«Коля потрясающе двигался, танцем занимался с детства — его мама была балетмейстером, работала с балетными труппами в Москве, создавала коллективы в Монголии, Вьетнаме, Сирии. Он был не очень высокого роста, но потрясающе сложен, двигался и танцевал изумительно. У нас все девчонки хотели танцевать только с ним».
Евгений Арсеньевич: Мы с Колей Караченцовым учились на курсе Виктора Карловича Монюкова и Киры Николаевны Головко в Школе-студии МХАТ. Какое же было золотое время, скажу я вам! Вспоминаю его с огромной радостью. Утром начинались занятия по актерскому мастерству, вокалу, танцам, речи, сцендвижению. Потом трехчасовой перерыв, и во второй половине дня — занятия по общеобразовательным предметам. Иногородние студенты, в том числе моя будущая жена Галя, возвращались в общежитие, оно находилось совсем рядом с Камергерским переулком. Там они отдыхали, обедали. А нам, москвичам, разбегаться по домам не имело ни малейшего смысла, все жили далеко от центра. Так что не оставалось ничего другого, как убивать время, гуляя по улицам и придумывая всяческие развлечения. Наша троица — Боря Чунаев, Коля Караченцов и я — сложилась сразу, как только мы поступили. Боря был самым старшим из нас.
Иногда мы не уходили из Школы-студии. Боря приносил гитару, на которой сам прекрасно играл. Покажет нам с Колей какие-то аккорды, а мы по очереди пытаемся их повторить. Так в конце концов и научились играть. Пели и играли рок — кто лучше. Коля прекрасно пел под свой же аккомпанемент. У него со временем сложилась целая концертная программа, где он исполнял песни и играл на гитаре. Брал он инструмент и на творческие встречи со зрителями, непременно что-то исполнял под аплодисменты публики. Замечу, что и я это делал в итоге не хуже. Спасибо Боре Чунаеву.
Галина Максимовна: Ребята — Женя, Коля и Боря — были все время на связи. Они играли в чикирому, когда выдавалась свободная минута между занятиями. Это такой футбол. В пустой аудитории напротив друг друга ставили четыре стула, ребята садились, раздевались, под эти стулья нужно было загнать теннисный мячик. И вот они сидели и гоняли этот мяч туда-сюда. Это было их любимое занятие.
Однажды зимой ребята заглянули к нам в общежитие. Помню, сидели, что-то обсуждали и договорились до того, что Борька на спор пообещал прогуляться по Тверской раздетым. Он снял пальто, шапку и, обмахиваясь носовым платком, делая вид, что изнывает от страшной жары, профланировал-таки от Камергерского до Пушкинской площади. У шедших ему навстречу вытягивались от удивления лица, прохожие только что пальцем у виска не крутили. Мы это видели своими глазами, поскольку его сопровождали. Но уж такие у нас были актерские развлечения. Коля с Женей, чтобы рассмешить нас, девчонок, позже повторяли этот «подвиг».
Евгений Арсеньевич: Почти напротив Школы-студии в полуподвальном помещении располагалось кафе, которое мы прозвали «Артисти?к». Для нас, бедных студентов, там было недешево, но после стипендии мы туда непременно заходили, могли себе позволить заказать какую-нибудь рыбку или другую нехитрую закуску. С выпивкой было сложнее, в «Артисти?к» подавали исключительно коньяк.
— А водочки можно?
— Нет, водку мы не наливаем.
Артисты, отыгравшие спектакль во МХАТе, заглядывали в кафе, чтобы прямо у стойки опрокинуть рюмочку коньяка, сбросить напряжение после творческой работы. Нам коньяк был в то время не по карману, но сердобольное руководство кафе шло навстречу: нам разрешали приносить с собой бутылку водки, ее разбавляли чайной заваркой и ставили нам на стол в графинчике, чтобы выглядело как коньяк.
Галина Максимовна: Иногда ребята шли куда-нибудь в палисадник, брали с собой бутылку вина, сидели, вели беседы о театре... Единственный минус — из закуски у них был на всех один глазированный сырок.
Евгений Арсеньевич: Чтобы у читателей не сложилось превратного впечатления, подчеркну: в этом вопросе мы соблюдали умеренность. Виктор Карлович был здесь категоричен и крайне строг. Однажды кто-то из однокурсников появился на занятиях, что называется, после вчерашнего. Годы-то молодые, активные, многие поступили после школы, всем лет по восемнадцать. И Монюков, очень доброжелательный по отношению к своим ученикам, предупредил: «Если продолжите в таком же духе, мы с вами распрощаемся!» Помню, все страшно перепугались.
А Кира Николаевна Головко относилась к нам как заботливая мама, была по-человечески внимательна. Если дома у кого-то случались неприятности, она это чувствовала, помогала, поддерживала, могла и подкормить, и помочь небольшими деньгами.
Галина Максимовна: Помню, как Кира Николаевна повезла ребят с нашего курса с концертами в Мурманск, где в свое время ее муж, адмирал Головко, служил на Северном флоте. Мы с Караченцовым попали в эту компанию. Нас разместили в скромной гостинице, откуда возили по воинским частям. Мы выступали перед местными моряками в клубах, стихи читали, песни пели под гитару.
Мне поездка особенно запала в память. Мы с Колей специально для той программы отрепетировали ковбойский танец, в финале которого он рывком поднимал меня на плечо и уносил за кулисы. И вот привезли нас на подводную лодку, где предстояло станцевать. Я сразу отметила, что потолок там низкий, не развернуться. Попросила Колюню: «Поднимай меня осторожнее». — «Хорошо». Но Колин темперамент в танце зашкаливал. Конечно же, он подбросил меня на плечо так, что я стукнулась головой о потолок. Слава богу, не сильно.
Коля потрясающе двигался, танцем занимался с детства — его мама была балетмейстером, работала с труппами в Москве, создавала балетные коллективы в Монголии, Вьетнаме, Сирии. Он был не очень высокого роста, но потрясающе сложен, двигался и танцевал изумительно. У нас все девчонки хотели танцевать только с ним.
Педагог по танцу Ольга Всеволодовна Гернгросс, выпускница Вагановского училища (картинная галерея ее предков занимала все стены в ее квартире), уговаривала:
— Галя, вот смотри, какой Женя Киндинов мужественный, будешь с ним танцевать.
— Нет, — упрямилась я, — не хочу, я буду с Колей.
Евгений Арсеньевич: Да, все с ним хотели встать в пару, она была не одна такая.
Галина Максимовна: В конечном итоге выпускной танец мы, разумеется, станцевали с Женей, потому что нас уже связывали романтические отношения. Ольга Всеволодовна поставила для нас «Осенний вальс». Начинался он с того, что два старичка двигались вглубь сцены, а потом вдруг скидывали плащи, и к публике выходили уже два юных существа. Женя — в зеленом сюртуке, я — в дивном белом платье... Мы начинали вальсировать — это было потрясающе!
