Сейчас я уже не представляю своей жизни без Даши. Заграничные поездки, семейные праздники, прекрасный уход за мной, дачная жизнь летом, постоянные подарки, выдумки, молодые друзья — все это она! А главное, я чувствую ее любовь... Я не была матерью, но редкая дочь проявит такую заботу.
— Вера Кузьминична, в наших предыдущих интервью мы с вами говорили о том, что в человеке многое закладывается в детстве. И наверное, правильным будет в нашем сегодняшнем разговоре вспомнить ваших родителей. Передать атмосферу детства...
— Атмосфера была уютная, теплая, мне ее приятно вспоминать. Перед глазами встает наш двухэтажный домик в Гусятниковом переулке. В маленькой комнате большой коммунальной квартиры живут мама, папа, две сестры, я, мечтательная девочка, и маленький брат... Посреди комнаты печка, у которой по вечерам мы собираемся. Уютно, как у камина. В доме нашем живут простые рабочие люди, такие же как и мы. Вижу свою маму, которая, сварив нехитрый обед — щи, картошка, спешит на завод... Живя в рабочей семье простой тяжелой жизнью многодетной женщины, мама постоянно чувствовала, что этого ей мало. Вроде бы хороший муж, непьющий, любящий. Четверо детей. Но хотелось какой-то красоты в жизни... Она ведь была из образованной семьи, окончила в Твери коммерческое училище, немного знала французский язык. К деревенской жизни, которая началась после замужества, она не привыкла. Но вот переехали в город. Даже в условиях нужды в нашей маленькой комнатке в коммуналке на Чистых прудах она пыталась импровизировать, по-разному переставляя мебель. А эти бесконечные переделки платьев из старых вещей! У нее всегда были какие-то затеи. То ей хотелось, чтобы отец катался с ней на коньках на Чистых прудах, то они на заводе начинали делать стенгазету, потом она заявила, что отцу нужно получить профессию механика, и он по вечерам стал учиться. При этом на папе лежали еще и хозяйственные заботы, он приходил с работы и готовил ужин, ждал маму. Жили мы небогато. Когда на лето перебирались в отцовскую родную деревню Сухой Ручей, то даже не могли себе позволить билеты на пароход — большую часть дороги шли пешком и тащили на себе тюки.
— Наверное, вам с ранних лет приходилось помогать родителям? И вы все умели? Ведь условия жизни — самые скромные...
— В Москве, в коммуналке, условия действительно были скромные. В доме печное отопление, мы на кухне пилили дрова. Вместо ванны — одна раковина на всех. На зиму по деревенской привычке заготавливались капуста и картошка, все хранилось в подполе, который был устроен под кухней. Мыши у нас бегали запросто, их никто не травил. Просто перед тем, как выйти в коридор, надо было сначала громко потопать ногами, чтобы мыши разбежались. Да, в десятилетнем возрасте я уже всему была обучена по хозяйству. Готовила на всю семью, чистила картошку, сидя под столом и надев шляпу, а сама в это время пела. За это меня прозвали Шаляпиным...
Перед зеркалом наряжалась в самодельные костюмы, надевала на голову бумажную корону и повторяла арии, услышанные по радио. Позже, посмотрев впервые в жизни оперу «Царская невеста», я навсегда полюбила музыку и театр. А однажды, под Новый год, папа сказал: «Верочка, мы с мамой накопили денег и купили тебе пианино, сегодня привезут». Я от радости захлопала в ладоши. И привозят... старую фисгармонию! Я стала давать домашние концерты. Объявляла: «Фуга Баха! Исполняет Леопольд Стоковский!» И наша коммуналка оглашалась новыми звуками. Ходили и в театр. С далекой галерки МХАТа мы восхищались великими Тарасовой, Андровской, Еланской. Я была в них буквально влюблена. А после возвращалась в свою скромную жизнь. Понимаете, с самого детства я искала красоту везде. Помню, как заглядывала иногда в окно своей подружки-соседки: «Шура, выходи! Пойдем во дворец!» Они жили на первом этаже, и, заглянув, я видела стол, весь заваленный грязной посудой, миллион мух, остатки еды. Но мы этого словно не замечали... «Пойдем!» — радостно откликалась она. И мы шли... в чайный магазин в китайском стиле на Мясницкой улице — наш «дворец». Или играли в открытом мною «Театре волшебной сказки», который «размещался» на мраморных ступенях старого дома со статуей рыцаря.
— Вера Кузьминична, это интервью мы делаем в канун Дня Победы. А ведь вы жили в Москве в военные годы. В то время как многие тогда эвакуировались. Как так получилось?
— Взрослая, по-настоящему серьезная жизнь началась в один день — это была война. Мне было 16 лет. Вся наша семья разъехалась. Среднюю сестру Антонину вместе с оборонным ведомством эвакуировали.
