«Мои ближайшие дружки, мои дорогие, закадычные братья Дима Певцов, Леша Серебряков, Сережа Векслер и Леня Громов стали сниматься в кооперативном кино, и меня тогда начало так ломать по профессии! Ну, если ты серьезно ей занимаешься, то это какой-то наркотик, который вызывает ломку, когда ты долго находишься вне своего любимого дела. Вот через полтора-два года моя жизнь стала трагична».
— Михаил, ты создал много ярких, незабываемых образов в кино и на сцене, давно завоевав своим искусством не только отечественную, но и мировую публику. Но перед моими глазами часто встает одна и та же картина: как Михаил Горевой ловко крутит на правой руке огромный тонкий пласт теста для пиццы... Мастерство поистине филигранное, которым ты, как мне рассказывал, овладел, работая поваром в Штатах!
— Да, верно, было дело. Сейчас, правда, так уже не сумею, навык навсегда утерян. (Смеется.)
— Понятно, но я вот о чем хочу тебя спросить. То пребывание в Штатах, те профессии, которые ты там освоил: повара, таксиста, столь далекие от твоей, они как-то помогли тебе в жизни, помогли потом в актерской профессии?
— Знаешь, я глубоко убежден, что ничего случайного в жизни не бывает. Эта фраза не мне принадлежит, но я стопроцентно могу под ней подписаться, исходя из того, что происходило со мной в течение жизни. Да, в начале 90-х годов я оказался в Америке, потому что мне было любопытно. Я до сих пор энергичный человек, а в то время вообще был, словно ракета: перемещался с космической скоростью, как резиновый шарик отскакивал от стенки.
Оказавшись в Америке, я стал изучать не только язык, но и жизненный уклад. Не все, конечно, было просто, особенно на первых порах, когда мы только начинали за океаном жить. Ведь находился я там не один, а со своей первой женой Аней и с нашим маленьким сыном Димой. Это сейчас он известный оператор и ему 34 года, а тогда был мелким, размером чуть выше табуретки. Чтобы прокормить семью, я был вынужден пахать как папа Карло. Приходилось и под лестницей спать, и окна нашей квартиры выходили прямо на помойку — все это было, как и у большинства наших эмигрантов, к слову.
Но постепенно я стал вживаться в иной для меня ритм, абсолютно другой образ существования. Наблюдать, как люди живут, как относятся к деньгам, к сексу, к каким-то жизненным, бытовым, казалось бы, малозначимым вещам.
Это нормально вообще, а для артиста тем более. Ведь многое, что потом воплощается в нашем творчестве, мы черпаем из жизни, из самого разного общения. Артист должен знать, как люди живут, что они думают, чувствуют, почему любят и ненавидят.
Словом, первые годы пребывания в Америке — кстати, жили мы на восточном побережье страны, в Бостоне и Нью-Йорке, — мне все было невероятно интересно. Все меня возбуждало, я, как губка, впитывал увиденное и услышанное. Чужой сюжет вошел в меня. Помнишь, как это у Ганса Христиана Андерсена: «чужой сюжет как бы вошел в мою плоть и кровь, я пересоздал его и только тогда выпустил в свет».
В России жизнь тоже не стояла на месте. В Москве зарождалось кооперативное кино. Мои ближайшие дружки, мои дорогие, закадычные братья Дима Певцов, Леша Серебряков, Сережа Векслер и Леня Громов стали сниматься в кооперативном кино, и меня тогда начало так ломать по профессии! Ну, если ты серьезно ей занимаешься, то это какой-то наркотик, который вызывает ломку, когда ты долго находишься вне своего любимого дела. Вот через полтора-два года моя жизнь стала трагична.
— Трагична?
— Да, я реально начал жутко страдать, что вот мои дружки там, в России, вовсю уже работают, снимаются в кино, а я тут, за океаном, по сути, прозябаю, теряю профессию.
Я никогда, к слову, не уезжал в Штаты навсегда. Бабок собирался подзаработать, поскольку в России в те лихие времена работы у нас, артистов, практически не было, да и носом, как говорится, хотел поводить, познакомиться с миром.
— То есть, отправляясь за океан, ты даже и не мечтал о карьере в Голливуде?
