Нет ничего выше дружбы. Даже Шекспир ценил ее выше любви. Ведь любовь может быть без взаимности, а дружба — нет. В этом году 80 лет нашей дружбы с Геннадием Гладковым. Мы всю жизнь были горой друг за друга. Через многое прошли. У меня нет ни одной картины, которую бы я поставил без Гениной музыки. Наша дружба освободила нас от чувства зависти, мы вдохновляли друг друга и продолжаем это делать по сию пору.
— Василий Борисович, в июле вам исполняется 88 лет, это такая дата замечательная!
— Она еще и веселая. Такие двойняшки как два человечка рядом. Есть в этой дате что-то забавное или даже загадочное.
— А с какого возраста вы себя помните? Можете поделиться воспоминаниями?
— Лет с двух. Мороз, зима, вокруг много женских смеющихся лиц, меня держат на руках и говорят: «Ну, поцелуй ее, поцелуй ее». А передо мной, тоже на руках, маленькая девочка. И я тянусь к ее круглой щеке. И вкус этой холодной щечки я помню всю жизнь. Это первое живое впечатление...
Потом, я помню, война, мы плывем на пароходике по Волге. Очень много детей на верхней палубе, вдруг в небе появляются два фашистских самолета. Один сбросил бомбу уже улетая, а второй кружил над нашим катером и бомбил дважды. И ни разу не попал! Я видел, как он снижался в пике, даже рассмотрел его силуэт в кабине. Вода рядом с нашим пароходиком вставала высоченными фонтанами. В течение всей жизни перед моими глазами и перед глазами моей Родины время от времени возникает черный силуэт фашистского подонка в кабине пикирующего бомбардировщика, и каждый раз он пытается попасть, чтобы поубивать детей. И каждый раз у него не получается. И я свято верю, никогда не получится.
Одно из памятных впечатлений моего детства — это встречи с загадочным Вольфом Мессингом в свердловской в гостинице «Урал», где я жил в эвакуации с мамой и моей сестрой Наташей, маминой дочкой от первого брака. Мессинг внешне сразу же привлекал к себе внимание: взгляд, как будто обращенный внутрь, на руках видны синие вздутые вены, на голове черные кудри, словно шапка.
Помню, женщины как-то ему сказали:
— Как же несчастна ваша жена! Ей никаких мыслей от вас не скрыть. Вы всегда знаете, о чем она думает.
— Моя жена очень счастлива. Она думает то, что я захочу.
Уверен, он не соврал: у его жены, круглолицей и улыбчивой, всегда был совершенно счастливый вид.
— Мессинг кому-то делал предсказания?
— Женщинам, которые долго не получали писем с фронта. И никогда не ошибался. Если он говорил: «Ваш муж жив, скоро придет письмо» — так и случалось...
В 1943-м мы вернулись из эвакуации в Москву. Я пошел в школу и познакомился там с Геной Гладковым. В этом году 80 лет нашей дружбы с этим гениальным композитором, и это на самом деле грандиозное личное событие и действительно для нас большой праздник... Я поступил в районную 170-ю московскую школу сразу во второй класс, первый учился дома. Геня был старостой нашего класса, что говорит о его характере — он был очень боевым и справедливым.
Еще учась в школе, я начал сочинять стихи, романсы, серенады, заздравные песни, а Геня перекладывал их на музыку. Так что наше с ним совместное творчество началось с молодых лет.
Уже снимаясь в фильмах и будучи профессиональным актером, я решил попробовать себя в режиссуре и поступил на Высшие курсы режиссеров кино к Михаилу Ильичу Ромму. В конце учебы Михаил Ильич меня спрашивает:
— Что собираешься делать на диплом?
— Я еще не решил. Вот сейчас снял мультфильм по своей сказке и с музыкой своего друга композитора Гладкова.
Это была первая музыка, которую Гладков написал в художественном кинематографе.
Ромм сказал:
— Покажи.
— Но это же мультфильм, Михаил Ильич.
— Вася, сделать хороший мультфильм иногда гораздо труднее, чем сделать художественный фильм.
Я показал и получил диплом с отличием. И тогда еще отметили Генину музыку, что она не аккомпанирует картине, а является органически частью фильма, входит в него и неотрывна от ткани самого фильма. Так получилось, что я привел его через мультипликацию в кино. У меня нет ни одной картины, которую бы я поставил без Гениной музыки. Всегда это музыка Гладкова.
Мне с ним очень повезло. Он очень верный и справедливый человек. А еще с замечательным чувством юмора. Этот юмор проявляется в музыке к «Бременским музыкантам». Такое невозможно написать без юмора, это характеризует его ярче всего.
— Ваша дружба была когда-нибудь на грани разрыва?
— Никогда. Мы всю жизнь были горой друг за друга. Через многое прошли. Детство наше было опасным. Мальчишками мы сбивались в огромные ватаги, компании, стаи. Дрались двор на двор, улица на улицу. Нас забирали в милицию. Мы влипали в самые разные истории. Как-то Геньку Гладкова страшно ранили. Удар ножа прошел над ключицей и, к счастью, миновал артерию. Он чудом выжил. Парень, который его чуть не убил, сел в тюрьму...
Дома мы с Генькой были интеллигентными мальчиками, а во дворе становились шпаной. Улица после войны принадлежала мальчишкам. В городе мужчин было меньше, чем пацанов, ведь шла война. Из уличных мальчишек образовывались стихийные общества, на которые накладывал лапу криминальный мир. Старшие подбивали младших на темные дела. Как-то мне приказали: «Будешь таскать у отца папиросы и приносить нам». Я, конечно же, отказался. Как предать отца? Как его подвести? И тогда они велели пятерым моим ровесникам из нашего двора под страхом расправы с ними меня избить. Мне разбили лицо, и избитого до полусмерти столкнули на уголь в люк, ведущий в котельную. Когда я поправился, то расквитался с обидчиками, встречаясь с ними поодиночке. Не тронул только мальчишку по прозвищу Кавалерия, ведь он, когда дрался со мной, жалея меня, плакал.
Мы с Гладковым окончили семь классов в районной школе и ушли. Он хотел поступить в летное училище, но по здоровью не подошел и пошел в химический техникум, а я поступил в художественную школу. Окончив химический техникум, Генька год работал на заводике при Научно-исследовательском институте химических удобрений и ядохимикатов. Это был вновь организованный институт, и когда на выход повесили название НИИХУИЯ, собралась хохочущая толпа. Потом поспешили сменить название института, он стал называться НИИХПИЯ — химических продуктов и ядохимикатов, что звучало получше. Я иногда ходил встречать Геньку после смены, на нем лица не было. Он был начальником рабочей смены, очень уставал. А потом все-таки нашел свою дорогу — поступил в музыкальное училище, окончил его, а следом и консерваторию. И был счастлив, ведь музыка — это его жизнь, еще со школы. Ему, по его словам, как будто кто-то с небес временами наигрывает. Гладков мне говорил: «Знаешь, нужно слышать музыку оттуда, которую там играют. Вот не пишется, не пишется, а потом вдруг приходит...»
