«Больше всего запомнилась работа над «Гарри Поттером», это ведь семь томов, 150 действующих лиц, которые все абсолютно разные. Это и женщины, и мужчины, и гоблины, и великаны, и мальчишки, и девочки, и змеи, и шахматные фигуры — да кто угодно. Свой голосовой аппарат разработал так, что мало не покажется! Когда закончил работу, сказал: «Теперь я могу в театре, сидя на стуле, сыграть трагедию с убийством, не двигая ни рукой, ни ногой!»
— Александр, вы великолепно владеете голосом, вы диктор, записываете аудиокниги, озвучиваете огромное количество зарубежных фильмов. Признайтесь, по телефону любите разыгрывать друзей, коллег?
— Нет, я этой ерундой не занимаюсь.
— Может, такое бывало в юности, когда выступали в школьном КВН?
— Нет, даже тогда. Да и нельзя меня считать прямо таким уж кавээнщиком. Ну, сыграл пару раз в спектаклях, затем прочитал со сцены рассказ Михаила Зощенко «Баня». Но все это было так давно и, откровенно говоря, невнятно, что говорить тут особо не о чем.
— Знаменитому Альфу вы подарили свой голос. А что этот инопланетянин дал вам за время работы?
— Что такое Альф для меня? Ну, для начала напомню, что я записал всего «Альфа», какой только есть. Это и сериал «Альф», там больше ста серий, по-моему, и мультсериал про Альфа о его жизни на планете Мелмак, его планете, и еще полнометражный фильм «Проект: Альф».
Для меня Альф, таким образом, — огромная часть моей жизни. Скажу больше, Альф — это одно из самого лучшего, что было в моей профессиональной деятельности. Это то, с чем я никогда не расстанусь, это та работа, которой я безусловно горжусь. Один мой друг, товарищ по озвучанию, как-то сказал: «Саня, единственное, за что ты не попадешь в ад, это, конечно, «Альф». Ну, надеюсь. (Улыбается.)
Знаете, честно говоря, я бы рекомендовал «Альфа» к семейному просмотру. Несмотря на то что это старый американский сериал 80-х годов, если не ошибаюсь. Но не всем. Этот сериал, этого героя, этот фильм, вообще это явление могут понять только люди, обладающие чувством юмора, бесконечной добротой, умеющие любить и понимающие, что такое нежность.
Альф и есть квинтэссенция любви, семейных ценностей, доброты, нежности и безбрежного юмора. Он, конечно, хулиган, но очень добрый хулиган и веселый персонаж. Если как следует погрузиться в этот сериал, понимаешь, что Альф, по сути, целая философия. Это не просто развлекательное кино, это философия именно того, на чем, собственно, основывается и моя жизнь, на чем должна, как мне кажется, основываться жизнь любого человека: любовь, доброта, нежность, юмор. Человек, обладающий этими качествами, защищен со всех сторон, он неубиваем. Он радостен, хорошо себя ощущает, несмотря на качество его жизни.
Философ Альф хранит семью, он дорожит всеми ее членами, он их любит, над ними подтрунивает, он им помогает, он им мешает, но они становятся лучше при нем, семья крепнет. При этом он помогает и другим людям, не только своей семье. Желаю всем понять Альфа. Потому что, когда вы посмотрите этот сериал, вы почувствуете, что и ваша семья, и вы сами стали лучше, и жизнь ваша станет ярче, и вы на многое посмотрите с другой точки зрения и увидите, что не все так плохо. Ведь Альф — это гимн жизни.
— Понятно. В кино вашим голосом говорят многие, совершенно разные актеры: это и Жерар Депардье, и Аль Пачино, и Роберт Де Ниро, и Бернар Фарси, и Алек Болдуин... Кто-то из них вам близок?
— В каком смысле?
— Как актер или, быть может, как человек?
— Хорошие актеры мне все близки, а лично я не знаком ни с одним из них. Так что не могу сказать, что знаю их. Я с ними работаю, они мои партнеры. Я вижу, что тот или иной актер делает в кадре, и пытаюсь его разгадать. Не всегда это получается сразу, но разгадываю обязательно.
— Разгадать — как, что это значит?
— Разобраться, почему он играет свою роль именно так, а не иначе. Если актер хороший, он мне всегда понятен, потому что я такой же профессионал, как и он.
Кстати, озвучка есть разная. Одно дело липсинг — когда надо просто читать русский текст, скажем так, поверх английского или французского, чтобы он синхронно совпадал с артикуляцией актеров. Высший пилотаж здесь, когда ты как бы перестаешь слышать меня, а слышишь прежде всего актера на экране и понимаешь, что он говорит! К этому необходимо стремиться, я к этому стремлюсь, и у меня это получается.
А есть еще дубляж, что уже совсем другое. Это более глубокая озвучка, где мне требуется фактически работать вместе с тем, кого я озвучиваю, пытаться войти в его роль, при этом не мешая ему.