Мама с двухгодовалым братом уехала в башкирскую деревню. Уехала и старшая сестра Валентина... Папа работал на заводе, должен был оставаться в Москве. Я очень любила папу, не хотела его оставлять. Помню страшный день 16 октября, когда люди бросали свои дома, потому что понимали, что город может быть сдан. Все предприятия срочно эвакуировали... И вот последняя уезжает в суматохе Тоша. Мы едва успели попрощаться, стоя в толпе. Я бегу под дождем, а мимо проносятся тяжело груженные машины, все уезжают из города. Иду и плачу не стесняясь, потому что голос мой тонет в гуле этих машин... В Москве установили затемнение, отец день и ночь на заводе, я сижу дома одна и с ужасом прислушиваюсь к звуку сирены. Значит, будут бомбить. Нужно мчаться в бомбоубежище. Однажды бомбежка прихватила меня на улице, и взрывная волна со страшной силой отбросила к стене дома... В этот момент я подумала: «Все!» Но меня тогда Бог спас.
— А почему вы пошли работать на завод?
— Дома одной страшно, все соседи разъехались... А тут все-таки среди людей, да и рабочая карточка помогала не голодать. С отцом виделись редко. Однажды я увидела его в цеху и бросилась к нему: «Папа!» Он повернулся, лицо его просветлело при виде меня, но потом остановил, сказал строго: «Тише, дочка... Мы же на работе». Начались морозы, страшная зима 1941 года. Наша комната с трудом обогревается печкой. По рабочей карточке мы получаем драгоценное мыло и вместе с дворовыми подружками собираемся в подмосковные деревни. Идти туда страшно, опасно, но зато можно выменять мыло на мороженую картошку и избежать голода... Вопрос провизии у всех стоял на первом месте. Помню, мы с папой хотели, чтобы у нас к новогоднему столу был гусь. Папа купил в деревне живого гусенка, и он жил у нас в комнате, под столом. Когда мы с отцом приходили домой, гусь встречал нас радостным криком, потому что знал, что его сейчас покормят. И так мы к нему незаметно привыкли. Когда гусь уже стал гладким и откормленным, посмотрели мы с папой друг на друга и поняли: съесть его не сможем — жалко! Птицу пришлось отвезти в ту деревню, где отец ее купил. За гуся дали полмешка картошки.
Но все равно в этих бесконечных очередях за хлебом или дома, перед печкой, я чувствовала, что внутри меня горит та самая свеча — мечта, что я буду актрисой! Мы с моей лучшей подругой Катей даже поклялись друг другу: пусть мы будем работать статистками, костюмерами, гримерами, да хоть рабочими сцены — неважно! Лишь бы в театре! В 1943 году я поступила в театральное училище.
— Так интересно, что волнительное время учебы в театральном, а также первые съемки в кино, пришлись на тяжелые военные и первый послевоенный год...
— Вспоминая, как в 1946 году я попала в фильм «Сказание о земле Сибирской», я понимаю, что просто вытянула счастливый лотерейный билет. Я тогда училась на третьем курсе театрального училища. Помню, стояла в гардеробе училища в бедном пальтишке и пристраивала на голову довольно нелепый капор, отделанный вытертым мехом (его сшила моя мама). И вот пока я одевалась, на меня смотрели две женщины. Как потом оказалось, ассистентки Пырьева. Видимо, мое розовощекое добродушное лицо в этом капоре им понравилось. Они спросили: «Девочка, ты хочешь сниматься в кино?» — «Хочу!» — ответила я... Как узнала потом, в тот год Пырьев взялся за невиданное — решил снять настоящее цветное кино. В поисках актрисы на роль Настеньки он разослал своих помощниц по театральным училищам с наказом: «Мне нужна здоровая, упитанная девушка! Кровь с молоком!» И я такой показалась этим женщинам...
— Помните, как готовились к этому первому в жизни прослушиванию?
— Я прибежала домой. Что надеть? У одной сестры взяла самое нарядное ее платье из синего креп-сатина, у другой — туфли на высоком каблуке, сестры закрутили мне с помощью тряпочек буйные кудри. Именно так, по их мнению, выглядели настоящие артистки. Всю ночь я не спала. А на следующий день пришла, спотыкаясь, на «Мосфильм». Каблуки-то я носить не умела. Пырьев появился стремительно. На ходу резко, быстро отдавал распоряжения, был деловой, собранный. Все его слушались беспрекословно, выполняли его просьбы бегом. Иван Александрович посмотрел на меня внимательным взглядом. Потом сказал: «Давайте-ка ее расчешем». Гримеры тут же разобрали мою прическу, заплели косы, стерли косметику. Смотрю на себя в зеркало: простейшее деревенское лицо. На меня надели широкий сарафан с высокой талией, и я стала как баба на чайнике, а так хотелось показать свою стройную талию! Так был создан образ моей Настеньки.
