Я много думала над тем, что же меня с Веничкой Ерофеевым связывало — любовь, страсть, похожесть? И кем я была для него прежде всего — любовницей, женой, музой, другом?.. До сих пор не знаю, как ответить.
— Веничка снился мне позавчера. Спросил строго:
— Шмелькова, сколько ты выкурила сегодня сигарет?
— Я тебе раз сто уже говорила, что двадцать лет не курю!
— Кулешова, не юли...
— Ну полштуки...
— Нельзя, Перельманиха, нельзя...
Перельман — фамилия моего папы. Старшая сестра носит его фамилию, а я мамину — Шмелькова. То ли потому, что родилась в эвакуации и не было под рукой папиных документов — он воевал, то ли просто так родители захотели. В общем, для меня самой загадка. Но Перельманихой Веня меня подначивал.
Ерофеев мне часто снится. Часть ночных «сюжетов» связана с курением, вероятно потому, что добил Веню рак горла. Но гораздо чаще мне снится, как автор всемирно известных «Москва — Петушки» и «Вальпургиевой ночи» воскресает. Один из последних снов даже пересказывала Нине Васильевне, его родной сестре, по телефону. Вроде как все мы: я, Веничка, Тамара Васильевна и Нина Васильевна — едем в автобусе. Веничка сидит, но мертвый, и сестры плачут, а я их утешаю: «Не убивайтесь, он сейчас воскреснет». Поворачиваюсь и вижу, как Венедикт живыми глазами глядит на бегущую обочину дороги. «Ну?! Что я вам говорила?» — обращаюсь к его сестрам и просыпаюсь.
Пройдет еще пара дней, и мне снова приснится тот, кто однажды просто забрал мою жизнь. Чтобы после смерти Вени выйти замуж, и речи не шло. Я вообще перестала обращать внимание на мужчин... Он меня как отгородил. Или ослепил, как слишком яркая планета.
— Когда вы встретились с Ерофеевым, в разводе были?
— Несмотря на то что вся эта семейная жизнь совсем не моя история, до него в ЗАГСе я была дважды. Кулешовой Веничка меня дразнил из-за второго мужа — я по паспорту осталась с его фамилией. Кстати, они родились в один день — двадцать четвертого октября. Первого моего мужа Ерофеев в своих остротах почему-то не трогал. Впрочем, и с ним вышел один странный эпизод. Когда я впервые оказалась во дворе фактически не знакомого мне тогда Венички на Флотской, хотела подписать у него «Москву — Петушки», услышала оклик за спиной: «Наташа! Ты ли это?» Смотрю — бывший муж! Мы давно не виделись, и я не знала, что он теперь живет в соседнем с писателем доме.
Вообще вся наша с Веней история пронизана такими невероятными совпадениями и стечениями обстоятельств, что иногда и поверить сложно!
— Как же вы все-таки познакомились? Насколько я понимаю, это случилось не в тот день, когда вы пришли за автографом и случайно встретили во дворе бывшего мужа?
— Вечером семнадцатого февраля 1985 года в квартире журналиста Игоря Дудинского скопище народа: выставка неофициальных художников и игра в «путаницу». По кругу ходит листок бумаги. Каждый пишет что хочет и, загнув текст на обратную сторону листа, оставив последнюю фразу, передает написанное соседу. Являюсь с опозданием. В комнате лишь одно свободное место на низкой лавочке рядом с незнакомым мне мужчиной. Он непрерывно курит «Беломорканал». По ходу игры мой текст переходит ему: «В сумасшедший дом попал по блату». Уже позже, когда игра закончилась и все посмеялись над итогом, кто-то сказал: «А неплохо у вас с Ерофеевым вышло». Как? Тот самый Ерофеев?! В своем дневнике Веничка потом опишет нашу встречу немного иначе: «Уселась рядом и нахально стрельнула пару сигарет и авторучку».