Последнее чрезвычайно важно. Потому что многие актеры, кто занимается у нас дубляжом, особенно среди молодых, пытаются исправить «своего» актера, доиграть, переделать его под себя. И тогда получается полная ерунда, делать этого нельзя. Тот актер уже сыграл свою роль, он уже за это получил деньги, с ним работал режиссер, он уже навечно на этой пленке или на этой цифре, и изменить его уже невозможно. Поэтому когда ты начинаешь его исправлять, возникает диссонанс. Многие этого не понимают.
— Липсинг, дубляж — как все, оказывается, интересно в этой озвучке!
— Да, но я все реже ею занимаюсь. Она отнимает слишком много времени, денег за эту работу платят мало, а мое время очень дорого стоит.
Дело в том, что на данный момент я в своем Малом театре играю примерно по 15—16 спектаклей в месяц. Плюс к этому два-три антрепризных спектакля. Плюс записи аудиокниг: сейчас, например, читаю Агату Кристи, потом возьмусь за Александра Куприна, Михаила Зощенко, затем пойдет современная российская проза, в очереди у меня стоят десятки разных авторов! А всего на сегодняшний день я записал около 600 книг.
— Работа над какой книгой запомнилась больше всего?
— Даже думать не надо — над «Гарри Поттером», это ведь семь томов, 150 действующих лиц, которые все абсолютно разные. Это и женщины, и мужчины, и гоблины, и великаны, и мальчишки, и девочки, и змеи, и шахматные фигуры — да кто угодно. Свой голосовой аппарат разработал так, что мало не покажется! Когда закончил работу, сказал: «Теперь я могу в театре, сидя на стуле, сыграть трагедию с убийством, не двигая ни рукой, ни ногой!» (Смеется.)
— Слышал, вы сами тоже пишете рассказы?
— Писал, но не рассказы, а пьесы-сказки для детей. Одна называется «Сказка о самой сильной силе», это оригинальный сюжет, я сам его придумал. Вторая сказка в стихах, называется «Марья Моревна», по мотивам русской народной сказки.
— Они изданы?
— Да, изданы, где-то зарегистрированы, где-то я один раз напечатал их, записал на диск давно, лет пятнадцать назад, они где-то в Интернете есть. Но я не администратор, я их продвигать не могу, не умею. Для этого надо чего-то делать, нужно время. Надо куда-то идти, кланяться, просить, а я терпеть не могу этого.
— Зачем вы так загружаете себя, ради чего вся эта работа на износ?
— Ради денег, ради славы, ради любви к профессии. Так работают все артисты — значение имеют только деньги, слава и любовь к профессии, все остальное — производные от этого. Если артист вам говорит, что выходит на сцену или на съемочную площадку исключительно ради зрителя, поверьте, он лжет, кокетничает.
Никто не работает ради зрителя. Я не работаю ради зрителя. Я не знаю, кто это. Каждый день ко мне в театр приходят новые и новые люди, и я понятия не имею, кто они такие.
Но это не значит, что зритель мне безразличен. Совсем наоборот. Более того, зритель для меня — партнер. Он для меня средство, инструмент. Когда я выхожу на сцену, мы с ним вместе работаем. Только я за это получаю деньги, а зритель их платит. Но, надеюсь, получает удовлетворение от того, как я работаю за его деньги. Потому что ради этого он пришел — увидеть, как я тружусь, на что я способен.
А все остальные — четвертая стена, когда актер говорит, мол, я не вижу зала, я весь погружен в действие, — это либо обратитесь к психиатру, либо возьмите себя в руки и совесть имейте, не врите. Все работают ради денег, ради славы, ради того, чтобы тебя узнавали на улице. Но это сначала, потом слава уже отходит на третий, четвертый план, это становится неважно, это даже уже утомляет. Вот, собственно, и все.
— Если я вас правильно понял, когда вам предлагают роль в кино или в антрепризном спектакле, вы тут же спрашиваете: «Сколько?»
— Нет.
— Не так грубо?
— Сначала спрошу: «Что?» То есть кого мне предстоит играть, с каким материалом работать. Если все это мне понравится, тогда уж, конечно, спрошу, сколько. И если ответ меня устроит, отвечу да.
— Торговаться относительно суммы гонорара будете? Или всем известно, сколько вы стоите?
— Нет, неизвестно. Всегда спрашивают, какая у меня ставка. Я нашел замечательную формулу: говорю, что я вне категории, у меня ставки нет, сделайте мне предложение, от которого я не смогу отказаться, все остальное в ваших руках, пожалуйста. Но торговаться, если что, я тоже умею. (Смеется.)
— Вас можно назвать самодостаточным человеком?
— Стопроцентно.
— Вы одинаково играете перед любой публикой, будь то спектакль в столице или, допустим, в каком-нибудь сельском театре?
— Нет, всякий раз все по-разному. Но дело тут не в масштабе площадки. Все мы, в конце концов, люди. Если у меня болит голова или плохое настроение, я злой, чем-то расстроен, это не может не влиять на мою игру.