— О чем ты говоришь, какой Голливуд! Я пробовал там потыркаться, стать артистом. Бессмысленно, невозможно. То есть пробиться в кино, находясь там, внутри, я никак не смог. А вот попасть отсюда, из России, в их Russian star оказалось гораздо проще. Но все это было уже потом, не один год спустя.
А тогда я и предположить этого не мог. Понял позже, до сих пор понимаю: не будь тех тяжких лет за границей, когда ты без знания языка крутишь баранку таксистом, работаешь официантом в рыбном ресторане, вертишь поваром тесто для пиццы на одной руке, кто знает, как сложилась бы моя дальнейшая актерская судьба?
— Сколько лет ты прожил в Штатах?
— Три года с маленьким хвостиком, за которые я весьма быстро прошел путь от самой нижней ступени социального развития до достаточно высоких уровней. В конечном счете после всех мытарств я стал бизнесменом, работал в русско-американской компании.
— Расскажи подробнее, как в итоге ты принял в 1996 году решение возвратиться в Москву?
— Узнав, что мои друзья в России уже активно работают, я от тоски лез на стену, меня начало просто ломать от того, что у меня нет съемочной площадки, сцены.
Понимаешь, артист должен постоянно давать пищу находящемуся внутри него дракончику — или назови это, как желаешь, — существу, которое сидит и без конца хочет есть. Но требует не колбасы или сыра, а творчества. Художник должен быть голодным, но не в смысле пельменей: он должен быть творчески голоден. Я постоянно напоминаю об этом своим студентам: «Дорогие друзья, питайтесь нормально, но всегда будьте творчески голодными!»
И вот этот творческий голод буквально сбил меня с ног. Именно там, в Штатах, я понял, что такое крайняя степень отчаяния, когда уже нет слез, а остается только сухой кашель, когда кашляешь, рвешь горло и легкие от отчаяния. В какой-то момент вдруг осознал, что ежели отсюда не вырвусь, то мне хана. Я должен был вернуться в профессию.
Причем понял это не головой: взвыл, застонал весь мой организм. Это было как некое Божественное провидение. Сегодня, ретроспективно раскручивая свою жизнь, я отдаю отчет, что, не пройди в свое время тот тернистый американский путь, не было бы в моей жизни «Джеймса Бонда», я бы никогда не встретился на съемочной площадке со Стивеном Спилбергом, Томом Хэнксом, Гэри Олдманом. То есть ничего бы не было, что связано со всеми этими великими в мировом кинематографе людьми.
Вот почему я не устану повторять: в жизни нет ничего случайного. Да если на то пошло, я вообще не должен был стать актером. Мой отец же военный, мать инженер, я должен был служить, стать, в конце концов, офицером, как отец. Но судьба распорядилась иначе. По состоянию здоровья я не мог идти в армию, поступил в Школу-студию МХАТ, которую окончил в 1987 году. Именно тогда, уверен, я впервые и словил Провидение.
— Насколько известно, в очередной фильм из серии об агенте 007 «Умри, но не сейчас» в 2002 году ты ведь тоже попал неслучайно?
— Да уж! Ведь на мою роль в этой картине был утвержден без проб Виктор Иванович Сухоруков. Тогда нельзя было об этом рассказывать, но сейчас уже можно. Дело в том, что Пирс Броснан, исполнитель главной роли, какой-то трюк решил сделать сам, как его ни отговаривали. В результате упал, вывихнул лодыжку и на две недели угодил в госпиталь. Таким образом, все расписание съемок сбилось.
Узнав об этом, Виктор Иванович заявил, что в другие сроки сниматься в фильме про Джеймса Бонда он не сможет, поскольку будет занят на съемках фильма «Бедный, бедный Павел», где играет самого Павла. Съемочная группа в истерике бросилась искать русскоговорящего аутентичного артиста, и выбор в итоге пал на меня. Выкатился, как я говорю, мой шар удачи.
Вот то, чему я учу и своих студентов: «Ребята, обязательно выкатится шар, шар вашей удачи. Главное, не пропустить, не профукать его. Но этого мало. Поэтому, — говорю, — дети, беритесь пока за любую работу, кроме бессовестной, кроме отчаянного безобразия, бесстыдства».
Что я имею в виду? Мало хвататься за любую работу, ожидая своего часа, надо быть готовым, когда он пробьет. Как говорится, когда в дверь к тебе постучится удача, не окажись в этот момент на толчке!