А Караченцов с Чунаевым разучили какой-то испанский танец, напоминавший корриду, в котором я тоже участвовала. Там был момент, когда я с разбега прыгала им на руки и они меня держали. И на репетиции эти малолетние хулиганы вдруг отпускают руки, и я распластываюсь на полу, как лягушка. Это Борька мне за что-то отомстил. Шлепнулась я не сильно, но обиделась, сказала им: «Бессовестные!» Потом, конечно, помирились.
Евгений Арсеньевич: Наше общение с педагогами было каким-то душевным, радостным, искренним. Не припомню никакого вранья.
Галина Максимовна: А Монюков этого не терпел. У нас был полный контакт, уважение к педагогам, огромное доверие, потому что мы понимали: нас учат очень хорошо, к нам относятся как к своим детям. Педагоги часто собирали нас, чтобы просто посидеть за столом, поговорить, попеть песни, почитать стихи.
Виктор Карлович готовил нас к реальному театру. Счастье, что в конце нашего обучения между нами не случилось каких-то склочных выяснений отношений, не возникло зависти друг к другу. Мы четко знали, кто какие роли играет. Спасибо ему за это. Коля, Женя, Боря уже выходили на мхатовскую сцену в массовках. За это им платили три рубля, на них можно было поесть. На курсе мы общались как семья. После окончания Школы-студии каждый год встречались и с педагогами, и с сокурсниками.
Мы с Женей выпускались с «Врагами» Горького. Посмотрев дипломный спектакль, Павел Александрович Марков написал про Женю в журнале «Театр», что это лучший дебют года.
А Караченцов на дипломе играл эдакую шпану в спектакле по современной советской пьесе про дворовых ребят.
Евгений Арсеньевич: Я тоже участвовал в постановке вместе с Колькой. Спектакль был озорной, с юмором, песнями, мы играли его с удовольствием, нам было весело.
Галина Максимовна: А я в том спектакле играла бабушку в возрасте, такую эстонку с акцентом. В классическом репертуаре педагоги Колю мало занимали. Он был безумно хорош и заразителен в современной действительности, в современных песнях, которые пел. Коля проживал жизнь активно, весело, с душой. Он был общительным, обладал чувством юмора. Вообще, у нас на курсе учились замечательные ребята, и Коля в их числе. Неудивительно, что все продолжали дружить и по окончании Школы-студии.
Коля долго не женился. Конечно же, романы у него были, но не с актрисами, а, как мы слышали, с балетными красавицами. Но он никогда не приглашал их на наши показы. Мы их не видели и не знали. После института Коля пошел в «Ленком», мы с Женей остались во МХАТе. Когда периодически встречались, неизменно спрашивали:
— Коль, ты когда женишься?
— Да нет, пока не собираюсь.
И вот однажды мы с Женей поехали в гости к его сестре, вышли из метро «Аэропорт» и встретили Колюню. Как всегда, интересуемся:
— Коль, ну когда ты наконец женишься! Есть претендентка?
И он нас огорошил:
— Есть, женюсь. Ты, Галь, наверное, ее не знаешь.
— Скажи, кто это.
— Это Люда Поргина.
— Да знаю я Люду. И ты правда женишься на ней?
— Да.
— А почему ты решился?
— Знаешь, она так похожа характером на мою маму.
Людка тогда была худенькая, глазастенькая, очень симпатичная. Правда, она была замужем, но развелась. И вскоре мы гуляли у них на свадьбе.
Евгений Арсеньевич: Собрались все свои у них дома. Получилось как-то тепло, по-студенчески. И в дальнейшем часто собирались у Коли с Людой. Их квартира находилась в центре, в Брюсовом переулке, а когда Коля стал ведущим артистом «Ленкома», у них появилась большая квартира. Мы там встречались и общались замечательно. А еще ходили друг к другу на спектакли. Попасть на «Юнону и Авось» было невозможно — такой немыслимый лом стоял на этот спектакль. Но Коля выбил для нас контрамарку. Он обладал фантастическим темпераментом. Играть такие сцены было ему легко и в кайф. Он оставался громким человеком не только тогда, когда это требовалось по роли, но и в жизни.
Галина Максимовна: Хочу рассказать об одном случае. Женя находился где-то на съемках. А не только Колюня, но и часть ребят с нашего курса ушли в «Ленком», потому что вроде бы худруком театра должны были назначить Монюкова. И вот ребята говорят: «Галка, приходи к нам на спектакль». Сажают меня в первый ряд. И случилось как в сказке про Буратино, когда он пришел на спектакль, где играли Пьеро с Мальвиной, и те потом затащили его на сцену. Тот же самый вариант повторился у нас. Колька увидел меня и весь спектакль играл для меня, ходил передо мной, смешил. Я хохотала невозможно. Потом мы, конечно, встретились, посидели.
Общались тесно, мы видели все его спектакли, он с удовольствием звал. Однажды пригласил на свой творческий вечер в Дом кино, настаивал: «Приходите обязательно». А Колюня там пел замечательно, его научили вокалу друзья-музыканты. Коля дружил с Максимом Дунаевским. Нам иногда давал послушать свои записи, спрашивал: «Как вам? Понравилось?» В тот раз посреди концерта он вдруг обратился к залу: «Знаете, сегодня здесь присутствует мой друг Женя Киндинов». Зрители тоже обрадовались, стали аплодировать.
Евгений Арсеньевич: Мы действительно любили друг друга. Коле было важно, чтобы у нас все шло нормально. Если вдруг случалось что-то плохое, он старался нам помочь, поддержать. Это были настоящие дружеские отношения.
Галина Максимовна: Коля очень любил свою маму, а Янина Евгеньевна обожала сына. Она, по-моему, была его первой поклонницей, первым союзником, первым советчиком. Ребята рассказывали, как каждый раз после спектакля он звонил маме и делился, как прошел день, как он отыграл спектакль. Янина Евгеньевна была очень симпатичной. А Колиного папу мы не видели, они разошлись, когда Коля еще не родился. Мама ездила на гастроли за рубеж, и Колюня был всегда прекрасно одет в модные роскошные джинсы.
Но однажды мама привезла ему из Вьетнама обезьянку, звали ее Линька. Я просила:
— Коль, расскажи про обезьяну.
— Ну что тебе рассказать, давай приходи, посмотришь на нее сама.
И вот мы собрались к нему с нашим однокурсником Колей Малюченко. Женя опять уехал сниматься. Приезжаем в гости, заходим в квартиру, а там настоящий погром — штора сорвана, обои подраны! Я спрашиваю:
— Коль, а где Линька?
— Пришлось ее отдать, ты посмотри, что она здесь натворила!
В общем, так и не пришлось повидать его обезьянку.
