«Мой брат близко общался с Фаиной Георгиевной на протяжении семи лет. Дружба с великой актрисой была и большим счастьем, и серьезным испытанием для нервов... Но самое интересное, что настоящая, «повседневная» Раневская значительно отличалась от того образа, который постепенно создался и стал уже практически мифом», — рассказывает сестра писателя Глеба Скороходова, автора легендарной книги «Разговоры с Раневской», Инга Скороходова.
— Инга Анатольевна, напомните, пожалуйста, при каких обстоятельствах ваш брат познакомился с Фаиной Георгиевной?
— Это был тяжелый период в жизни актрисы, 1964 год. Ей было уже 68 лет, и в кино сниматься приглашали редко. Свою единственную роль в театре — в спектакле «Дядюшкин сон» — пришлось отдать Вере Марецкой. Фаина Георгиевна сидела без работы и чувствовала себя одинокой, ненужной... И вот именно тогда ей позвонил Глебушка, работавший на Гостелерадио, и предложил прочесть для радио несколько рассказов Чехова. Так началась их дружба. Тридцатилетняя разница в возрасте не только не помешала их общению, но даже, видимо, поспособствовала. Глебка мог приходить к Фаине Георгиевне почти ежедневно. Вернувшись домой, он перед сном обязательно записывал все, что произошло в этот день. Что сказала Раневская, куда они ходили... Эти записи потом и послужили основой для книги, которая выдержала 15 переизданий и продолжает бесконечно издаваться. Со временем Фаина Георгиевна так к нему привыкла и привязалась, что даже стала представлять знакомым при встрече: «Это Глеб, мой приемный сын».
— А Глеб Анатольевич познакомил Фаину Георгиевну с остальными членами семьи?
— Когда брат был кем-то увлечен, он, во-первых, постоянно за семейным столом об этом человеке говорил. Во-вторых, представлял нам этого человека, приглашал в гости. Но с Фаиной Георгиевной этот номер не прошел. Конечно, мы виделись на спектаклях и мероприятиях, а брат продолжал рассказывать нам о своих визитах к Фаине. Один раз она ему сказала: «При вас я могу рассказывать одну и ту же историю хоть десять раз. И вы постоянно заразительно смеетесь и воспринимаете все, будто слышите впервые».
— Была ли по большому счету Фаина Георгиевна добра?..
— Она была добра. Но в ней действительно содержалось очень много едкого юмора, который нужно было как-то выражать. Это была ее потребность. И часто под «удары» попадали друзья. Сейчас мы смеемся над ее фирменными характеристиками людей. А каково было им? «Ия Саввина — помесь гремучей змеи с колокольчиком», «Завадский — вытянутый в длину лилипут», «Глеб Скороходов — фокстерьер. Остановится, навострит уши, удивится, но природа требует продолжать бег, и он мчится дальше. А я, дура, начинаю ревновать, когда он заинтересуется кем-то другим». А об Анне Ахматовой, с которой она дружила? Вот слова, которые Глебушка услышал от дочери Павлы Вульф: «Я просто поражаюсь, как вы можете верить каждому слову, услышанному от Раневской?! Вы, взрослый человек. Да вы знаете, как она называла Анну Андреевну? Каменной скифской бабой! Каменной! Она постоянно твердила об этом, убеждая меня, что Ахматову не тревожит ничто, происходящее с другими». На сетования одного чиновника о том, что «тяжело стало жить честным людям», она мгновенно отреагировала: «А вам-то что?» Мне кажется, делала это бессознательно. Не могла промолчать.
— Еще существует миф, что она буквально раздавала с себя...
— Вот это правда. Любила дарить подарки. Когда ей нравился человек, то она, принимая его в гостях, шарила взглядом по квартире, что бы еще такого отдать. Под руку попадалось иногда что-то случайное... Однажды она всучила Глебке кофту. Из чистой шерсти, на пуговицах, но кофта была женская. «Ни разу не надеванная, пушинка к пушинке!» — хвалила вещь Фаина Георгиевна. Глебушка кофту взял, но носить ее, конечно же, не мог. Часто дарила книги. Причем это могли быть редкие фолианты, и, возможно, о том, что она их отдала, Раневская потом жалела. А уж что касается продуктовых наборов, конфет, фруктов, то это все Фаина Георгиевна раздавала без счета. И, кстати, имела возможность это делать. Разного рода закрытые распределители беспрестанно поставляли актрисе дефицит. Коллеги, приехавшие из-за границы, тащили подарки и фрукты. Она хорошо жила. И именно потому и позволяла себе так легко относиться к вещам и деньгам, что они всегда были. В сущности, если не брать годы становления, Фаина Георгиевна, родившаяся в состоятельной семье, никогда не была бедной. Но любила шутить о том, как теряет и раздает вещи. И от этого создался миф, что она бессребреница.
