Зрители ее любят, считают своей. Женщины сложной судьбы, которых Лариса Ивановна так пронзительно сыграла в картинах «Гроссмейстер», «В день свадьбы», «Рафферти», «Анкор, еще анкор!», не оставляют никого равнодушными. Более тридцати лет она посвятила Большому драматическому театру, где работала под руководством легендарного режиссера Георгия Товстоногова. А потом ушла. Смелый шаг для успешного человека.
Но никакого заслуженного отдыха у Ларисы Ивановны не получилось. Она начала писать и к настоящему моменту является автором нескольких книг для детей и взрослых. Сама утверждает, что писать стала по принуждению, когда редакторы журналов просили рассказать о ее знаменитых коллегах. Отказывалась, боялась, что не получится, но, если кто-то продолжал настаивать, все же садилась за письменный стол. Так и вошла во вкус. За писательскую деятельность не так давно Малеванную наградили Царскосельской премией. Лариса Ивановна поделилась с нами несколькими своими очерками об известных и дорогих ей людях.
В студенческие годы мы всегда радовались возможности сняться в массовке на «Ленфильме». За день можно было заработать три рубля, и их потом хватало на несколько дней. Однажды нам особенно повезло: съемки фильма «Верьте мне, люди» проводились возле Мариинского театра, днем. И еще у нас была счастливая возможность увидеть совсем близко Кирилла Лаврова, тогда уже сыгравшего Молчалина в «Горе от ума» и Славку в «Пяти вечерах» в знаменитом и любимом БДТ.
Во все глаза мы глядели на Лаврова и любовались, как он покупал цветы в киоске, как бережно, по-мужски, подхватывал под локоток свою красивую партнершу и вел ее к театральному подъезду. А я была в стайке девушек, серых воробышков, спешивших куда-то мимо счастливых и влюбленных главных героев.
Вот ведь как это правильно придумано, что мы не знаем своего будущего! У меня лопнуло бы сердце, если бы кто-нибудь проницательный сказал мне тогда, что через двадцать лет этот прекрасный артист и обаятельнейший мужчина будет жарко обнимать меня и шептать безумные слова: «О, какая красивая... Ну, один поцелуй! Мне бы только поцеловать ваши ароматные волосы!» Это было в спектакле «Дядя Ваня» на сцене БДТ много лет подряд при свидетелях — полные зрительные залы в полторы тысячи человек. В глазах его Астрова было столько нежности и грусти!
Играла я и нелюбимую жену Ивана Коломийцева Софью в пьесе «Последние» Горького. Там у Лаврова были совсем другие глаза — холодные, чужие. И даже за кулисами перед началом спектакля он здоровался со мной сухо и отчужденно. Либо не здоровался вовсе, проходил мимо, вроде не замечал. Это помогало — на сцену мы выходили уже в натянутых отношениях.
Кирилл Юрьевич был моим любимым партнером. Казалось бы, такой крупный артист, такой знаменитый, а никогда ни в каком спектакле не «солировал», не нарушал ансамбля. Строгая товстоноговская школа. Мастер говорил, что в БДТ нет звезд, поскольку все звезды. Но у звезд тоже есть свои проблемы: наступает пора замечательной зрелости, и виртуозность собственного мастерства начинает иногда увлекать артиста гораздо больше, чем глубина и сложность душевных движений его персонажа. Мастерство лезет изо всех пор, забивая при этом что-то другое, более важное для зрителей, которые хотят понять, не каков артист, а каков его персонаж и что с ним происходит.
Никогда не замечала я этой демонстрации мастерства у Лаврова. Кирилл Юрьевич отличался абсолютной неподверженностью коррозии. Здесь всегда — подлинность, правда, благородная сдержанность актерской манеры.
Зрительный зал не просто видел, слышал и чувствовал артиста. Бессознательно он воспринимал еще и некое излучение, глубинную трансляцию из «недр», в которой помимо воли актер проявляет всю свою сущность. Как важно, чтобы сущность эта не была ничтожной! Излучение, шедшее от Лаврова, всегда было мощной подпиткой и для зрителей, и для нас, его товарищей и партнеров.
Молчалин в «Горе от ума» — одна из ярчайших ролей Лаврова. А сам он был в чем-то сродни своему другому персонажу — доброму королю Дункану из Шекспира. За время руководства БДТ он не уволил ни одного актера. Но нашему брату непросто угодить, тем более нашей сестре. Да и вообще, претензии к руководителям — это такая понятная вещь в театре, сплошь сотканном из самолюбий, нервов, из жажды быть востребованным. Бывало, возникали претензии и у меня. Но долго обижаться на Кирилла Юрьевича не представлялось возможным, ведь у него была такая обезоруживающая улыбка!