Именно из послевоенного детства мое понимание, что нет ничего выше дружбы. Даже Шекспир ценил ее выше любви. А почему? Ведь любовь может быть без взаимности, а дружба без взаимности не бывает. Она вдохновляет. Наша с Генькой дружба освободила нас от чувства зависти. Потому что Генька делал в искусстве очень примечательное, изумительное, я восторгался и думал: «Здорово! Я тоже постараюсь сделать что-то, тебя порадовать, удивить». И он на меня так же смотрел. Поэтому у нас не было чувства зависти, и даже наше соревнование носило характер взаимных стимулов, мы вдохновляли друг друга и продолжаем это делать по сию пору. В «Медном всаднике России» — последней нашей совместной работе, которую я снял по своему сценарию, тоже музыка Гладкова, как во всех моих фильмах и мультфильмах. И «Синяя птица», и «Дон Кихот возвращается», и многие другие — это все Гладков. У него наследственный дар. Он ведь из семьи музыкантов. Его дед по матери аккомпанировал Лидии Руслановой. Отец был изумительным музыкантом и солистом оркестра Александра Цфасмана. Так что Геня — наследственный музыкант.
— А вы — наследственный артист. С чего началась актерская династия Ливановых?
— Первым был мой дед Николай Александрович. Он совсем молодым попал в Симбирск из нашей станицы Анненской, увидел театральное представление и был потрясен настолько, что понял: без театра жить не сможет. Хотел уйти в артисты, но его отец не отпускал. У прадеда моего Александра Николаевича в Симбирске была мануфактура, которая шила паруса, свой магазин. И он сказал сыну: «Не мечтай об актерстве. Ты единственный сын и наследуешь мое дело». Но Господь распорядился иначе.
Прадед купил баржу на Волге, собрал всех-всех друзей молодости, с кем работал, накрыл на берегу огромную поляну, цыган позвал, и они стали гулять. Остановиться он не мог, и когда у него кончились деньги, поскакал домой, чтобы взять еще. Скакал по краю берега, тот вдруг обломился. Прадед с лошадью полетел в воду. Были предположения, что утонул он, спасая свою любимую лошадь. Прабабка Надя, овдовев, продала баржу с мануфактурой и жила на эти деньги, а Николай Александрович ушел в артисты. Сохранилась справка волостного управления: «Отпустить крестьянина Николая Ливанова в актеры».
— Какое у него было амплуа?
— С возрастом он прославился в ролях благородных отцов, ведь у него была представительная яркая внешность. Возил с собой сундук костюмов и обуви. Тогда в антрепризах так полагалось. Он всю Россию объехал. Играл в провинции даже с Мамонтом Дальским, но до такого профессионального уровня еще подняться нужно было. Я потом нашел сколотые его золотой запонкой рецензии из разных газет разных городов — все положительно писали об игре Николая Извольского.
— Почему он взял псевдоним?
— Как-то в начале карьеры антрепренер ему сказал:
— Фамилия твоя не годится. Слишком просто. Ливанов — это не фамилия для актера. Возьмешь псевдоним.
— Что ж, извольте!
— Ну, вот уже и псевдоним есть. Будешь Извольский.
В театральном мире дед стал легендой. В 30-е годы он осел в Москве. Два года играл у Корша, два — в театре Струйского, сейчас это филиал Малого театра. Потом пришел в театр к Завадскому, а оттуда к Берсеневу в Театр Ленинского комсомола. Здесь он и закончил свою карьеру, играя вместе с легендарной Серафимой Бирман.
— Это правда, что вас воспитывал именно дед, а не отец?
— Чистая правда. Отец служил мне примером во всем, но он был очень занят, много работал. Дед растил меня, прививал жизненные навыки. Он умер, когда мне было 14 лет.
Дед меня очень любил. От него ко мне прямо волна любви шла, хотя никогда не сюсюкал со мной. Могучий человек, он воспитывал во мне мужской характер и представление об окружающем мире. Сам никогда ничего не выдумывал об этом мире. Стол — это стол, любимая женщина — это любимая женщина. Он жил ясно, реальной жизнью.
Характер — это самое важное, так он считал. Работал над моим. Играл со мной в шашки и никогда не проигрывал. Я рыдал. Он никогда не поддавался. Это была школа. Я научился проигрывать и перестал рыдать. Переживания мешали желанию выиграть. И я выиграл в конце концов. Тогда дед сказал: «Все, ты научился проигрывать и победил!»
Когда мне было одиннадцать, дед пошел со мной в Третьяковку. Он подвел меня к картине Репина «Бурлаки на Волге». Спросил:
— Тебе это нравится?
— Очень.
— Это говенная картина.
— Почему?
— Во-первых, это не бурлаки, а сволочь. (Люди с волока — случайные, не сезонники, беглые, всякие уголовники, которые приходили деньги зарабатывать, нанимались на сезон. — Прим. ред.) Смотри, как молодой парень в лямке мучается. Таких у нас не было. Хозяин бы выгнал. Работать надо, а не мучиться, — это был его завет.
— Когда ваш отец решил стать артистом, дед его поддержал?
— Да. Он сказал: «Если хочешь быть настоящим артистом, иди во МХАТ. Это наша русская национальная школа актерская». И тот пошел, хотя его звал друг Всеволод Мейерхольд. В актерской профессии отец стал очень успешным. Орденоносец, четыре Сталинские и две Государственные премии. Первая премия за фильм «Минин и Пожарский», который в 1939 году снял Пудовкин, а отец сыграл князя Пожарского.
В его жизни кино было, но до конца он оставался верен МХАТу. Он, конечно, был великим артистом. И вокруг были такие же глыбы. Я 37 раз смотрел спектакль «Мертвые души», где отец играл Ноздрева, Тарханов — Собакевича, а Топорков — Чичикова. Помню, как открывался занавес, и в профиль к залу сидел Топорков. А прямо лицом к залу на диванчике — Михаил Михайлович Тарханов (Собакевич). Они не двигались и ничего не говорили. Тарханов — Собакевич смотрел в зал. В зале начиналось хихиканье через три минуты. Потом это хихиканье перерастало в смех, потом в хохот, потом в гомерический хохот и овацию. Вот это была магия искусства! Зритель понимал, что перед ним сидит тот самый Собакевич, который написан у Николая Васильевича Гоголя. Вот это актерская тайна. Станиславский, подписывая отцу свой портрет в 1936 году (а умер Константин Сергеевич в 1938-м), написал: «Берегите тайну русского артиста». Это такая сила перевоплощения, такая внутренняя энергетика. Этим владели отец и его коллеги.
В том, что он будет верен МХАТу, отец поклялся на могиле Станиславского, своего учителя, и клятве своей не изменял. Когда во МХАТе начались конфликты, ему предлагали возглавить Театр Пушкина, но он не согласился. Ушел он из МХАТа, только когда туда пришел Олег Ефремов. Отец сказал: «Я никогда не работал в театре «Современник», тем более в его филиале». Когда отец заболел, он повесил над своей кроватью огромный портрет Станиславского.
Мой отец — верный человек, это была его черта и по отношению к театру, и к учителю, и по отношению к маме. Когда я делал о нем фильм, коллега отца Ангелина Осиповна Степанова, звезда МХАТа, вспоминала: «Боже мой, женщины просто падали в обморок от него. А он был верен своей жене. И все тут».
А еще он разносторонне талантливым был. Говорил о себе шутя: «Я же художник. Актер — это мое хобби». Вообще, он рисовал очень много, у него тысячи рисунков. Он же перерисовал всех мхатовцев, всех абсолютно, и не только актеров. В день своей кончины был принят в Союз художников.
Отец дружил с Кукрыниксами — Куприяновым, Крыловым, Николаем Соколовым. Они его уговаривали:
— Боря, иди к нам четвертым.
Он сказал:
— А как же мы будем называться, Кукрыниксыли? — и хохотал.
— Каким был ваш дом?