— Возникает ощущение, что у Раневской не было никаких комплексов, а может, наоборот, их было много и она их прикрывала своими едкими шутками?..
— Думаю, что так. Она стеснялась и своей внешности, и особенностей, и бесконечно над этим шутила. Стеснялась своего возраста. Сколько Фаине Георгиевне лет, Глебка так и не выяснил. До сих пор о годе ее рождения ходят споры. Сама она признавалась брату, что, когда в начале 30-х годов меняли паспорта, скостила себе два года. И очень завидовала в этом отношении своей подруге Любови Орловой: «Она-то не растерялась и сбросила с плеч долой не меньше десятка!» Но самое главное, что в те годы, когда мы ее знали, уже мало кто помнил, как она выглядела в молодости. А большинство зрителей вообще запомнило ее с возраста Мули. Она всегда была для нас «бабушкой», и именно в таком амплуа полюбилась зрителю. При этом душой Фаина Георгиевна всегда была молода: что-то хулиганское, бунтарское никогда в ней не утихало. Будем говорить прямо: она не была скромным человеком. Любила себя показать. Любила дать едкую характеристику человеку, которую потом все подхватывали. Любила что-то такое сказать на репетиции или мероприятии, чтобы все рассмеялись. Производить впечатление — это ей было необходимо!
— Она ревниво относилась к своим ролям в театре? Оберегала их?
— Смотря от кого! Если речь шла о Вере Марецкой, бывшей супруге Завадского и «хозяйке» Театра Моссовета в те годы, то, конечно, отдавать роли было обидно. Тем более что их буквально отбирали.
В 1965-м театр выпустили на настоящие заграничные гастроли, в Париж! Везли несколько спектаклей, в том числе и «Дядюшкин сон», где главную роль играла Фаина Георгиевна. Но для того чтобы поехать в Париж, Марецкая срочно ввелась в спектакль на роль Раневской. Играла трудно, забывала текст, но поехала. Фаина Георгиевна осталась в Москве. Она написала Завадскому страшное письмо с ругательствами, где говорила, что «на Париж насрать, но за театр обидно».
А через несколько лет сама отдала роль Любови Орловой.
Фаина Георгиевна видела, что Любовь Петровна в театре занята мало и нуждается в работе. И она лично передала ей эту роль. Правда, сначала Любовь Петровна чуть было не отказалась, испугавшись возрастного образа: «Но ведь у миссис Сэвидж столько детей, и они такие взрослые!» — «Что вы, Любочка, они все приемные!» — успокоила ее Раневская. У Орловой были сложности с ролями, потому что, во-первых, она была прежде всего актрисой кино. Тяжело было учить текст, если кто-то из партнеров менял местами реплики, она сбивалась... Но! Вы даже не представляете, как шел в Моссовета народ «на Орлову»! Это были полные залы. Когда она ввелась в «Странную миссис Сэвидж», при ее появлении на сцене народ устроил овации и хлопал минут пятнадцать! И это посреди спектакля! При этом руководство театра с Любовью Петровной не церемонилось. Под нее не искали пьес, не носились с идеей: «А что Орлова у нас сыграет?» Вторая причина, почему у Орловой не было ролей, это то, что в театре все решала Марецкая. А Веру беспокоила бешеная популярность Орловой. Она боялась такой конкуренции. Удивительно: имея двух таких величайших звезд, театр не только их не продвигал, но устраивал актрисам трудную жизнь. Об этом они говорили между собой, об этом переписывались.
— Обидно, что Раневская так и не написала книгу о себе...
— Вернее, написала несколько десятков страниц, на основе которых теперь бесконечно издаются «мемуары», дополненные по вкусу издательства. В интернете, в различных изданиях чуть ли не ежедневно появляется подборка анекдотов от великой актрисы. И неважно, что половина из них ей никогда не принадлежала, что они вообще появились после ее смерти, — великая Раневская вошла в российскую историю, как Ходжа Насреддин в восточный эпос.
О том, почему книги не было, она сама сказала в том небольшом отрывке мемуаров. Вот они. «Писать о себе. Неловко как-то. Точно я моюсь в бане, пришла экскурсия и рассматривает со всех сторон, а сложена я неважно. Три года писала книгу воспоминаний, польстившись на аванс две тысячи рублей, с целью приобрести теплое пальто... Наверное, я зря порвала все, что составило бы книгу, о которой просило ВТО. И аванс теперь надо возвращать. Две тысячи рублей. Бог с ними, с деньгами. Соберу, отдам аванс...
Узнав, что я порвала рукопись, книгу моей жизни, которую писала в течение трех лет, Маргарита Алигер (советская поэтесса, знакомая Раневской. — Прим. ред.), отругав меня очень крепко, взяла с меня слово, что я начну восстанавливать в памяти все, что уничтожила. Слово приходится держать».
