Екатерина Рождественская заканчивает новую книгу. На самом деле ее давно пора было написать — потому что за годы работы над фотопроектами у Кати накопилось столько впечатлений и наблюдений, что грех не поделиться ими с поклонниками. Эксклюзивное право первыми познакомиться с отрывками из этой книги автор предоставила читателям «Каравана историй».
Приход каждого человека на съемку — это отдельная история. Все начинается с охоты. Думаете, так просто найти телефон и уговорить звезду выбрать часок, чтобы приехать через пробки в студию на Ленинградку? Работа эта муторная, круглосуточная, с напоминалками, будильниками и трубкой в руках — позвонить надо ровно в нужное время, потом перезвонить, потом еще раз и еще. Попросила мою крестную Галю Коршунову мне в этом помочь. У нее это должно было хорошо получиться — доброжелательная, остроумная, она не только легко договаривается со звездами, но и находит общий язык с их директорами, что зачастую намного сложнее.
«Здравствуйте, это директор Кати Рождественской, — Галя улыбалась трубке, словно говорила с самым дорогим на свете человеком. — Катя приглашает вас принять участие в проекте «Частная коллекция». Когда вы могли бы уделить нам время?» Поначалу меня в эти моменты прямо распирало от гордости и удивления: у меня есть директор, как у школы или у театра. Директор Кати Рождественской! Как звучит-то!
Мы ходили с Галей на все премьеры, спектакли, показы, фестивали, выставки, свадьбы и дни рождения в надежде встретить того, кто, по моему мнению, «просился на холст». Не сам, конечно, просился, просто достиг бы уже того уровня, когда не надо объяснять публике, кто перед ними и чем знаменит.
Проект немного стал набирать силу, и захотелось снять кого-то из «великих». Например, Рязанова, Гурченко или Янковского, которого я очень любила. На одной из ленкомовских премьер, куда пришел Олег Иванович, мы с Галей решили: вот он — подходящий момент, лучше не придумаешь, надо приглашать. В начале антракта, пока все хлопали, Галя выскользнула из зала и стала караулить артиста у входа за кулисы. Янковский вышел, вежливо выслушал моего директора и мило так с улыбкой сказал: «Вот как вам не стыдно! Пожилая женщина, а такой ерундой занимаетесь...» И бросив на ошарашенную Галю свой фирменный с прищуром взгляд, степенно скрылся за кулисами.
Галька чуть не заплакала. «Я понимаю, что это ему может быть неинтересно, что он сыграл все на свете... Но зачем же так? «Пожилая женщина»... Не ожидала от него, стыдно...»
Мы еще долго не могли прийти в себя после такого отпора. И дело было даже не в отказе: соглашаться или нет на участие в проекте — личное дело каждого артиста. Но такое несоответствие красивой интеллигентной оболочки с довольно простым и циничным содержанием заставило меня разочароваться в образе романтического героя, каковым я всегда воспринимала Янковского. Переживала долго: надо же оказаться такой дурой, чтобы отождествлять образ и реального человека! «Будьте любезны, ну что вы, что вы, не изволите ли...» — а тут просто и ясно: « Стыдно вам, пожилой женщине...» В общем, был герой — да и сплыл.
Н-да. Это был первый опыт, первый урок стараться воспринимать людей такими, какие они есть, а не придумывать им желаемый образ и характер.
В 2001 году мы снова встретились, но уже по его просьбе — надо было снять их с Сашей Захаровой на обложку «Каравана историй» к премьере в «Ленкоме» «Шута Балакирева». Актеры были в театральном гриме и костюмах, снимали их в шикарном кабинете Марка Захарова. Янковский вежливо поздоровался, сказал, что ему очень приятно. Мне было тоже. Всю съемку он молчал и только попыхивал своей «петровско-янковской» трубкой. Видимо, на этот раз принимать участие в моем проекте Олегу Ивановичу было уже не стыдно.
Мне нравится общаться с отцовскими друзьями. Папы давно нет, он не знает обо всей нашей жизни после него, о моем увлечении, о том, что я стала фотографом. А может, знает...
