то непостижимое доверие...
Зельдин ушел из жизни раньше своей любимой жены. Думаю, Вета не собиралась умирать вслед за ним, какие-то планы строила. Но такие люди не живут друг без друга, и она через три месяца умерла. Они постепенно превращались в одно целое, хотя вроде бы были очень разными. Но когда люди так любят друг друга и столько живут, а они были вместе пятьдесят с лишним лет, это случается. Это была лебединая верность. Их уже нельзя было представить друг без друга. И когда он ушел, она просто ушла следом, иначе и быть не могло...
— У него была еще одна подруга в театре — Нина Афанасьевна Сазонова...
— Да, они очень были дружны. Мы, молодые актрисы, все гадали, почему Нина Афанасьевна так и не вышла замуж, а Владимир Михайлович рассказывал об их молодости: «Соберется молодежь. Красавицы останутся в одиночестве, а все мужчины вьются вокруг Нины Афанасьевны». И обязательно добавлял: «Она могла бы выйти замуж сто тысяч раз, потому что в любой компании, где были молодые, длинноногие и модные девчушки одна краше другой, Нина Афанасьевна была королевой. Через секунду все забывали этих красавиц и неотрывно смотрели только на нее. Я тоже подпал под ее обаяние, она такая веселая, такая энергия в ней потрясающая, такая радость жизни».
Однажды Зельдин пригласил Сазонову на свидание. Помню, как он с юмором рассказывал, как однажды увидел ее в шляпке с вуалеткой неподалеку от театра в сквере, она везла детскую коляску с маленьким Мишей: «Я позвал ее на свидание, а она не пришла. Так наш роман и не состоялся». И все время над ней подтрунивал:
— Эх, Нинка, Нинка, не пришла на свидание в вуалетке.
— Да какая там вуалетка? — смеялась Сазонова. — Володя, ты всю жизнь такой красавец, к тебе страшно было подойти.
— А я вот влюбился в тебя, но ненадолго, конечно.
И хотя они были большими друзьями, иногда у них бывали и стычки. Нина Афанасьевна, как всегда, на репетиции стала выговаривать режиссеру Борису Щедрину: «Вы мне не объяснили, как здесь надо действовать. Я не понимаю!» Зельдин смотрел-смотрел, как она заводится, а потом с иронией сказал: «Ну, знаешь, Нина, за такую зарплату, которую ты получаешь, можно было свое актерское хозяйство и дома разложить!»
— Вас тоже с Сазоновой связывала большая дружба...
— С Ниной Афанасьевной мы почти сразу подружились, особенно сблизились в последние годы. Она — отдельная большая глава моей жизни. Самое сильное впечатление и самый большой урок — и творческий, и чисто человеческий — я получила от нее. Выдающаяся актриса. Она любила театр, он был ее домом до последнего вздоха. Она много помогала нам, молодым артистам, и с квартирами, и с телефонами. «Помоги талантливому, бездарность сама прорвется», — любила повторять Нина Афанасьевна.
Помню, Алина Покровская, которая играла в фильме «Офицеры» Любу Трофимову, попала в сложную ситуацию. Она только разошлась с Владимиром Сошальским, оставив ему маленькую квартирку, и ждала ребенка от Германа Юшко. Жить ей было негде. Нина Афанасьевна навела красоту и поехала в Моссовет просить за Покровскую. Надо сказать, обычно ей не отказывали, а тут она услышала:
— Да мы только что ей с Сошальским квартиру дали.
И тогда Сазонова нашла аргумент, который убедил комиссию:
— Пока мы тут голосуем, Алина на последнем месяце беременности ходит под окнами, вот-вот родит.
Помню, как я попросила ее помочь мне с комнатой. Нина Афанасьевна пригласила на наш спектакль кого-то из руководителей города. На банкете, как только выпили за ее здоровье, она заговорила обо мне: «Оля молодая перспективная актриса, помогите с жильем». И мне дали комнату в коммуналке.