Потом был вечер поэзии Генриха Сапгира в квартире известной почитательницы московского андеграунда Наташи Ворониной. Неожиданно пришел с женой Галиной Носовой и Ерофеев. Все просят его прочесть «Вальпургиеву ночь», которая тогда гремела. Читает. Я завороженно записываю на магнитофон. Потом долго его не видела.
О том, что у Ерофеева обнаружили рак горла, говорили, новость эта ошеломила культурную Москву. И вот звонит мне однажды некая Маша Фомина, которую я в своей жизни видела всего пару раз на литературных квартирниках, и просит набрать домашний телефон Венички. Откуда только мой номер телефона взяла? Почему именно меня попросила позвонить? Отчего не сама? «Боюсь, — призналась Маша. — Вдруг его жена скажет, что умер?»
Позвонила, несложно мне. Я же не была в Ерофеева влюблена и не боялась ответа его жены. Он снял трубку сам, сказал что-то малозначительное и отсоединился. Я улыбнулась: из семи цифр наших телефонных номеров совпадают пять.
На Флотскую спустя время поехала с соседкой: она хотела приобрести картину и я посоветовала купить что-то кисти Игоря Ворошилова. Зная, что Ерофеев живет в одном дворе с Наташей Алешиной, позволявшей немосквичу Игорю хранить картины в своей квартире, прихватила самиздатские «Петушки» для автографа. Зашли с подругой вместе. Ерофеев был слегка подшофе, гость его нес какую-то ахинею, я, не зная, куда себя деть, села за напрочь расстроенное фортепиано. Для серьезности начала с классики, а потом, окончательно осмелев, надрывно исполнила есенинское «Пой же, пой. На проклятой гитаре...» «Сука», — чуть ли не с нежностью глядя на меня, произнес Ерофеев.
Так начались мои странные отношения с человеком, которого сейчас иначе как легендой не именуют. С того дня Веничка стал мне звонить. Случалось, звонила и его жена, которая на момент моего первого визита на Флотскую лежала в больнице. Ее периодически помещали в стационар подкорректировать проблемы с нервами. «Мальчик очень просит, чтобы вы приехали», — говорила Галина. После операции на гортани Веню, кроме старых друзей, практически никто не навещал — многим оказалось психологически тяжело слышать механический голос через микрофон, с помощью которого он разговаривал.
А мы болтали обо всем подряд. Но больше всего Веничке нравилось, когда я несла околесицу. Хохотал, называл меня каламбуристкой. Галя тем временем раздражалась. Поджав губы, спрашивала: «Не слишком ли вы к нам зачастили?» А потом снова звонила: «Мальчик очень просит...»
Веничка — фатальный для меня человек. Разрушитель по натуре, душевный комфорт не любил и не ценил, что понятно — он же писал... Кроме того, резкие перемены настроения провоцировала и болезнь. Но, как ни странно, мне с ним было необыкновенно просто! Он понимал мой юмор, который не все понимают, — я английский такой люблю. Веня, бывало, смеялся до приступа. И Галя возмущенно вмешивалась: мол, чего веселитесь — плохо же будет?! Кажется, если бы не Венин уход из жизни, мы никогда не расстались бы. И еще думаю, что мы обязательно должны были встретиться, поэтому и встретились.
— Он говорил вам о своей семье, жизни до вас?
— Случалось, вспоминал о родителях, особенно об отце. Раз за разом рассказывал одну и ту же историю, как тот был начальником маленькой полярной станции Пояконда. Не успел Веня родиться, отца забрали то ли за анекдот, то ли за допущенную в разговоре критику советской власти. Домой он вернется только спустя шесть лет. До восьмого класса Веничка жил в детдоме. Мать его Анна Андреевна отдала туда детей, полагая, что там им будет сытнее.
Отец, по его словам, был красив, высок и строен, любил петь, в том числе классические арии. Заканчивался Венин рассказ всегда одинаково: как над отцом издевались на допросах и как его не пустили в школу к сыну на выпускной и он не смог увидеть торжественного вручения Венедикту Васильевичу золотой медали.