Да, мой герой, конечно, живет в рамках спектакля, но на сцене я всегда разный, даже если играю роль в тысячный раз. Каждый раз все будет иначе, потому что каждый день ты другой. Скажу больше: если не так, если каждый раз ты играешь свою роль одинаково, смени профессию.
Смени профессию, потому что ты не артист, ты ремесленник. Значит, ты просто заучил свою роль, ты ходишь по сцене деревянный, как Буратино. Уйди отсюда. Ну или не уходи, играй маленькие роли, но тогда уж не обижайся, тебе большего ничего не будет.
— Если зал по какой-то причине вдруг полупустой — обидно?
— Слава богу, такого еще не бывало, хотя, конечно, это очень обидно. Но позволять себе на это обижаться или как-то спустя рукава играть в тот день не стоит, халтурить-то не надо.
Во-первых, самому будет стыдно. А во-вторых, товарищи твои могут сказать: «Сань, ты чего-то сегодня схалтурил». От чего будет еще более стыдно. Зачем такое допускать? Никогда такого делать не надо.
— Представьте, вы на сцене, что-то говорите страстно, и вдруг видите боковым зрением, что два-три зрителя встали и направились к выходу. Это на вас подействует, разозлит?
— Ну вообще люди, понятно, по разным причинам могут встать и уйти со спектакля. Но я, естественно, понимаю ваш вопрос, что вы имеете в виду.
Так вот отвечу вам, что на меня такое поведение зрителя уже не действует. Раньше, быть может, и подействовало бы, когда был моложе, сейчас нет. Сейчас я таких зрителей пожалею — идите с миром, 798-то человек в зале остались, для которых я и буду смеяться, плакать, спорить, соглашаться...
— В такой момент у вас даже голос не дрогнет?
— Нет. Зачем? Знаете, есть такие зрители, которых в старину называли «калошниками», очень верное определение.
— Зрители-калошники?
— Да. Это те, которые, как только заканчивается спектакль, закрывается занавес, встают и бегут из зала, чтобы первыми успеть взять в гардеробе свои калоши. Они пришли только ради того, чтобы узнать, чем спектакль кончится.
Кончилось. Ну, все! У них нет благодарности, это не мои зрители. Они вообще не зрители, я их не считаю за публику.
Есть также зрители, которые начинают при малейшей задержке в одну-две минуты хлопать в зале, как будто они пришли на вокзал и ждут курьерского поезда, им надо ехать куда-то. Я этого не понимаю. Таких зрителей я тоже очень не люблю.
Бывает, молодежь хулиганит, но это не от большого ума, который, дай Бог, у них, возможно, со временем появится. Количество дураков-то не меняется, оно во все времена одинаковое в процентном отношении.
Есть зрители, которые не отключают мобильные телефоны, хотя об этом в зале всем специально объявляют перед началом театрального действия. Артистам это очень мешает.
— Артисту важно не только уметь владеть голосом, но и держать паузу — качество, которым многие ваши коллеги, увы, сегодня не владеют, согласны?
— О да, пауза — это мясо, это актерский хлеб. Пауза — это хлеб с мясом у актера. Высшее состояние, к которому актер может прийти в своей профессии. Слова говорить любой дурак может, а паузу держать способны не все. Я могу держать внимание зрителя столько, сколько мне будет нужно.
Пауза всегда разная, иногда бывает больше, иногда меньше, иногда она бывает чудовищной, иногда бывает до ахов в зале.
— А что вы паузой хотите сказать?
— Это всегда по-разному. Пауза — это ведь не то, что говорил-говорил и вдруг замолчал. Нет. Пауза должна быть зачем-то нужна. Мы же когда разговариваем, делаем паузы. Можем замолчать ненадолго, обдумывая, что сказать. Мы можем замолчать, не зная, что ответить. Или для того, чтобы собраться и дать в лоб. Паузой можем просто поиграться, пошутить. Паузы разные не только по смыслу, но и по продолжительности. Если одним словом, то цель их на сцене — манипулировать публикой.
Кстати, манипулировать ею я могу на сцене и голосом. Например, буду ругаться матом во весь голос, и никто не услышит.
— Как так?
— Правда, никто не услышит. Реально, я это умею. И могу шепотом сказать со сцены так, что услышат на галерке.
— Вы шутите?
— Нет. Я так умею. Потому что могу сказать так, что слово упадет рядом со мной. А могу так, что шепот долетит до галерки.
— Любопытно, вы хотели бы встретиться с кем-то из тех больших актеров, кого озвучивали? С Жераром Депардье, например?
— Депардье мне в принципе не интересен, он, думаю, скользкий человек, говорить мне с таким не о чем. А вот с Де Ниро и Аль Пачино я бы хотел встретиться.
— О чем бы желали с ними потолковать?