Общаясь с его друзьями — давними, из молодости, я вроде как снова встречаюсь и с ним: в их воспоминаниях, рассказах, иногда мною даже и неслышанных.
С Василием Аксеновым все было по-особому. У меня сохранилось много детских впечатлений от рассказов бабушки — еще с тех времен, когда мы жили в подвале во дворе Союза писателей на Воровского. Родители учились в Литинституте, и студенты с разных курсов приходили к нам в гости, в том числе и Аксенов — Васька, как его звали в нашей семье. Фамилия никогда не уточнялась — Васька да Васька. С Аксеновым родители познакомились году в 1958-м в редакции журнала «Юность», когда там вышли его первые рассказы. Он еще был врачом, любил выпить, даже злоупотреблял этим, искал себе компанию и часто захаживал к нам в подвал. С бутылками, разумеется. Бабушке это порядком надоело, не нравились ей такие гости, у которых с утра одно на уме. Вот и начала она за Васькой приглядывать — чтобы, значит, не было у него с собой бутылок этих. Зачем, мол, детей, Аллу и Робу, спаивать? Дверь ему откроет, пронзит взглядом насквозь: не выпирает ли где чего из карманов, и если что подозрительное — сразу от ворот поворот. Так Вася удумал ставить авоську с выпивкой у окошка, а оно внизу, у земли совсем. Стучит он в дверь, Лидка, бабушка моя, ему открывает, оба улыбаются друг другу во весь рот, оба довольны: Лидка — что не допустила очередного безобразия, а Васька — что провел хозяйку. Как только его впускали и Лидка уходила на кухню, Васька открывал форточку и аккуратно, чтобы не звякнуло, втаскивал сумку с бутылками. Потом обман, конечно, раскрылся, и Лидка часто ему это вспоминала.
Дружба родителей с Васькой поначалу была крепкой. Мама сразу приняла его жену Киру, которую я тоже помню: и отчество ее мне нравилось заграничное — Людвиговна, и сама она была ему под стать — иссиня-черноволосая, с высоким конским хвостом и короткой челочкой. Они общались, гудели, вместе ездили в Коктебель, варили мидий, играли в преферанс. Мама доставала Ваське браслеты какие-то новомодные японские, якобы против запоев, врачей-профессоров находила — впрочем, это мало помогало. Позже их пути разошлись. Аксенов женился на другой, которую не приняла мама, переживавшая за брошенную Киру, а потом он и вовсе смотался в Америку. Было такое поветрие среди шестидесятников: родину любить издалека. Потом перебрался поближе — во Францию, в Биарриц. Шикарное, скажу я вам, место — Атлантика, воздух, водяная взвесь оздоровительная, вино бордо и виноградники. Место уединенное и располагающее к раздумьям, площадь Чехова, храм Александра Невского, улица России. Приехала как-то туда отдохнуть, взяла экскурсию по окрестностям, так что вы думаете — показали огромное имение Ростана, места, где жили Чаплин, Хемингуэй и Сара Бернар. А на десерт провезли мимо виллы, где работает известный русский писатель Аксенов. Небольшой домик на пригорочке, вполне скромный, вроде как дача. Он работал там по несколько месяцев, а потом снова возвращался в Москву.
Однажды Аксенов пришел ко мне на съемку.
— Как Алка? —спросил с присвистом.
— Ничего, на даче.
— Привет ей от меня. Не забудешь?
— Не забуду.
По старинке Васькой его называть мне было уже как-то неприлично — классик из классиков ведь.
— А сама-то как, старуха?
Давно, с самого детства никто так меня не называл — «старуха». Вот в шестидесятые, когда мне было лет пять-шесть, я это модное обращение услышала и запомнила. Поначалу даже расстраивалась: почему я уже старуха? И сейчас вдруг этот голос из прошлого, из той шумной и пьяной компании молодых классиков, которые все время орали, пили, курили и мешали мне спать.