Когда его мама ушла, Люда говорила, что с Колей творилось невероятное. Печальная весть застала его где-то на съемках, он приехал и буквально вполз в квартиру, потому что уход мамы стал для него жутким горем, настоящей трагедией.
И эту нишу заполнила собой Люда. Мы были у них в гостях, когда они уже переехали на Суворовский бульвар. Люда ушла на репетицию. Колюня сказал: «Ребята, мне сейчас нужно отъехать, записать телеинтервью, потом я вернусь, посижу с вами и поеду на Ленинградский вокзал, у меня съемки в Питере. Галь, ты возьми все в холодильнике, поставь на стол». Я открыла холодильник, а там все заставлено плошечками с винегретиком, салатиками, котлетками. Люда заранее приготовила еду, чтобы любимый муж пришел и сразу поел. Мы все это выставили на стол, закусили, Коля пришел, тоже закусил. Посидели, он уехал на вокзал, а мы разошлись по домам. Люда о нем очень заботилась.
Кто-то осуждал ее за то, что выводила больного Караченцова на светские мероприятия. А я считаю, что она правильно делала, окружала его теплом и заботой, вытаскивала из депрессии. Люда продолжала собирать в доме гостей, чтобы Коля не чувствовал себя изгоем. Он всегда сидел с нами за столом, где царила атмосфера дружбы. Мы с Женей присутствовали и на их венчании. Несмотря на то что Коля незадолго до этого вышел из больницы, он отстоял на ногах весь чин венчания, церемония получилась красивой и трогательной. Люда сдержала клятву: была рядом с Колей и в горе, и в радости.
Евгений Арсеньевич: Мы жили радостно и интересно не только те четыре года в институте, но и когда стали работать в театрах. Крепко дружили, хорошо общались. Вспомнил, и на душе потеплело.
Галина Максимовна: Главное, что мы не расстались, ходили друг к другу на спектакли, в гости. Колюня, нам есть что вспомнить...
«Пиротехники настолько много зарядили, мощность взрыва была такой, что то место, где мы с Караченцовым должны были лежать, тоже захватило бы, и чем бы это закончилось, неизвестно. И вдруг Николай Петрович попросил пиротехников проверить заряд, который был там заложен. У нас на съемках экономят, эта просьба не вызвала ни у кого восторга. Но здесь он проявил настойчивость, которая, может быть, спасла нам здоровье».
—Андрей Алексеевич, вы застали Николая Петровича в 90-е годы, когда пришли работать в «Ленком». Хочу начать с вопроса о ваших первых ощущениях от него как от личности, от его энергии. Наверняка вы это помните.
— Мы с ним познакомились еще до того, как я пришел в театр, на съемках. Это была сказка, которая называлась «Раз, два — горе не беда!». Там собралась замечательная команда — и Олег Табаков, и Марина Яковлева, Семен Фарада, ну и так далее. Петрович играл жениха, который сватался к дочке царя, героя Табакова. Снимали недалеко от Симферополя. Я не могу сейчас сказать, сколько было общих съемочных дней, но познакомились мы именно так и, поскольку были взрослыми людьми, то позволяли себе иногда после съемок выпить рюмку чая, скажем так.
В принципе, актеры, которые снимаются в одной картине, могут друг друга вообще не видеть. Но мне посчастливилось, мы с Караченцовым пересекались. Был один такой характерный эпизод, когда по сюжету мы с ним должны оказаться в одном окопе. Смысл эпизода в том, что карабарас, это такое изобретение, стреляло, пуляло и мы должны были оказаться вместе с ним там, куда должен быть стрельнуть этот карабарас. Уже готовы были начинать снимать. И вдруг Николай Петрович попросил пиротехников проверить заряд, который был там заложен. У нас на съемках экономят, эта просьба не вызвала ни у кого восторга. Но здесь он проявил настойчивость, которая, может быть, спасла нам здоровье. Потому что пиротехники настолько много зарядили, мощность взрыва была такой, что то место, где мы должны были лежать, тоже захватило бы. И чем бы это закончилось, неизвестно. Это фактически был один из первых наших совместных съемочных дней. Причем, по-моему, этот эпизод даже отменили, посчитав его рискованным, не стали снимать.
— Как будто бы интуиция у него сработала.
— Даже не только интуиция, а это, вероятно, уже опыт профессиональный. Может быть, такое уже где-то происходило. Иногда бывают, к сожалению, несчастные случаи. Я не помню, честно говоря, почему он попросил проверить, но сам факт остался. Когда произошла самая первая встреча, я сказать не могу и не помню, но ощущение той энергетики, той статусности, азарта и радости — вот оно было, и до сих пор я его помню. И надо сказать, что, конечно же, его существование было не бытовым. Он всегда был заряжен какой-то высшей энергией, сосредоточен на своем творческом процессе. Мне запомнилось при нашем знакомстве его позитивное и доброе отношение. Он понимал, что, несмотря на то что я уже где-то снимался, я начинающий актер, делающий первые шаги, которого нужно поддержать.
А потом, естественно, я напросился к нему на «Юнону». Как сейчас помню, первую в своей жизни «Юнону» я видел в саду «Эрмитаж». Конечно же, у большинства, и у меня в том числе, Караченцов ассоциируется с графом Резановым. Когда мы были с ним на съемках, я оканчивал театральное училище. А когда я увидел этот спектакль, уже знал, что меня приглашают в театр, то есть смотрел уже предметно. Конечно, был ошарашен самим спектаклем и его ролью. И конечно же, придя в театр, попал в массовку этого спектакля. Тогда все люди, которые приходили в театр, проходили через школу «Юноны». Получали какие-то крошечные бессловесные роли. Сыграть Резанова в то время было как слетать на звезду — это было невозможно. Это сейчас да, есть такой шанс у ребят, а тогда проще было, наверное, в Америку слетать.
Поскольку мы с ним были знакомы уже до театра, я осмелился попросить у него разрешения попробоваться на роль Резанова. Я тогда еще не знал, что это фактически крамола, потому что это была единственная из ролей такой величины, на которую нельзя было посягать никому. Но, несмотря на это, начались даже репетиции. К сожалению, они ничем не закончились. Благодарен, что Караченцов попросил дать мне шанс, репетиции были.
— То есть Захаров не отреагировал так, что наглец?
— От слова совсем. Но Николай Петрович отнесся к моей инициативе нормально. Он тратил на меня время, приезжал на репетиции, занимался со мной. Я полностью выучил роль, и Караченцов подходил к Марку Анатольевичу после показа — как, что. Как я сейчас понимаю, что, хотя с моей стороны это и была такая наглость, все равно он поступил очень по-товарищески, он поддерживал эту инициативу. Потом, когда случилась трагедия, эту роль уже начал играть Дмитрий Певцов. Но то ощущение, которое было от Караченцова, — оно не сравнимо ни с чем. Может быть, это еще первое впечатление от такого явления, как «Юнона», первое впечатление от него в этой истории... И все дальнейшие роли, которые я видел, проходили через призму «Юноны», что бы я ни смотрел.