— С ними не толковать, их слушать надо. Расспросил бы каждого, как он работает, как готовится к роли. Потому что оба они — великие артисты. Не величественнее, чем некоторые наши, у нас таких много, тем более школа одна, но то, что Аль Пачино и Де Ниро делают в кино, это крайне интересно. Какую бы роль ни играл тот или другой, за ним следишь, широко открыв глаза, и поражаешься: «Твою ж мать, как он это делает? Классно! Пожалуй, возьму это у него». Я никогда не смотрю кино с такими большими артистами просто так, я с ними работаю. Уверен, они тоже так делают.
— Конечно, делают. Ведь все артисты, как заметил кто-то из ваших коллег, — обезьяны, они постоянно следят за всем вокруг и перенимают увиденное, что-то понравившееся. Знаете, Аль Пачино однажды объяснил разницу между театральным актером и тем, кто снимается в кино. Он сказал: «Оба они ходят по канату, но в кино канат этот лежит на полу, а в театре он натянут под самой крышей, на большой высоте». Согласны?
— Абсолютно. Разница между киноартистом и артистом театральным действительно огромная. Неудивительно, что киноартисту войти в театр, в театральную труппу очень сложно. В то время как артисту театральному войти в кино — раз плюнуть.
— Кстати, мы ведь на самом деле не знаем, какими актерами были бы на театральной сцене наши легендарные кинозвезды — такие, допустим, как Вячеслав Тихонов, Леонид Куравлев, Надежда Румянцева, верно?
— Верно, никто не знает. Тем более что в кино максимум, что ты делаешь, длится две-три минуты, ну четыре от силы, а затем звучит команда: «Стоп, снято!» Ну и так далее, в том же духе. А в театре я выхожу на сцену и в некоторых спектаклях по три часа с нее не ухожу, и «Стоп!» мне никто не говорит!
— Александр, ваш отец профессиональный военный...
— Да, хотя папа закончил службу в звании подполковника, иконостас у него был такой, что будь здоров, есть даже высшие ордена Сирийской Республики, где в начале 70-х годов, во время очередного обострения ситуации на Ближнем Востоке, он служил в составе Группы советских войск. Был там командиром танковой бригады, принимал участие в боевых действиях. Он рассказывал, что, если бы из Москвы был отдан приказ, они бы максимум за неделю тогда урегулировали вопрос с Израилем. Шутил, что вошли бы в Тель-Авив, и он... переспал бы с Голдой Меир, премьер-министром Израиля. (Улыбается.)
Признаюсь, если бы я не стал артистом, то точно был бы военным, как отец. Так же, скорее всего, служил бы в танковых войсках, потому что я обожаю танки. Когда вижу их на экране телевизора, буквально прилипаю к нему. Считаю наш Т-34 самой красивой машиной вообще из всех машин, какие есть, включая нынешний спортивный кар Bugatti. (Смеется.)
— Слушайте, я вот сейчас прикинул: если бы вы пошли по военной стезе, то сегодня были бы генералом!
— Думаю, что да.
— Как-то грустно вы об этом сказали, жалеете все-таки, что не пошли по стопам отца?
— Нет, не жалею. Я люблю свою профессию, мне другой не надо. Кстати, моя сестра Мария тоже стала актрисой, а сейчас уже и дочь Антонина начала выходить на сцену. У нас образовывается, можно сказать, театральная династия, и я этим очень горжусь. Но, повторю, если бы все не сложилось так, как сложилось, я попытался бы пойти в военное училище.
Да, потому что я родился в семье танкиста, потому что всю жизнь наша семья моталась по военным городкам, хотя отец мой москвич. Сначала был Иркутск, где я родился. Потом мы поехали все за папой в Новосибирск, затем в Белоруссию, после вновь возвратились в Иркутск, затем пять лет жили в Германии, где отец служил в Группе советских войск, потом на какое-то время приехали в Москву, после опять был Иркутск, потом Ковров, затем Владимир, опять Ковров. И, конечно, Сирия, где отец, правда, находился только с мамой, меня тогда они оставили у бабушки. Словом, куда нас только не заносило, пока в 1973 году наша семья окончательно не переехала в Москву, мне тогда было 17 лет.
— Но сам-то ваш отец определенно видел в сыне продолжателя своего дела?
— Да, папа не хотел, чтобы я был актером, но он у меня человек умный, поэтому в один прекрасный день сказал так: «Ну, ты давай докажи! Пожалуйста, дело твое, раз хочешь в артисты, я же не могу тебя заставить пойти в военное училище». Так что, когда он из Сирии возвратился, я уже, окончив школу, начал работать во МХАТе монтировщиком декораций.
— Вы с такой гордостью об этом говорите. Объясните тогда, зачем пошли во МХАТ монтировщиком?
— Я же хотел стать артистом!
— Понятно, то есть таким образом вы потихоньку подбирались к театру, к сцене, за действием на которой могли наблюдать уже непосредственно из-за кулис?