— Обычно, говоря о Пырьеве, вспоминают его неукротимый нрав...
— И он действительно к актерам, в том числе и к Ладыниной, был очень требователен. Несмотря на то что Марина Алексеевна была его женой, он обращался к ней на съемочной площадке: «Вы!» А техперсонал вообще перед Пырьевым трепетал, они его за глаза называли Иваном Грозным... Но со мной Иван Александрович был очень ласковым. Посмотрел на мои худенькое пальтишко и капор, в которых я собралась ехать на съемки в Чехословакию, и говорит: «Артистка не может в таком виде появляться. В счет будущей зарплаты купите ей пальто, шапку и сапоги...» То, что я была так одета, неудивительно. В 1946 году в Москве люди порой ходили в перешитых шинелях, фуфайках, военной форме. И когда мы начали работать на съемочной площадке, он понимал, что у меня никакого опыта нет. И чтобы я не зажималась, он репетировал со мной и ласково при этом говорил: «Ангелочек мой, крикни тут изо всех сил!», «Деточка, а сейчас задумайся!» Он потрясающе работал с актерами, потому что сам был актером, в молодости с этого начинал.
— А вы как-то пересекались с Мариной Ладыниной?
— Помню, не смела даже сидеть в ее присутствии. Если она проходила мимо меня, я вставала, кланялась и говорила: «Здравствуйте, Марина Алексеевна!» Снимали картину три месяца, и все это время я будто бы прожила в волшебной сказке. Что я в жизни-то видела? А тут на съемочной площадке поет хор Пятницкого, со мною вместе снимается знаменитость — Марина Ладынина, которую я раньше знала только по кинофильмам. Частично съемки проходили в Чехословакии. А в то время выезд за границу даже для артистов был большой редкостью. Я жила в хорошей гостинице под названием «Флора». (Приехав в Прагу уже 60 лет спустя, я ее не нашла...) При этом мне выплачивали приличные суточные в кронах. А в магазинах — полные полки товаров. На съемки я приехала в ситцевом платьишке, а уезжала «примадонной», сама приоделась и близким всего накупила.
— После выхода «Сказания о земле Сибирской» ваша жизнь сильно изменилась?
— В московских кинотеатрах этот фильм крутили целый год, тогда ведь картин было мало. И зрители очень хорошо запоминали в лицо артистов. Так что меня называли Настенькой. Несмотря на то что после выхода картины я не ходила по улицам в платочке и сарафане, везде узнавали. Люди простодушно думали, что я живу в тайге, и подходили ко мне запросто: «Ой, Настенька, ну как там, в Сибири-то? Как вам работается в вашей чайной?» А я обескураживала их ответом: «Что вы! Я и в Сибири-то никогда не была».
— За эту роль вам, такой молодой артистке, дали Сталинскую премию...
— Не знаю, как это получилось. Мне только рассказывали, сама я этого видеть не могла. В списке на Сталинскую премию значились Пырьев, сценаристы, композитор фильма... Из актеров — Ладынина, Дружников и Андреев. Меня там не было. Но говорят, что Сталин, увидев на экране мою Настеньку, спросил: «Где нашли вот эту прелесть?» Ему ответили: «Иосиф Виссарионович, это студентка театрального училища». На что Сталин сказал: «Она хорошо сыграла. Надо ей премию дать». Вот и все...
К свалившейся на меня узнаваемости я была не готова. Какой-то радости от этого не было. Я ведь заканчивала учебу в театральном училище, жила обычной жизнью. Как Золушка, я чудом попала на бал, но потом вернулась к своим заботам. Я не вошла в этот сказочный артистический круг. Например, с Ладыниной я лично пообщалась только лет через пятьдесят, когда нас пригласили на какую-то встречу. На какое-то время дружба после съемок сложилась только с Владимиром Дружниковым. Он мне нравился, так что играть влюбленность в его героя мне было легко. Помню, когда я иногда приходила к нему домой на обед, он сидел у окна, положив голову на руки, и ждал меня. Это была взаимная дружеская симпатия. Но потом наши пути разошлись.
— Сразу после выхода «Сказания...» были еще какие-то предложения в кино?
— Приходили приглашения с «Мосфильма» на роли председателей колхозов. Режиссерам казалось, что Настенька за это время должна была уже подрасти, превратиться в такую дородную, крепкую женщину. И тут прихожу я, с тоненькой талией, худенькая, с короткой прической... Они: «Ой, извините! Мы не знали, что вы такая...» Но я не очень из-за этого расстраивалась. Я думала, что все самое хорошее меня ждет в театре. И когда меня пригласили в Театр сатиры на роль Лизочки в спектакль «Лев Гурыч Синичкин», я была счастлива.
— Когда вы пришли в театр, это был еще тот Театр сатиры, с легендарными стариками?