Поэтому, если говорить о том, каким он был человеком, есть люди гораздо более близкие. Тот же Стас Житарев у нас в театре, с которым они в гримерной вместе просидели чуть ли не 40 лет, вместе в теннис играли, вместе сколько летали на гастроли и так далее. Я немножко в другой возрастной категории, и все равно он для меня старший товарищ, такой первый эшелон, который у нас был. Николай Петрович запомнился навсегда великим тружеником. Он пахал просто до изнеможения, что называется, не щадил себя от слова вообще, просто вообще!
— Он не занимался своим здоровьем?
— Я помню, в то время еще можно было курить в самолетах, и вот он долбил одну за другой. Кстати, я в то время тоже курил. Он курил тогда «Приму», я «Астру» без фильтров, мы засаживали по две пачки в день. И так как я упомянул про театр: когда Петрович был в театре, это было понятно сразу. Потому что его голос был слышен везде. Сейчас я понимаю, что театр — это такая сложноподчиненная форма существования, все равно есть различные категории, иерархия отношений между людьми. Тогда я пришел зеленым и наивным. Мы готовились к «Юноне», и с одной стороны я видел человека компанейского. А когда вот он говорил об одиночестве, было четко понятно, что это человек, которому это чувство очень хорошо знакомо и который его очень глубоко проживает.
— Но, наверное, он редко мог побыть один или даже спокойно пройти по улице. Его узнавали...
— Узнаваемость у него сумасшедшая, он был просто безумно известным человеком. Мы ехали на съемки в каком-то микрике, нас остановили гаишники то ли за скорость, то ли еще за что-то. Но как только вышел Петрович, все вопросы были сняты. Водителя чуть не расцеловали за то, что он Караченцова вез. И при этой его сумасшедшей популярности... Он постоянно куда-то ехал, постоянно с кем-то общался, постоянно был на связи с кем-то. Но все равно мне кажется — я подчеркиваю, что кажется, потому что я могу и ошибаться, — но мне кажется, что, с одной стороны, ему крайне не хватало времени и возможности побыть одному. А с другой стороны, думаю, он побаивался быть один. Это такая замкнутая история, когда есть необходимость этого драйва, постоянного движения... Человек-ртуть — вот таким он мне запомнился.
На гастроли он всегда брал с собой теннисную ракетку, если была площадка. На том же знаменитом фестивале в Сочи, на «Кинотавре», если кто и играл под окнами гостиницы, так это сто процентов Петрович. При этом хватало времени и на застолья. Вообще, он был заводилой, конечно, центром компании, таким закоперщиком, это порох. И Петрович, в принципе, и ходил так — высоко подняв голову. Он влетал в театр, и сразу от него начиналась такая подзарядочка.
— Вы знаете, какой у меня интересный вопрос... Я все-таки застала ощущение девяностых, особенно начало, когда мы говорили о потерянном поколении советских актеров, которые растерялись. Потому что народ не особо ходил в театры, у всех на уме деньги. Вот как он себя чувствовал в этом времени перемен, по вашим наблюдениям?
— Я хотел бы сказать, что не только актеры растерялись.
— Все люди.
— Да, люди. Было ощущение действительно недопонимания того, что происходит. Потому что, с одной стороны, вроде бы все стремились к лучшему — свобода, мир, равенство, братство. С другой — все равно было ощущение, что что-то происходит, по крайней мере у меня... Что что-то нам недоговаривают, что нам позволяют знать только то, что позволяют. А есть какая-то другая, теневая история, как и оказалось в конце, естественно. Но когда все говорили о том, что актеры приезжали на баррикады, общались с народом и так далее, Петрович был из тех, кто всегда был на переднем крае. Но я не могу сказать, что он в профессии потерялся, нет, он работал. «Ленком» особенный театр, у нас никогда не было пустых залов (тьфу-тьфу-тьфу, дай бог, чтобы никогда не было). И эти 90-е годы я тоже помню абсолютно наполненными. Хлеба и зрелищ — все равно это было всегда. Другое дело, я помню, когда Марк Анатольевич нас в связи с этим собирал (как раз было собрание), и выступали, говорили об отношении к происходящему. И Петрович говорил, что да, надо быть вместе с людьми, надо поддерживать и так далее. Вот это я точно помню. Потерянности у него не было. Это то, что я видел.
— А тогда, в девяностых, было принято съездить на какую-то подработку?
— Это всегда было принято, а тогда — тем более. И поскольку Петрович был поющий, он всегда выступал где-либо со своими сольниками. Сейчас это целый институт огромный, а тогда это все только начиналось и зиждилось на популярности актеров. И Петрович был всегда нарасхват. Он тащил все, всех и вся. Всю семью, близких. Это все на нем было.
— Что еще интересно. Вы говорите, что полные залы, на «Юнону и Авось» публика ломится. А ведь она тогда уже шла больше десяти лет, и получается, интерес к спектаклю не иссякал.
— Да и сейчас распроданы на полгода вперед все билеты. Еще раз говорю, это уникальное явление и визитная карточка театра. Но конечно, самый большой интерес к спектаклю был при Караченцове, наверное, он и сейчас остается благодаря ему. Его можно сравнить по внутренним ощущениям, это из плеяды Высоцкий, Караченцов — вот такие вещи. Есть что-то такое общее, что их объединяет для меня. Опять же, нет идеальных людей, мы все плохие-хорошие люди, но стремление к тенденции, к таким вещам сермяжным — не убий, не укради, — все равно оно есть. У Петровича это было развито очень здорово.
— То есть не быть равнодушным к жизни коллектива, заступиться, посоветовать...
— Он всегда куда-то ходил, за кого-то хлопотал, к Лужкову, еще к кому-то. Постоянно Леонов, он, Янковский, Збруев — вся эта банда. Кстати, сейчас вспоминаю, что и мне он тоже много помогал. Матушка моя на него поклоны била очень долгое время. Мы до сих пор его вспоминаем. Поскольку я играю постоянно в хоккей и в той же «Юноне» в танцах постоянно прыгали на коленях, помню, у меня был период в театре, когда каждый отпуск в течение четырех лет я проводил в больнице, скажем так, на ТО. В театре никто даже об этом не знал. И мне Петрович сосватал своих врачей, и не только сосватал, но и контролировал. А тогда мобильных еще не было, и он звонил на домашний: так, где был, как дела? Я ему докладывал. Он: так, пойдешь туда, скажешь это, то-то, то-то. И когда меня дома не было, мама моя с ним разговаривала зачастую. Было такое товарищеское отношение, что я ему до сих пор благодарен.