Так вот меня судьба подготовила к этому часу. Теперь я осознаю: Провидение подготовило меня, оно опустило меня ниже плинтуса, чтобы дошло до мозгов, до сердца, до печенок, и дало возможность приобрести все эти знания: английский язык, западный уклад жизни и прочее. То есть я был готов, меня Провидение подготовило.
— Внутренне был готов?
— И внутренне, и внешне я был готов к выполнению этой работы. Без преувеличения, вижу в этом логику. Я не знаю почему, но меня по жизни ведет тот самый ангел-хранитель. Я его чувствую. Мне, например, не нужно доказывать существование Бога, мне не нужен для этого поп.
— Приглашение сняться в легендарном фильме про Джеймса Бонда разделило твою творческую жизнь на до и после?
— Конечно. Тем более что до этого момента, откровенно говоря, ничего особенного в ней и не происходило.
— И что же, любопытно, случилось после того, как фильм бондианы «Умри, но не сейчас» с твоим участием вышел на экран?
— Ты спрашиваешь, что случилось? Да меня будто на подкидной доске подбросило выше крыши! Я стал всем интересен: режиссерам, коллегам, журналистам. Меня стали приглашать на съемки, от журналистов, желающих взять интервью, как у нас, так и за рубежом, вообще отбоя не было, я их раздавал всем по кругу.
— Послушай, а ведь, возвратившись из Америки, ты не сидел без дела, а создал в Москве свой театр, весьма успешный, под названием «Фабрика театральных событий»?
— Да, вернувшись в Россию, я опять словил Провидение, очень быстро нашел возможность воплотить театральный проект, о котором мечтал несколько лет.
У нас не было конкретного здания, это был антрепризный театр. Впрочем, у нас много зданий, на которых написано «театр», а на самом деле то, что происходит внутри, на их сценах, очень далеко от этого высокого слова.
Современное искусство, по-моему, за редким исключением бессмысленно, беспощадно, является жуткой, отвратительной мерзостью, которая выдается за нечто уникальное. Идет, что называется, подмена понятий. Театром, извиняюсь, называют сортир. Нет, сортиры людям тоже нужны, но зачем на них вешать вывеску «театр»?
— Но ведь считается, что публика — дура, все, мол, проглотит, нет?
— Нет, для меня публика — не дура. Да, все зрители разные, с разным знанием и пониманием искусства, с разным образованием, но я никогда их не назову дураками. Просто публику часто обманывают, ее дурят. А ведь наша задача — так, во всяком случае, меня учили в Школе-студии МХАТ — сеять разумное, доброе, вечное, внедрять все это в души. Именно это я без конца говорю, кричу своим студентам: «Вы работаете на территории человеческих душ!»
— Тонкая площадка?
— Очень, душа — это поле, это коврик, это, если хочешь, церковь, где нельзя гадить.
Знаешь, как я говорю, для того, чтобы научиться играть на белом рояле, как Денис Мацуев, надо всю жизнь играть минимум по восемь часов в день, до мозолей на руках. У них, у виртуозных музыкантов, мозоли на руках. А для того, чтобы нагадить в тот же самый белый рояль, учиться ничему не нужно.
— Почему о своем театре ты говоришь в прошедшем времени?
— Потому что его уже нет. Спустя 25 лет я его закрыл, хотя по-прежнему ставлю спектакли, но уже не под вывеской «Фабрики театральных событий». Понимаешь ли, дело в том, что за четверть века все, что было надо, я себе доказал. За это время мы с моими коллегами отутюжили с разными спектаклями всю нашу страну, объездили ее с гастролями вдоль и поперек.
— А что ты себе доказал за эти 25 лет?
— Доказал, может, не совсем точное слово, поскольку задачи такой я перед собой не ставил — что-то себе доказывать. Наверное, правильнее будет сказать, что я просто внутренне наелся. Понимаешь, ведь я все тащил на себе. Был и директором, и владельцем, и художественным руководителем, но в то же время был и уборщицей, и ответственным за декорации... Мне было незазорно самому найти какие-то вещи для того или иного спектакля, подмести зал, вымыть сцену. Проблемы возникали каждую секунду. Решать их было не столько физически, сколько душевно тяжело. Короче, я наигрался.