— Очень гостеприимным. Нам повезло: директор ресторана Лонгиноз Стажадзе был поклонником артиста Бориса Ливанова, отец мог заказывать что-то из грузинской кухни, и красавец грузин Серго все приносил прямо в дом: разные грузинские блюда и обязательно боржоми. До сих пор боржоми для меня лучшая вода. Гости нашего дома чрезвычайно ценили такое застолье. Отец говорил, что за нашим домашним столом, без преувеличения, побывала вся советская культура — актеры, режиссеры, писатели, поэты, художники, военные.
Обычно один, не с компанией, заходил к нам Василий Иванович Качалов, в честь которого я назван...
Мой отец не сомневался, что у него будет сын. Перед длительным отъездом на съемки в Ленинград он поехал к Василию Ивановичу, чтобы посоветоваться, как меня назвать. Василий Иванович все имена отвергал. Отец бился, бился. Всегда было что-то не то: то Качалову имя не нравилось или оно не сочеталось с отчеством. Только потом отец догадался, что он так и не предложил имя друга — Василий... Отец очень переживал, что оставлял беременную жену в Москве, но Качалов его успокоил, сказав, что будет всячески ее опекать. Так и было. Меня назвали Василием в честь Качалова. В нашей семье Василия Ивановича всегда считали моим крестным, хотя фактически это не так. Он меня баловал. Всегда приносил какие-нибудь подарки. Самый памятный — игрушечный зеленый «линкольн».
Довольно часто мы встречались с Василием Ивановичем на даче. Она находилась на Николиной Горе. А напротив дачи Качалова — длиннющий забор, за ним огромный участок, госдача министра речного флота Шашкова. Однажды у Качалова спросили:
— Василий Иванович, у вас га? — имея в виду, что размер участка целый гектар. Тот ответил:
— Нет, га — это у Шашкова, а у меня — ...вно.
В родительской компании не было ни одного ординарного человека, все с чувством юмора и очень талантливые.
— Действительно, друзья ваших родителей были людьми выдающимися, но был ли кто-то, кого вы особенно выделяли?
— Борис Пастернак. Он меня, мальчишку, называл всегда на «вы», очень мне льстило. Я помню его с 1943 года, когда мы вернулись из эвакуации, мне было восемь лет, и такое обращение! Это поднимало меня в собственных глазах. Я его обожал еще и потому, что он никогда не задавал мне всяких глупых вопросов: в каком классе учишься, какие отметки...
Борис Леонидович Пастернак был своим человеком в доме. Мог прийти в любой момент, снимал в коридоре блеклый желтоватый плащ, шляпу с обвисшими полями и, если родителей не было, иногда ложился на диванчик и засыпал, ожидая их. Пока он спал, я примерял его шляпу перед зеркалом.
Уже подростком я знал наизусть много пастернаковских стихов. Когда Борис Леонидович читал свои стихи, садился в кресло в углу комнаты и слушал. Если Борис Леонидович забывал строку, он протягивал руку в мою сторону и я ему подсказывал, потому что знал все наизусть. И знаю до сих пор.
У него были удивительные руки, красивые и невероятно выразительные. Когда он читал стихи, они двигались, как бы дополняя звучание стиха. Пальцы метались по скатерти, то расходясь, то сцепляясь, летали и падали, как подстреленные птицы. Руки были выразительнее лица. Выразительнее голоса, выразительнее стихов. Я почему-то убежден, что такое же ощущение оставляли руки Пушкина — впечатление абсолютного совершенства.
У Пастернака в характере проявлялись черты, скорее свойственные капризной женщине. Причем капризничал по самым незначительным поводам, например где усесться за столом. Обожал нравиться, очаровывать и обольщать, особенно новых знакомых. При первой встрече одаривал повышенным вниманием, а при повторной встрече, убедившись, что человек им очарован, мог огорчить полным равнодушием.
Тесное общение отца и Бориса Леонидовича началось накануне Великой Отечественной войны. Во МХАТе решили ставить «Гамлета», приняли перевод Радловой, а потом отец принес перевод Пастернака, более приближенный к современности. И театр его принял. Решили, что актер, играющий Гамлета, и переводчик должны вместе работать над текстом, проверяя его сценическое звучание. И вот с этого началась дружба моего отца с Борисом Леонидовичем. Спектакль «Гамлет» не вышел, и до сих пор думают, что Сталин отменил премьеру, так как посчитал Гамлета не подходящим для сложного времени героем, но тем не менее гигантская работа была проделана. И когда перевод «Гамлета» издали отдельной книгой, Пастернак подписал ее отцу: «Борису, с которым вместе мы варили это блюдо». Многое из того, что отец внес в текст роли во время работы над спектаклем, Пастернак оставил в своем переводе.
Они с отцом были очень близки, а в общении откровенны. Когда роман «Доктор Живаго» отцу не понравился, он не стал этого скрывать, сказав, что только стихотворение «Рождественская звезда» вбирает весь роман. Пастернаку было обидно, и обида вылилась в оскорбительное письмо. Потом я узнал, что подобное письмо он написал в свое время и Маяковскому, которым безумно восхищался. Думаю, это тоже женское проявление его характера. И когда на следующий день Борис Леонидович приехал к нам и стоял на коленях, умоляя вернуть письмо, отец ему ответил: «Что это за женский способ писать оскорбительные письма?» И сказал маме: «Женя, отдай его Борису». Пастернак ужасно сожалел о письме, пытался помириться, но отец был непреклонен. Перед самым уходом из жизни Пастернака папе звонила его жена Зинаида Николаевна: «Он хочет видеть Бориса». Мы всей семьей помчались на дачу к Пастернаку. Отец общался с Пастернаком наедине. Я потом его спросил:
— О чем вы говорили?
— Мы сказали друг другу «До свидания».
Через несколько дней Пастернак умер. Отец нес гроб на его похоронах.
— Как понять свое предназначение? Вот как вы поняли, что ваше предназначение — быть артистом?
— Я это окончательно понял, когда сдавал экзамены в Художественный институт имени Сурикова. Странная ситуация, да. С детства я хорошо рисовал, и родители меня определили в художественную школу, я ее окончил и стал поступать в Академию художеств и тут понял, что не проживу без актерства, и, ничего не говоря папе, пошел и поступил в театральное училище имени Щукина, где было одно место недобора. Меня приняли, и дома я сообщил об этом отцу. Он набрал номер своего друга Симонова, худрука Театра имени Вахтангова: «Рубен, Васька поступил в ваше училище. Прошу, устрой его серьезное прослушивание и, если у него нет явных способностей, гони в шею!»
Мне назначили день, и я явился на экзамен. Зашел в кабинет к Рубену Николаевичу. Там сидели Абрикосов, Мансурова, Гриценко, Пашкова. Симонов спросил:
— Каких поэтов знаешь?
— Пастернака, — и я начал читать.
— А Лермонтова знаешь?
— Знаю, — и прочел Лермонтова. Потом Пушкина. Потом Маяковского. Часа два без остановки я читал стихи. Рядом со мной стоял стул с обитой кожей высокой спинкой. Одной рукой я за нее держался. Когда уходил, взглянул на стул — на сиденье была лужица, говорю без преувеличений. Так от напряжения с меня лил пот.
Когда пришел домой, оказалось, что Симонов уже позвонил отцу: «Твой Васька на верном пути!» Отец во время моего обучения как будто вообще перестал обращать внимание на мои занятия. Он меня отпустил в эту новую жизнь, как бросают в воду начинающих пловцов. И я поплыл. Вскоре после поступления отец с мамой уезжал на гастроли, я их провожал. И он уже на перроне со мной заговорил: «Мне нужно сказать тебе важные вещи... Знаешь, профессия актера, ну... Ну, ты сам все знаешь...» — такое было благословение.