— Андрей, можете рассказать про гастроли? Потому что вы же с этим спектаклем не только у нас все объездили, но, наверное, и за границей были. Наверное, такие народные артисты, как Николай Петрович, не просили себе личный самолет и лимузин. Наверное, тогда все проще было?
— Повторюсь, я был немного в другой возрастной категории и был не в курсе всех тонкостей, но поскольку они с Людмилой Поргиной были муж и жена (она играла Богородицу в этом спектакле), то они жили вместе, в одном номере, это был люкс. И по статусу у него отдельная машина была, когда он приезжал. Он никогда для себя не требовал каких-то привилегий. Как положено, так и надо. Мало того, после спектакля общий стол — это тоже было принято, Петрович порой сам всю эту поляну накрывал, звал. Он был очень щедрый, хлебосольный и всегда с открытыми дверьми. Это на сто процентов.
— Мне интересно, как можно миллион раз сыграть «Юнону» и удержать уровень...
— Он был максималистом. Перфекционист до мозга костей, и заставлял такими же быть других, вот и все. А хоть тысячный, с каждым разом должно быть лучше и лучше. Это как у Ильфа и Петрова — еще быстрей, еще быстрей, быстро, как только возможно, и на последней странице еще быстрее. Но в первую очередь он всегда требовал от себя. Он имел право. Это Марк Анатольевич так всех вышколил, поэтому здесь эта школа такая железная.
— То есть он мог быть недоволен собой после спектакля?
— Мог.
— Хотя, казалось бы, зритель встал, все хлопают.
— Конечно, конечно.
— Скажите, а когда начался вот этот период для него тяжелый, вы уже не контактировали?
— Приезжал. Я был у него в больнице и пытался со своей стороны тоже узнавать, как дела, помочь ему. Но у него были сами по себе лучшие врачи, и, к сожалению, как только все случилось, когда авария произошла, все, Петрович уже стал другим.
— Скажите, а у вас какая самая любимая его роль в кино? У вас лично? У меня, например, «Батальоны просят огня».
— Не знаю. У меня всегда будет стоять перед глазами «Юнона», потому что я ее видел, наверное, раз пятьдесят. То есть я через раз ходил смотреть... Сидел у ребят, у «светиков», в рубке и смотрел постоянно. Это нечто было. Это очень круто. Мы все учимся друг у друга чему-либо, и действительно, актерская профессия состоит в хорошем смысле слова из обезьянничества. Вот у него можно было учиться профессионализму, отношению к делу как к таковому и отношению к себе через это дело.
«Коля действительно был добрым и открытым человеком. Он сам вышел не из самых богатых и элитных слоев — хорошо понимал проблемы, знал, что такое безденежье. Поэтому по возможности всегда старался помогать людям: «продавал» знакомых актеров в кино — помогал устроиться на съемки. Если молодому актеру нужно было получить квартиру, то Коля шел в Моссовет, просил, договаривался».
С Николаем Петровичем, с Колей, мы не просто были знакомы — это была самая настоящая дружба. Рассказываю нашу историю длиною в 45 лет.
В 1971 году я окончил Щепкинское театральное училище, курс Николая Александровича Анненкова, и два года отработал в московском ТЮЗе. Однажды случайно пересекся с хорошим знакомым, который впоследствии стал заведующим труппой Театра Ленинского комсомола (ныне — «Ленком Марка Захарова»), и он мне предложил прийти попробоваться на небольшую смешную роль в спектакль «Колонисты». Совет коллеги я принял, попробовался, и меня утвердили.
Это был 1973 год — короткий промежуток безвременья «Ленкома», когда в театр еще не пришел Марк Анатольевич Захаров, но там уже не было Анатолия Васильевича Эфроса. В этот период главным режиссером был человек не такой выдающийся, которого мало кто знает, не вошедший в историю легендарного театра и ничего хорошего для «Ленкома» не сделавший.
Меня посадили в небольшую гримерную комнату, которая находилась в самом начале служебного коридора. В этой гримерке сидели Коля Караченцов, Боря Чунаев — однокурсник Коли, Гена Корольков, Юрий Осипович Колычев, Борис Израилевич Беккер и я. Позже нас переселили в более просторную гримерную, где Коля сидел до конца своей службы в театре, а я занимаю ее и до сих пор.
Наша гримерка впоследствии стала знаменитой — про нее было снято много разных передач. А раньше, когда мы были с Колей совсем молодыми, почему-то именно она пользовалась успехом: после спектакля здесь собирались все актеры, Коля потрясающе рассказывал анекдоты, балагурил, хохмил. И каждый раз, когда мы играли наш совместный спектакль — будь то «Тиль», или «Юнона и Авось», или «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», — Коля приносил новый анекдот и рассказывал его друзьям-коллегам. Мы все, раскрыв рот, слушали и потом закатывались смехом. Коля был потрясающим рассказчиком! Я пытался одно время записывать — бесполезно. Потому что он в следующий раз приносил новую пару анекдотов. Между нами возникла очень дружеская, творческая, я бы даже сказал, душевная связь — все были примерно одного возраста, молоды, открыты, задорны... А теперь от актеров этой гримерной, от нашего дружного состава остался только один я: все, к сожалению, ушли из жизни.
Мы любили после спектакля задержаться, посидеть, побалагурить, обсудить, никогда не спешили домой. Сейчас молодежь иная: закончили спектакль — и бегом из театра. А мы раньше жили немножко другой жизнью, не было такой меркантильности. Да, кто-то из нас снимался в кино больше, кто-то меньше, но при этом никогда не было между нами зависти. Возможно, в силу того, что очень плотная занятость была в театре, мы играли много спектаклей.
В 1973 году театр возглавил Марк Анатольевич Захаров — молодой, талантливый, энергичный лидер, вдохнувший свежий воздух в «Ленком». Первой его постановкой стал спектакль «Автоград-XXI», затем — «Тиль», в котором Караченцов сыграл главную роль — Тиля, шута, бунтаря, который стал кумиром советской молодежи семидесятых. Эта роль принесла Николаю Петровичу репутацию «синтетического» актера — певца, мима, акробата. И Коля именно на «Тиле» связки сорвал, ведь мало кто знает, что фирменный тембр с хрипотцой был у него не всегда: когда я с ним познакомился, у Караченцова был нормальный голос, а потом Коля начал форсировать, и, видно, связочки немножечко подсели. Но этот тембр ему очень подходил. А еще Колька курил все время «Приму» без фильтра. Заходишь в гримерку — хоть топор вешай, я ее один раз курнул — можно падать.
Тогда у нас была действительно колоссальная занятость в театре: приходили к 11 утра на репетицию, потом маленький перерыв, опять репетиция, а вечером спектакль. И так годами, десятилетиями мы жили нашей актерской жизнью.