А ведь, признаюсь, был момент, когда думал: «Вот бы мне театр дали, вот бы мне стать худруком театра!»
— Какого?
— Да любого, мне было все равно. Главное, хотелось одного: чтобы в театре этом была вся необходимая техническая администрация, а я мог бы заниматься в нем только творчеством. Но, слава богу, со мной этого не произошло, спасибо!
— За что спасибо: за то, что ты так и не возглавил театр?
— Именно! Потому что в любом театре у руководителя, каким бы замечательным он ни был, столько всего далекого от творчества! Возглавлять театр — дело наитруднейшее. Руководителю надо уметь и соглашаться с тем, с чем категорически не согласен, и руки жать, которые тебе по-человечески противны, и уметь, мягко говоря, целовать ниже пояса.
Я же не люблю прогибаться, идти на поводу у тех, кто низок, кто тебе откровенно неприятен. Вот почему я рад, что моя мечта возглавить театр так и не осуществилась. Кто знает, может, я и скурвился бы?
— Привык, значит, быть независимым?
— Речь не о независимости, а именно о нежелании прогибаться, подстраиваться под чужие мысли, чувства, которые ты не разделяешь.
Что же касается независимости, то я, кстати, вообще не люблю это слово, которое затерли до дыр. Им играют, как воздушным шариком. Независимость — это, по-моему, ложь. Никакой независимости нет и быть не может. От чего мы независимы? От воздуха, от солнца, от воды? Хватит уже жонглировать независимостью.
Я, например, много от чего завишу. Завишу от настроения мамы, которая у меня, слава богу, жива, ей 83 года. У меня есть дети, внуки, друзья, коллеги, от которых я тоже завишу. Страны, наконец, зависят друг от друга.
Мне кажется, мы должны перестать разглагольствовать о призрачной независимости, а больше говорить о зависимости, о том, как мы зависим друг от друга. Ты здорово печешь хлеб? Отлично! А я изготавливаю великолепные витражи! И так далее. Все мы разные, но нам никак не обойтись друг без друга. Я призываю: «Пацаны, давайте поскорее зависеть друг от друга! Чем больше мы будем зависеть, тем всем нам будет лучше жить!»
— Мудро. Согласен. А кто тебя сделал таким разумным: мама с папой, общение с друзьями, театр?
— Просто мне повезло.
— В чем?
— Да вообще в жизни, я баловень судьбы. Это не значит, что не встречался с предательством как в жизни, так и в творчестве. Но, как бы меня ни крутило, я все равно считаю себя счастливчиком.
Я прожил, как кошка, девять жизней. Помню Советский Союз, как ходил пионером и бил в барабаны, дудел в горн, как верил в дедушку Ленина. Затем был диссидентом, потом учился во МХАТе, потом жил в Америке, потом общался с умнейшими людьми по обе стороны Атлантики.
Я общался и с Евгением Евстигнеевым, и с Олегом Ефремовым, и с Иннокентием Смоктуновским, когда еще работал осветителем, потом с Томом Хэнксом и со Стивеном Спилбергом, с Джеки Чаном, с Мадонной, с Пирсом Броснаном. Меня даже представляли на встрече в Букингемском дворце королеве Великобритании Елизавете II. Я играл Черчилля вместе с Инной Михайловной Чуриковой.
Прикинь, какая у меня жизнь крутая, на какой слалом она меня выносила. Но за все, известно, надо платить, и я платил слезами, болью.
Я месяцами не мог вылезти из постели, был повержен, физически раздавлен. Говорю не только о том жутком периоде в Штатах, но и в России со мной такое происходило. При этом я не воспринимал это как наказание, если кого и винил в столь тяжелые моменты, то только самого себя.
— Как выходил из подобных пике, в чем находил силу? Что все-таки заставляло подняться и идти дальше?
— Любовь к профессии. Знаешь, я реально получаю несказанное удовольствие от того, чем занимаюсь, от того, что могу отдать зрителю, когда выхожу на сцену. Это ни с чем не сравнимый кайф!
Представляешь, ты выходишь, и перед тобой полторы-две тысячи зрителей. Они сидят, и все смотрят на тебя не только широко открытыми глазами, но и широко распахнутыми душами, которые просят: «Ну давай, давай, Горевой, сделай это!»