— Старуха, у меня была мечта в детстве, — сказал Аксенов, — Чапаевым хотел стать, кино смотрел много раз и постоянно ревел, когда Василь Иваныч под воду уходил. Шел на следующий сеанс, ждал: а вдруг он все-таки выплывет, Василий Иваныч-то? Не выплывал. Думал: вырасту — отомщу за него. Сильно хотел стать таким, как он, чтоб и подруга рядом боевая, и по врагам из пулемета. В общем, сделай хоть ты меня Чапаевым, исполни мечту, чего тебе стоит?
Ну, в общем, да, ничего не стоит — гимнастерка, папаха, портупея.... Сам, конечно, не похож ни капли, но постараемся. Мечта же детская!
Нашли фотографию Чапаева и по ней стали ваять. Приделали усы, посадили Аксенова с шашкой. Засветился он весь изнутри, застарался, сняли очень быстро, почти сразу.
— Надо мне как-нибудь к Алке заехать, — сказал, уже уходя.
— Надо, — согласилась я.
Он действительно как-то приехал в Переделкино — с бутылкой, по старой памяти. Лидки давно уже не было, как не было и контроля за Васькой. Сели за стол, поставили закуску. Долго говорили, вспоминали отца. Аксенову он всегда виделся однобоко. Пытался Васька маму в чем-то убедить, говорил, что зря Роберт секретарем СП пошел, на должность эту номенклатурную. И председателем правления ЦДЛ зря стал. Но та стояла на своем: мне, мол, лучше знать, а тебя здесь вообще тогда не было. «А как бы он книгу Высоцкого пробил, не будь секретарем, а? — спрашивала мама. — А Дом-музей Цветаевой как бы отстоял? А комиссию по наследию Мандельштама кто возглавил, а?»
Сидели за нашим длинным черным столом, пили, спорили, курили оба, нервничали. Аксенов еще пару раз приезжал на эти долгие разговоры. Потом написал роман «Таинственная страсть» — про шестидесятников, про отца. Свой последний роман.
Очень хорошо помню, какую картину я предложила Олегу Газманову: «Смерть Марата» Жак-Луи Давида. Героический такой реализм, Французская революция, обнаженный торс... Олег ответил, что судьба у Марата незавидная, не хотелось бы ему сниматься в ванне, полной крови. Наверное, он подумает над другим образом.
И действительно, довольно скоро предложил:
— А давай сделаем «Давида» Микеланджело?
— В смысле пятиметровую статую? — удивилась я.
— Ага, ее.
— Но он же совершенно голый...
— Ну я в хорошей форме, хотя мне скоро пятьдесят будет. В общем, к юбилею! И потом детям останется, чтобы правнукам показывали...
— А чем мы прикроем причину? «Черным квадратом» Малевича? — пошутила я, но вскоре стало понятно: Малевич нам действительно пригодится.
Вы будете смеяться, но я пошла в Пушкинский музей освежить впечатления о «Давиде». Стоит он, этот пятиметровый мальчик, в Итальянском дворике, в зале №15 среди пигмеев. Его и не рассмотреть толком из-за такого роста — отойти особо некуда, а как к ногам подойдешь и задерешь голову — там причина висит болезненно-гигантская, лица за ней и не видно. Девочки половозрелые у давидовых ног клубятся, от смеха прыскают, фотографируют нависшее. Пальцы ног еще его меня удивили — длинные, странные, как на руках, которыми он вцепился в постамент, чтобы не упасть. Сверху он особо тоже не впечатляет, пока по лестнице со спины его обойдешь, забудешь, за чем пошла. В общем, расстроил меня этот малыш.
Стали готовиться к съемке. Парик, праща — суровый Давидов набор. Стол, чтобы Олег на него встал как статуя. Этот нижний ракурс, говоря казенным профессиональным языком, усилит выразительность нашего Олега-Давида. Его значимость. Я бы даже сказала, величественность. Да чего уж там — грандиозность!