— Насколько я знаю, после института вас приглашали во МХАТ на хорошую роль, но вы отказались...
— Мой друг Гена Шпаликов говорил: «Человек все время стоит перед выбором, и этот выбор не ежеминутен, а ежемгновенен. И это делает его нравственный облик».
Меня звали во МХАТ на одну из главных ролей в спектакле по пьесе Арбузова, который ставил мой отец, я отказался, сославшись на занятость в кино. Когда об этом узнал отец, он мне позвонил:
— Ты что? Ты с ума сошел?! Ты отказался от работы по приглашению самого Арбузова?
— Папа, что меня пригласил Арбузов, никто не поверит, а будут говорить, что Ливанов пристроил сыночка во МХАТ.
Телефонная трубка молчала. А потом:
— Негодяй! Я тебя обожаю!
В жизни есть соблазны, но их нужно отметать. Я это делал легко. А когда ты занят своим делом, делать выбор просто. Нужно к себе прислушиваться. Мне повезло, что я так быстро нашел свой путь в жизни. В жизни человек должен реализовать собственное предназначение, талант, данный Богом. К сожалению, далеко не у каждого это сбывается. Если есть талант — его нельзя зарывать в землю. Уверен, это грех. Тебе дается алмаз, чтобы ты его огранил. Если этого не делаешь, подаренный алмаз у тебя отберут.
— Но не все артисты могут быть успешными, реализованными, востребованными. И когда нет ролей, нет успеха, режиссеры его «не видят», жизнь артиста действительно уныла, руки опускаются.
— Это сложный вопрос. Если ты творческий человек, надо верить в свою исключительность. Когда Чаплина спросили, что закалило его, он сказал: «С молодости верил, что я гениальный. И в самые трудные минуты моей жизни я к себе обращался: «Чарли, не унывай! Ты гениальный!» И я тоже в сложные минуты всегда говорил себе: «Васька, не унывай! Ты гениальный!»
— Для артиста кроме веры в себя важна удача. Вам вот сразу очень повезло. На премьере вашего кинодебюта в фильме «Неотправленное письмо» был такой ажиотаж, что улицы патрулировала конная милиция.
— Для артиста действительно важно быть удачливым. Но так случилось не сразу. Моя жизнь в Вахтанговском театре, куда я поступил после театрального училища, была совсем непримечательной. Как и вся молодежь, кроме Васи Ланового, уже проявившего себя в кино, я примкнул к артистам массовки. Кого только не играл, в основном бессловесно: например, изображал погибшего моряка, над которым горько рыдает мать. Потом меня даже и с этой мизерной роли сняли, потому что пожилые артисты, которые вносили меня на сцену, пожаловались, что я слишком тяжелый. В общем, ничего мне в театре не светило. Поэтому, когда я получил от Михаила Калатозова приглашение на съемки в фильме «Неотправленное письмо», тут же в театре взял академический отпуск на год.
Калатозов, по сути, стал моим крестным отцом в кино. Загадочная личность с интересной судьбой. Говорят, в 18 лет он работал личным шофером Берии. У него параллельно шли как минимум две жизни. Он, как говорили, был разведчиком, занимался внешней разведкой. Пропадал на годы, и вообще никто не знал, где он находится. Такой же загадочной и запутанной была и его личная жизнь. Но у него была и жизнь очевидная — в кино. Режиссером он стал не сразу, прошел путь от монтажера до оператора, а потом и до режиссера, причем успешного. Его фильм «Летят журавли» стал сенсацией. В Каннах получил почетнейший приз. Следующий его фильм «Неотправленное письмо» — это экспериментальная картина, и успеха такого не имела. Все равно это выдающаяся работа, которую очень ждали, особенно кинематографисты во всем мире.
Когда Михаил Константинович задумывал этот фильм и искал актеров, ему понадобился интеллигентный молодой человек. Таня Самойлова, которая у него уже сыграла главную роль в «Летят журавли», меня хорошо знала, потому что училась на курс старше. Она-то и сказала Михаилу Константиновичу: «Позовите Васю Ливанова, он как раз окончил институт, стал актером. Он интеллигентный и талантливый». Меня тут же вызвали на пробы...
Усталый лес, как старый клоун,
Напялил рыжий свой парик.
Дождем освистан и оплеван,
Он ко всему давно привык.
Ослепли дачи и продрогли,
Их очертания слились,
На серой слякоти дороги
Прилеплен облетевший лист.
Пропахший прелью, черно-желтый
Весь мир, оглохший от дождя,
Косит глазами из-под челки,
За мной насмешливо следя.
Мои стихи Тане написаны. Я ею был увлечен...
— Мне кажется, тогда все были в нее влюблены...
— Когда начались съемки «Неотправленного письма», она уже была замужем за Валеркой Осиповым, автором рассказа, по которому писали сценарий. Это ее второй муж. Первым мужем был Васька Лановой, очень короткое замужество...
— На картине собралась отличная компания: кроме Самойловой, Иннокентий Смоктуновский и Евгений Урбанский.
— Я ни Женю, ни Кешу не знал, мы подружились на съемках. Эти съемки нас соединили и сплотили. По-другому и быть не может. Это же были не простые съемки, а экспедиция в тайгу. Условия там были не просто сложными, а смертельно опасными! Это сближает. Режиссер Сергей Герасимов, когда посмотрел фильм, спросил: «Артисты живы?» Такая вот у меня школа.
Вот первые съемки. Мы должны пробежать через горящее конопляное поле. Нашли поле, конопля желтая, выше человеческого роста. Бежать должны Кеша Смоктуновский, я и дублерша Тани Самойловой. Нашли похожую на Таню девчонку по имени Галя. Она была дочкой шахтера, который приехал по найму в Саяны. Хорошая девчонка, физически сильная, бесстрашная, потом, получив образование, стала монтажером на «Мосфильме». На мне висела рация, ящик килограммов около двадцати. Дублерша с рюкзаком, набитым тряпками. И впереди Кеша Смоктуновский, не помню с чем. Мы встали на позицию, кинокамера на кране, Сергей Урусевский у камеры, замотанной противопожарной тканью... Когда поле подожгли, раздался жуткий звук: «А-а-а-а-а!..» Подул ветер, и конопля вспыхнула сразу вся, и она заполыхала как бумага. Горит всюду. И мы побежали через огонь. Дублерша сразу упала, и я ее за рюкзак волок за собой через пламя. Мы чудом выскочили. Слава Богу, в конце поля был ручей, и мы в него бухнулись. Самое обидное — ничего не вошло в картину, потому что операторы, как только начался этот огненный апокалипсис, отвернули кран с камерой от огня.
Потом пришлось снимать пожар с пробежкой в другом месте. Мы выезжали из нашего лагеря и ехали много километров в тайгу, где Сергей Павлович Урусевский выбирал места для съемок. Потом рабочие обрабатывали лес: скручивали паклю длинными канатами, пропитывали соляркой, обматывали этими жгутами деревья и поджигали. Мы должны были бежать через огонь. И тут тоже таилась опасность, ведь некоторые деревья внутри были уже пустыми от старости, они падали, только загоревшись. Чудом никто не пострадал.
— Вы были застрахованы? Может быть, бригады скорой помощи рядом дежурили?