— Да, там работало много актеров в возрасте. Но они были такие озорные, полные юмора, жизненной энергии... Главную роль в спектакле, куда меня пригласили, играл мэтр театра, легендарный Владимир Хенкин, он и взял меня под свое крыло, что было очень важно. В те годы, еще до прихода Плучека, именно «старики» — знаменитые актеры — решали, кому дать в театре дорогу. Слава богу, ко мне они отнеслись хорошо. Например, известный артист Владимир Лепко после репетиции подошел ко мне, поцеловал в лоб и сказал: «Душенька!» А руководил тогда театром Николай Петров.
Поначалу в театре все шло хорошо. С большим успехом отыграли премьеру спектакля «Свадьба с приданым». Все, кто участвовал в спектакле, купались в славе — Татьяна Пельтцер, Виталий Доронин, Володя Ушаков... Народу спектакль очень нравился — мы сыграли его 900 раз! «Свадьба с приданым» была экранизирована.
Потом в театр в качестве художественного руководителя пришел Валентин Плучек, ученик Мейерхольда, человек очень талантливый и интересный. Но я не была его актрисой.
Я его не вдохновляла. И за это нельзя обижаться. Правда, в одном из первых его спектаклей, «Пролитая чаша», я получила роль китайской Джульетты. Но в следующих своих громких спектаклях Плучек меня почти не занимал. Не то чтобы у меня совсем не было ролей... Со стороны все казалось благополучным, были и главные роли, но не глубокие, они не давали мне возможности выразить свою душу. Зрители хлопали при моем появлении, еще помня меня по «Сказанию о земле Сибирской», по «Свадьбе с приданым». Но хотелось каких-то интересных работ. Иногда проходило несколько лет, а у меня не было ни одного нового ввода... Никто не ненавидел меня, не завидовал, а просто все закончилось, будто меня и нет...
— Спектакль «Свадьба с приданым» действительно был беспрецедентным долгожителем на театральной сцене и вошел в классику советского кино. А как вы получили эту роль?
— Это было распределение, я ничего не делала для того, чтобы ее получить. На первую репетицию пришел режиссер Борис Равенских, человек небольшого роста, курносый, небрежно одетый. Снял пыжиковую шапку, улыбнулся и сказал: «Я понимаю — деревенская комедия проста как коровье мычание... Но ничего, надо уметь доращивать, уметь сочинять, этим и займемся». Мы все захохотали. Кстати, моего жениха сначала играл не мой будущий супруг Владимир Ушаков, а актер Алексей Егоров. Потрясающий статный красавец, золотые кудри, синие глаза... Роль Лукерьи Похлебкиной досталась Татьяне Пельтцер, которая сразу привнесла в наши репетиции бодрую скандальность. Это она когда-то сказала молодому Захарову: «Почему, если человек ничего не умеет в жизни, он лезет в режиссуру?» С Равенских Татьяна Ивановна тоже многое себе позволяла. Никогда не выполняла сразу то, что от нее хотят. Обычно иронично комментировала действия режиссера: «Ишь ты!», «Да ну?» У них с Равенских происходили стычки, а мы просто умирали со смеху. В общем, очень скоро в театре образовалась своя компания из актеров, которые участвуют в «Свадьбе...». Мы, потрясенные и очарованные Равенских, ходили за ним по театру, в руках у нашего баяниста всегда была гармошка. То и дело останавливались и в разных уголках репетировали пляски, частушки. Постоянно смех, шутки, веселье... Равенских эмоционально ошеломлял, вдохновлял людей, и мы, актеры, очень быстро влюбились в него, были поражены, воодушевлены.
— Именно на этом спектакле вы познакомились с Владимиром Ушаковым.
— Ушаков выглядел как голливудский киноактер. Он только что вернулся из Германии, где работал три года. Оттуда Володя привез потрясающие костюмы, а еще у него была невиданная в те годы вещь — автомобиль «Победа»! Очень красивый, с блестящими черными волосами, глубоким, приятным голосом... Вскоре я почувствовала, что Володя начал влюбляться в меня. И когда он на сцене, согласно сценарию, приобнимал меня и с неподдельной нежностью говорил свой текст: «Я ее, голубушку, больше жизни беречь буду!» — все становилось ясно... В декабре 1956 года он сделал мне предложение. Помню тот день... Услышав от меня да, Володя приехал на машине, заваленной цветами, которые он, наверное, покупал везде, где видел. Потом мы отправились к моим родителям, и он объявил им, что мы поженимся. Потом мы поехали к Володе, он жил в общежитии на Малой Бронной. Жених стал ходить по комнатам и приглашать всех на свадьбу, которая состоялась тем же вечером. В одной из больших комнат общежития поставили столы, стулья, женщины приготовили нехитрое угощение. Пришли нас поздравить Толя Папанов с женой Надей Каратаевой, Татьяна Ивановна Пельтцер, все очень радовались.