В день премьеры «Перед заходом солнца» он подарил мне открытку с трогательной надписью: «Уважаемая фрау Петерс, я Вас нежно и почтительно люблю! Ваш Маттиас Клаузен. 17.05.2000 г.». Но сценарии наших жизней пишутся без нас, мы участвуем лишь в проработке деталей.
Когда я еще не знала, что Кирилл Юрьевич опасно болен, он вдруг приснился мне. С удивленными глазами, с высоко поднятыми и округленными по глазам бровями, с серым лицом. Маска ужаса, как театральный грим. Тихий голос.
— Ларочка, я тебя ничем не обидел?
— Нет, ничем не обидели.
— Почему же я тогда так сильно болею? Может, кого-то из них я обидел?
Он оглянулся на проходящих мимо нас наших актеров.
— Никого вы, Кирилл Юрьевич, не обидели. Вас все любят, идите спокойно репетируйте.
Он как-то рассеянно потоптался на месте и сказал тускло, вяло:
— Ну ладно. Я приду к тебе в гости девятого числа.
Потом отошел к другим актерам, а я стою и думаю: «Странно, никогда мы в гости друг к другу не ходили, почему он решил вдруг прийти ко мне? И почему девятого числа?» С этим и проснулась. Через несколько дней узнала, что он болен и что неутешительный диагноз был поставлен в тот день, накануне моего сна. Девятое число так и осталось загадкой до сих пор.
А когда уже Кирилла Юрьевича не стало, он опять мне приснился, очень веселый и всем довольный, как-то по-студенчески просто одет и настроен озорно.
— Привет! Собирайся, поедем за город.
— Это странно, почему я должна с вами ехать?
— Мы еще Андрея Толубеева с собой возьмем и Катю, поедем в ваш дачный поселок.
— У меня дача после зимы еще не убрана и холодильник пустой.
— Ничего, по дороге все купим.
Вдруг вижу — приближается к нам издалека улыбающийся Андрей и тоже одет как для загородной прогулки. Они пожимают друг другу руки, обмениваются приветствиями, о чем-то договариваются, а я с облегчением вздыхаю, как будто избежала какой-то опасности, и быстренько ускользаю, крикнув им на ходу:
— Вы езжайте, а я не могу, у меня очень много работы!
Когда с Кириллом прощались, я положила цветы у его ног на сцене БДТ, мысленно поблагодарила его за замечательное партнерство, за доброту и за талант, но в лицо ему не взглянула. Я не видела его мертвым. А вскоре мне приснился и Андрей.
Мое любимое мужское имя — Александр. Моего сына зовут Александр. И младшего брата тоже. Сама называла. Сызмальства знала, что Александр — это «муж, защитник». Видимо, потребность в защите была спрятана в закоулках сознания. Руководителем режиссерского курса, где я училась, был Александр Александрович Музиль (его уж без меня называли). И пьесу «Моя старшая сестра», в которой я сыграла свою первую роль, тоже написал Александр Володин.
Когда я приехала учиться в Ленинград, эта фамилия уже будоражила умы. Спектакль «Пять вечеров» в БДТ я смотрела пять раз, но каждый раз неотвратимо приближался финал, и как трудно было от живого тепла спектакля уходить на слякотную ленинградскую улицу! Любовь и сострадание, «любовь и жалость»... Оказывается, мы все это заслужили! Все сидящие в зале: самые обычные, самые простые люди, совсем не герои.
Защита! Я получила ее на этом спектакле. Поддержку и защиту, в которой так нуждалась закомплексованная, не уверенная в себе провинциалка.
А вскоре как-то совсем нечаянно состоялась встреча с человеком, сотворившим это чудо. Александр Моисеевич запросто пришел к нам в студенческое общежитие по приглашению мудрых «старейшин» нашего курса. Поскольку было уже известно, что знаменитый драматург терпеть не может никаких чествований и вообще ничего официального, мы пригласили его на блины по случаю проводов Масленицы. Мы с Кларой Фатовой эти самые блины испекли, ребята купили водки и бутылку вина для «женщин и детей» (так звали на курсе нас с Кларой и младших мальчиков).
Как хотелось бы рассказать об этой встрече что-нибудь очень существенное, но прошло более сорока лет и предательская память не сохранила никаких разговоров о важном и вечном, а лишь какие-то разрозненные, пестрые лоскутки этого вечера.