— Да что вы! Нет, конечно! Знаете, какая у нас была медицина? У фельдшерицы стояло ведро с разбавленной в воде марганцовкой, рядом — нарезанная марля. Выбегаешь с обожженным лицом, тебе сразу на физиономию тряпку мокрую — хлоп, и нормально.
Я впервые снимался в кино, думал, так и надо. И вот как-то приехал к нам на площадку какой-то очень знаменитый корреспондент и фотограф журнала «Советский Союз», седой ухоженный красавец лет пятидесяти с огромным фотоаппаратом. Уточнил: «Откуда лучше снимать?», ему показали точку, он установил аппарат. Прозвучала команда «Мотор!» Запылали деревья. Мы бежим через тайгу, выбегаем к таежной речке, бросаемся в нее. Сняли дубль, больше невозможно. Журналист от шока забыл фотографировать и в ужасе смотрел на бегущих через огонь людей. Он разные съемки видал, сто раз на площадках работал, стреляный воробей, но такого кошмара не наблюдал ни разу в жизни.
— Как был устроен ваш быт?
— Мы жили в саянской тайге в лагере, состоявшем из строительных вагончиков. Ранним утром умывались в реке под названием Ус и отправлялись за много километров к месту съемок. Работали как каторжные и возвращались ночью в темноте, совершенно измученные. В нашем вагончике была печка, которая топилась в холода дровами, и отсеки с деревянными лежанками, на которых устроились я, Урбанский, Смоктуновский и гример Виталька Львов. В свободное время развлекались как могли. Я сочинял шутливые стихи и частушки, сочинил нашу песню. Эту сочиненную мной песню мы иногда распевали на подходящую мелодию под аккомпанемент Жениной гитары. Еще вспомнились две мои частушки:
Берег левый, берег правый,
Облака плывут как вата.
Режиссеры наши правы,
А актеры — виноваты.
Или такая:
Дождик льет, повсюду лужи —
Нам от этого не хуже.
Съемок нет, а то бы все
Уехали в автобусе.
Виталька Львов подстригал нам бороды, за что получил прозвище Укоротитель Львов... Кешка завораживающе рассказывал о своем военном прошлом. В книжке, которую он потом написал, и половины нет из того, что мы тогда узнали. Меня очень впечатлил рассказ о том, как Смоктуновский попал в плен. Полумертвых пленных гнали в немецких шинелях. На одного человека надевали по два комплекта обмундирования — фашисты нашли такой способ перемещения грузов с места на место. Это же дешево: пленных сотни, они, полумертвые, как-то ковыляют, тащатся. Все были изможденными и вечно голодными. Живые выглядели как мертвецы. Кто-то по пути умирал. Кормили раз в день. Кеша говорил: «Баланду дают раз в день, берем мертвого человека под руки и идем с ним пайку брать». И пайку давали, невозможно было отличить живых от мертвых.
Однажды, когда пленных перегоняли из одного лагеря в другой, Смоктуновский бежал. Строй проходил по берегу реки, и офицеры разрешили попить из полыньи. Рядом был мост через реку, а у моста — бык, такая каменная опора, и Кешка зашел за нее и замер. Когда стали всех пересчитывать, одного недосчитались. Офицер двинулся к опоре моста, за которой прятался беглец. Смоктуновского спасло то, что сапоги немца были с железными набойками и стали разъезжаться на льду, он дважды упал, и поиски не продолжил.
Кешу подобрала какая-то женщина из лесной деревушки, потом он попал в партизанский отряд, позже вернулся в действующую армию, заслужил награды...
Но вообще Смоктуновского как будто не очень волновала эта часть жизни, связанная с войной. Думаю, он рассказывал о ней только потому, что мы об этом хотели слушать. Сам же он думал только о том, как стать великим артистом...
Кеша жутко уставал на этих съемках. Он нам говорил, что до войны был другой, подвижный, сильный, а потом все силы ушли. Кстати, именно бедный Кешка сильнее всех пострадал. Снимали на Енисее, как он плывет на плоту в бурной воде. Плот привязали к катеру, артиста — к бревнам, чтобы не смыло, и катер рванул. Никто не рассчитал, что струя воды из-под заднего винта будет мощной и достанет до головы артиста. Существовала, правда, договоренность, что в случае чего Кешка поднимет руку, чтобы остановить съемку. Он так и сделал. Но Урусевский и Калатозов были фанатиками и решили, что он потерпит, и продолжили съемки. Рука упала. Оказалось, он потерял сознание, и у него сотрясение мозга и сильнейшее переохлаждение. Когда все закончилось, Женя Урбанский нес высокого взрослого Кешу на руках, как ребенка.
— Скажите, а каким был Евгений Урбанский?
— Замечательным! Человек с открытой душой. Красавец, общий любимец. Но в подтексте очень-очень грустный. Вот хохочет-хохочет, а потом посмотришь на него: он сидит, рукой подперев голову, и в глазах печаль. Дикий контраст. Я поймал такой момент и подарил ему рисунок — грустный Женька. Он был такой очень настоящий, очень. Ни во что не играл, в жизни никого не изображал, в отличие от Кешки, никаких приколов. Единственное, когда Кешка, играя в великого артиста, говорил:
— Целуйте ручку, я Смоктуновский, — он отвечал ему:
— Смотри на мою улыбку — голливудская, тысяча долларов, у тебя такой нет, развалина!
Кеша не обижался, они хохотали. Да мы все хохотали.
— Вы помните момент, когда узнали, что Урбанский погиб на съемках в фильме «Директор»? Это ведь тоже был неоправданный риск на съемочной площадке. Все надеялись на авось, но не пронесло...
— Так и есть. Почему-то снимали так, как будто артисты бессмертные. Никто никого не жалел и не берег, мы сами себя не берегли... Я узнал о смерти Женьки в Румынии, на неделе советского фильма. Вернее, уже в аэропорту, когда улетал в СССР. Нас провожали ребята из нашего посольства, я взял советскую газету и прочел: «Памяти друга» и подпись — Чухрай. Стал читать и потерял сознание. Очнулся на скамеечке, вокруг перепуганные лица молодых дипломатов, говорят:
— Что случилось? Как же ты упал?
— Мой друг погиб.
Потом ко мне домой приезжал гонщик, который был в машине с Женькой. И он сказал: «Много будут врать. Я тебе хочу сказать правду, потому что знаю, что Урбанский тебя любил». Он мне рассказал, что, во-первых, это второй дубль. Под песок были проложены доски. Они в открытой машине ехали по этим доскам. Нормально сняли. Но режиссер решил еще на всякий случай подстраховаться и попросил второй дубль. А доски после первого дубля разошлись маленечко, машина сделала скачок, накренилась, гонщик-каскадер выпрыгнул, а Женька зачем-то встал в полный рост, и его накрыло, переломав основание черепа.
— Через несколько месяцев после его гибели у него родилась дочка... Да, артист — опасная профессия.
— В общем-то да. На «Неотправленном письме» я совершенно потерял голос из-за Калатозова, этого большого ребенка, помешанного на всякой технике. Он решил поэкспериментировать: мы с Таней Самойловой должны были озвучивать не в студии, как кричим в тайге, а на месте, на натуре. А там ветер страшный и мороз минус сорок. Нам притащили укутанный меховой муфтой микрофон, мы с Таней орали-орали... Когда запись закончилась, я не мог говорить. Врача у нас не было и не предвиделось, а медсестра сказала, чтобы я две недели вообще не издавал ни звука. Я так и сделал. А когда заговорил, не узнал голос: вместо усредненного баритончика услышал нечто с хрипотцой и пришел в ужас. Но все же потом понял: не было бы счастья, да несчастье помогло. Я обрел свой фирменный голос из-за травмы связок. Великий итальянский трагик Томмазо Сальвини говорил: «Актер — это голос, голос и голос». Он имел в виду не громкость, а индивидуальность. Так что я благодарен за голос Михаилу Калатозову, который не щадил артистов.