Когда я только пришла в театр, это была веселая, задорная, изумительного обаяния женщина. Я, как все молодые актрисы, трепетала перед выходом на сцену, и Нина Афанасьевна помогла мне побороть этот страх. «Ты думай, — говорила она, — что в темном зрительном зале сидят твои дорогие друзья, которые тебя обласкают, исцелят и дадут заряд энергии».
Помню, придет Сазонова на спектакль, сядет перед зеркалом поникшая — голова болит, в горле першит.
— Оленька, ну как там публика? — спрашивает еле слышно.
— Нина Афанасьевна, чудесная!
— Тогда не буду принимать таблетку.
И вот выходит она к зрителям, раскрыв руки, улыбнется, заиграет своими ямочками и давай дарить публике воздушные поцелуи. Казалось, она каждого зрителя хочет поцеловать. И в зал льется волна любви, а из зала в ответ цунами обожания. А как она пела! Песни вроде простые, а как за душу берут. Мы ездили с концертами по воинским частям, выступали в госпиталях перед ранеными солдатиками. Одну песню — «Пишите письма матерям» — Нина Афанасьевна пела особенно часто. Однажды после концерта в театр звонит политрук и говорит: «Сазонова за меня работу сделала. Я сутками бьюсь, прошу солдат написать письмо домой, а Нина Афанасьевна спела, и на следующий день везем на почту полные мешки писем».
Люди ее боготворили, она была своя, как из родной деревни. Идем по рынку, а ей отовсюду: «Тетя Паша, тетя Клава». Все бесплатно предлагали. Ее героинь обожали, ее песни «Ромашки спрятались...», «Стою на полустаночке...» считали народными. После спектакля ей полагалась машина, но она часто шла домой пешком, никогда не убегала от поклонников через заднее крыльцо, любила, когда ее узнавали.
Часто у себя в гримерке после спектакля она устраивала чаепития с народом. Наши гримерки были рядом, через стенку, вот мы и бегали друг к другу в гости. Владимир Михайлович каждый раз говорил: «Ну, у Нинки опять братания». Она вообще любила застолья. Мы, усталые, бывало, тянем ее домой: «Нина Афанасьевна, поздно уже, пойдемте». А она задорно рукой махнет, мол, рано еще. И посыпались, как горох, частушки: «Щупай, щупай сколько хошь, только музыку не трожь. А то струнку повредишь — обязательно родишь».
Все слушают открыв рот и забыв, что домой собирались. Зельдин в таких случаях начинал «хулиганить»: специально бросал на пол ложки, вилки, чтобы как-то привлечь ее внимание, приостановить. А уж если она запоет своим особенным грудным голосом, все струны души, как на гитаре, переберет. Все ее любили — костюмеры, гримеры. Многие артисты ставят барьер, мол, мы — художники, а вы обслуживающий персонал, а Нина Афанасьевна не делала такого никогда. Валя и Леля, ее гримерши, были для нее самыми родными людьми. Она с ними и роли репетировала, и реакцию на них проверяла. Если женщины вдруг всплакнут, значит, она права. Ведь такие, как Валя и Леля, будут сидеть вечером в зале. Так хочется до каждого сердца достучаться.
Слава пришла к ней очень поздно, Сазоновой было уже за пятьдесят, до этого она играла в театре небольшие роли, но из каждой делала просто конфетку. Например, ставили пьесу Андрея Макаенка, где она играла очередную соседку. Главный герой засыпал у мусорного бака, и Сазонова должна была молча пробежать мимо. На премьере она выбежала на сцену, увидела спящего мужчину у мусорного бака и воскликнула: «Ой, какого мужика выбросили, да с ним же еще жить можно». Худсовет был в гневе: какая пошлость, зачем эта отсебятина. Вдруг за кулисы приходит автор пьесы Андрей Макаенок и говорит: «Ниночка, с меня бутылка шампанского и конфеты, как же я сам не догадался такую фразу придумать?»
Нина Афанасьевна никогда не комплексовала, что ее недооценивают. Главную роль, Вассу Железнову, она сыграла только к своему 60-летию. Театральная публика Нину Афанасьевну любила, но только с фильма Шукшина «Живет такой парень» началась ее всесоюзная слава.