— Что «давай», чего зрители от тебя хотят, ждут?
— Массажа души. В этом суть актерской профессии. По крайней мере, именно так я ее давно определил для себя и этому учу своих студентов.
Если у тебя болит спина, шейный, допустим, отдел, ты идешь к врачу, и он руками разминает тебе проблемные места, разгоняет соли, и тебе становится легче. Можно, конечно, сесть и в кресло, которое Димка Нагиев рекламирует. (Улыбается.)
А вот душа — как с ней быть, как ей сделать хорошо? Ведь души свои мы затаскиваем так, что там не то что, скажем так, отложение солей, там «Цирк дю солей»!
Вот за этим человек и приходит в театр — чтобы его душе стало спокойно, хорошо. При этом неважно, на что он пришел, трагедию или комедию, реальна ли рассказанная со сцены история или она от начала до конца выдумана. Как это у Пушкина, «над вымыслом слезами обольюсь». За столетия наш русский психологический театр приучил людей, приходящих на спектакль, раскрывать свою душу.
Да, раскрыв душу, порой они получают ожог, но это тоже часть терапии. Как говорил Женя Лукашин, герой Андрея Мягкова из фильма «Ирония судьбы, или С легким паром»: «Я хирург, мне часто приходится делать людям больно, чтобы потом им жилось хорошо».
— А расскажи мне о технике этого дела. Как актеру достучаться до души зрителя? Знаешь, нередко твои коллеги так произносят свой текст со сцены, что вообще не поймешь, что он или она сказали, даже если сидишь в первых рядах!
— Конечно, артист на сцене прежде всего должен быть виден, слышен и понятен. Это аксиома.
Ну а что касается техники, то у каждого она своя, и словами ее не объяснишь: нужно, мол, это, это, это и еще вот то. Это не игра на одном инструменте, например только скрипке, это — целый оркестр, где есть и барабаны, и тромбон, и виолончель, и валторны.
— Кого ты можешь назвать своими учителями?
— Главным моим учителем есть и остается, конечно, сама жизнь. Каждый ее отрезок был для меня своеобразным университетом. Но человек, которому я всегда буду благодарен, это Владимир Николаевич Богомолов: именно он принял меня в Школу-студию МХАТ, именно он научил меня дышать душой, чему теперь я учу своих студентов.
Кого-то же из актеров назвать в качестве моих учителей сложно. Одного такого точно нет, и это необязательно только те корифеи прошлого, которых все знают, — у Мишки Ефремова — однокурсника моего дорогого, любимого, я тоже учусь.
— Кстати, что ты преподаешь и сколько уже выпустил студентов?
— Актерское мастерство и театральную режиссуру. Сколько студентов выпустил? Думаю, человек триста, ведь я всегда преподавал в разных местах.
— Ты очень интересно рассказал о взаимодействии актера со зрителем. А можно сразу понять, выходя на сцену, какая публика собралась сегодня в зале — добрая или злая?
— Нет, это становится понятно лишь в конце спектакля. Но я никогда не делю публику по принципу «добрая — злая». Поскольку изначально очень уважительно отношусь к каждому зрителю. Ведь он пришел, заплатил за билет свои, как правило, немалые деньги, тратит на меня свое время, два-три часа, что идет спектакль. Словом, если зритель недоволен, во всем виноват только актер, и никто другой.
— Какая жестокая профессия!
— Да, жестокая, очень жестокая, не терпящая ни соплей, ни интеллигентской мягкотелости.
Ведь на сцене перед зрителем ты стоишь, по сути, совершенно голый. Ты не можешь, например, как музыкант, прикрыться гитарой или мольбертом, как художник. На нас же ничего нет. Все звуки, все краски, что мы извлекаем, внутри нас. Мы, естественно, говорим о настоящих артистах, а не о Бузовой. Выходя на сцену, ты, фигурально выражаясь, достаешь свое сердце и показываешь его всем: «Вот, смотрите, оно у меня горячее, бьется!»
Нашу профессию нельзя ни взвесить, ни попробовать на вкус, ее не потрогать, не понюхать, не измерить. Но при этом она творит чудеса! Соприкасаясь с произведениями искусства, люди плачут, смеются, рыдают, стонут, идут, наконец, на смерть. Давай вспомним песню «Вставай, страна огромная!». У меня до сих пор от нее мурашки. А в 1941-м люди под нее, ничего не страшась, шли в бой, она их вдохновляла, заводила, как мы сегодня сказали бы.