— А как же ваша новогодняя свадьба? Я своими глазами видела старую архивную пленку, на которой вас с мужем Владимиром Ушаковым за новогодним столом поздравляют с недавним бракосочетанием!
— Такая запись действительно есть. Но вы знаете, она постановочная. Узнав, что мы с Володей не так давно поженились, нас попросили поднять бокалы и поцеловаться. На самом деле, отпраздновав свадьбу в общежитии в декабре 1956 года, мы несколько лет в ЗАГС не торопились. Лишь когда нам понадобилось это для документов, по-моему, в связи с получением квартиры, расписались. Но ничего особенного по этому поводу не устраивали. Я вообще считаю, что настоящая свадьба у нас состоялась только после пятидесяти лет совместной жизни. Вот тогда все было как положено: белое платье, кольца и большой праздник для друзей... Что касается Нового года, то у нас с мужем была традиция: в декабре мы приходили в Дом моды Славы Зайцева, Дом моды на Кузнецком Мосту, там продавались платья из коллекций, которые уже были показаны. И я себе выбирала что-то красивое и праздничное. Такой Володя мне делал подарок.
С мужем наша жизнь сложилась, думаю, во многом благодаря его огромному терпению и любви. Недаром Александр Ширвиндт шутил: «Постирать, погладить, приготовить — это все Владимир Петрович. А Верочка — как подарок...» И это было правдой. Подождав несколько дней после свадьбы, Володя робко спросил меня, не хочу ли я что-нибудь приготовить. Я ответила: «Не умею, не люблю и не хочу!» Тогда он нанял домработницу Анну Ивановну. Она до этого работала в приличных ресторанах шеф-поваром и готовить простые блюда просто не хотела. Я ее просила: «Анна Ивановна, может, приготовите борщ?» — «Нет, это еда для бедных!» — «Ну тогда, может, котлетку?» — «Нет! Это едят простые люди».
Обычно переговоры насчет меню вел Володя. Анна Ивановна принимала всерьез только его, потому что он ходил как барин, в роскошном бархатном халате. Володя водил машину, был роскошно одет, великолепно сервировал стол, умел выбрать вино... Коллеги в шутку называли его «барином»... И вот она шла на общую кухню театрального общежития, всех оттуда выгоняла и начинала творить. Готовила куропаток, перепелок, другую дичь. Взбивала муссы и соусы, томила по всем правилам рыбу. При этом вокруг летели перья, забрызгивались стены. Но, видимо, Анна Ивановна привыкла к тому, что у нее есть повара-подмастерья, приготовив свои шедевры, она спокойно уходила. После этого обычно раздавался зычный голос Татьяны Ивановны Пельтцер: «Ве-е-е-е-е-ра! Иди убирай за своей Анной Ивановной!» Я брала ведро, тряпку и убирала, тоже очень плохо. Глядя на все это, актеры хохотали...
— Знаю, что вы когда-то научились водить машину, сдали на права, но вам это не подошло. А вот ваш муж увлекался автомобилями. И вообще, у него было много увлечений...
— У Володи и у Андрея Миронова была общая игра — в джентльменов. Как только у нас появилась квартира, Володя заказал у специалиста настоящий бар с редкими винами. И когда Андрей как-то в очередной раз пришел, Володя так важно распахнул дверцы этого шкафчика: «Не хочешь ли что-нибудь выпить?» Потом стало модно играть в теннис. И Андрей с Володей вместе увлеклись этой игрой. Стало возможно покупать машины, хотя и нелегко это было — нужно было годами стоять на очереди, копить деньги. Володя постоянно копил на новую модель и, когда у нас появлялись какие-то сбережения, говорил: «Верочка, может, поменяем автомобиль?» Я не требовала себе норковую шубу, не возражала... Но зато какое счастье, когда мы все вместе ехали в Ригу: Андрей на своей «Волге», а мы — на «Победе». Андрюша обожал свою машину, пылинки с нее сдувал. В эти моменты он напоминал героя фильма «Берегись автомобиля», который, уходя, много раз оглядывается на свою «возлюбленную».
— В чем же секрет, чтобы прожить друг с другом 55 лет? Ведь это действительно были счастливые годы?..
— Постепенно я все больше и больше ценила мужа. Думаю, что и он со мной прожил счастливую жизнь. При этом позволяя мне оставаться такой, какая я есть, не пытаясь переделать под себя. Детей у нас с мужем не было, я все время отдавала работе. Володя всей душой переживал за меня. Когда я ему говорила: «Ушечка, ну что же делать? Ни одной роли интересной нет! Куда мне поехать?» — «Ну давай думать, может, Орел, может, Тверь...» У Володи было удивительное качество, редкое для артиста — он никогда не завидовал успеху коллег.
— Вы, наверное, помните, как в 1962 году в театр пришел выпускник театрального училища Андрей Миронов — жаждущий ролей, молодой...