Нина Афанасьевна вообще смолоду играла в основном эпизоды, соседок, подружек, теток. Она пыталась, как все, бегать на пробы. Где-то вначале мелькнула в кино, почти в массовке. А Алексей Дмитриевич Попов ей сказал: «Ниночка, никуда не бегай, ничего не ищи, твое время придет, становись настоящей актрисой». Он для нее был абсолютным авторитетом.
И что невероятно, Сазонова совершенно не злилась на судьбу. А потом, когда ей уже, считай, было к пятидесяти, ее пригласил Василий Макарович Шукшин на тетку Анисью. Он особо ее не знал, говорит:
— Да нет, вы слишком молодая, мне нужна тетка, у которой уже все позади.
А она ему стала доказывать:
— Надо, чтобы она хотела замуж, чтобы в ней все играло. Недаром тетка Анисья говорит: «В огороде все так и прет, так и прет...»
А потом в фильме появился момент, когда тетка Анисья сидит за швейной машинкой и поет. Это ее придумка. Она тоже сказала Василию Макаровичу: «Я много наблюдала в детстве, по вечерам в Кимрах женщины сидели, крутили колесо машинки и пели обязательно в такт этой швейной машинке».
После премьеры фильма Василию Макаровичу писали: «Где вы нашли такую тетку Анисью? Если это актриса, то почему она такая деревенская? А если это деревенская баба, кто ее научил так играть?»
— А Нина Афанасьевна была из народа?
— Она рассказывала о своем житье-бытье в Кимрах, о семейных устоях. Например, как они в семье постились. «Спускались в погреб, а там в бочках квашеная капустка, маслята, огурчики, листьями хрена прикрытые, картошка синеглазка лежит, лук золотистый по стенкам висит». У меня от ее рассказов тут же слюнки начинали течь.
Семья ее была зажиточной, и эта хозяйская жилка в Нине Афанасьевне чувствовалась: она знала толк в украшениях, в бриллиантах, обувь шила только на заказ, и при этом была женщиной практичной, старалась, чтобы ее дом был полной чашей, чтобы ее единственный сыночек ни в чем не нуждался. Мы много гастролировали за границей, она повсюду покупала красивые безделушки, посуду, сувениры.
Сазонова окончила студию при театре, в театре и осталась. Она была дочерью театра, за его пределы вообще никуда не выходила. Когда началась война, Алексей Дмитриевич Попов с ней 22 июня выступал на Белорусском вокзале. Они пели, провожая наших первых солдат на фронт. И она еще сомневалась:
— Что же мы в красных сарафанах поем какие-то частушки, а тут люди идут на войну, нужны ли им сейчас наши песни?
А Попов сказал:
— Да, нужны, именно веселые, жизнерадостные, чтобы они знали, что защищают, какую страну, чтобы они как можно больше хорошего имели в душе и шли к победе.
Все думали, что это быстро закончится, но война затянулась на четыре страшных года. Нина Сазонова стала ездить с концертной бригадой на фронт. Однажды артисты попали под обстрел, все погибли, а ей удалось выжить. Нина Афанасьевна мне рассказывала, как одна брела к своим через линию фронта, ночевала где придется, днем пряталась в стоге сена, не очень понимая, куда идет. Ее вела к Москве яркая звездочка на небе. Она за ней шла, пока не дошла до Москвы, голодная, страшная. Недаром родилась Нина Сазонова 7 января, в Рождество Христово. Не думаю, что в такой день появляются на свет случайные люди.
Когда Нина Афанасьевна добралась до Москвы и появилась в театре, ее не пустили, решили, что это какая-то старуха пришла. Она говорит: «Я Нина Сазонова». Но женщины на вахте ее не признали, и только когда она запела, по голосу все поняли, что это Сазонова.
Что бы с ней ни случалось, она всегда шла в театр. Это был ее дом.
Зельдин в этом плане был более благополучным человеком. Все-таки он в войну снимался, потом прожил всю жизнь счастливо. А она же вечно страдала. И в войну столько перенесла горя, а потом, в конце жизни, начались проблемы с сыном. И она всегда шла в театр, где могла отогреться. Причем всегда шла к простому народу. Она любила женщин на вахте, медицинских сестер, костюмерш, гримерш, и они ее обожали и готовы были с ней коротать и ночи и дни, и поить чаем, и кормить...