— При всем при том, кого бы актер ни играл, он должен сохранять холодную голову, разве нет?
— Это кто тебе такое сказал?
— Французский философ Дени Дидро писал об этом в своей книге «Парадокс актера».
— Конечно, если, например, ты играешь Отелло, то должен держать себя в руках, в противном случае всех Дездемон передушишь! (Смеется.) Да, не заиграться важно, не буду с тобой спорить. Конечно, я отдаю себе отчет, что какого бы злодея ни играл, я не он. На сцене, в кадре не Горевой, а Горевой плюс.
Вообще, знаешь, чем хороший артист отличается от плохого? Умением мгновенно перевоплотиться, сформулировать из себя иную духовную сущность.
Представь это как снаряд, начиненный духовным порохом. Я выхожу на сцену в образе Гамлета или Чебурашки, неважно, и выпускаю его в зрителя. Если снаряд долетит до него, проникнет в зрителя, дальше начинается магия. Я уже начинаю действовать в его душе, могу напугать или рассмешить его, могу заставить себя любить или ненавидеть, испытывать восхищение мной или отвращение ко мне в зависимости от того, кого играю.
Да, чаще я играю злодеев, да, меня зритель ненавидит, хочет убить. Знаешь, мне особенно нравится записка, полученная как-то от одной зрительницы: «Михаил, спасибо вам большое, вы такой мерзавец, я хотела вам рожу расцарапать!»
— Так это же высшая похвала! Значит, ты сделал все как надо?
— Конечно! Артисту Горевому шкурно знаешь что нужно? Вот эта твоя реакция — слезы, смех, ненависть, страх, любовь. Это значит, что ты впустил меня в свою душу и я начинаю в ней жить. Но есть одно «но». Достучаться надо не до одного-двух зрителей, а до всех, кто сидит в зале. И если это получилось, меня прет так, что я парю.
— У каждого актера есть свои «фишки», так называемые штампы. Но не довлеет ли над тобой время от времени угроза их повторения?
— Ни в коем случае. Сколько их у меня, не считал, но много. И в этом нет ничего плохого. Более того, чем штампов у актера больше, тем лучше. Штампы — это ведь наши инструменты, как у хирурга скальпель, зажим и так далее. Весь вопрос в том, чтобы актер умел их грамотно использовать.
Помню, Армен Борисович Джигарханян часто повторял, что хочет быть таким же, как его дед-сапожник, у которого на городской площади стояла кибитка, где он шил отличные сапоги. Я долго не понимал, думал, зачем он мне об этом рассказывает? Пока не догадался, что Армен Борисович имел в виду. Восхищаясь мастерством своего деда, он давал понять, что хочет быть таким же искусным ремесленником и в своей актерской профессии. Сапожник шьет сапоги, гончар лепит посуду, а задача актера — войти в душу человека, заставить ее сострадать. У каждого ремесла своя цель.
— Ты веришь тому, что о тебе говорят, пишут критики?
— Особо даже не заморачиваюсь на эту тему, отношусь к критикам равнодушно. Дело в том, что, к сожалению, они по большей части занимаются у нас одним — самовыпячиванием, выпендриванием друг перед другом.
Сами ничего не умея, пытаются самоутвердиться за чужой счет. Для меня их замечания — ненужный шум. К тому же самым главным оценщиком своей работы являюсь я сам. И поверь мне, я себя не жалею, особенно когда бывает стыдно за то, что сделал не так.
— Что для тебя главное, когда тебе предлагают сегодня ту или иную роль?
— Сколько кайфа я от нее получу, то есть насколько она мне интересна. Это для меня наиглавнейший критерий, от которого зависит, в конце концов, как я эту роль сыграю, насколько естественно буду плакать, смеяться, страдать, умирать.
— Когда ты готовишься к роли, как настраиваешься — не ешь, не спишь? Как это вообще происходит у тебя?
— Это зависит от твоего организма, насколько он развит у тебя. Причем всего организма, а не только мозга. Важно найти нужную вибрацию, создать ее.
— Из чего?