— Ваш отец не мыслил своей жизни без театра, а вы очень быстро распрощались с Вахтанговским. Легко далось это решение?
— Это очень важное решение, но не моя идея, а подсказка Юлия Райзмана, которому я очень благодарен. Вскоре после «Неотправленного письма» он позвал меня на пробы — искал героя в фильм «А если это любовь?» про первое чувство у школьников. Юлий Яковлевич сделал мне фотопробы, а потом решил откровенно поговорить. Объяснил, что не возьмет: «Ты взрослый мужчина, а они дети, — и потом посоветовал: — Если в театре нет серьезных работ, уходи. Что ты время тратишь? Ты сейчас будешь очень много сниматься».
Буквально на следующий день я написал заявление, что ухожу из театра.
— Райзман оказался прав, у вас роскошная фильмография. И вам очень повезло, у вас потрясающие партнеры.
— Да, мне очень повезло. Я даже со своим отцом, профессионалом высочайшего уровня, сыграл в фильме «Слепой музыкант». Он всегда делал точные замечания. И мне тогда очень важную подсказку дал: «В поведении твоего героя, который не видит, главное — как он слушает окружающий мир».
Во время работы над ролью я тесно общался с людьми из Общества слепых, чтобы их понять и почувствовать. Потом мы закончили картину, и режиссер Татьяна Николаевна Лукашевич показала ее на «Мосфильме» незрячим. Пришло много народу, человек триста. Конечно, они не видели, но слышали. В конце спросили режиссера:
— А где вы нашли слепого актера на главную роль?
— Он не слепой.
— Вы нас не обманете, мы слышим, как говорит зрячий и как говорит слепой.
Они, мне кажется, так и не поверили, что может быть такое чудо перевоплощения.
— Что важнее всего, когда артист перевоплощается?
— Сергей Бондарчук когда-то спросил моего отца:
— Что главное в актере?
— Вера! Вера в предлагаемые обстоятельства, — ответил он.
Ты веришь, что ты — другой человек. И если принимаешь другие обстоятельства с детской верой, перевоплощаешься.
Я никогда не играл себя. В каждой роли понимал, что это я, но другой. Я потом прочел, что у племени майя была философская мысль «ты — это другой я». И это имеет прямое отношение к перевоплощению. Я — Шерлок Холмс, и я в это верю. Когда ты в это веришь, в это начинает верить публика. Публика верит, что перед ней живой Шерлок Холмс. Или слепой музыкант Петр.
— Или Николай I в фильме «Звезда пленительного счастья» Владимира Мотыля. Это одно из самых ярких ваших перевоплощений.
— Это моя первая историческая картина. Ее снимал мой друг, оператор Дмитрий Месхиев. Для меня это было очень важно. Я как профессионал считаю, что главное в кино — это связь актера с оператором. Если оператор понимает в актере, все получится. Во многом благодаря ему у меня получилась такая роль.
Когда я готовился, читал барона Корфа, у него потрясающая биография Николая I, где раскрывается его личность. Тот был талантлив, умен и остроумен, рисовал как настоящий художник и просто убийственно шутил. Пушкин в дневнике пишет: «Сегодня государь мне сделал очень дельные замечания по «Медному всаднику», не забыть бы». Значит, государь мог сделать дельные замечания.
— У вас с режиссером Владимиром Мотылем сложились хорошие отношения?
— Прекрасные. Володя был трогательным человеком. И очень нервным на съемках, он за все переживал. Все время грузил себя массой забот ненужных. Но у него было много плюсов. Он как режиссер мне доверял. Это важно. Ему очень нравилось, как я выгляжу в этом мундире. Он мне не делал даже кинопроб.
Снимали мы в Питере. А один из эпизодов — в Эрмитаже. Мотыль договорился с Борисом Борисовичем Пиотровским, директором Эрмитажа, чтобы нас пустили снять сцену в зале героев 1812 года. Нам дали очень ограниченное время — до десяти утра, пока не появятся первые посетители. Мы не успели закончить, и на следующий день мне Мотыль говорит: «Надо идти к Пиотровскому, просить, чтобы нам разрешили доснять. Поддержи меня, я один боюсь». Двинулись по улице к кабинету Пиотровского вдоль Эрмитажа, я как был — в гриме и костюме царя, с орденами, в высоких сапогах. Он нас увидел, предложил сесть. Мотыль стал его умолять, тот упирается. Вижу, Володя чуть не плачет, лицо несчастного человека, и я бросаюсь его спасать, подаю голос:
— Борис Борисович, пожалуйста!
Он очень внимательно на меня посмотрел и сказал:
— Хорошо! Снимайте! Не могу же я отказать государю в его собственном доме.
— Эффектно.
— Да, так мы досняли. Это было прекрасное время. В Питере у меня много друзей. Когда представлялась возможность, я всегда заходил к Кириллу Ласкари. Кирка и его жена Ирочка Магуто, актриса и педагог, были моими самыми сердечными и душевными друзьями. Их дом был для меня как родной. Кира — брат Андрея Миронова по отцу. Познакомились мы с ним у Андрюшиных родителей. Встречались обычно, когда Марии Владимировны дома не было, устраивали бурные застолья. Как-то я остался там ночевать, меня положили на диван, а на стене висели уникальные тарелки в стиле модерн, которые она собирала. И вот мы легли, уже практически засыпаем, тут я кричу:
— Андрюшка, я люблю твою маму!
— Люби мою маму, но, умоляю, не разбей ее тарелки!
— Каким человеком был Андрей Миронов?
— Маминым сыном. В нем это сидело крепко, в отличие от Кирки, который был очень самостоятельным человеком. Свою ранимость Андрюша скрывал за шутками. Его могло ранить неосторожно сказанное слово. Ширвиндт и другие его товарищи были безжалостными шутниками, от этого Андрюшка всерьез страдал. Они часто устраивали розыгрыши, и Миронов был их жертвой.
Я тоже его разыгрывал, но в одиночку. Скажем, мы снимались с Мироновым в картине «Год как жизнь» у режиссера Рошаля. Андрюша играл Энгельса, я — поэта Веерта. И как-то я попросил свою первую жену позвонить Миронову по телефону в воскресенье 1 апреля, представиться новой ассистенткой Рошаля и вызвать через два часа на срочную досъемку. Через пять минут я ему сам перезвонил, говорю:
— Андрюш, тебе звонили от Рошаля?
— Да, это возмутительно, воскресенье!
— Я думал, это розыгрыш, но мне тоже звонили, какая-то дура ассистентка. Ну что, ну придется ехать, — сказал я.
Меньше чем через полчаса снова набрал. Трубку взял Александр Семенович Менакер:
— Андрей уехал на «Мосфильм».
— Что? Уже уехал? — я-то думал, успею его остановить.
— Уехал как идиот. Не понял, что это розыгрыш. Первое апреля.
Его папа не выдал меня и не стал отговаривать Андрюшу. А тот приехал на киностудию, там все закрыто, он ломился в двери, страшно скандалил, орал, что у него досъемки, охрана хотела его в милицию сдать.
— Он потом не обижался на вас?
— Нет. Но он и сам разыгрывал меня. Один раз идем по коридору из павильона в буфет, чтобы перекусить, и Миронов говорит:
— Хочешь шоколадку?