Коля был потрясающе работоспособным человеком. Вот дают нам небольшой десятиминутный перерыв между репетициями, смотрю — а он чечетку бьет. Говорю: «Коль, зачем тебе это?» Оказалось, что он где-то принял участие в самодеятельности, бил степ и искренне увлекся этим делом. После того как Коля стал заниматься в этой студии, всех студийцев прозвали «Караченцовы». Его жажду постоянной деятельности можно сравнить с пустыней: человек, находящийся среди пустыни, хочет пить, вот ему дали воду, и он ее пьет без остановки, не может напиться. И Коля точно так же со своей жаждой до работы хватался за все, без перерывов и отдыха. Ощущение, что в нем был внутренний моторчик, который никогда не останавливался: не отдыхал, он не мог сидеть долго на одном месте. Караченцов 24 часа в сутки занимался творчеством в самых разных его проявлениях. И наверное, благодаря своей работоспособности он и добился таких высот в своей профессии.
В 1980 году Марк Анатольевич приступил к репетициям спектакля «Юнона и Авось». Рождался он в атмосфере всеобщего творчества, любви, молодости, дружбы, и это несмотря на то что у нас не было твердого сценария, только либретто. Мы просто собирались за кулисами, кучковались, что-то делали, придумывали, импровизировали. Марк Анатольевич смотрел и оценивал — туда мы идем или нет. Захаров сразу заявил, что Резановым будет Коля Караченцов — без сомнений, это его роль. А мы были матросами. Потом меня переставили на роль одного из четверых офицеров, и еще лет двадцать я пел небезызвестный романс.
Музыкальный ансамбль «Аракс», который раньше назывался ансамблем театра «Рок-Ателье» и был создан по личной инициативе Марка Захарова, внес немалую долю в будущий успех нашего спектакля. А танцы в «Юноне и Авось» нам ставил Владимир Васильев — выдающийся артист балета Большого театра, хореограф. Это было что-то невероятное! Мы все, раскрыв рот, смотрели на него: Володя только что приехал из-за рубежа, в модной западной куртке, зашел к нам в репзал, снял куртку, эффектно бросил ее на станок и начал нам показывать движения. Все, что он делал, было гениально! А мы... пытались ему подражать. Что-то у нас из этого и получилось: мы все были мальчики пластичные, худенькие, подтянутые. Сногсшибательных танцев, может, в итоге у нас и не было, но от нас, и в первую очередь от самого Караченцова, шла очень мощная энергетика, которая захлестывала весь зрительный зал.
И тогда нас увидел знаменитый французский кутюрье Пьер Карден, который не остался равнодушным от просмотра «Юноны и Авось» и устроил нам гастроли во Франции. В 1983 году мы отыграли «Юнону» в Париже в театре «Эспас Карден», Мирей Матье с нами на сцену вышла, вместе с ней мы даже спели одну музыкальную композицию. Пьер Карден, конечно, был потрясающей доброты человек. Все, что он для нас сделал, забыть невозможно: организовывал поездки на стеклянных пароходах по Сене, возил на экскурсии, в кинотеатры Парижа. А какое чудесное Рождество мы всем «Ленкомом» праздновали у Кардена в одном из трех его домов. Это все — незабываемые впечатления! А после Франции мы с «Юноной и Авось» поехали в триумфальное турне — почти весь мир объездили, и везде нас принимали на высшем уровне.
Спектакль «Юнона и Авось» был очень востребованным, мы часто гастролировали. Вспоминается трагическая история, когда в 1981 году в Ташкенте мы играли в Большом театре оперы и балета, вокруг здания была выстроена для охраны конная милиция, и один парень, который хотел попасть в зал, полез через крышу по верху, выполз на колосники и оттуда с большой высоты упал. А тем временем на первом этаже были актерские гримерки, и девчонки стучали нам в окна: пустите, пустите... Мы их за руки втаскивали: идите, бегом пробирайтесь в зал. Потом, после окончания спектакля, нас ждали, благодарили. В какой бы город мы ни приезжали, Колю Караченцова поклонницы всегда встречали цветами. Такое внимание ему было приятно, но никогда им не пользовался, ничего не педалировал.
Коля был очень спортивным, гибким, пластичным, его все время тянуло к танцам, может быть, в этом сыграл роль тот факт, что у него мама была известным талантливым хореографом. Но главным его спортивным увлечением был теннис.
Театральные гастроли в советское время всегда были долгими: выезжали на месяц-два, за выезд охватывали сразу несколько городов. Помню, как-то раз собирались мы в Кемерово. Сидим с Колей, разговариваем, он спрашивает: «Ты возьмешь ракетку?» Я отвечаю в недоумении: «Коль, какую ракетку, я совсем не играю в теннис». — «Давай покупай ракетку, я научу, будем играть с тобой, чего там уметь-то!» Хорошо. Купил я ракетку. Надо сказать, что я человек спортивный, тоже все время занимался разными видами спорта, но к теннису никогда прежде не подходил. В те советские времена он считался очень элитным спортом, в него играли люди обеспеченные, не каждый мог себе позволить купить дорогие качественные ракетки, костюмы...
И вот мы прилетели в Кемерово на гастроли, Коля нашел своих людей, откуда-то вдруг они появились (надо сказать, у него почти в каждом городе, куда бы мы ни приезжали, тут же находились друзья или знакомые — удивительно!), и среди этой его компании был мастер спорта по теннису. И вот этот парень-мастер начал нас обучать, в том числе и меня. И с тех пор мы с Колей стали частенько играть. В Питере у нас друг был, который владел теннисным кортом, и мы у него все время там играли. Так что именно благодаря Коле я взял в руки ракетку. И сколько лет уже прошло с первой нашей игры в теннис, и до сих пор я при любой возможности играю! И я очень благодарен за это своему другу Коле Караченцову.
После выхода спектаклей «Тиль» и «Юнона и Авось» Николай Петрович стал очень много сниматься в кино, его заметили режиссеры. Начался бум Караченцова в кинематографе — фильмы выходили один за другим. И пришла та самая слава.
Довольно много Караченцов занимался и озвучанием детских мультфильмов. Также мало кто знает, что Коля подарил свой голос героям Жан-Поля Бельмондо для фильмов в российском прокате.
Помимо этого, нужно отметить, что Коля был очень музыкальным человеком, он записывал пластинки со своими песнями, проводил творческие вечера. Очень много ездил по периферии с концертами, вечерами — читал стихи, пел, его очень любили по всему Советскому Союзу, куда бы ни приехал — всегда полный зал.
Также Караченцов был секретарем Союза театральных деятелей, долгие годы являлся председателем жюри очень популярного тогда фестиваля актерской песни имени Андрея Миронова. Хочется добавить, что время тогда было другое, без такого меркантилизма, как сейчас, никто не зацикливался на деньгах: мы с радостью принимали участие в творческой, общественной деятельности, даже если за это не платили.