Веничка был в чем-то похож на отца: идет по бульвару — полное ощущение — лорд! Высокий, элегантный. Лицо Венички было не только красивым, но и необыкновенно значительным. Даже мой первый муж это отмечал, так и говорил: «Какое у него значительное лицо!» Когда Ерофеев сидел молча, думал о чем-то или читал, смотреть на него можно было не отрываясь.
— Влюбились с первого взгляда?
— Я много думала над тем, что же меня с ним связывало — любовь, страсть, похожесть? И кем я была для него прежде всего — любовницей, женой, музой, другом?.. До сих пор не знаю, как ответить. «Влюбилась» — слово неподходящее, легковесное. Чувство мое было слишком сильным, иначе не выдержала бы всего этого...
Однажды пожаловалась ему на плохое самочувствие. «Ну что ж, умирать будем вместе!» — подмигнул Веничка. Тогда я впервые услышала историю, как его не выпустили лечиться. Когда страшную болезнь диагностировали, первыми помощь предложили французы — главный онколог Сорбонны. Там читали «Москву — Петушки» и с восхищением относились к автору. Говорили, что Европа к 1986 году уже имела серьезные наработки в борьбе с этой напастью...
Но Веничку за границу не выпустили из-за четырехмесячного перерыва в рабочем стаже в 1963 году. Он был потрясен. Позже в одном из интервью он повторит свою фразу, произнесенную мне тогда: «Умру, но этих скотов никогда не пойму». И тут же: «Ты, Шмелькова, меня не жалей. Себя жалей! Ты родить-то еще можешь? Тогда бы я купил в Америке колясочку...»
— А что же его супруга Галина Носова? Наверное, ей непросто было смириться с вашими отношениями и со своей ролью в любовном треугольнике?
— Да, была Галя, официальная жена, кандидат экономических наук, относившаяся ко мне по синусоиде. Сейчас, если честно, я была бы счастлива ее увидеть. А тогда балансировать между Веничкой и ею зачастую было сложно.
Как-то, не выдержав Галиного бессильного бешенства, хотела уехать, но Веничка расплакался как ребенок. Огромные слезы катились по его щекам, я замешкалась. Галя вышла на кухню и пустыми остановившимися глазами смотрела в темное окно. Стало неловко, и я все-таки отправилась домой.
Носову сильно не любили некоторые Венины друзья, поэтому меня они приняли, что называется, автоматически. «Надо же, без горла — и такая любовь!» — говорил его ближайший друг и первый читатель знаменитых «Петушков» Вадим Тихонов. У меня к Носовой ненависти не было, в чем-то она казалась даже чрезвычайно мудрой и жертвенной. Как-то оставив меня ночевать, дала капли от нервов и сказала: «Двоих вас я, наверное, не прокормлю... Да, Ерофеев... Любовь — не картошка!»
Впрочем, думать, что я совсем не страдала по поводу нашего странного триумвирата, пошло. Сам Веня говорил: «Ну что ты так переживаешь? Ты в этом доме имеешь право на все. Галины функции тут — готовка и финансы». Историю их брака я слышала от обоих, без подробностей конечно. Веничке была нужна прописка в Москве, а Галя Носова почему-то ужасно хотела попасть в круг богемы, что в те годы для человека со стороны было почти невозможным. Плюс у Галины имелся и еще один интерес — литературное наследие Ерофеева, невероятно востребованное во всем мире по сей день. Осуждать ее за это я не могла, нахлебалась Носова с Веничкой порядочно. Сам говорил: «Не обижайся на нее, Галька — девка и так несчастная».
В опалу у Венички мы с Галиной попадали по очереди. Ерофеев по сути добрым человеком был и такие ссоры, думаю, провоцировал бессознательно, для чего-то одному ему ведомого — драматургии, новых эмоций. Помню, собирались в кинотеатр на фильм «Пролетая над гнездом кукушки» Милоша Формана. Веня давно хотел посмотреть, ему сказали, что сюжет очень напоминает его «Вальпургиеву ночь». Созвонились, договорились, я поехала. Едва вошла в дом — скандал! Веничка не просто холоден — враждебен! Выдал на-гора целый список претензий! Я от такой встречи опешила и тоже наговорила ему кучу гадостей. Вообще меня спровоцировать сложно, но у Ерофеева получалось.