— Точно! Я видел полностью все сценические репетиции. У них во МХАТе в то время шел потрясающий спектакль «Соло для часов с боем», где блистали такие гранды, как Алексей Грибов, Ольга Андровская, Михаил Яншин, Виктор Станицын, молодой Сева Абдулов, с которым, к слову, мы потом, лет через пятнадцать, много работали вместе на озвучке, крепко подружились.
Так вот, мы с ребятами ставили декорацию, затем я устраивался в кулисах и зачарованно за всеми наблюдал. Хотя, честно говоря, в свои 17 лет мало что тогда понимал.
Кстати, во МХАТе я дослужился до старшего правой стороны сцены. Были месяцы, когда я так вкалывал, что получал даже больше народного артиста СССР Алексея Николаевича Грибова. У меня выходило по 600 рублей в месяц, в то время как его зарплата была 400 рублей.
Во МХАТе же я впервые вышел на сцену. В спектакле «Синяя птица» мне досталась роль... ставен, я их по ходу действия то открывал, то закрывал, а в «Трех толстяках» возил на тележке продавца воздушных шаров.
Так, напитавшись духом театра, весной следующего года я попал в студию Михаила Юрьевича Романенко, уникального человека, по-настоящему театрального. Он был практически седым, поэтому, наверное, казался мне глубоким стариком. Михаил Юрьевич всегда был в костюме и бабочке, очень напоминал своим видом Станиславского. Кстати, с самого начала он не хотел брать меня в свою студию, говорил, что не видит во мне таланта, но потом поменял свое мнение, считал меня лучшим студийцем.
Так, наконец почувствовав силу, я вскоре подал документы в разные, как это обычно бывает, театральные училища Москвы, поступив в результате в знаменитую «Щепку», театральное училище имени Щепкина.
— Чему вас там научили?
— Знаете, как рассуждают студенты театральных вузов, переходя с одного курса на другой? На первом они говорят: «Я — гений, потому что попал в такой козырный институт!» На втором курсе спеси чуть убавляется: «Спору нет, я, безусловно, талантливый человек». На третьем уже появляются сомнения: «Черт знает что такое, как-то не очень все у меня получается». На четвертом курсе перед экзаменами вообще ах: «Я же полное дерьмо, что со мной будет?!» Вот так.
Учиться человек по большому счету начинает лишь тогда, когда попадает в театр, здорово, если ему повезет и театр хороший. В училище же показывают направление, куда надо стремиться. Там дают не профессию, а понятие о ней. В нашей «Щепке» дают хорошее понятие о профессии. Естественно, что это, с моей точки зрения, лучшее театральное училище.
Словом, приходя в театр, ты понимаешь, что как ничего не умел, так и не умеешь. И вот если, когда ты уже принят в театр, у тебя появляются силы и возможности опять продолжать учиться, тогда ты на правильном пути.
— Юрий Мефодьевич Соломин рассказывал мне, что даже из подведомственной, если так можно выразиться, «Щепки» не всех берут в Малый театр.
— Не всех.
— Сколько человек училось на вашем курсе и скольких, кроме вас, сразу пригласили в Малый театр?
— У нас был большой курс, более 30 человек. Кроме меня взяли еще одного парня, но он из театра потом ушел.
Кстати, впервые на историческую сцену Малого театра я вышел еще студентом «Щепки». Играл во время практики вместе с Игорем Владимировичем Ильинским и Михаилом Ивановичем Жаровым. Они, впрочем, не заметили, что я играл вместе с ними! (Смеется.) Но я-то знал, с кем стою рядом на сцене! Было это, правда, лишь раз. Но я всегда с восторгом вспоминаю о том дне.
— Попав в труппу Малого театра, вы, надо думать, оказались на седьмом небе?
— Несомненно. Я был горд, но очень быстро понял, что получил не подарок, а возможность много и долго работать.
— Великолепную плеяду актеров Малого театра с уважением величают «стариками» Малого, что они вам дали?
— Знаете, я очень люблю использовать в разговоре словесные формулы. Так вот «старики» Малого дали мне то, что я смог у них взять.
— Что именно?
— Все, что смог.
— Вы говорите загадками. Поясните на некоем примере, допустим, вы переняли манеру говорить у Жарова или какие-то жесты у Ильинского, так?
— Нет-нет-нет. Это не жесты, не взгляды, не реакции... На самом деле это невозможно объяснить. Их влияние на уровне подсознания, оно неуловимо.
— В Малом театре вы служите уже 45 лет, сыграв за это время 90 ролей!
— На самом деле, думаю, что ролей на сцене родного театра я сыграл больше.
— На сайте театра также указано, что вот уже 20 лет вы входите в группу ведущих актеров. Что это значит — ведущий актер Малого театра?
— Это значит, что у меня чрезвычайно много работы и нет вторых составов, то есть меня не желают никем подменять. Руководство театра, режиссеры не хотят, чтобы вместе со мной ту или иную роль играл какой-то еще актер.