Мне кажется, она была создана для большой, крепкой семьи, ей бы пятерых детей родить. Обожала готовить, с удовольствием принимала гостей. Так и представляю ее за круглым столом с многочисленными детьми, внуками, которым она разливает дымящийся борщ.
Сазонова, не будучи особой красавицей, пользовалась огромным успехом. Мужчины были очарованы этой обаятельной простотой. Я помню одного человека, за которого она подумывала выйти замуж. Это был театральный критик, он написал о ней книжку, но что-то не сладилось у них. Она всю жизнь свою посвятила сыну.
И все-таки, если бы меня спросили, какой женщиной была Нина Афанасьевна Сазонова, ответила бы: «Счастливой!» И это тоже прозвучит странно, потому что все помнят финал ее жизни. Но она была Богом поцелованной и действительно чрезвычайно счастливой работой, ролями.
— А что дала вам в профессиональном плане Нина Сазонова?
— Никто из них нас не учил, они учили только своей личностью, своей жизнью, своим примером. Причем они об этом не думали, не задавались такой целью. Наоборот, Зельдин и Сазонова такими живыми были, нам казалось, что они нашего возраста. С ними можно было и хулиганить, и шутить, и песни попеть, и за столом посидеть.
Петь она любила всегда. И песни вроде простые, музыка незатейливая, но как за душу цепляло! «Стою на полустаночке в цветастом полушалочке...» — сердцем пела. Людмила Зыкина говорила в интервью, что не рискнет повторить песни из репертуара Сазоновой — опасается не достичь такой же глубины исполнения. «Ромашки спрятались, поникли лютики...» — и снова феномен! Ну кто вспомнит, что песня — просто эпизод из фильма «Моя улица» режиссера Марягина? «Ромашки» сразу зажили собственной жизнью, были понятны миллионам.
Сазонова народная артистка Советского Союза. У нее был главный орден — это любовь народа. Такой любви не было ни у кого, второй такой я за свою жизнь не встретила. Люди писали письма в Театр Российской армии тете Паше. Они искренне думали, что тетя Паша живет среди них. Поэтому они называли ее именами героинь — тетя Паша, тетя Клава.
Она жила на Селезневской улице, от театра до дома десять минут пешком, но иногда Нина Афанасьевна добиралась больше часа. Ее узнавали, начинали общаться, завязывалась беседа. Однажды я наблюдала, как она идет в театр. И вдруг какая-то женщина ее остановила:
— Вот не знаю, вы тетя Паша, тетя Клава?
Нина Афанасьевна улыбнулась:
— Я артистка Сазонова.
Другая бы актриса обиделась: почему меня не узнают? А она стоит, так терпеливо, с улыбочкой объясняет. Она создала настолько живые образы, что люди видели в ней свою мать, сестру, тетку. Случалось, кто-то засомневается — она ли? И тогда Сазонова с присущей ей прямотой просто говорила: «Это я, Нина Сазонова». На концерты народ нес домашние соленья, варенья, колбаску. Мы стеснялись, а Нина Афанасьевна учила: «Не надо говорить «не возьму». Может, человек от чистого сердца эту банку варенья принес. А вы его обижаете». Кажется, ее обожали абсолютно все.
Она всегда переживала перед выходом на сцену. И я часто говорила:
— Нина Афанасьевна, да вы не волнуйтесь.
Она отвечала:
— Не волнуются только бездарные.
Талантливый человек всегда переживает, потому что он не знает, как эту дорожку проложит от сердца к сердцу, как ему удастся, чтобы зрители вместе с ним заплакали, засмеялись.
— Нина Афанасьевна любила наряжаться, следить за собой?
— Нет, не любила. Это потом уже, с годами, она стала очень красиво одеваться, любила украшения, следила за волосами, всегда у нее хорошая прическа была. Она никогда не стремилась похудеть, спрятать морщинки. Ну, она, во-первых, молодой-то в кино и не была. Пришла на экран уже теткой, поэтому ей все ее морщинки были дороги. Она не молодилась никогда, не носила такого, чтобы помоложе выглядеть.