Помимо водки и блинов были танцы. Володин танцевал охотно, попеременно приглашая меня и Клару. Нас было только две на курсе! И мальчики смотрели на нас с завистью: ведь каждая из нас получала еще дополнительно свой индивидуальный, личный, интимный кусочек взаимоотношений с Володиным. Я во время танцев ни о чем «умном» с Александром Моисеевичем не говорила. Напротив, к слову пришлось рассказать какую-то ерунду, как в подростковом возрасте я могла сболтнуть что-то вроде предсказания, и это сбывалось. Даже однажды кто-то сказал мне шутя: «У-у, ведьма!» Но потом этот дар улетучился от неупотребления. Володина этот рассказ заинтересовал. И когда в следующий раз он приглашал меня танцевать, говорил с шутливой опаской: «У-у, ведьма!»
Наш курс был очень дружным. И на выдумки горазд. В тот вечер мы придумали игру. Разрезали какую-то коробку, сделали из нее карты. Тузы — это были режиссеры, короли — драматурги, дамы — актрисы, валеты — актеры. И фамилии написали на каждой карте очень известные. Среди королей, естественно, был Володин. Эта игра была соревнованием в острословии. Можно было бить любую карту любой другой, но непременно объяснить свой ход, кратко и остроумно.
Мне достался «король» Володин. Я побила им другого «короля». Вряд ли была остроумна, но защищала свой ход очень искренне.
Критиков мы не любили за то, что они травили Эфроса и Любимова, нападали на Товстоногова и на «Современник». Они, конечно же, были обозначены у нас как «шестерки», и мы их били с удовольствием и без объяснений.
Через несколько лет в Красноярском театре юного зрителя я сыграла свою первую роль, Надю Резаеву в «Старшей сестре». Однажды получила телеграмму с «Мосфильма» с приглашением на кинопробы: роль Нади, «Старшая сестра», сценарий Володина. Это было странно. В Москве меня никто не знал. Володин! Александр. Защитник. Это была его инициатива.
Я ударилась в панику. Ехать не в чем, нет пальто, не говоря уж об остальном. Нет денег на билет. Художник по костюмам дала свое пальто «напрокат», даже шапку и сумку, денег на билет достали. Когда в гримерке театра наряжали меня во все чужое, хохотали до слез. Мои коллеги шутя грозились:
— Только попробуй не пройди на роль! Мы тебя встретим в аэропорту, все свое с тебя посрываем на глазах у публики.
— Девочки, ничего не выйдет, там пробуются такие знаменитые артистки.
По дороге домой зашли с мужем Геной Опорковым на почту дать телеграмму на «Мосфильм». «Не знаю, что писать... Не полечу! Боюсь», — сказала я. Гена взял у меня ручку и бланк, написал: «На кинопробы прилететь не могу. Боюсь Дорониной». Опять стали хохотать. Как много мы смеялись в молодости!
С Володиным мы встретились очень ненадолго в комнатке киногруппы, где было людно, шумно и накурено, как всегда в кино. О чем говорили — не помню. Как прошли пробы — не помню. Шок. Ужас. Володина я подвела.
А дальше — Ленинград. «Ленком». Геннадий Опорков принес как-то повесть Володина «С любимыми не расставайтесь». Сказал, что хочет ставить спектакль, но сам автор очень критически относится к своему произведению, считает, что сделать пьесу из этой маленькой вещицы невозможно, что это скорее материал для телевидения. Я прочла. Очень интересно. Как всегда у Володина, слов немного, а за словами — простор для мысли, для чувств, для воображения.
Начались репетиции. Володин писал пьесу по своей повести, мы тут же брали в работу готовые сцены. Иногда ощущали — не хватает текста. Например, в сцене, где к Кате и Мите приходит женщина по объявлению о размене. Эту сцену Володин написал по своему рассказу «Перегородка». Сцена начиналась сразу с прихода женщины, но режиссеру хотелось, чтобы вначале зрители увидели, как Митя и Катя после недавнего развода ищут новый способ общения, продолжая жить в одной квартире. Мы с Львом Бриллиантовым играли этюды, сочиняли текст. Кажется, ничего интересного не получилось. А вскоре Опорков принес от Володина крошечную сценку, где было все что нужно.
Митя долго и неумело завязывал галстук перед зеркалом, Катя с усмешкой наблюдала за ним и жевала булку, потом подходила к бывшему мужу.
Катя: Давай завяжу. Куда собрался?
Митя: А тебе не все равно?
Катя: Все равно. (Завязала галстук и отошла, откусила кусок булки.)
Митя: А ты что это, сухую булку жуешь? Возьми у меня, там масло и колбаса остались.
Катя: Зачем? Я могу сама сходить в гастроном.
Митя: Зачем ходить, когда все есть! Смешно.
Катя: Да, смешно. (Стук в дверь.)