— Никогда тебе этого не прощу! — заключил Веня. — Мне за пятьдесят лет никто таких вещей не говорил!
— Так мы идем в кино?! — спросила я. — Или мне возвращаться?
— Пошли.
Из квартиры выходили под аккомпанемент разговора Галины с подругой по телефону: «Мне эта жизнь опостылела. Эта мерзкая парочка пошла в кино! Я впервые за четырнадцать лет совместной жизни спросила его: «Зачем ты на мне женился?»
Кино нам обоим понравилось, Веничка смотрел на экран внимательно, пару раз засмеялся. Но расстались холодно. На следующий день звонит: «Привет, пустушка! — Он частенько меня так называл, подкалывая за легкомысленность. — Носова вчера увидела меня вернувшегося домой одного, и у нее в глазах вспыхнули два восклицательных знака!»
— Получается, у них был фиктивный брак?
— Совсем фиктивными я бы их отношения не назвала — они жили вместе, до меня эту пару явно что-то связывало помимо регистрации... Впрочем, подробностями не интересовалась. Наверняка знаю только то, что когда я появилась в квартире на Флотской, никаких близких отношений между ними точно не было. Иначе не пошла бы на такое ни-ког-да!
В нашей с Веней истории я ведь действительно ни на что не претендовала. Вообще чаще всего не рассчитываю, а живу как живется. Такой уж человек. Кто-то скажет: бабочка-однодневка. Другие: будет день — будет пища. Вероятно, все от легкомыслия идет, но Веничка это очень точно почувствовал — что ни от кого мне ничего не нужно. И от него в том числе. Разве что кроме любви...
Поначалу Галя опасалась конкуренции в вопросе о литературном наследии Ерофеева. И если откровенно, такой поворот был возможен. Даже некоторые Венины приятели советовали ему завещать ценное культурное наследство именно мне. Но потом Галина разглядела всю мою недальновидность и успокоилась. Да и я изначально вела себя тише воды ниже травы — максимально прилично то есть — и... очень жалела Носову. Все-таки она была не самым здоровым человеком.
Как-то мы втроем гуляли по лесу и вдруг она решила сорваться в Москву. «Пора Гальке в больницу», — мрачно заключил Веня. Симптомы были налицо: чрезмерное увлечение наукой, исписанные формулами обои и книги. Время от времени, когда Галя входила в пике, она, как я уже говорила, оказывалась в стационаре. В остальные же дни спасалась лекарствами. Однажды я не могла уснуть, и она отскоблила ножом от своей таблетки мне какие-то крупинки. Я съела их и не помню, как провалилась в забытье. «Не смей принимать ее лекарства, не бери у нее ничего!» — ругался Веня, когда я с утра едва смогла поднять себя с кровати. Жаловался, что в его отсутствие жена с лупой проглядывает все его дневники, выдирая то, что ей особенно не нравится. «Уже две тетрадки сгинули», — говорил.
Для Вениной тещи Клавдии Андреевны я и вовсе была человеком удобным. Она видела, что ни опасности, ни вреда от меня исходить не может. Воспринимала Галиной помощницей. Носова могла пойти на день рождения, к подруге, поспать в конце концов! При этом проблемный муж ее оставался под присмотром. Кроме того, несмотря на весь драматизм ситуации, я действительно вносила в их дом некое оживление. Возможно, на нервной почве. На самом-то деле все было непросто. Веничка менялся от отлично себя чувствующего до почти умирающего, сегодня — дерзкий, завтра — добрый, послезавтра — напился...
— Писали, что последний пункт часто становился причиной многих проблем Венедикта Ерофеева...