Колька действительно был добрым и открытым человеком. Он сам вышел не из самых богатых и элитных слоев — хорошо понимал проблемы, знал, что такое безденежье. Поэтому по возможности всегда старался помогать людям: «продавал» знакомых актеров в кино — помогал устроиться на съемки. Если молодому актеру нужно было получить квартиру, то Коля шел в Моссовет, просил, договаривался, «выбивал». Так же Олег Иванович Янковский, Александр Викторович Збруев делали. А Евгений Павлович Леонов лично мне помог с квартирой: мы вместе с ним пошли к самому главному начальнику в Моссовет. Евгений Павлович говорит: «Вот молодой артист нашего театра, у него нет ничего, негде жить, как быть?» Тот отвечает: «Ладно, все записали, решим вопрос. Евгений Павлович, а у вас-то как с жильем?» — «Да у меня...» В общем, были раньше такие люди, которые о других заботились больше и чаще, чем о себе.
В те советские времена слово «Ленком» открывало многие двери и давало возможности. Мы иногда даже этим пользовались: на прилавках магазинов почти не было продуктов, а мы заходили и говорили заветную фразу, мол, мы из «Ленкома», на что нам отвечали: «Так, давай на «Тиля» неси контрамарочку». Бежишь в театр, просишь у руководства билеты, приносишь в магазин контрамарку, и тогда тебе выносили колбасу. Вот так и жили.
В 90-х годах мы с Колей даже вместе снялись в одном из первых российских многосерийных фильмов — «Петербургские тайны»: я сыграл Прова Викулыча, хозяина ресторана «Ерши», а у Караченцова была роль покрупнее. После съемок, помню, долго сидели, общались — всегда находились темы, о чем поговорить.
Коля очень любил компанейские посиделки, встречи с друзьями, без сомнений, всегда был центром, душой компании — тут соперничать с ним было бесполезно. Своими близкими друзьями Николай Петрович называл своих однокурсников — Женю Киндинова, Борю Чунаева, Игоря Джелепова из Санкт-Петербурга, еще нескольких ребят с курса. Дни рождения Коли мы обычно отмечали либо в ресторане Дома актера (ВТО), либо у Коли дома. Люда (Людмила Поргина) очень любила, когда мы приходили к ним домой, всегда накрывался роскошный стол, душевные разговоры — чудо! Любимой Колькиной едой были макароны по-флотски, он их обожал... Ах, какое было время! Все ушло.
Коля очень глубоко и по-настоящему уважал Марка Анатольевича Захарова: прекрасно осознавал, что именно он сделал из него большого артиста, дал ему лучшие роли, сыграв которые Караченцов стал известным. «Тиль», «Юнона и Авось», «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», «Диктатура совести», «Шут Балакирев» — об этих постановках «Ленкома» трубила вся Москва. Если бы не Марк Захаров, возможно, и Коли бы не было как большого артиста.
Отдельная тема в жизни Коли Караченцова — это автомобили. Вспоминается один примечательный случай в городе Тольятти, куда «Ленком» выехал на гастроли. Коля решил купить новую машину, прямо с конвейера на заводе, это было днем, а вечером спектакль. Коля: «Все нормально, успею!» — он же был заводной, легкий на подъем — и умчал за новенькими «жигулями». И что-то пошло не так (мы в итоге так и не выяснили причину): спектакль нужно начинать, а Караченцова нет. Марк Захаров, по-моему, потерял полжизни, ходил туда-сюда, лица на нем не было. В итоге Колька примчался в театр, опоздав на целый час! А зрители не расходились, ждали. Коля потом рассказывал, что подключил милицию, ГАИ: с сигналками ехала милиция, освобождая дорогу, а он на новеньком «жигуленке» — сзади. Эту машину Караченцов потом подарил сыну Андрюшке, когда тот учился в МГИМО. В итоге у Андрея ее угнали. У Коли тоже угоняли машину около театра, но он ко всему относился легко, всегда был спокоен. Да и зарабатывал уже в то время хорошо, мог позволить себе приобрести новую. А потом купил вот этот «фольксваген» злополучный, на котором произошла трагедия... Но не будем о грустном.
Можно много историй вспомнить про Колю — не хватит бумаги. Николай Петрович Караченцов — это 45 лет моей жизни, мой друг, общая молодость, лучшие годы. Мы провели бок о бок в одной гримерке 32 года, вместе с Колей и «Ленкомом» объездили почти весь мир. Все пролетело как один день! Утром репетиция, вечером спектакль, после спектакля обязательно посидеть поговорить — время двенадцатый час ночи, надо уже ехать домой, а на следующий день — опять репетиция в одиннадцать, и так далее. Дни, недели, годы пролетели....
Мне очень повезло, что я общался с Колей, что он был в моей жизни. Такие уникальные люди — большая редкость. Очень не хочется, чтобы его забывали. Таких ярких личностей, как Коля, у нас в театре, к сожалению, уже нет и, думаю, в ближайшее время не будет.
«С одной стороны, Караченцов был невероятно демократичным, как бы свой парень, душа нараспашку. Я видела, как он общался с незнакомыми людьми, которые подходили к нему, чтобы поговорить, сфотографироваться на память. И он не отказывал в таких просьбах. Но при всей своей открытости, улыбчивости, доступности он очень четко, даже жестко ставил границу, за которую малознакомые люди не могли заходить. Границу, которая сдерживала любое панибратское отношение, бесцеремонность или беспардонность».
Долгие годы я воспринимала Караченцова через призму знаменитого спектакля «Юнона и Авось», где он играл графа Резанова — с моей стороны были юношеская любовь, обожание, восхищение. Да и потом этот романтический ореол не исчез...
Наше с Николаем Петровичем знакомство — сначала заочное — состоялось не в «Ленкоме», а в Театре Гоголя, куда меня взяли сразу после окончания ГИТИСа. Режиссер Александр Сергеевич Бордуков поставил там пьесу Аверкиева «Комедия о российском дворянине Фроле Скобееве и стольничьей Нардын-Нащокина дочери Аннушке», а коротко — «Комедия о Фроле Скобееве». Произведение малоизвестное, но выигрышное, и Бордуков поставил очень яркий, красивый спектакль (у меня там была роль второй героини, сестры главного героя).
После премьеры о постановке заговорили, в зале были аншлаги. А еще посмотреть новый спектакль приходили многие актеры и режиссеры. И вот однажды коллеги мне сказали, что сегодня в театр пришел Караченцов. Конечно, я очень волновалась: Николай Петрович, сам! Кумир! Звезда! Он снялся в десятках очень популярных картин — от «Белых Рос» и «Приключений Электроника» до «Человека с бульвара Капуцинов» и «Петербургских тайн». А в «Ленкоме» уже лет пятнадцать шел спектакль «Юнона и Авось». Могла ли я тогда подумать, что очень скоро выйду с ним на одну сцену в этой легендарной рок-опере?!