— Хочу.
Он мне дает шоколадную медальку, я ее бросаю в рот и жую. Оказалось, сургучная пломба. Еле отплевался. Андрюша заливался смехом. Игорь Кваша, который шел рядом, его предупредил: «С Васькой такие шутки не пройдут. Тебе это аукнется».
Пришли мы в мосфильмовский буфет, сосиски какие-то там взяли с горошком — ну а что еще брать, классика. Поели, и я одну сосиску с собой прихватил в павильон. А у нас декорации — большие кресла с деревянными спинками с прорезями в виде ромбов. Я взял сосиску, высунул ее в ромб, вырезанный в спинке стула, надел на сосиску очки — получился карикатурный Рошаль. У меня в этой сцене слов не было, а у Андрюши глубокий серьезный монолог. А он, как увидит сосиску, хохочет, не может остановиться.
Рошаль говорит: «В чем дело, Миронов? Вы что, с ума сошли?» А тот не останавливается, хохочет. Раза три сцену пытались снять. Он умирал от смеха, очень смешливым был. Я был отмщен, он же не мог сказать режиссеру, показывая на сосиску: «Смотрите, это вы!» Ну, вот такие глупости, прости господи!
— Кто из ваших коллег обладал искрометным чувством юмора?
— Конечно, Фаина Раневская. Мы работали в мультфильме «Малыш и Карлсон». Когда ее туда позвали, она сказала: «Я на мультфильмах не работаю, но согласилась озвучивать Фрекен Бок, потому что до этого видела первый фильм про Карлсона, и вы мне страшно нравитесь».
Когда мы закончили озвучание, она на листе бумаги написала: «Милому Василию Борисовичу от его партнерши с большой искренней симпатией и с ожиданием новых встреч. Фаина Раневская». Ну, у кого есть такие надписи? Ни у кого. Правда, в дружбу эта наша встреча не вылилась, и я сейчас немножко жалею, что не продолжил этих отношений. По ощущениям это был абсолютно мой человек.
— Какое впечатление у вас от сериала «Раневская» как у человека, который знал Фаину Георгиевну?
— Я считаю, не нужно было этого делать. Зачем? Никто, кроме Раневской, не может ее сыграть. Зачем эти эксперименты?..
А еще кладезем юмора была Рина Зеленая. Ее я знал с детства. Она и ее муж архитектор Константин Тихонович Топуридзе жили в нашем подъезде этажом ниже. Рина бывала у нас очень часто, заходила вечерами. Я дружил с Сандро, ее приемным сыном, сыном Топуридзе.
Мы познакомились, когда мне было десять лет. Мама сказала:
— Рина, это мой сын Вася, ему десять.
— Женя, десять лет! Вы не успеет оглянуться, как у него вырастут усы.
Возможно, я потом растил усы подсознательно, потому что Рина так сказала. Она была очень смешной и очень веселой. И не утратила своего юмора до конца дней. Помню, она нам позвонила (это был уже последний год ее жизни) и сказала: «Немедленно приезжайте ко мне всей семьей в Матвеевское пить чай!»
Она жила в Доме престарелых для ветеранов кино. Это был ее выбор, она не хотела утруждать своих близких. И мы тут же примчались к ней. Она очень любила нашу семью. На маленьком Кольке был темно-розовый свитер со светло-розовыми и белыми вставками в виде ромбиков. Он сидел рядом с Риной, она плохо видела уже и все время нагибалась поближе к моему сыну и внимательно его рассматривала. Я спросил:
— Рина, что вы все время смотрите?
— Я смотрю, что Колька похож на языковую колбасу.
В этом вся Рина. В ней не было ничего ординарного.
Представляете, она не раз летала с концертами на Северный полюс! Была почетным полярником. Ее суровые мужики из вертолета выносили на руках.
У нее была роскошная память до конца. С ней невозможно было не хохотать. А сколько она знала смешных песенок еще со времен, когда в юности в 20-е годы работала в кабаре. Я ужасно жалею, что не записал то, как она поет, на магнитофон... Грандиозная, никогда не унывающая Рина, которая всегда говорила: «Все будет хорошо!»
— Вам повезло, с Риной Зеленой вы не просто общались, но и работали, она была блестящей миссис Хадсон.
— На съемках мы жили с ней в нашей любимой гостинице «Астория». Как-то вечером я ей позвонил, хотел уточнить, какой эпизод на следующий день снимается. «В этой группе никто ничего не говорит, пора брать языка», — сказала Рина.
Как-то мы после съемок мчались по Невскому на «рафике» на вокзал, чтобы ехать в Москву. И в нас сбоку, вылетев на Невский, врезался таксист. Рина с последнего сиденья пролетела через весь салон и приземлилась мне на колени со словами «Спокуха, я с вами!»
— Василий Борисович, как вы стали Шерлоком Холмсом? Это ведь ваша самая известная роль.
— Я к тому времени вообще ни на какие пробы не ходил. А тут Игорь Масленников пробовал на эту роль Юрского и Кайдановского. Правда, оператор Юрий Векслер ему сказал: «Пробуй кого хочешь, только если не будет Ливанов играть, я не стану снимать картину». Для фильма это была бы катастрофа, и Шерлоком Холмсом стал я.
Но с картиной непросто все складывалось. Режиссер Антонина Зиновьева за пару лет до нас сняла очень неудачную «Собаку Баскервилей» на телевидении. Там Николай Волков плохо играл Шерлока Холмса, Лева Круглый плохо играл Ватсона. Единственный, кто был хорош, — Сашка Кайдановский, которому досталась роль негодяя Степлтона.
И вот я вижу, Масленников ходит мрачный. Спрашиваю:
— Что такое?
— Мы подали заявку на «Собаку Баскервилей», а Сергей Лапин сказал, что не нужно снимать «Собаку...», потому что она уже снята.
А у меня сложились очень хорошие отношения с Сергеем Георгиевичем Лапиным, председателем Госкомитета по телевидению и радиовещанию. Сергей Георгиевич работал дипломатом, был послом в Китае и, как говорили, дружил с Брежневым. О нем распускали слухи, что он невежда, а на самом деле он был рафинированно образованным человеком с самой лучшей в мире библиотекой поэтов Серебряного века, который все деньги за границей тратил на эти издания.
Помню, я как-то к нему пришел по делу, и он говорит:
— Сколько лет было Евгению Онегину?
— Двадцать шесть.
— Вот! А я собрал четырех заместителей, никто не мог ответить на этот вопрос.
И вот после слов Масленникова про «Собаку...» я позвонил Лапину:
— Сергей Георгиевич, а почему вы нам отменили «Собаку Баскервилей»?
— Василий Борисович, дело в том, что «Собака Баскервилей» на телевидении уже была снята.
— Я знаю, видел. А вы знаете, что там Ватсона играет Лев Круглый?
— Да.
— А вы знаете, что он навсегда уехал за границу? Вы читали, что Круглый сказал о нашей стране, и это было перепечатано частично в наших газетах?
— Нет.
— Вы попросите своих референтов найти высказывания Льва Круглого о Советском Союзе и тогда решите, снимать нам «Собаку Баскервилей» или вы будете показывать старую.
Конечно же, Лапин разрешил нам снимать, потому что понял: первую «Собаку Баскервилей» показывать не будут.
— У вас сложилась прекрасная команда: и Крючкова, и Михалков, и Адабашьян, и Янковский...