Приближался час моего ужаса. Поймите меня правильно: я, девочка из хорошей семьи, воспитанная и нежная, собиралась снимать совершенно голого малознакомого и очень известного мужчину. Я старалась к этому морально подготовиться, говорила себе, что хотела стать врачом, и если бы стала, мне в силу своей профессии ежедневно приходилось бы сталкиваться с такими вот голыми дядями. Честно сказать, подобные самоуговоры помогли не сильно. Закрыть глаза тоже не получится — к же наводить фокус? На ощупь? С другой стороны, а актеры как? Им же приходится раздеваться. И все на них смотрят. Райкин, помню, в одном фильме за Ольгой Кабо бегал, Машков голой попой светил, да многие через это прошли. Надо, значит, абстрагироваться, не думать о живом человеке. Представить, что это, скажем, инсталляция, а? Стало легче, хотя и не намного. И ладно если бы мужчина, которого мне предстояло снимать, был абсолютно посторонним. А то ведь живой и настоящий Олег Газманов!
Когда он пришел в студию, мы все были уже морально раздавлены. Я взяла из дома пульверизатор на всякий случай — лето, жарко, освежиться, в чувство кого-то привести. Люся стала прилаживать длинный блондинистый парик, превращая Олега не в мужа, но в мальчика. Поскольку Газманов собирался быть статуей, его надо было с головы до ног покрыть белилами. Началась долгая и кропотливая работа по превращению певца в камень. Он подозвал Диму, моего ассистента и что-то ему сказал.
«Я отойду на полчасика, время пока есть, надо сбегать в переход плавки телесные купить, Олег попросил». В переходе у ближайшего метро, действительно, можно было купить все. Я вздохнула с облегчением — звезда эстрады не будет стоять голым перед нами на столе! Пустячок, а приятно. Однако, когда Дима вернулся и протянул мне свою покупку, я опешила. Никаких мужских плавок телесного цвета не было, вместо них Димка купил женские черные малюсенькие стринги.
— Это единственное, что было из белья...
— Отдай ему, — вздохнула я.
За дверью в гримерку, где мы оставили Олега, довольно долго слышались вздохи, пыхтение и причитания — Газманов пытался натянуть на себя обновку. Наконец он вышел — белый, в светлом парике и в махоньких трогательных стрингах, сшитых, как все понимают, согласно особенностям женской анатомии. Если бы Олег не двигался — все было бы более или менее нормально. Но как только он сделал шаг, чтобы взобраться на стол, маленькая черная тряпочка сдалась под напором мужской природы. «Лучше бы он был голым!» — пронеслось у меня в голове. Я побрызгала себе в лицо из пульверизатора, чтобы взбодриться, и шагнула в студию.
Люсяша хлопотала у ног Олега-Давида, сосредоточенно домазывала его белилами, не смея поднять глаз. Я помчалась к спасительному фотоаппарату, чтобы прикрыть им лицо — мне было легче смотреть на модель в бикини через объектив, а не живьем. Олег гордо стоял, словно каменное изваяние, постепенно побеждая улыбку и превращаясь из современного певца в древнюю статую. Он уникальный профессионал, я это отчетливо поняла именно в такой непривычной обстановке. Помимо того, что он прекрасный артист, он еще очень талантливый человек. В общем, сняли мы тогда Давида, но не одного, месте с «Черным квадратом» Малевича, чтобы уж сильно не будоражить публику.
И скажу вам честно — такой ответственной съемки у меня еще не было никогда!
Картины, из которых мы собирались делать фотографии, я обычно предлагала героям сама. За редкими исключениями. Саша Буйнов, например, отказался от какого-то моего испанского гранда и захотел быть Пушкиным. Вот так, просто Пушкиным. Желание было исполнено. Макаревич мечтал о Дюрере — им и стал. Но когда я пригласила в проект Александра Ширвиндта, то даже и представить не могла, какую наистраннейшую картину он сам себе выберет.