В «Ленком» я пришла 26 лет назад, в 1998 году. И чуть больше чем через год Марк Анатольевич Захаров ввел меня на Кончиту в «Юнону и Авось». Хотя мне даже в голову не приходила мысль претендовать на эту роль (на тот момент ее играла Инна Пиварс). Репетиций у меня практически не было, только танцевальные и вокальные. Причем на роль назначили двух исполнительниц, и я шла вторым номером. Но на прогоне перед вечерним спектаклем произошла беспрецедентная ситуация: Марк Анатольевич остановил репетицию и сказал: «Попросим Анну Леонидовну пройти с начала второго акта...» А вечером я уже играла Кончиту. И потом почти пять лет имела счастье работать в этом спектакле вместе с Николаем Петровичем. До того самого момента, как он попал в страшную автомобильную аварию...
Я ввелась в спектакль так быстро, так неожиданно, что первое время думала только о том, как четко сыграть рисунок роли, везде успеть, не упасть. И Караченцов понимал, как мне было непросто. Перед поклонами он всегда обнимал меня и говорил «Спасибо!» Это был некий ритуал, традиция. Прошло время, и на каком-то спектакле это «спасибо» прозвучало как-то по-иному, очень тепло, искренне. И я поняла: «Слава богу, Караченцов меня принял, принял мою Кончиту...»
У Николая Петровича был день рождения. И мне очень хотелось сделать ему какой-то «теплый» подарок. Денег на что-то дорогое, конечно, не было, и я голову сломала, придумывая что-то личное, «адресное»... Дома я как-то наткнулась на длинную шерстяную голубую нитку. И вот перед театром решила еще поискать подарок Петровичу, зашла на Тверской в один магазин и увидела там очень красивый и мягкий темно-голубой шарф. И поняла: «Оно! У меня же есть подходящая нитка!» И вышила на шарфе строчку из романса «Ты меня на рассвете разбудишь», который звучит в «Юноне и Авось»: «Заслонивши тебя от простуды». Самое удивительное, что голубой нити хватило ровно на эти слова и многоточие. По-моему, Петрович был тронут...
Играть с Николаем Петровичем было большим наслаждением. Он обладал колоссальной энергией, на сцене существовал «на пределе» — такая полная, тотальная актерская отдача. И в жанре, где сочетается драматическое искусство, вокал и танец, в этом сложнейшем способе существования на сцене Караченцов был просто недосягаем, да и остался таковым. Очень мало артистов, которые могут так убедительно и органично существовать в стилистике музыкального спектакля...
С одной стороны, Караченцов был невероятно демократичным, как бы свой парень, душа нараспашку. Я видела, как он общался с незнакомыми людьми, которые подходили к нему, чтобы поговорить, сфотографироваться на память. И он не отказывал в таких просьбах. Но при всей своей открытости, улыбчивости, доступности он очень четко, даже жестко ставил границу, за которую малознакомые люди не могли заходить. Границу, которая сдерживала любое панибратское отношение, бесцеремонность или беспардонность.
Бешеная энергетика проявлялась у Николая Петровича не только на сцене, но и в жизни. Он жил в совершенно колоссальном ритме — спектакли, бесконечные съемки, концерты, записи песен, телепрограмм. Он буквально вбегал в театр. И точно так же, вихрем, выбегал из него. Чтобы везде успевать, всегда быть на связи, он одним из первых в театре приобрел мобильный телефон. И одним из первых начал носить «ухо» — наушник для блютуса. Не раз можно было увидеть такую картину: у служебного входа в театр прохаживается народный артист России с папиросой «Прима» в зубах (другие он не курил) и сам с собой оживленно разговаривает. А это он по телефону общался...
Думаю, весь этот бешеный ритм, нескончаемая работа были ему нужны, потому что он при всей своей безумной популярности и востребованности чувствовал в себе очень большой нерастраченный творческий ресурс. Так часто бывает у актеров. Не забуду слова Андрея Леонова: «Отец очень переживал, что прослужил в «Ленкоме» много лет, а сыграл всего семь ролей». И у Олега Ивановича Янковского был долгий период с отсутствием театральных премьер. Понятно, что невозможно обеспечивать новой работой всех артистов, когда в труппе столько звездных имен, а за сезон выпускается одна постановка. Николай Петрович был очень любим и востребован, и его талант находил выход где-то на стороне, в другой форме: постоянных съемках, концертах, озвучке...
Мы вместе снимались в самом начале 2000-х. Это был сериал Аллы Ильиничны Суриковой «Идеальная пара». Главных героев играли Алла Клюка и Александр Балуев, Николай Петрович играл роль директора какой-то базы. А у меня, совсем молодой артистки, был эпизод, где играла... проститутку. Я жутко комплексовала. Мне казалось, что мои знакомые и знаменитые коллеги по театру будут ко мне хуже относиться из-за того, что я появлюсь в таком образе.
Сижу расстроенная в гостиничном номере, который использовали как костюмерную (эту сцену снимали в огромном отеле на Смоленской площади). Входит Николай Петрович — он был уже одет для роли в спортивный костюм. Увидел мое расстроенное лицо и спрашивает: «Что случилось?!» Делюсь своими переживаниями: мол, ну почему проститутка, я же не такая... А он даже засмеялся: «Ты что, мать, это же роль, это же кино, это не ты!» В общем, убедил начинающую артистку. Кстати, одета моя героиня была вполне прилично, обошлись даже без голых ног: колготки, комбинация, сверху халатик — верх целомудрия. Прошло несколько лет, Алла Ильинична Сурикова пришла к нам в «Ленком» на юбилейную «Юнону». И после спектакля за кулисами сказала мне: «На съемках я голову сломала, как тебя прикрыть, а ты вот чего выделываешь!»
Как-то я поделилась с Николаем Петровичем своими переживаниями по поводу проб — как трудно они мне даются, как нервничаю, как зажимаюсь. А он говорит: «Это ты зря! Я пробы люблю. Это прекрасная возможность похулиганить, попробовать что-то новое. Надо подходить к этому делу легко, безответственно!» Эти слова мне запали. И я чем дальше, тем больше стала получать от кастингов удовольствие, руководствуясь принципом: «Что я теряю? В худшем случае так и останусь без роли, зато попробую что-то новое. Это дает внутреннюю свободу...» Теперь иногда повторяю этот совет Николая Петровича молодым артистам...
Время летит стремительно. Вы знаете, задним умом мы все такие умные! И сейчас я думаю: «Сколько упущено! Сколько надо было сказать Николаю Петровичу, сколько у него спросить, узнать». Но всегда было как-то неловко приставать со своими вопросами, не хотелось навязываться, беспокоить. Теперь я жалею, кусаю локти...
Подпишись на наш канал в Telegram