— Ну, англичане вообще в восторге от сериала. Мы привезли первые серии — «Знакомство» и «Собаку Баскервилей» — вне конкурса на фестиваль телевизионных фильмов в Монако. Там было четыре корреспондента из Би-би-си, которые, посмотрев фильмы, от меня не отходили ни на шаг. Утром они приходили в номер, будили меня, мы шли завтракать, потом обедать. И они забрали эти фильмы и показали их в Англии на экране. И, слава Богу, там их не переозвучили, а показали с титрами. «Если бы отец увидел этого русского, он был бы счастлив», — сказала дочь Конан Дойля, посмотрев моего Шерлока Холмса. Потом фильм шел по всему миру. Когда я снимал «Медного всадника России», на площадку ворвались четыре итальянца и сказали, что не уйдут, пока я с ними не сфотографируюсь. Роберт Дауни-младший сказал в интервью: «Камбербэтч и я — нормальные Холмсы. Но лучший Шерлок Холмс в истории — русский».
— И у этого есть подтверждение, не зря же вас в 2006 году королева наградила орденом Британской империи.
— Думаю, если бы Виталий Соломин был жив, его бы королева тоже наградила. Потому что его Ватсон тоже лучший, идеальный. К сожалению, тогда его уже не было на свете. Разъединять признание Шерлока Холмса и признание Ватсона невозможно, это такой дуэт неразделимый, как Дон Кихот и Санчо Панса.
И я точно знаю, что, если бы у нас с Виташей дружбы не возникло, фильм не стал бы таким удачным, не было бы на экране такой энергии. В этом таинственная мистика кинематографа заключается. Это я знал, потому надеялся, что мы сдружимся. И мы действительно стали близкими друзьями.
Мы впервые встретились с Виташей прямо на кинопробе. Я уже был утвержден и ему подыгрывал. По уровню его мастерства понял, что он будет играть...
Мы все время общались, вместе в гостинице жили, проводили свободное время. Мы очень дружили. У нас все дружили: наши жены и дети — Борька дружил с Анастасией, когда маленькими были. Младшие дети — мой Колька и его Лиза — родились с разницей в две недели, и у нас даже спрашивали: «Вы что, так специально подгадали?»
Виташа был прекрасным, талантливым, самым лучшим, но страшно не жалел себя. Я видел, что он ужасно устает, что себя загоняет. Он умер от безумного превышения сил. Невозможно так работать, как он работал. Все мечтал дачу достроить, что у него наконец будет свой кабинет.
— Вы говорили, чтобы получился фильм, нужно было вам с Соломиным подружиться. Но как же получился фильм, если вы постоянно были в конфликте с режиссером Игорем Масленниковым? Это возможно?
— Видите, возможно... Режиссер не очень тянул в актерской профессии, не мог ничего существенного нам подсказать, и когда мы отыгрывали эпизод, говорил: «Вы угадали тайный замысел режиссера», — и истерически хохотал. Фразу он удачно придумал, но это не решало судьбу фильма.
Решающим было то, что Юра Векслер был не только гениальным оператором, а стал фактически режиссером этого фильма. Мы как характеры раскрыты благодаря его съемкам. Когда снимали последний сериал, Юра признался, что хотел бы заняться режиссурой. Очень горько и грустно, что он не успел это реализовать и ушел из жизни. Думаю, что он стал бы изумительным режиссером. Мы с Виталием слушались его беспрекословно, потому что понимали: он все делает точно и правильно. И, что важно, абсолютно по-режиссерски раскрывает наши образы. Доверяли ему полностью, а Масленников существовал в своей параллельной вселенной...
Ближе нет друзей в моей жизни, чем Геннадий Гладков и Виташа Соломин. Такая дружба, которая подкреплена совместным творчеством, очень важна. Это питает, дает возможность правильно оценивать жизнь и проживаемые дни.
— Питает не только дружба, но и любовь. Мне кажется, нет ближе человека, чем ваша жена Елена.
— Конечно, любовь питает. Нам с Леной очень повезло, что мы встретились. Огромное количество людей живут не с теми, кто им предназначен. Я не устаю повторять, что Лена — моя половина, причем лучшая. Так же мой отец говорил о маме. Они дышали друг другом.
— Как вы познакомились?
— Я сразу понял, что она моя судьба: иногда у меня бывают моменты прозрения и я знаю, что произойдет в будущем.
Стоял на балконе третьего этажа «Союзмультфильма» вместе с другом художником Максом Жеребчевским, увидел ее — длинноногую, золотоволосую, в голубой курточке и экстремально короткой юбочке — и сказал:
— Вот увидишь, она станет моей женой, родит двоих сыновей. И у нас будет голубой автомобиль.
— Не трепись, — хихикнул Макс.
Когда все, включая голубой автомобиль, осуществилось, Жеребчевский был шокирован. Он как-то признался, что ему иногда даже страшно со мной разговаривать.
Я рад, что мой отец успел с Леной познакомиться. Она ему очень понравилась. Он сказал: «Фигура божественная, а сама — сплошное сердце!» И просто потребовал, чтобы мы поженились.
Лена — мое все. Даже не знаю, что было бы со мной без нее. Погиб бы, наверное. Я же гуляка был в молодости. Работал как сумасшедший, а когда не работал, то со страстью погружался в водоворот: компании, застолья, музыка, хохот, веселье. А Лена меня держала в рамках — она духовно очень сильный человек. И что важно, никогда не закатывала истерик...
Прожив вместе 25 лет, мы обвенчались, чтобы и после смерти быть вместе.
— С годами чувства друг к другу меняются?
— Да, любовь меняется. У меня довольно быстро возник острый страх потерять свою половинку. К ревности это не имеет отношения. Ревность бушевала в первое время. Я был горячим и мог дать в глаз любому, кто проявлял к Лене какой-то лишний интерес. А потом пришло абсолютное доверие и стали казаться смешными люди, пытающиеся за ней приударить. Я знал и знаю, что жена любит только меня.
Лена — душа дома и земной ангел-хранитель для меня и сыновей. Ленка для меня идеальная жена. Она мудрее меня. Как все мудрые жены, она мной не командует. У нас полная гармония. Она решает, будет ли обед, а я — будет ли война с Румелией.
Ленка всю жизнь за моей спиной. Могла бы вообще не работать, в смысле материальном я семью хорошо обеспечиваю, но она — талант и должна воплощаться. Она ведь не просто так Заслуженный художник России. Фильмы, над которыми она работала, получили много международных наград. И это очень важно, что жена тоже человек творческий, иначе не представляю, как бы мы понимали друг друга.
— Какие у вас в семье традиции?
— Какие традиции могут быть в семье актера и художника? По утрам кофе варить. Наш кофе славится среди друзей. Турецкий— крепкий, душистый, сладкий. Пенка в нем должна перевернуться. Я очень люблю кофе с утра. Раньше примерно пол-литра выпивал. Сейчас поменьше.
— Василий Борисович, какие у вас планы, может быть, вы пишете новую книгу?
— У меня есть хорошая идея литературная, я хочу ее осмыслить и уже начал записывать. Лена, конечно, будет первым читателем. В смысле профессии я в последнее время не делаю ничего такого, что надолго отрывает меня от дома. Я живу дома и этим наслаждаюсь. Вижу каждый день свою любимую жену, вижу своих сыновей, своих внучек. Недавно в семейном кругу отметили значимую дату со дня рождения Настеньки Ливановой, моей дочери от первого брака. А в июне прошлого года, тоже в семейном кругу, отмечали дату нашей с Леной золотой свадьбы. И все это — мое счастье.
Подпишись на наш канал в Telegram