Александра Анатольевича я знала с детства. Не то чтобы он так уж часто к нам приходил, но папа рассказывал, как они — Шура и Робик — в институтские годы играли не то в баскетбол, не то в волейбол, «Щука» против Литинститута на стадионе «Красная Пресня». Общались, куда-то ходили большими молодыми компаниями. А потом при встрече, став уже солидными и известными дядьками, завидев друг друга где-то на людях, шумно здоровались и шли обниматься: «Шура!» — «Робик!»
Ширвиндту как актеру удивительному и с тонким чувством юмора хотелось и на фотографии выглядеть необычно и очень, я бы сказала, сюжетно. Поэтому он, позвонив до съемки, сказал, что хорошенько все обдумал и придет не один, а с сыном Мишей. И что уж если делать что-то запоминающееся, то пусть это будет картина Репина «Иван Грозный убивает своего сына Мишу». Вот так он решил. Для этого, собственно, Мишу и приведет. Чтобы, значит, убить.
У меня, конечно, никогда бы язык не повернулся предложить такое! Фотография фотографией, а Мишу жалко. Не послушался Александр Анатольевич, привел сына. Сели они на завалинке, стали входить в образ, разрабатывать план убийства. У нас все уже было к кровопролитию приготовлено: одежды парадные, ковры заморские (из моей спальни), глаза выпученные и кровь багряная искусственная. Разложили мы тела царские на коврах персидских, окропили кровью чело дитяти, но не получилось быстро все порешить — оба величества начали хохотать не по-царски, с воем и причитанием, а с ними и челядь вся низкородная. Долго ходила я вокруг клубка царских тел, взывая к порядку и послушанию, но не сразу вняли цари-батюшки, отец и сын. Хохот стоял перед убийством знатный, но вскоре Александр Анатольевич и сын его Михаил перестали икать и всхлипывать, вытерли слезы драгоценные и приступили к действию. Михаил уже было обмяк, прикрыл глаза карие, царь-батюшка выпучил свои изо всех сил — и снова семья эта бесовская не сдержалась, снова планы все порушила и сорвала убийство. Долго мучился царь с отроком своим — и так он его и сяк, но все равно не получается прибить сына, смешно им. Тогда пригрозила я царю-батюшке: «Пристукну, — говорю, — сейчас вас обоих, даже ковры персидские ради такого случая не пожалею». И видимо, была в моем голосе такая решимость несусветная, что разом присмирели оба мужичка, сошли с лица, и тотчас дело темное фотографическое было сделано.
А потом мы с бывшими царями-батюшками пили чай и говорили о несбывшейся мечте Александра Анатольевича купить «газон», иными словами, для непосвященных, ГАЗ-69. Два раза близок он был к этому, но каждый раз покупка волшебным образом срывалась. Но главное ведь, что остается мечта! А что человек без мечты?
С Алсу я познакомилась, когда мы снимали проект «Самые красивые люди» для журнала «7 Дней». Случилось это году в 2000-м, и Алсу была совсем еще маленькой девочкой. Хороша Алсу была бесподобно — какая-то волшебная и прозрачная, но вместе с тем очень зажатая, будто девушка стеснялась, что она не такая, как все. Они с директором пришли вовремя, держались скромно и с достоинством. Больше всего меня удивило, что Алсу общалась со мной через своего директора, будто совершенно не понимая, о чем я говорю. Мы находились в комнате втроем: я говорила, что нужно сделать, куда встать, а директор в точности «переводил» ей мои слова с русского на русский. Было забавно. Милая девочка кивала и исполняла то, что просил директор.
— Попросите, пожалуйста, убрать потом мешочки под глазами, — просит Алсу своего продюсера.
— Кать, мешочки можно будет потом убрать? — спрашивает он меня.
Я стою рядом, между ним и Алсу.
— Лицо будет плоское, и глаза не такие выразительные, — говорю в небольшом смущении, не совсем понимая, кому отвечать.
— Знаешь, — переводит ей продюсер, — у тебя могут получиться не такие выразительные глазки и личико станет плоским.
— Да? — удивляется Алсу. — А если все-таки чуть-чуть убрать синячки? Чуть-чуть?