— Почему?
— Ну, это вопрос не ко мне. Спросите об этом руководителей театра, зрителей, наконец. Я лишь могу сказать, что все эти 20 лет для меня — невероятно радостное, но одновременно и тяжелое время. Но тяжело, как я говорю, первые 20 лет, а потом привыкаешь. (Улыбается.) Как бы то ни было, у меня практически нет времени на отдых, признаюсь, что более десяти лет я не был в отпуске.
— Я помню, что вы играете на сцене Малого театра по 15—16 спектаклей в месяц. Как же вы вообще расслабляетесь?
— Уезжаю время от времени на дачу на несколько дней. Находясь там, особенно люблю вечерами смотреть с дочкой, ей сейчас девять с половиной лет, мультики-фэнтези. В половине десятого, перед ее сном, мы укладываемся вдвоем на диване и наслаждаемся каким-то мультиком-сказкой.
Еще, чтобы отвлечься, расслабиться, мне нравятся старые боевики со Шварценеггером, со Сталлоне, вот вся эта муть, весь этот бред. Я смотрю фильмы с их участием с удовольствием, потому что в этот момент не работаю, я отдыхаю и развлекаюсь. А вот если смотрю кино с Аль Пачино или с Де Ниро, вольно или невольно все равно работаю.
Но самое главное, знаете, в чем? В том, что жена меня очень хорошо понимает, я избавлен от всех забот.
— Каких забот, бытовых?
— Вообще от всех. Ну, если только мусор вынести, иногда картошку почистить, пожарить, я это, между прочим, вкусно делаю. (Улыбается.)
— То есть если что-то надо починить в доме или на даче, вы обратитесь к специалистам?
— Конечно! Меня лучше ни к чему такому не подпускать. В этом смысле я, что называется, не настоящий мужик. Вбить гвоздь в стену, наверное, могу, но зачем всем эти проблемы? (Улыбается.) Серьезно, руки у меня явно не оттуда, откуда надо, растут. Как говорил Козьма Прутков, «специалист подобен флюсу». Вот в своей профессии я могу все...
— Согласен с вами полностью, что по всяким хозяйственным делам надо обращаться к мастерам.
— Да, я лучше заплачу тому, кто придет и сделает — отремонтирует, починит, почистит. А я за время, пока он будет делать то, что требуется по хозяйству, заработаю в пять раз больше, чем ему заплачу. Это же лучше. (Смеется.)
— Каково работать в одном театре с женой? Ведь ваша жена Тамара, как известно, заместитель руководителя репертуарного отдела Малого театра.
— Замечательно.
— Чем это?
— Тем, допустим, что она в любой момент может зайти ко мне в гримерку, мы посидим поболтаем, попьем кофе, потом, уходя к себе, она вымоет мою чашку. (Улыбается.) Хотя я так не люблю, когда ей надо уходить по своим делам. Была б моя воля, я бы ее всегда возле себя держал и никуда никогда не отпускал! Знаете, мы с ней раз в два часа непременно созваниваемся.
— Каждый день, всегда?
— Всегда.
— Зачем, почему вы так часто созваниваетесь?
— Потому что я люблю ее.
— То есть вы ей всегда звоните первым?
— Когда как. Когда я, когда она — это неважно. Главное сказать «привет», спросить, все ли нормально, и послать поцелуй. Знаете, мы иногда ругаемся, но чуть-чуть, ссоримся, но очень редко. Я реально могу на пальцах одной руки пересчитать, сколько раз мы поссорились, а вместе мы уже 14 лет. В семье у нас царят доброта и нежность.
Я вообще считаю, что лучшее качество в человеке не талант, не честность, не смелость, а доброта. Все остальное должно прикладываться именно к этому качеству. Человек изначально должен быть добр. Если доброты в нем нет, он мне не интересен, я с ним не общаюсь.
— Дома вы с женой говорите о театре?
— Разумеется, это ведь наша жизнь.
— Тамара скажет вам, если ей что-то не понравилось в вашей игре на сцене?
— Когда такое бывает, да. Если ей что-то не нравится, она мне откровенно об этом говорит. Мы с самого начала так договорились. Причем касается это не только театра, но и вообще нашей жизни.
— Подозреваю, что жена ваш самый главный критик.
— В общем-то да. А кто еще?
— То есть важно только ее мнение?
— Нет, мнение других — некоторых коллег, некоторых друзей для меня тоже иногда бывает важно, но ее все-таки важнее всего.
— Малый театр — театр Александра Островского, в его репертуаре чуть ли не все пьесы этого величайшего драматурга.
— Абсолютно точно. Хотя когда я однажды сказал, что Александр Островский — лучший драматург в мире, на меня сильно обиделись. По моему мнению, все остальные — и Шекспир, и Лопе де Вега, и Тирсо де Молина — идут после нашего Островского. Островский — это такая глубина, из которой можно черпать вечно. Его постижение психологии человека уникально. Не говоря уже о том, что Александр Островский наш, он у нас в крови.