Вообще, в работе над спектаклем было много мелких стычек всех со всеми. Артистам не нравилось, что мало выписано ролей, в основном все играют лишь маленькие эпизоды, а больше заняты в общей массе. Геннадию часто не нравилось, как я репетирую (я была не очень свободна в новом театре), и он начинал, как мне тогда казалось, просто придираться ко мне. Володин тоже часто бывал недоволен. Иногда, поспорив о чем-то с Опорковым, уходил с репетиции. На сцену огромного помещения «Ленкома» из зала долетали только отдельные клочки напряженного диалога режиссера с автором и стук захлопнувшейся за Володиным двери. Общественное мнение в театре предсказывало провал спектакля, и за пределы «Ленкома» улетали мрачные прогнозы.
Но были и упоительные по атмосфере репетиции, после которых не хотелось расходиться. Они были и в начале работы и особенно в конце, когда уже стало ясно, что спектакль будет.
Как-то удивительно ладно и без видимого напряжения сделала свою работу художник Ирина Бируля, замечательно распорядившись нешуточным пространством сцены, которая у нее постепенно суживалась до небольшой черной дыры в глубине: то ли дверь, то ли лаз, то ли путь в небытие...
А музыка Валерия Гаврилина, появившись на сценических репетициях, сразу приподняла всю нашу затею, придав ей поэтичность и обобщенность. Замечательный Семен Гошмер своим соло на трубе заставлял волноваться даже совсем очерствевшие души.
За несколько дней до премьеры наши руководители, директор и режиссер, рискнули и перед одной из генеральных репетиций просто открыли дверь театра, приглашая всех желающих. Кто-то из актеров быстро сориентировался, позвонил знакомым, чтобы пришли. Кто-то не успел. Пускали всех, кто заглядывал, случайно проходя мимо. Набралась небольшая кучка народу.
Спектакль был коротким. Тем более что за несколько дней до генеральных репетиций Опорков убрал одну из лучших сцен — встречу Мити с соперником, Хомяком, которую блестяще играли Петр Горин и Лев Бриллиантов (Роман Громадский вошел в спектакль позже). Замечательно выстроенная режиссерски, нелепая, смешная потасовка.
Режиссер сказал, что она уводит в сторону, отвлекает от главного. Я расстроилась, мне так нравилась эта сцена! Кажется, Володин тоже огорчился.
Не помню, был он на этой репетиции со случайными зрителями, которые небольшой горсткой сидели в зале театра, но спектакль родился именно в этот день. Конечно же, присутствие зрителя повышает тонус, и все артисты были на высоте. Но уже до этого было ясно, что замечательно играет Инна Слободская «Женщину с перегородкой», очень выразительна Зоя Соколова в роли Судьи, хороши и трогательный Юра Хохликов, и ироничная Наташа Дмитриева, и нежная Саша Отморская, и многие из тех, кто поначалу не очень хотел и не очень верил.
Я же на этой репетиции впервые попробовала в полную силу сыграть финал. За несколько дней до этого Опорков сетовал, что финал получается каким-то размытым, без неожиданности, без поворота в конце, как нас учили на режиссуре. Последние слова в пьесе говорит Катя, прощаясь с Митей в больнице: «Ты, Митя, береги себя... По улицам ходи осторожно! И приходи ко мне почаще. Если ты не будешь приходить, я и в самом деле заболею...»
«Для повести — очень хорошо, для спектакля — слабовато, тем более в таком большом зале», — сказал Опорков. И стали думать. Он, я и Володин. Первой надумала я, поскольку уже все-таки «влезла в шкуру» своей героини.
Когда меня уводит от Мити к черной дыре санитарка, я должна постоянно оглядываться на него и тихонько повторять, как обещание не забывать: «Я скучаю по тебе, Митя... Я скучаю по тебе...» А когда Митя останется на авансцене, а меня уведут совсем вглубь, до самой черной двери, я должна вырваться от санитарки и через всю сцену ринуться к Мите с отчаянным криком о помощи: «Я скучаю по тебе!!!» И вцепиться в него обеими руками (пусть санитары меня отдирают)! Потому что эта встреча может оказаться последней! Потому что нельзя расставаться с любимыми!
Потом Володин вставил это в окончательную редакцию пьесы, и мой финал играли многие актрисы в разных театрах. Было обидно, но... нечего жадничать!
Я все никак не могу закончить рассказ о первой генеральной репетиции со зрителями. Мы все постарались, выложились уж как могли. Когда я рыдала в финале, вместе со мной, надрывая душу, рыдала Сенина труба, а потом все стихло, сцена опустела, и только желтый глаз светофора вспыхивал и гас, предупреждая об опасности. Потом погас и он.