— Катюш, может, синячки все-таки чуть уберем? Самую малость, — просит продюсер.
Мне такое общение уже даже начинает нравиться. В нем явно что-то есть.
— Конечно, давайте уберем, — соглашаюсь я.
Мы долго выбирали образ, в котором Алсу предстояло сняться.
— Надо придумать какой-нибудь хит, — говорит продюсер.
— Значит, надо что-то хрестоматийное, то, что еще со школы всем известно. «Всадница» Брюллова, например.
— Всадница? Нет, не будем рисковать. А вдруг лошадь зашибет? А может, лошадь снять отдельно?
Перебрали еще с десяток картин, но в каждом предложении продюсеру чудились какие-то зловещие тени драматических финальных развязок, и я с ужасом стала думать, что фотография, оказывается, дело весьма опасное и рискованное.
В результате остановились на картине того же Брюллова — портрете Натальи Николаевны Пушкиной. Этот образ показался продюсеру вполне безобидным. Только парик просил поаккуратнее надевать. Чтобы шпильками, не дай бог, не поцарапать его подопечную...
Алсу всегда была очень терпелива, молчалива и профессиональна, что, собственно, для работы и нужно. Быстро, четко, без звездных капризов. И даже с годами, по-моему, ничуть не изменилась, превратившись в прекрасную жену и маму и замечательную певицу, абсолютно не страдающую звездной болезнью. А это самая страшная, не поддающаяся лечению болезнь, — если, конечно, у человека нет ей иммунитета: внутреннего стержня и хорошего воспитания.
Владимир Яковлевич редкой породы человек. В свои девяносто он наивен, открыт, доброжелателен и мудр без той вседозволенности, когда с высоты таких лет можно запросто обидеть, сказануть правду и не думать о последствиях. Он любит людей. Жизнь его, видимо, в них не разочаровала. И слава богу. Он друг моего отца. Они много вместе работали. Мама с папой звали его Шайкой. Ему, Шайке, это нравилось.
Шаинский — ходячий адреналин. Я не совсем точно понимаю, как этот адреналин выглядит, но скорее всего — как Шаинский. Прыткий, не по-стариковски юркий, бойкий и хорохорящийся, цепляющий взглядом все и вся, он говорит только ему известными поговорками. «Всякий кулик на своем месте велик», «Лето для души, зима для здоровья» — на каждый вопрос свой ответ. Он как настоящий джентльмен пришел на съемку с букетом. В цветочном магазине забыл свои перчатки и сильно замерз: «Я везде все забываю. Такой рассеянный стал...»
Большую часть времени Владимир Яковлевич живет с семьей в Израиле, в Москве бывает наездами, поэтому не знает почти никого из нынешних звезд. Он долго ходил по студии и рассматривал фотографии знаменитостей.
— Это кто?
— А кто он?
— Телеведущий. «Пусть говорят».
— О чем пусть говорят? Кто пусть говорит?
— Он пусть говорит.
— Надо же... Первый раз слышу. А это кто?
— Королева? А почему она такая голая?
— Это «Рождение Венеры» Боттичелли.
— И что? При чем тут Боттичелли? Она сама разделась?
— В каком смысле?
— В смысле — вот прям пришла и разделась?
— Ну да.
— Надо же....
Недавно Галя позвонила директору Стаса Михайлова.
Я, честно говоря, совсем не могу понять: от чего так тащатся наши бальзаковские бабоньки?.. Ну, вот совсем! Ну, ни капельки! Средние песни из прошлого века, поет их явно не красавец, без особого шарма, вполне заурядный среднестатистический мужичок. Причем поет вполне обычно. Вроде и возраст у меня такой же, что у его фанаток, — но не то что не цепляет, а удивляет! На лице недоумение, как у ученого, у которого опыт не удался, — почему? Может, дядя занял правильную нишу, рассчитывая на пожилых разведенок, мечтающих о поздней любви? Может, и так. Или правильно построенная пиар-кампания? Или просто удача? Не важно, главное — это феномен нашей эстрады. Востребованный и успешный — а значит, надо его снять для проекта.