— Из всего: запахов, звуков, знаний, фантазий! «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда», — справедливо пишет Анна Ахматова. Необходимо создать не какой-то событийный, а чувственный ряд, включать и голову, и чувства.
Мне нужно в итоге сотворить чувственную партитуру своего персонажа. Ты когда-нибудь видел, как в деревне делают колбасу? Сначала берут кишку, а потом начинают туда запихивать мясной фарш, сало, специи — ну, все что нужно. Вот так же мы должны, исходя из сюжета автора и предлагаемых режиссером обстоятельств, наполнить себя нужным «фаршем». И чем он будет вкуснее, разнообразнее, тем больше тебя будет ценить зритель.
— Хорошо, про чувственный ряд я понял. Ну а сумма гонорара для тебя имеет значение или ты уже давно стал финансово независимым?
— Отвечу так: хотя да, я стал финансово независимым, по-прежнему работаю, как проклятый, без конца.
— Насколько понимаю, свои деньги ты заработал, главным образом играя в голливудских фильмах.
— Нет, нет, почему на голливудских? Нынешние гонорары в России вполне сопоставимы с голливудскими. Это раньше разница между ними была колоссальной.
— Кстати, ты никогда не говорил, сколько получил за роль в фильме про Джеймса Бонда?
— И не собираюсь. С какой стати? Это закрытая информация, которую я никогда не раскрою.
— Ладно, спрошу иначе: на тот гонорар яхту купил себе?
— Зачем? Нет, конечно, что я, больной? На что мне яхта, если я и сам великолепно плавать умею. На спине знаешь как плаваю, ты за мной кролем не угонишься! (Смеется.)
— Что для тебя деньги?
— Инструмент для решения различных задач. Понимаешь ли, у меня большая семья: четверо внуков, еще один сын Дмитрий на подходе. Да и сам я хочу жить интересно, красиво.
Чтобы закрыть тему про деньги, давай объясню: все, что у меня есть, все это я не получаю, а зарабатываю. Я ни у кого ничего не отнимаю, не ворую.
— Какой раз, общаясь с тобой, хочу сказать, что ты производишь впечатление человека, который много читает. Это так?
— Да, читаю много всего. И огромное количество сценариев, которые мне предлагают, и книги, которые то и дело пишут мои дружки. Я и сам, признаюсь, затеял тут одну. Кроме того, уже выпустил десятков шесть аудиокниг. Я с таким наслаждением читаю все эти тексты, начиная от «Евгения Онегина» Пушкина, «Записок из подполья» Достоевского и заканчивая современными авторами, например Пелевиным и Сорокиным!
За эту работу много не платят, но зато тут ты испытываешь радость иного порядка: балдеешь от самой атмосферы, от тишины. Сидишь ведь абсолютно один, как накрытый в стакане, напротив тебя микрофон, а за стеклом только звукорежиссер. И вот ты начинаешь. Сначала, как обычно, не получается — читаешь-то всегда с листа. А потом вдруг, минут через пятнадцать — двадцать, перестает существовать пространство и время и ты становишься сразу и молодухой какой-нибудь, и стариком, и помидором. И выходишь через три часа потный, но счастливый!
— Прокомментируй мне знаменитую фразу Уильяма Шекспира из его пьесы «Как вам это понравится»: «Весь мир — театр. В нем женщины, мужчины — все актеры».
— Эх, Вильям наш, брат Шекспир! (Улыбается.) Красивая фраза и, думаю, абсолютно верная. Причем с годами она не меркнет. Сегодня, во всяком случае, мысль эта актуальна как никогда. Люди в массе своей не просто играют, а уже порядком заигрались. Возьми хотя бы все эти бесконечные селфи. Каждый хочет казаться лучше, чем он есть на самом деле, ради чего лезет из кожи вон, подменяет истинные чувства неким суррогатом. Уже родился даже новый язык общения. Люди не общаются словами, а отправляют друг другу всякие смайлики и прочие эмодзи.
— А театр, с твоей точки зрения, меняется?
— Меняется — и часто, как я уже говорил, не в лучшую сторону. Сегодня его пытаются соединить и с кино, и даже с цирком. Эксперимент — штука в творчестве неплохая. Беда в том, что слишком часто перегибают палку, переступают границы дозволенного.
— Не устарела ли в этой связи система Станиславского?