В зале тишина. «Провал» — пронеслось у меня в голове. А потом взрыв аплодисментов. Не слишком долгий. Они не могли долго аплодировать, они все плакали.
Мы уже стали подзабывать, что в те печально известные времена обязательной была так называемая сдача спектакля для Управления культуры и разных других партийных чиновников. Они понимали в искусстве гораздо больше, чем драматурги, режиссеры, артисты. И зачем мы только учились? Нужно было, не тратя времени зря, вступить в партию, как они!
Что было на сдаче и кто на ней присутствовал — память отказалась это удержать. Помнится, что было после. Наша бесправная актерская братия сгрудилась в маленьком фойе в ожидании приговора. Ждали долго. Наконец вошел Геннадий Опорков. Он пытался улыбаться, это плохо получалось. Он сказал, что спектакль не пойдет: «Мелкотемье!» И еще какие-то глупости, которые всегда говорили эти люди. «Мелкотемье» — это привычное клеймо, они клеймили им Володина с самого начала его творческого пути. Но они так не думали! И в нашем спектакле пугало их другое. Спектакль проявлял ничтожность и абсурдность нашего бытия, в котором люди всего лишь колесики и винтики. Фантики! Фантиками легче управлять, им не нужна свобода. А в обществе фантиков — какая уж там может быть культура, тем более культура чувств!
И два хороших, любящих друг друга человека, Митя и Катя, таких наломали дров, что Катя оказалась в «психушке». В общем, поклеп на систему. Крамола. Не может советский человек быть доведен до «психушки». Они запретили спектакль.
Это было похоже на выстрел в только что взлетевшую птицу. Мы камнем упали в воду. Чахотку у Чехова спровоцировал чудовищный стресс после провала «Чайки» в Александринке. Милый Александр Моисеевич! Как он выдерживал все эти стрессы на протяжении многих лет? Как он выдержал и этот акт невежества, тупости и несправедливости? Выдержал. «Александр — муж, защитник».
Что происходило тогда с Володиным, с Опорковым, с лучшим директором «Ленкома» Рубином Милоновым, получившим за этот спектакль свой пятый выговор, — это тема отдельного разговора. Но правда всегда торжествует. Правда, потом. Месяца через два мы сыграли «Любимых» для московской комиссии. Она была вызвана проверить, действительно ли есть крамола или наши ленинградские монстры «перебдели».
Повторная сдача состоялась накануне нового, 1972 года. Бывший директор Рубин Сергеевич Милонов рассказал мне, что напряжение у партийных властей по поводу нашего спектакля было с первых наших репетиций. В «Ленкоме» репетируется Володин! Это как если бы в подвале этого угрюмого здания была заложена мина. Поэтому на первую сдачу они приходили не обсуждать, а запрещать спектакль. И сделали это.
Московскую комиссию позвали на повторную сдачу, чтобы они закрепили свой успех. От Милонова потребовали, чтобы сдача была назначена на утро и чтобы в зале никого не было, кроме чиновных лиц и членов худсовета. Милонов сказал: «Да, конечно», сдачу назначил на вечер и собрал полный зал. Поставленные перед фактом, они вынуждены были проглотить свое возмущение.
Публика приняла спектакль восторженно. Московские гости сделали вид, что они тоже фантики: «Так спектакль о любви? Ну и пусть себе играют на здоровье!» И нашим местным строгим блюстителям ничего не оставалось, кроме как разрешить нам играть.
И мы стали играть. Было все, что сопутствует большому успеху: полные залы, иногда даже конная милиция, цветы артистам в большом количестве. А также мерзкого содержания анонимные письма и звонки по телефону артистке Малеванной за пять минут до начала спектакля, сердечные приступы и скорая помощь у служебного входа. Плата за успех.
Но было счастье, когда «сплоченная в боях» небольшая стайка артистов на сцене и более тысячи разрозненных, чужих людей в зрительном зале превращались вдруг в единое целое. Наступала тишина абсолютного взаимопонимания, а ведь дороже взаимопонимания ничего на свете нет.
Часто за кулисы приходили заплаканные женщины, горько сетовали на то, что не сумели уберечь счастье, сохранить любовь, неправильно вели себя в сложных ситуациях. И, забывая о спектакле, мы просто говорили о жизни. Разве это не дорогого стоит?
Я играла спектакль около пяти лет, а после моего ухода из театра спектакль шел с неизменным успехом еще двенадцать лет! Его увидели в разных городах, от Таллина до Владивостока. Спасибо Володину за это счастье.