— Алкоголиком он не был! Но выпивал. Галина жила во власти иллюзий, что управляет Вениной литературной деятельностью. А на мой счет думала, что буду держать под контролем остальные сферы. Как-то дала двадцать пять рублей, и мы с Веней пошли в аптеку за лекарствами. Когда Ерофеев завернул в винно-водочный магазин, я уговаривала этого не делать, даже плакала! Но кроме «Шмелькова, кончай реветь» ничего не добилась. Помню, хотелось умереть от стыда, когда мы вернулись домой. «Лучше бы ты спивался с Ахмадулиной, — победоносно заключила Галя. — Вы же так друг друга любите!»
Сама, впрочем, невольно способствовала... «Случайно создал шедевр и больше писать не можешь! Ты, Ерофеев, умрешь не от рака, а от жадности!» — пророчила Галя, пытаясь выторговать у него очередную рукопись — сто граммов коньяку за страничку. Веничка начинал писать, но вскоре в нем образовывалась такая смелость, что бутылка у Гали просто забиралась и ничего поделать с этим было нельзя. Время от времени Веня бравировал: «Я не из тех, кто вшивает торпеды, сам продержусь!» — и, случалось, правда держался несколько дней кряду.
Как-то позвонил в восемь утра. «Почему в такую рань? — спрашиваю. — Проверяешь, дома ли ночевала?»
Что-то пробубнил в ответ. Договорились созвониться в девять вечера, чтобы обсудить поездку в Абрамцево, которую долго планировали. Не позвонил. В десять вечера набрала его сама. В трубке нетрезвое: «Глупая дура, до свидания!..» И короткие гудки.
А через день-два уже просит достать ему, если представится возможность, книги. Да какие! «Илиаду» и «Одиссею» Гомера, «Божественную комедию» Данте, все трагедии Эсхила, «Сочинения» Плутарха, «Метаморфозы» Овидия... И еще почти десяток наименований, включая «хоть что-нибудь из Шекспира». На следующий день привезла «Короля Лира» и семь комедий, которые «достала» из собственной домашней библиотеки. Поцеловал руку, назвал умницей.
Все это запросто уживалось в одном человеке. Уезжала в экспедиции — скучал. Писал письма...
«Милая и пустая девчонка, здравствуй! И как без тебя тошнехонько! Со времени твоего отъезда началась полоса полуоцепенелой полуразбитости, вернее, полоса сиротства и умственного распада. <...> С 10-го числа в столицу не выползаю. Я там совсем околею от скорби. Здесь, в маленьком домике, я тоже немножко околеваю, но каждый день утром обнаруживаю себя в живых. Охоты шастать по лесам почти нет, да и какой смысл без тебя? Для ради утреннего променажу сейчас отправлюсь в Птичное за молоком (!) <...>
Я забросил все бумаги, все книги и три дня кряду слонялся по окрестным лесам с риском заблудиться и сгинуть. Да, a propos, ты напрасно укоряла меня по телефону в холодности тона. Ни о ком на свете, пустушка, я так не тревожусь и так неотвязно-постоянно не помню, как о тебе, бестолочь. <...> Вот и сейчас, благо кончился дождик, двину в Птичное. Куплю газету «Правда», пакет молока (!) и снова опрокинусь в лес. Никогда я еще так близко не сходился с флорою, как в свой сорок девятый июнь. Букеты, к примеру, я сооружаю такие, что твоему стервецу Кончаловскому до меня далеко, как до звезды небесной. Обрываю на этом. Жду тебя в гости, потому что букеты и рукописи — все это хорошо, но без тебя быть все-таки паскудно. Дай тебе Бог удач на всех глупых путях твоих. Обнимаю. Венед. Ероф. 23 июня, 87».
— А как ваш «триумвират» воспринимало общество, знакомые?
— Время от времени в заботах о пострадавшей морали каждого из нас выступал кто-то из друзей. Тихонов, тот самый ближайший друг, предложил посмотреть домик недалеко от Добрынихи, в котором мы бы с Веней могли поселиться вдвоем. Говорил открыто при Носовой: «Галя, я делаю это для тебя — чтобы ты от этой парочки отделалась, — и тут же мне: — Носова сама виновата, не любила Веню, а хотела попасть в богему». Вспомнил Венину первую жену Валентину Зимакову, мать сына, с которой Ерофеев, по его мнению, развелся из-за ее измены — не смог простить.