— Уже понятно, какие отношения складывались у Раневской с руководителями театров... Но любили ли ее коллеги? Осознавали ли они, какое счастье — работать с ней на одной сцене?
— Думаю, не все любили и не осознавали. Это мы сейчас осознаем! А им это было не всегда в радость. Одна из актрис Моссовета вспоминала, как во время репетиции «Странной миссис Сэвидж» стала свидетелем инцидента с Ией Саввиной. Она, вопреки сложившейся традиции молчать и не перебивать Фаину Георгиевну, на репетиции начала отстаивать свою точку зрения. Раневская слушала ее спокойно, с достоинством. А потом громко сказала: «Теперь я понимаю, почему в Москве плохо с домработницами. Все они работают в Театре Моссовета!» Возникла неловкая пауза, после этого Ия уже ничего не говорила. А через какое-то время она нашла в себе силы подойти к Раневской и извиниться. И после этого они стали очень тепло общаться.
Кроме того, у Фаины Георгиевны была перед выходом на сцену куча ритуалов и странностей, о которых все знали. Например, она любила «завести» себя перед действием, осмеяв гримеров и костюмеров или, придравшись к мелочам, устроить головомойку персоналу. Она не выносила, чтобы менялся привычный ей состав актеров в спектакле — никаких новых вводов, никаких замен... Ее вообще выводили из равновесия любые мелочи. Но справедливости ради надо сказать, что иногда в театре происходили действительно неприятные для нее события. Вот как она описывает одно из собраний:
«Спазмы начались после того, как я узнала, что обо мне было собрание в театре, на которое меня не позвали. Упрекали меня в заносчивости и зазнайстве, в том, что я завладела театральной машиной, лучшим номером в гостинице. Что меня встречают аплодисментами, что я всегда лезу вперед фотографироваться. Что во Львове я вышла на одно собрание, где меня вызвали в президиум, на аплодисменты, относящиеся к Сталину, сделав вид, что аплодисменты относятся ко мне... Все выступления были только обо мне, где мне было предъявлено много обвинений...
Я поняла, что не была вызвана на это собрание ни парткомом, ни месткомом, ни дирекцией театра намеренно... После состоявшегося незаконного собрания по поводу меня ко мне заходили актеры... Мне передали, что после собрания председатель месткома, узнав, что меня довели до припадка, сказал: «Пора кончать этот «освенцим Раневской». На мой вопрос к товарищам, почему они молчали на собрании, не нашли возможности опровергнуть вымышленные обвинения, товарищи ответили, что они боялись Завадского. Человека злого и мелкого, мстительного, который может и лишить работы... Считаю поведение дирекции и парторга незаконным, жестоким и бесчеловечным в отношении актрисы моего возраста...»
— Возникает ощущение, что театры не стремились приглашать к себе Раневскую. И ей просто некуда было идти...
— Так оно и было! Тем более что в Моссовета, к Завадскому она сбежала из Театра имени Пушкина, где проработала восемь лет. Сбежала от режиссера Бориса Равенских, с которым не сложились отношения. У Завадского она поначалу искала спасения, первое время все складывалось неплохо. Но постепенно руководство начинало бесить то, что Фаина Георгиевна, как всегда, позволяла себе судить о политике репертуара, об административных делах. Она за все болела сердцем и во все вмешивалась, пусть на уровне разговоров, но другие-то этого не делали. Как-то раз Раневская заявила: «В театре пахнет борщом!» Она имела в виду загнивающую атмосферу театра. Ох уж эта атмосфера, она ей вечно везде не нравилась... Кстати, и с Эфросом у нее не сложилось, и она ругала его и просила защиты у того же Завадского. Возможно, тут дело не в режиссерах, «садистах» и «шизиках», а в самой тонкой душевной организации Раневской, которая, услышав хоть одно дурное слово со стороны критики, переживала... Это правда, критики она не выносила.
— Существует множество мифов о Раневской. Какой самый главный, на ваш взгляд?
— Что она пренебрежительно относилась к славе и памяти о себе. Не верю. Фаина Георгиевна очень беспокоилась о том, будут ли ее помнить. О том, сколько сделала: недостаточно, могла больше! Иногда она догадывалась, что «актриса» — это слишком ограниченный круг для нее. Она личность, величина, явление. Так мы теперь ее и воспринимаем, но понадобились десятилетия после ее ухода, чтобы это понять. А потом уже не настоящая, а мифическая Раневская зажила своей жизнью и набрала обороты. Теперь ее знают и любят все! Довольна ли была бы Фаина Георгиевна? Думаю, очень. Именно этого она и хотела.
Подпишись на наш канал в Telegram