В последнее время, когда Александр Моисеевич был уже признан и обласкан властями, очень многие обращались к нему с самыми разнообразными просьбами. В том числе и за одобрением своих литературных поползновений. Я, честно говоря, не знала, что он уже сыт по горло чтением самодеятельных авторов, когда попросила его прочитать один сценарий. Я в то время была занята переделыванием плохого сценария в хороший. И уже что-то стало получаться.
— Конечно, приноси, я прочитаю, — согласился Александр Моисеевич, а потом сказал, что приходил к нему какой-то человек, назвался моим другом, принес пьесу.
— Никаких друзей, Александр Моисеевич, я к вам не присылала. Это какой-то самозванец. Ну, а пьеса-то хорошая?
— Чудовищная, — с тоской сказал Володин.
— А зачем читали?
— Неудобно было отказать, он очень просил.
Мой сценарий он прочитал быстро и сразу позвонил. Сказал, что уже в постели перед сном хотел прочитать две-три странички, но не заметил, как дочитал все. Хотелось знать, чем закончится. «Я очень вошел в твое настроение» — эти слова у меня записаны. Я бегло записывала его замечания, чтобы передать соавтору. Сильно не хвалил, подсказал много ценного, советовал сократить: «А вот финал мне очень понравился».
Потом, когда этот сценарий попал в производство, первое, что поменяли чужие руки, — финал. И от моих правок, и от володинских советов пух и перья полетели. Когда я прочитала новый вариант, рыдала как белуга. Но Володина уже не было, некому было пожаловаться.
В день 80-летия Володина я должна была быть в другом городе. Неожиданно поездка отменилась, и я побежала вечером 10 февраля в Дом актера. Замечательно, остроумно и изящно вел вечер Вадим Жук. И все выступавшие были на высоте. В конце вечера они все собрались на сцене, пригласили Володина. Так и не полюбил он чествования, а ведь в последние годы их у него было — хоть отбавляй! И в этот раз он не сказал в финале ничего чересчур серьезного, больше шутил, чтобы снизить пафосность момента. Вдруг увидел меня в зале и стал звать на сцену: «Лариса, иди сюда! Ты помнишь наш спектакль? Помнишь, как ты кричала — я скучаю по тебе?» Я не знала, как себя вести и что говорить, ведь все уже было сказано, но он звал, и я вышла на сцену. Прочитала незатейливые стишки, которые сочинила для него еще с утра.
Я не солгу Вам — молодость
Прошла, ее уж нет.
Но в старости, но в холоде
Ее храним мы свет.
А был он ярким, подлинным,
Так трепетно сиял.
Любимый мой, Володин мой!
Мой светлый идеал.
На следующий день он позвонил:
— Поедем со мной в писательский клуб? Они сегодня устраивают вечер для меня. Почитаешь свои стихи.
— Мои стихи?! Кому они нужны?
— Поедем, не упирайся, они пришлют за мной машину, ты ведь рядом живешь.
Он так хотел, и я поехала.
В небольшом помещении было людно, и все активно общались. Гомон на время стих, когда за столик для выступающих сел Володин и еще кто-то, но потом возобновился снова. Выступавших слушали плохо. Входили, выходили. «Что ж, видимо, здесь так принято», — успокаивала я саму себя. Думала тихо отсидеться, но Володин хотел, чтобы я прочитала стихи. Я прочитала:
Когда, окончив институт,
Себе работу я искала,
Во глубину сибирских руд
Уже проложен был маршрут.
Ну что ж, начало так начало!
Театрик наш имел успех,
Был рад принять буквально всех,
Держал открытыми он двери.
И тех, что грелись у костра,
Учила «Старшая сестра»
Любить, надеяться и верить.
Но как забыть про Ленинград?
Домой вернуться каждый рад.
Зовут родные: «Возвращайтесь!»
...Аншлаг в «Ленкоме». Плачет зал.
Как прав Володин! Он сказал:
«С любимыми не расставайтесь!»
В этот вечер я в последний раз видела его живым.
Когда я появилась в БДТ, отношение ко мне Георгия Александровича было заинтересованным и бережным. Только сейчас я оценила это в полной мере. А когда начались репетиции «Тихого Дона», он вообще проявил по отношению ко мне невероятное для его южного темперамента и его крутого нрава терпение.