— Появление Андрея у нас в театре стало большим событием. Все говорили: «К нам пришел способный сын Мироновой и Менакера...» Наш главный режиссер вообще любил «свежую кровь»: практически одновременно с Мироновым к нам пришли Спартак Мишулин, Саша Белявский — и всем сразу нашлась работа. Помню, как я впервые увидела Андрея: ухоженный, очень чистенький, совсем юный — его внешность тогда еще до конца не оформилась. Но обаятельный. И сразу видно — благополучный. Он был совсем другим, чем мы, чье детство пришлось на 20-е годы. Миронов имел смелость многого желать и был очень уверен в себе. Он ведь сразу стал получать роли и просто, вероятно, не задумывался о том, что их может и не быть...
Андрюша очень быстро сблизился с моим мужем — их разместили в одной гримерке. Им друг с другом повезло, потому что оба были очень аккуратными. Его обычная вежливость куда-то исчезала, когда Андрей сталкивался с проявлениями беспорядка или безграмотности. И, думаю, имел на это право. Эрудиция Андрея потрясала. Кажется, он разбирался в джазовой музыке всего мира. Одним из первых узнавал о литературных новинках. Умел и любил элегантно одеваться. Слушал иностранное радио и в совершенстве знал английский. И еще его отличало то, что он был очень хорошо воспитан. В нашем таком «советском» окружении он выглядел единственным «западным» человеком. Мы смотрели на него с восхищением, хотя и были существенно старше его. У Андрея была одна счастливая черта — не замечать никаких интриг. Он их просто не понимал!
— А вы бывали у Миронова дома?
— Высшая степень симпатии у Миронова выражалась в том, что он говорил: «Я вас познакомлю со своими родителями!» Это был самый большой подарок, который он мог сделать людям. И вот нам с Володей выпала такая честь — нас пригласили к Мироновым. Надо сказать, их квартира была довольно тесной, двухкомнатной... Но при этом по тем временам очень красивой и изящной. Например, Мария Владимировна уже в те годы коллекционировала фарфор, в шкафах и на полках повсюду стояла красивая посуда. Тогда это было редкостью. Помню, мы пришли к ним на празднование Пасхи. Народу набилось безумно много, наверное, человек сто! И что ни гость — знаменитость. Сидели кто где... Видно было, что Андрей гордится своими родителями, особенно Марией Владимировной... Я потом много раз замечала — Андрей и обожает мать, и немного побаивается ее. Он мог позвонить матери из театра, чтобы просто сообщить: «Я на репетиции». А после своих спектаклей он всегда дарил ей цветы.
— А каким Миронов был в работе?
— Вечно режиссеры с ним мучились. Миронов задавал бесконечные вопросы: «А зачем я это говорю?», «Почему я сейчас подошел к окну?» Помню, когда мы отдыхали в Сочи, я наблюдала, как он стоит на балконе и проговаривает монолог — так, будто он сейчас на сцене: жестикулирует, дает интонации. Целью было — чтобы потом все смотрелось легко... Это слово очень подходит к Андрею. Ну а то, что за этим «легко» стоят постоянные мучения, усилия, терзания, сомнения, — мало кто понимал...
Помню, как в тот злополучный вечер в августе 1987 года возвращаюсь после спектакля в гостиницу, а мне муж говорит: «Андрюшу увезли в реанимацию. Он упал прямо на сцене». Мы с мужем едва переждали ночь, утром позвонили в больницу. Узнали, что у Андрея обширное кровоизлияние в мозг, дежурный врач сказал нам, что надежды нет... Через сутки, в шесть утра, он умер. Не представляете, что творилось с актерами, мой муж рыдал в голос. И я была разбита горем, но старалась как-то держаться, чтобы утешить Володю. Для меня Андрей тоже много значил. Кроме того, я была благодарна ему, что он вспомнил про меня, когда ставил свой первый спектакль «Тени». У меня уже лет пять не было новых ролей в театре, и вдруг Андрей приглашает, лично репетирует со мной... Он был бодр, полон планов на будущее. Никто не ожидал, что случится такая беда, — он ушел из жизни меньше чем через год после выхода его спектакля...
Тем более что чуть больше недели назад мы пережили еще одну ужасную потерю — умер Папанов. Он вдруг не прилетел на гастроли. Всем сразу стало понятно: что-то случилось. Его нашли в московской квартире, с ним случился удар... Тогда Анатолий Дмитриевич уже много снимался, преподавал и в театре не только играл, но и ставил. Я играла у него в спектакле «Последние» по Горькому, была поражена его добрым отношением. Да и другие актеры спрашивали Папанова: «Толя, откуда у тебя такое терпение?» А он отвечал: «Я сам так натерпелся в молодости! Знаю, что такое зависимость актера, на своей шкуре. Я вас жалею, люблю...»
— Вы ведь помните, как Анатолий Папанов пришел в театр?