— Жаль, правда, что его так бездарно преподают в школе, пьеса «Гроза», по-моему, всем давно оскомину набила!
— Точно, помню, какое чудовищное у меня было ощущение от Островского, когда мы учили «Луч света в темном царстве». Я ненавидел Островского, хотя я его тогда не знал. Теперь, надеюсь, понимаю его больше.
— Из всех спектаклей по пьесам Александра Островского, в которых вы заняты, есть особо любимые?
— Да в общем-то все они любимые. Просто есть спектакли, которые я играю с большим удовольствием, а есть — которые с чуть меньшим.
Я также, к слову, очень люблю Николая Гоголя, в спектакле «Ревизор» играю уже больше 20 лет. Казалось бы, должно надоесть! Но, знаете, нет. Как только выхожу на сцену, я преображаюсь, оживаю, как старый конь на военном параде! (Смеется.)
— Когда вы стали народным артистом, это что-то вам дало? Может, изменило вас, вы стали по-другому ходить, стали по-другому смотреть на всех, свысока?
— Нет, ничего не прибавило, ничего во мне не изменило. Народу, по-моему, вообще по барабану, народный ты или заслуженный, они этих рангов не понимают. У них критерий иной: нравишься — не нравишься.
Кому было не все равно, что я стал получать высокие актерские звания — сначала заслуженного артиста, потом народного, так это моему папе, он говорил: «А ты был прав, браво, браво!» Отец гордился мной, собирал вырезки из газет и журналов обо мне. Кстати, он-то, по-моему, первым и сообщал мне о моих успехах. Я всем этим мало интересуюсь. В театре, например, вообще последним узнаю все закулисные новости.
— Почему, безразлично?
— Оно может быть и «различно», но я не считаю это важным.
— С вашей точки зрения, как сегодня относятся у нас к актерам: ими восхищаются, их любят, им завидуют?
— Я думаю, сейчас, в сегодняшней России, актеров любят, завидуют им и многие по незнанию их ненавидят.
— Ненавидят?
— Именно. Потому что людям кажется, что актеры слишком много зарабатывают. На самом деле среди актеров в России есть, пожалуй, 150—200 человек, которые реально получают баснословные деньги. В Америке таких людей на порядок больше. Однако там никто не кивает зло в их сторону и не судачит о них, не ставит им их гонорары в укор. А у нас почему-то считают, что 200 тысяч рублей за съемочный день — это много, это нечестно.
Так и хочется спросить: а ты-то сам сможешь это сделать? Нет? А, ты, наверное, думаешь, что актер каждый день получает по 200 тысяч рублей? Тогда ты не знаешь, о чем говоришь. А ведь бывает так, что у актера по два месяца вообще нет работы, если он киношный, а не театральный. Ему дали три съемочных дня, заплатили 600 тысяч за два месяца. Получается, 300 тысяч в месяц — и все, свободен, неизвестно, когда заработаешь вновь.
Я на таких людей, которые голословно рассуждают об актерской профессии, не злюсь, мне их просто жалко. Я же, допустим, не лезу в футбол, в политику, в нейрохирургию, в физику, не интересуюсь, кто там и сколько получает. Почему же ты лезешь сюда, почему ты думаешь, что ты здесь знаешь лучше?
Впрочем, такие всезнайки есть даже среди самих актеров, которые не понимают сложностей тех или иных видов нашей деятельности. То ли по недомыслию, то ли из-за зависти. Мне один знакомый актер как-то говорил: «Что ты занимаешься озвучкой? Это же не работа, а черт знает что!»
Ну, я решил дать ему возможность самому попробовать себя в озвучке. Он сказал: «Да не вопрос, пошли!» Я договорился с режиссером, этот горе-актер сел возле меня, взял в руки микрофон... И целых 45 минут он никак не мог внятно озвучить двухминутный кусочек! Вышел из студии красный, потный и говорит: «Саня, прости!»
— Вы чувствуете на себе завистливые взгляды?
— Нет, может быть, потому что я не кичусь своим богатством. Да и особенного-то богатства нет. Хотя живу я хорошо, у меня достаточно денег и вообще есть многое, чего нет у большинства.
Когда меня спрашивают, сколько зарабатываю, говорю:
— Достаточно.
— А сколько? — не унимаются некоторые. Тогда я отвечаю:
— Нисколько!
Понимаете, все, что у меня есть, мне не досталось в наследство и не свалилось с неба. За каждую копейку я плачу своими нервами, своими эмоциями, своим трудом.
— У вашей дочери Антонины, похоже, не будет выбора, кем стать в будущем, растет-то ребенок в артистической семье.
— Не знаю, хотя сейчас она учится в хорошей театральной школе, что в центре Москвы, недалеко от Театра Маяковского. Это общеобразовательная школа, скажем так, с театральным уклоном, они там танцуют, у них есть театральные занятия, ставят вместе с учителями спектакли. В общем, это хорошая школа. Дочь там напитывается театром.