В роли Натальи я не видела ничего сложного для себя. С детства знакомый мне южный говор — так приятно было к нему вернуться, вспомнить. Да и характер знакомый. Такими терпеливыми и кроткими, безропотно сносящими любые тяготы жизни ради детей, семьи — самой большой ценности для каждой южной женщины, — были моя мама, тетки, соседки. Радовали и знакомые по моему деревенскому прошлому предметы быта, такие как деревянные рубель (деревянная доска с вырубленными поперечными желобками для катания белья) и качалка для глажки белья, появившиеся уже на первых репетициях. На качалку-валик наматывалось белье и резкими движениями ребристой тяжелой досочки с ручкой придавливалось и перекатывалось. Знакомая с детства процедура доставляла мне удовольствие, когда я гладила рубашку своему мужу Григорию Мелехову — Олегу Борисову. Как мне казалось, все у меня получалось достоверно и органично. Слегка настораживало, что Товстоногов почти не делал мне замечаний, хотя с другими актерами выстраивал сцены жестко, требовал «крупных» оценок, настаивал на масштабности, исключительности событий, не допускающей обыденного правдоподобия. Говорил, что Григорий Мелехов — казачий Гамлет и его история не менее значительна и трагична, чем история принца Датского. Революция разорвала пополам душу этого человека, прошла по ней водоразделом. Я впитывала много ценного, наблюдая с моими партнерами за работой Мастера, но чужой опыт, как известно, скользит по поверхности глаз и ушей, только свой собственный проникает внутрь.
Как-то после одной из сценических репетиций Георгий Александрович, как всегда, попросил актеров собраться в зале для того, чтобы высказать замечания. После обсуждения он всех отпустил, а меня задержал знаменитой фразой Мюллера Штирлицу из «Семнадцати мгновений весны»: «А вас, Лариса, я попрошу остаться». Разговор был неожиданным и просто меня ошеломил. Георгий Александрович сказал примерно следующее: спектакль сложился и будет теперь расти. «Единственный человек, у которого ничего пока что не получается, это вы, Лариса. Ваша Наталья — никакая», — припечатал Мастер. А поскольку я пока еще новый человек в театре, он меня пощадил и решил обсудить с глазу на глаз, почему я так плохо играю.
Я растерялась, пыталась как-то оправдываться, лепетала, что все актеры получают от него замечания и советы, кроме меня. Георгий Александрович возражал: по поводу чего он должен давать советы, если артистка ничего не приносит на репетиции, ничего не предлагает? Я продолжала жалобно оправдываться: не смею ничего предлагать такому авторитету, репетирую по наитию, как бог на душу положит, жду директив и установок от режиссера.
Мастер был краток: чтобы заказать у портного костюмчик, нужно для начала купить подходящую ткань, а уж потом можно будет обсудить с ним фасончик и форму пуговиц, которые следует подобрать. Он как режиссер должен понять и почувствовать, чего я сама хочу от этой роли, как я сама ее понимаю, а он лишь поможет мне это реализовать.
После такого разговора вышла как ошпаренная. А ведь действительно Мастер прав. Мне дают свободу, а я хожу на репетиции как под гипнозом, жду, что режиссер будет со мною нянчиться. Да и мое виденье Натальи как покорной тихони неверное. Разве тихоня полоснет себя ржавой косой по горлу, будучи не в силах перенести предательство любимого человека? Разве покорная осмелится прийти к сопернице и потребовать, чтобы та вернула ей мужа? Поняла, что работу над ролью надо начинать сначала и, что называется, закусила удила.
И роль сложилась. Потом были и премьера, и аплодисменты, и гастрольные поездки в разные страны, где спектакль принимали тепло.
В финале «Тихого Дона» каждый персонаж произносил кусочек авторского текста, и это было единственным местом, где я чувствовала неуверенность. И когда Мастер стал ставить новый спектакль «Перечитывая заново» и предложил мне помимо эпизода с Лениным роль Ведущей, я запаниковала и пошла отказываться. Вошла в кабинет Георгия Александровича и буквально взмолилась: «Умоляю, только не делайте меня Ведущей. Я это не умею, я вас подведу! Я ведь и в «Тихом Доне» плохо читаю авторский текст».
До сих пор не понимаю, как мне удалось сразу же достучаться до Мастера, тот пошел навстречу и согласился убрать меня с роли Ведущей. А когда я уже выходила из кабинета, бросил в спину: «Кстати, авторский текст в «Тихом Доне» вы читаете лучше всех». Это был настоящий бальзам на душу. Всем людям нужно одобрение, а артисты нуждаются в нем особенно остро.
Не могу не вспомнить Олега Борисова — Григория. Разве возможно забыть его глаза? По сюжету, надорвавшийся в поисках правды Мелехов, не веривший больше ни в белых, ни в красных, спасая свою жизнь, уходил к бандитам. «Наташка!» — коротко звал он, и я выбегала на деревянный помост. Несколько секунд мы молча смотрели друг другу в лицо, глаза Олега кричали! Между нами протягивались невидимые провода, по которым я передавала ему свою безутешную любовь, а он буквально кричал о своей вине, отчаянии, предчувствии беды. В эти три секунды молчания мы переживали заново всю нашу горькую семейную историю, вымышленную жизнь, которая на целых три часа сценического времени становилась важнее реальной. Потом он, торопясь, произносил: «Прощай, Наталья! Детей береги. Может, свидимся еще...» Но главное уже было сыграно.