— Слушай, система Станиславского — это не камень, который лежит у дороги. Это субстанция, которая живет и развивается. Это волшебная лампа, которую мы получили: не немцы, не французы, не англичане, у которых корневая система театра, к слову, даже глубже нашей, а мы. Русский театр через Станиславского, а также Вахтангова, Мейерхольда, Таирова вступил в золотой век. Школа русского психологического театра потрясающа, уникальна!
Том Хэнкс, например, узнав, что я мхатовец, тут же прекратил нашу светскую беседу на приеме перед съемками «Шпионского моста» и сказал: «Так, все, стоп. Рассказывай, как ее тебе преподавали, на что педагоги обращали особое внимание». То есть ему неинтересны были никакие политические вопросы. Ему давай Станиславского! То же самое было, кстати, с Гэри Олдманом, и с Пирсом Броснаном, и с Джеки Чаном.
— Между прочим, вы с Гэри Олдманом чем-то похожи, есть в вас некое отрицательное обаяние, а?
— Да, мне не раз говорили об этом. Во всяком случае, мы с ним очень быстро спелись, когда я прилетел в Лондон на съемки фильма «Телохранитель киллера».
Только приехал в роскошный отель, ко мне подходит ассистент картины и спрашивает:
— Михаил, скажите, пожалуйста, вы на завтрак завтра пойдете?
Я отвечаю:
— Ну да, намерен.
И дальше звучит такая фраза:
— А можно, за завтраком к вам присоединится Гэри Олдман? Он хочет познакомиться с вами и чуть порепетировать, попросить кое в чем ему помочь.
Я говорю:
— Будьте любезны, повторите еще раз вопрос, не уверен, что правильно понял его.
Ассистент повторяет. Я говорю:
— Гэри Олдман? Ну конечно, пусть приходит.
А сам про себя думаю: «Ну и ну! Неисповедимы, Господи, твои дела!»
На следующее утро Гэри подошел к моему столику, сел, мы познакомились и быстро подружились. Потом вместе несколько раз репетировали разные сцены, у него всегда хорошо получалось.
— С первого раза?
— Нет, особенно яркая сцена произошла во время следующей нашей совместной с Олдманом работы в фильме «Хантер киллер». Во время репетиций все шло нормально, но, когда начались съемки, у Олдмана произошел затык. По сюжету мы сидим рядом, в какой-то момент ему надо вскочить и произнести пять-шесть фраз на русском языке. Итак, камера, мотор, начали! Гэри вскакивает, но язык будто к нёбу у него прилип. Не идут из его рта русские слова! Он пробует еще раз, потом еще и еще — никак не получается. Я его завожу: «Видал, как сложно на чужом-то языке играть, понял теперь, Гэри?»
Но лучше всего буквально через мгновение он завел себя сам. Олдман вдруг начинает при всей съемочной группе себя страшно материть. Он говорит: «Тоже мне, Гэри Олдман, не артист, не звезда, а дерьмо!» Все это на английском языке, естественно. Ругает себя самыми последними матерными словами: «Не можешь справиться с пятью фразами на русском языке, сукин сын!» Все оторопели, особенно когда он крикнул оператору: «Включай скорее камеру!»
В общем, обложив себя трехэтажным матом, Гэри так разозлился, что в результате легко произнес нужную фразу на русском языке. Мат, понятно, потом вырезали, а великолепная тирада, произнесенная в кадре блистательным Олдманом, осталась. Это, кстати, к твоему вопросу, как настраивается на роль, как работает актерский организм.
— Жалеешь о чем-то в жизни?
— Разумеется, я ведь нормальный человек. Живу, дышу. Причем речь идет не только о чем-то глобальном, но даже так, по мелочам. Я постоянно делаю глупости, совершаю ошибки, знаю, когда был неправ. Злюсь на себя, например, даже когда еду за рулем машины и без конца ругаюсь на всех и вся или когда меня вдруг останавливает гаишник и я с матом выскакиваю из своего авто. А потом, прокручивая этот эпизод, думаю: «Почему я не сдержался?!» Становится стыдно, я ведь постоянно копаюсь в себе, рефлексирую. Что ни говори, а профессия — это вторая натура. Ну а актерство — профессия ой какая чувственная, вся на эмоциях. (Улыбается.)
Подпишись на наш канал в Telegram