Впрочем, с ним она уже чуть-чуть знакома, три года играет в двух наших постановках. Играет, наверное, слишком громко сказано. В «Сказке о царе Салтане» Тоня — белочка, просто сидит в домике и орешки перебирает. А в «Буратино», где ее папа играет Карабаса Барабаса (для этого спектакля, к слову, я написал еще и песни), у дочери сразу две роли. Одна — это такая смелая девочка из зала, подсадка. Это я придумал. Пою выходную песню Карабаса Барабаса и вдруг вижу: сидит девочка. Я подхожу к ней и спрашиваю:
— Девочка, у тебя билетик-то есть?
Она отвечает:
— Есть, — и показывает свой билетик.
Я продолжаю:
— А, ну ладно. А деньги-то у тебя есть?
Она опять отвечает, что есть. Тут я прошу их мне показать. Она достает золотой. Я его забираю и ухожу на сцену. Она бежит за мной и говорит:
— Карабас Барабас, отдайте мою монету! — и таким образом мы вместе с ней начинаем заводить зал.
И зал заводится. Все начинают кричать:
— Отдайте монету!
Я говорю:
— Подождите, давайте разберемся. Если я забрал у нее монету, она моя.
Зал кричит:
— Не-е-ет!
Я спрашиваю:
— Так что, монету надо отдать?
Все:
— Отдавайте!
Я говорю:
— Ну ладно, забирай и иди.
Тоня идет на свое место и досматривает первый акт до конца.
Во втором она уже появляется на сцене в образе лягушонка вместе с другими лягушками, которых играют студенты «Щепки», и черепахой Тортилой. Наши замечательные студенты в этом спектакле вообще много кого еще играют — и кукол, и стражу. В конце спектакля лягушки поднимают дочь на руках из-за куста, и она отдает Буратино золотой ключик.
— Сейчас-то ваша дочь выходит на сцену, и, надо думать, с удовольствием, а если, повзрослев, она остынет к театру?
— Вот именно. По этому поводу отвечу вам так: если я увижу, что у нее есть театральный талант, я всячески буду способствовать, чтобы она его развивала.
— Пока, стало быть, вы его в дочери не видите?
— Это можно будет разглядеть лет через пять-шесть, не раньше. Сейчас все это — лишь детская игра. Хотя то, что дочь делает на сцене, она делает хорошо.
Но если я увижу, что все это ей создаст проблемы, буду всячески от театра отгораживать. Потому что вижу, какие трудности там у актрис, которым не дают ролей, поскольку их просто нет. Это же беда, когда нет работы.
Если у актера-мужчины нет ролей, он обязан крутиться, преодолевать трудности, как солдат. А как быть женщине-актрисе? Ведь дефицит женских ролей был всегда, их всегда меньше. Практически в любом спектакле из пятнадцати ролей десять будут мужских, и лишь пять — женских, и то если повезет. В мужском сегменте три главные роли, еще четыре роли второстепенные и несколько служебных. В женском сегменте одна главная роль и четыре второстепенные, которые не имеют значения. Количество актеров и актрис в театре примерно одинаково. Актеры получают по три-четыре главные роли за один спектакль, женщины по одной — в четыре раза меньше. А бывают спектакли, где вообще нет женских ролей. Сколько лет надо ждать актрисе, чтобы получить главную роль? А годы-то проходят, возможности для актрис по прошествии лет все больше сужаются!
— Какие, оказывается, бедные женщины, кто выбрал профессию актрисы!
— Да, женщинам в этой профессии особенно тяжело. Возраст их тут бьет сильнее. Куда деваться, как в 30—40 лет играть молодых девушек, держаться за такие роли? А как перейти в другую возрастную категорию, если ты еще до сих пор никак себя толком не проявила в ролях девушек?
— Значит, это не миф, что актерство — зависимая профессия? Ты зависишь от режиссера, от продюсера, ждешь, гадаешь, пригласят — не пригласят, дадут роль или нет?
— Никакой это не миф, это реально очень зависимая профессия, и многим, к сожалению, так и не удается из этой зависимости выйти.
— Позвольте напоследок один очень личный вопрос. Ваша любимая ягода клюква?
— Нет, клубника, земляника, черника. Но клюква тоже, конечно. В принципе, я люблю все ягоды нашей полосы. А знаете, если из них приготовить салат, это вообще супер. Если варенье, то я предпочитаю либо клубничное, либо вишневое.
— Жена варит?
— Да, конечно. Она все умеет. На даче с тещей такие штуки готовят, пальчики оближешь. А какие у тещи соленые огурцы, квашеная капуста! О-о-о, это просто взрыв вкуса! Трехлитровая банка огурцов улетает у нас вмиг. Только открыли, сели вдвоем с женой, а банки уже нет! (Смеется.)
Подпишись на наш канал в Telegram