Олег был закрытым человеком, никого никогда не поучал, на репетициях всегда больше требовал от себя, чем от других. Но иногда мог дать очень своевременный и точный совет: «Никогда не впадайте в тон партнера, иначе сразу проиграете». Я взяла это на вооружение. Ведь общение на сцене — это всегда борьба. И если партнер в диалоге навязывает мне скандал, говорит напыщенно, с пафосом, я тут же беру насмешливо-ироничный тон, чтобы его сбить. Если партнер вял и рассудочен, пробую подчинить его своей резкостью, волевым посылом. Многому я научилась у Олега Борисова. Мне очень нравился этот загадочный человек и виртуозный мастер своего дела. Странно было узнать, что, когда его пригласили в БДТ из Киева, он почти семь лет просидел в театре без работы. Наверное, тогда изнурительным ожиданием ролей нанес непоправимый вред своему здоровью.
— Здравствуйте, Лариса, — всегда сдержанно, с легким поклоном приветствовал он меня при встрече.
— Здравствуйте, Олеженька, — отвечала я ему, никак не скрывая своей симпатии.
Когда я надумала переезжать в Москву, Борисов разыскал меня в театре, долго и горячо убеждал, что это ошибка, что мое место в БДТ, а Москва не принесла ничего хорошего никому из ленинградцев. Вскоре мы с Олегом снова сыграли вместе, на сей раз в «Оптимистической трагедии», я — Комиссара, он — Сиплого, после чего я так и осталась в БДТ, а он переехал в Москву...
И вот еще несколько штрихов к портрету Георгия Александровича. Эту историю рассказала мне Зинаида Максимовна Шарко. Когда театр в очередной раз наводнили кошки, дирекция распорядилась изгнать животных. Товстоногов поддержал репрессии: «Безобразие, кошки уже на сцену лезут. Нужно от них избавляться».
Но сердобольные женщины вступились конкретно за кошку Мусю: «Георгий Александрович, нельзя выгонять Мусю! Вспомните, она ходила на все ваши репетиции и приносила вам удачу. Она — ваш талисман. К тому же Муся беременна. А в Китае кошки вообще священные животные». И шеф дрогнул, оставил Мусю.
На сцене идут репетиции. Что-то не ладится. В зале по одному из проходов нервно ходит Товстоногов с сигареткой, по другому — Муся с животом. Но вдруг Мастер остановился, замер, глядя на сцену. Остановилась и Муся. Кажется, там что-то стало налаживаться. Мастер быстро пошел к сцене с каким-то одобрительным возгласом в адрес артистов. Муся тоже побежала к сцене по параллельному проходу, запрыгнула на нее, но... немного не рассчитала: живот был тяжелым и Муся повисла, зацепившись за край облицовки оркестровой ямы. Она судорожно теребила коготками бархатную обивку, артисты переводили глаза с нее на шефа и не знали, как правильно себя повести, пока не раздался возмущенный голос Товстоногова: «Кто-нибудь, помогите животному!»
Еще Георгий Александрович по-детски трогательно заботился о своем автомобиле. Зная это, Сергей Юрский однажды остроумно объяснил свое опоздание на репетицию.
— Сережа, почему вы опоздали? — возмутился Мастер.
— Георгий Александрович, я увидел во дворе театра вашу новую машину, она была такая грязная, что я решил ее помыть!
Товстоногов хмыкнул, Юрский был прощен. Сам Мастер никогда никуда не опаздывал, терпеть не мог опозданий.
Когда его уже не было с нами, Георгий Александрович однажды мне приснился. Всем актерам снятся кошмары на «производственную» тему. В моем я не могла найти туфли для спектакля «Дядя Ваня». Слышу по трансляции строгий голос Товстоногова: «Где Лариса?» У меня под рукой оказывается какой-то микрофон, в отчаянии хватаю его и кричу: «Георгий Александрович, нет моей обуви, не могу найти!» А он: «Да бог с ней, наденьте что придется и идите сюда». Он сидит на сцене на стуле, предлагает мне сесть на другой стул, напротив. При жизни никогда не видела у него такого взгляда: мягкого, доброго, теплого. Он что-то говорит мне, но я не слышу. Вдруг на его глаза наворачиваются слезы, он берет меня за руки и целует их поочередно...
Подпишись на наш канал в Telegram