Так вот, звоним директору феномена. «Куда? В проект Кати Рождественской? Вы что, собираетесь раскрутиться за наш счет? Не выйдет!!!» — и повесил трубку.
Немая сцена. Но на самом деле это можно было предвидеть...
Давным-давно, еще девочкой, я поехала с родителями куда-то в гости на дачу. Сначала долго отказывалась, ссылалась на несделанные уроки, на трату времени на поездку, придумывала всякие варианты отхода. «Поехали, потом вспоминать еще будешь», — сказал отец. Так и вышло.
Приехали на дачу Орловой и Александрова — из Переделкино во Внуково всего минут десять езды по тем беспробочным временам. Вернее, Орловой уже не было, был Григорий Александров и его новая жена, которой стала вдова его сына Дугласа. Сложная конструкция, но тогда я в подробности не вдавалась.
Гости сидели за длиннющим столом под большим навесом, пристроенным к дому. Кто тогда был — не помню. Родители присоединились к остальным, а мне хозяйка почему-то решила показать дом.
Большая по тем временам, выбеленная гостиная с роялем, дубовым столом, лавками и лестницей у стены, ведущей на второй этаж. На лестнице и в коридоре наверху сплошь фотографии великих — все с автографами. Чаплин, Софи Лорен, Марлен Дитрих, Грета Гарбо с какой-то игривой надпись— намеком на отношения — весь тогдашний Голливуд, мне в те годы совершенно незнакомый.
Второй этаж был разделен на мужскую и женскую половины. Кабинет тоже беленый, небольшой, с уютной печкой в «самолепных» изразцах начала советской власти, судя по незатейливым наивным сюжетам. Письменный стол и шкафы с книгами. На полу смешные деревенские полосатенькие половички. «Святая святых», — скромно сказала жена-вдова.
То, что я увидела на «женской» половине, навсегда отпечаталось в памяти: спальня, целиком обитая ситцем, углубленная ванна и полочка в окне, уставленная пузырьками из цветного старинного стекла. Господи, как это было красиво! Солнце подсвечивало их, и очень радостно было смотреть на мир через это яркое живое окно! Спальня была похожа на ситцевую шкатулку, в которой в свое время хранилась главная ценность — ее хозяйка. Ситцем (махонькие цветочки на совсем светлом фоне) было закрыто все: стены, спинка кровати, кресла, стулья, диван и даже зеркало. Про потолок не помню.
«Она все в комнате сделала сама», — сказала женщина.
Мне трудно в это было поверить. Как так, Любовь Орлов— и с иголкой в руках? Видимо заметив сомнение у меня в глазах, она чуть отодвинула от стены кресло и показала мне не пофабричному торчащие нитки с задней стороны спинки.
Ванна — это вообще что-то удивительное, просто музейный экспонат! Она была вровень с полом, совсем как микробассейн.
— А зачем? — удивилась я.
— Это задумка Григорь Василича. Он сказал, что не подобает такой великой актрисе задирать ногу, чтобы залезть в ванну. Что Любовь Петровна должна входить в нее как в реку...
Только теперь я понимаю, что в жизни Орлова и Александров тоже играли по какому-то отточенному сценарию, в котором сами придумывали, что и как надо делать, совершенствовали эти привычки и правила, выискивали «логические посылы», прикидывали: верю или не верю, смотрели на себя со стороны, будто в каждой их комнате стояла камера и, потрескивая, накручивала на пленку всю их красивую, придуманную, невзаправдашнюю жизнь.
И это ситцевое убежище скорей всего кому-то из них приснилось или было подсмотрено у голливудских див — с выступающей из стен ситцевой мебелью, сливающимися с местностью зеркалами в ситцевых рамах и с ситцевым отражением, ведь хозяйка так выигрышно смотрится на этом фоне! Или, точнее, в этих декорациях.