— Действительно, я помню его еще совсем неизвестным актером, которого вообще не приглашали в кино. И в театре у нас он играл только в массовке. Но Толя делал все, чтобы его заметили. Он очень ярко гримировался. Если ему давали роль, где было лишь одно слово, например «Ура!», он мог сделать себе огромный нос или бородавку. И это «Ура!» кричал так, что публика запоминала именно его. В спектакле «Клоп» Плучек дал ему уже более заметную роль шафера. У Папанова была фраза «Кто сказал мать?» — и произносил он ее потрясающе. Так что в следующем спектакле, «Дамоклов меч», ему дали уже настоящую роль, и с того дня все пошло по-другому. Все увидели, что это большой артист... В театре его побаивались, потому что у Анатолия Дмитриевича был очень едкий юмор. Он не боялся даже Плучека. Один раз у нас было собрание труппы, Плучек летом ездил к своему двоюродному брату, Питеру Бруку, в Париж. Сидел на собрании весь томный, вздыхал, прикладывал руку ко лбу: «Ах! Как бы я хотел работать с такими актерами, как у Брука!» И тут зычный голос Папанова: «Да! И мы бы хотели поработать с Питером Бруком! А приходится всего лишь с его двоюродным братом...»
— Хочется здесь сказать теплые слова и об Александре Ширвиндте, с которым у вас было много работы в совместных спектаклях...
— Когда Шура Ширвиндт только пришел в театр, его сразу же взяли на роль Графа в «Женитьбу Фигаро». До этого я играла Графиню вместе с Валентином Гафтом, и тут появляется Ширвиндт — талантливый, очень красивый, с царственной повадкой. И это его умение обо всем сказать очень остроумно, так, чтобы все покатывались cо смеху. Причем он для этого не делал никаких усилий. Очень быстро Ширвиндт и Миронов стали любимцами театральной Москвы и подружились. Что они только не выдумывали! Ради розыгрыша были готовы на все. Однажды Ширвиндт с товарищем провожали Андрея на съемки, посадили его на поезд, в котором он должен был ехать всю ночь, и пожелали счастливого пути. А потом помчались на аэродром, прыгнули в самолет и быстрее Миронова прилетели в тот город, где снимался фильм. Только для того, чтобы удивить Миронова, они с огромным трудом доставали билеты, не спали всю ночь... Миронов шутку оценил.
— Вера Кузьминична, это правда, что многие «роли мечты» в театре пришли к вам уже в XXI веке? Меня всегда поражало, как долго вы хранили верность родному театру, несмотря ни на какие обстоятельства...
— Если бы я тогда знала, какой интересной, полной жизнью буду жить в зрелом возрасте... Никогда не нужно подводить итоги! Это всегда преждевременно. Много раз мне казалось, что дальше уже ничего не будет. Вспоминаю случай, когда мне было уже за пятьдесят. Тогда я впервые решилась попросить роль у Плучека. Речь шла о роли Раневской в «Вишневом саде», о ней я мечтала всю жизнь. Поэтому просто заставила себя к нему пойти! Но разговор вышел короткий и несерьезный... Вспоминаю его с болью... Правда, незадолго до своего ухода Плучек попросил у меня прощения. Это было, когда мы с мужем пришли поздравить его с 9 Мая. Такая у нас была традиция. Валентин Николаевич сидел в кресле с носовым платком, ему нездоровилось. Он посмотрел на меня и сказал: «Ты знаешь что? Я очень виноват перед тобой!» Я ему ответила: «Валентин Николаевич! Жизнь-то у нас уже прошла. Ни о какой вине я уже не думаю, так что вы не волнуйтесь. Все хорошо». Вот в таком духе мы поговорили. Мне кажется, что к тому времени Валентин Николаевич стал воспринимать меня гораздо глубже как человека и как актрису.
После неудачи с ролью Раневской я написала в своем дневнике, которому доверяла все: «Чувствую тихое, спокойное одиночество... Никакие планы театра не связаны со мной, барахтаюсь одна, как могу. Сердце плачет». Не было еще у меня таких ролей в Театре сатиры, чтобы выразить себя. Поэтому, чтобы сыграть Раневскую в «Вишневом саде» и Кручинину в «Без вины виноватые», я ездила в Тверь и Орел. Валентин Николаевич был талантливый, но, видимо, я была не его актрисой. Хотя нельзя забывать о двух моих удачных работах в его спектаклях — Графиня в «Безумном дне, или Женитьбе Фигаро» и Анна Андреевна в «Ревизоре». Они изменили ко мне отношение как к актрисе в сознании зрителей. Эти роли помогли мне поверить в себя.
А в Театре сатиры моя судьба изменилась только после того, как его руководителем стал Александр Ширвиндт. В нескольких спектаклях мы с ним играли вместе, и могу сказать, что более чуткого партнера трудно себе представить. Я испытываю чувство огромной благодарности своему театру. Мне интересно жить! Главное, чтобы хватило у меня сил принять то, что сейчас дает судьба.