Каждый раз, оглядываясь на ее историю, думаю: разве такой судьбы она заслужила? Мы навещали Нину Афанасьевну в госпитале в Красногорске. В последний раз были в маленькой квартирке, где Сазонова оказалась после выписки. Она нас вроде узнала, обрадовалась. Говорим об одном, другом и видим: смотрит ясно, но не понимает. И тогда Сережа Комаров, наш артист и ее постоянный аккомпаниатор, заиграл «Ромашки спрятались...». Все мы, как смогли, запели. Нина Афанасьевна просветлела, сначала беззвучно шевелила губами, потом стала напевать мелодию и отдельные слова. Это была наша последняя встреча, вскоре Сазоновой не стало.
Сазонова и Зельдин — это особые люди, они подарили столько своего сердца, доброты, любви каждому человеку в театре. Они не проходили мимо ни одной беды человеческой, всегда включались и чем могли помогали. А могли они очень много. Тогда их любили руководители страны, и до последнего времени их везде принимали на высоком уровне. Это были люди, которым нельзя было не поверить. Все говорили, что если просит Нина Афанасьевна Сазонова, значит, она просит за хорошего человека, за того, который нуждается. Вот все ей верили, весь народ, начиная от высоких чинов, от министров обороны до простых уборщиц, которые готовы были ноги мыть и воду пить. Сазонова никогда не гналась за престижем, она даже не знала такого слова. Никогда не хотела общаться исключительно с сильными мира, не знала никаких тусовок. Она шла с открытым сердцем к своему народу. За это получила любовь и сильных мира сего, и простых людей: ее любили одинаково что министр, что уборщица...
Лет десять назад директором театра назначили Ивана Ивановича Чурсина. Он прекрасный человек, добрый, замечательный, и Нина Афанасьевна его любила, и Владимир Михайлович его любил, он для них был как сын родной. И когда его назначали директором, он очень переживал, сомневался. На следующий день приходит и говорит: «Ну, сегодня я успокоился, сходил на Ваганьковское, поговорил с Ниной Афанасьевной». Представляете, взрослый человек, полковник, заслуженный работник культуры, съездил на Ваганьковское просить одобрения у Нины Афанасьевны.
И я часто задаю какие-то вопросы и Нине Афанасьевне, и Владимиру Михайловичу, потому что чувствую: они здесь, с нами.
У меня дома хранится павловопосадский платок, который Нина Афанасьевна подарила моей маме. Мама, когда было холодно, любила в него закутаться. И всем рассказывала с гордостью: «Это Сазонова мне подарила». Часто я думаю: «А не достать ли мне этот платок, завернуться и сидеть так у телевизора, как когда-то мама?» Так получилось, что две женщины в этом платке объединились для меня в одно целое — Нина Афанасьевна, которая была для меня очень близким человеком, и моя родная мама. Они дружили, общались. Мама обожала Нину Афанасьевну, Сазонова ее называла Валечкой. И этот платок для меня как талисман.
Может, я скажу странную вещь, но у меня нет ощущения, что она покинула наш театр. Каждую минуту кажется, что вот-вот Сазонова войдет, засмеется...
И Зельдина все помнят. В театре мы часто устраиваем вечера памяти. Собираются друзья, коллеги. Люди ездят специально в Мичуринск для того, чтобы побывать на фестивале, на его родине. Я с удивлением и радостью подмечаю: то, что происходит с Владимиром Михайловичем сегодня, это его вторая жизнь. У нас работают люди, которые даже не знали Зельдина, но они с удовольствием поют его песни, исполняют его танцы из «Учителя танцев». То есть в нашем театре продолжается его судьба.
В последние годы Владимир Михайлович соберет молодежь и говорит: «Ничего не бойтесь, покуда я жив, с вами ничего не случится». И так как они оба живы в нашей памяти, то я думаю, что с нами действительно никогда ничего плохого не случится. Мы застрахованы от всевозможных неприятностей тем, что у нас есть Зельдин и Сазонова...
Подпишись на наш канал в Telegram