А потом мы пошли к столу, я удивилась, что мне дали почти зеленый бульон с мелко нарезанной травой, что-то было еще, вкусно и сытно, но бульон для гостей удивил меня — у нас дома никогда не подавали на ужин суп. Александров говорил мало, но показал могучую ель, которую они с Орловой посадили много лет назад еще саженцем и всегда наряжали к Новому году, а она, зараза, вымахала за эти полвека и теперь намного выше самой дачи — последние годы приходилось наряжать только нижние ветки. Что-то было еще, слушали пластинки из шикарной виниловой коллекции Орловой — музыку она любила. Как папа и обещал, я запомнила эту поездку в гости на всю жизнь.
Пару лет назад побывала на этой даче снова. На этот раз по другой причине. Внук Александрова жил за границей и приехал сюда освободиться от имущества и продать дачу.
Я ходила по гулкому, пустому, притихшему, почти мертвому дому. Не было уже почти ничего из обстановки, картин, книг — ничего, что напоминало бы о той жилой и живой даче. Было невыносимо грустно. На полу какие-то чеки, бумажки, порванные фотографии. В углу у оставшегося огромного стола хозяин с полуулыбкой и подшофе — все это ему неинтересно и скучно, главное — побыстрее бы.
«Еще пластинки остались старые, но репертуар не мой, могу продать недорого, — и он показал на стопку, вернее, кучу черных блестящих дисков — битых и не очень, в обложках и без, вот так, на полу, навалом, как продают на вес. — Тысячи две рублей за все дадите — буду рад, — улыбнувшись, сказал внук. — Мне это хозяйство ни к чему».
Я присела и стала перебирать «хозяйство». Репертуар на самом деле был исключительный: Вертинский, Юрий Морфесси, Вадим Козин, Петр Лещенко, Козловский, Шаляпин и Карузо лежали в одной черной блестящей куче, запылившиеся, местами потрескавшиеся, очень разные, но одинаково могучие. Песни о Сталине и Ворошилове почему-то на французском языке стыдливо валялись особняком, а в самом низу, раздавленный оперной мощью, полуистлевший пакет с пластинками и помятой записочкой «Душещипательные французские романсы», написанной женским почерком, может, Любовь Петровны?
Пластинки я не собирала, и в общем-то они мне были не нужны, но понимала, что они пропадут, их выбросят, разобьют и следа от них не останется, если не заберу.
— Еще в сарае хлама всякого полно, — сказал внук. — Хотите взглянуть? — он снова скривил рот в потусторонней улыбке.
Мы вышли из дома и пошли прямо по сугробам в маленький сарай. Дорожки в снегу не было, и внук шел впереди, протаптывая тропинку, я пыталась попасть в след. В сарае был больший порядок, чем в доме. На полках по стене лежали металлические бобины с пленкой. Много. Очень много.
— А что там?
— Я и не знаю, как-то не было времени просмотреть, может, пробы, может, кино какое-то, может, личные съемки, — ответил внук. — Я же редко в Москву приезжаю. Сейчас закончу все это с домом и уже не вернусь. (Он действительно уже не вернулся, совсем спился и быстро умер.) Сколько я себя помню, они тут и лежат всегда. Забирайте, их все равно отнесут на свалку или новые хозяева выкинут. Вон там еще старые фотографии, дед фотографией увлекался, эту великую гадину все время снимал.
«Великую гадину»... Какие высокие отношения. Я сделала вид, что не расслышала. Стало как-то не по себе.
— Они столько путешествовали... Вот здесь все их поездки. Я смотрел как-то. Любопытно, конечно, как дед мир видел, любопытно... Одно время я хотел музей сделать, но что-то не срослось.
Не знаю, почему он так разоткровенничался.
— Вы же фотограф, вам это может быть интересно, — показал он на пленки.
Не то что интересно — передо мной лежал настоящий клад. Хотя, конечно, я не знала, сохранились ли пленки после стольких лет жизни в таких условиях. Он назвал сумму за все, и я не раздумывая согласилась.
Подпишись на наш канал в Telegram