— В последнее время нередко слышу: «Вера Васильева — такая красавица! Она для нас пример!»
— Страшно удивляюсь... Всю молодость я считала себя простушкой. И даже не винила тех режиссеров, которые не предлагали мне роли героинь. Сейчас понимаю: возможно, героини не было! А потом вдруг возникли интересные роли. Пиковая дама, актриса в «Роковом влечении», автобиографический спектакль «Вера»... Ну какая актриса могла бы поверить, если б ей в 70 лет сказали: не волнуйся, еще лет десять и наступит твой расцвет, роли будут. Но так случилось! Более того, у меня, потерявшей всех своих родных, снова появились близкие люди.
— Расскажите, пожалуйста, как вы познакомились со своей крестницей Дарьей...
— С мужем мы прожили больше пятидесяти лет, успели отметить золотую свадьбу. К сожалению, последние годы жизни Володи были омрачены тяжелыми заболеваниями. Без него я оказалась совершенно беспомощной перед проблемами. Я выбивалась из сил. И именно в этот непростой период в моей жизни появилась Даша. Постепенно мы стали общаться все больше, она познакомила меня со своими родителями, купила подержанную машину, чтобы возить меня. Помогла ухаживать не только за мужем, но и за тяжело больной сестрой. Это было много лет назад...
А сейчас я уже не представляю своей жизни без Даши. Заграничные поездки, семейные праздники, прекрасный уход за мной, дачная жизнь летом, постоянные подарки, выдумки, молодые друзья — все это она! А главное, я чувствую ее любовь... Я не была матерью, но редкая дочь проявит такую заботу. За что мне Бог послал такого человека? Не знаю... Но и на этом чудеса в моей жизни не закончились. У Даши родилась дочка Светочка. Когда она подросла, как-то совершенно естественно стала называть меня бабушкой. А я считаю ее своей внучкой. Сейчас она уже в шестом классе. Вот это моя семья.
— Вы ведь до недавнего времени много путешествовали вместе?
— Да, мы несколько раз бывали во Франции, в Италии, зимой отдыхали в Норвегии, летом — в Хорватии. Бывало, что дня на три летали куда-то в Европу — в Вену, Прагу или Берлин. Были даже в Вероне и смотрели мою любимую «Травиату» в «Арене ди Верона», это было очень интересно: двухэтажные декорации, закатное солнце в первом действии, потом стемнело — и над нами синее-синее небо и музыка... В зрелом возрасте я путешествовала намного чаще, чем в молодости. Благодаря Даше увидела мир. Слава богу, что, несмотря на то что все мои родные уже ушли, я снова обрела семью. Потому что, если говорить о друзьях, моей единственной близкой подруги Кати тоже уже 10 лет нет на свете... Мы с ней дружили на протяжении семидесяти лет, с детства, когда-то дали друг другу клятву — работать в театре. Она стала театральным критиком.
— Сейчас на сцене Сатиры с огромным успехом идет «Кабачок», в котором вы появляетесь с Александром Ширвиндтом. А в те годы, когда «Кабачок» создавался, не было идеи сниматься в нем? Не было такой пробы пера? Чем вам сейчас интересна эта работа?
— Нынешний «Кабачок» — это удивительное общение совсем молодых артистов с теми, кто постарше, и... совсем постарше, на сцене в финале больше пятидесяти человек, и все счастливы своей причастностью к чуду театра. У нас с Александром Анатольевичем то импровизация, то я признаюсь ему в любви стихами, то мы напеваем нашу давнюю песенку про «ту же гитару», зрители очень добро реагируют на всех актеров, и это приятно. Сниматься? Нет, тогда не звали, да и не мое это — искрометно шутить не умею, там были великолепны и Оля Аросева, и Наташа Селезнева, и Валечка Шарыкина, и Зоя Зелинская...
— Недавно вы отметили 75 лет работы в Театре сатиры. Невероятный пример верности, преданности родному театру! Как-то отпраздновали этот день? Какие ощущения были?
— Ой, замечательно! Ничего специально не делали, но 8 марта на финале «Кабачка» меня трогательно поздравили директор, художественный руководитель и любимые коллеги, и в зале я видела тысячи добрых глаз зрителей, ради встречи с которыми я все эти 75 лет выхожу на сцену. Зрители меняются, доброта в их глазах — нет.
— Вера Кузьминична, вопрос о секрете долголетия вам задавали не раз. Но все-таки как вы считаете, что самое главное для человека, чтобы он был здоров и счастлив? Каков ваш ответ?
— Да какие уж тут секреты! Думаю, надо просто любить жизнь и всегда быть готовым к любым поворотам Судьбы...
Благодарим за предоставленное фото обложки Александра фон Буша и Ярослава Филиппова.
Подпишись на наш канал в Telegram