Веничка, чувствовавший себя неважно, слабым голосом добавил красок рассказу про его прошлую жизнь: сообщил, что, когда сын родился, был полной его копией. «Вся Москва мечтает познакомиться с Ерофеевым», — неожиданно сменил тему Тихонов. И признался тут же, что некоторых он знакомил с Веней за пятьдесят рублей, что вызвало у писателя некое подобие полуусмешки-полуулыбки. Притихшая от нашего возможного переезда Галина позвала всех обедать котлетами с вермишелью.
Конечно, мы никуда не поехали. Веничке плохо. Он лежит на диване, а Галя серьезным тоном уговаривает: «Ну подожди, мальчик, не умирай... Нам надо еще в Польшу съездить и дописать «Фанни Каплан». Показала мне свои новые брюки для поездки в Польшу и даже примерила. Попросила, как соберусь к ним завтра, купить шампиньонов и картофельных блинчиков.
Грибов привезла и еще Вене «Жизнь и судьбу» Гроссмана — он просил. Взял, заулыбался. Сказал, что перед этим автором встал бы на колени и поцеловал бы руку. Поскольку автора тут не было, руку поцеловал мне и обошелся без коленопреклонений. Но несколько раз напомнил Гале, чтобы меня покормила. Галя по телефону кому-то сказала: «Наташка приехала, и вроде все ничего».
Подписывает мне парижское издание «Москва — Петушки», ему привезли пять экземпляров. Очень рад. Венины книги спешили к нему со всего мира. Нью-йоркское «Василий Розанов глазами эксцентрика», самиздатская «Вальпургиева ночь». Разные люди возникали на пороге квартиры на Флотской. Веня многое подписывал мне на память, всегда по-разному: «Умной девочке», «Глупой девчонке», «С неизменной нежностью»... Все аккуратно храню до сих пор.
Ерофеев и сам обожал наводить порядок, особенно среди корреспонденции или своих книг. Весь дом мог напоминать Помпеи, но библиотека всегда была в идеальном состоянии. И фонотека. У Вени была громадная коллекция пластинок, много классики, и всегда в безупречном порядке — все расставлено системно, аккуратно, с большой любовью. Сперва самые любимые: Шуберт, Шостакович, Брукнер, отдельная любовь — Сибелиус. Последнего часто включал мне: «Послушай мою родину. Ну, отвечай, представляется тебе Кольский полуостров?» Однажды целый день просто слушали классику, я говорила, что именно Кольский полуостров мне и представляется. Меломанский вечер нарушил режиссер Театра имени Пушкина. Приехал с предложением поставить «Вальпургиеву ночь». Говорил, что заплатят три тысячи рублей, надо только убрать мат и фамилию Гуревич поменять на русскую. Веня говорит: «Дурак! Ну и дурак!»
— Он верил, что получится обмануть смерть, выкарабкаться как-то?
— Не думаю... Ерофеев верил в приметы. Однажды, приехав, застала Веню в мрачнейшем расположении духа. Рассказывает: «Читал в своей комнате — вдруг голубь! Заходит голубь!!! Именно заходит и пешком идет через всю комнату. Залетел через балкон, прошлепал всю кухню, большую комнату, коридор и явился... А по «Немецкой волне» еще в 1986-м сообщили, что скончался русский писатель Венедикт Ерофеев».
Он тонко сканировал мир. А уж когда дух смерти висел в воздухе, то самая мелочь лишала Веню хорошего настроения. До последних его дней приставали с просьбами написать предисловие к книге, дать интервью, но Ерофеев отказывал: «Времени нет, все оно уходит на то, чтобы не умереть». И однако ж, ложась на вторую операцию в 1988 году, на благополучный исход которой мало кто надеялся, включая самого Ерофеева, взял с собой «Фанни Каплан»:
— Будет очень жаль, если не закончу свою самую смешную вещь!
— Веня, — возразила я, — как же ты будешь работать в таком состоянии?
Он был очень тяжел уже.
— Значит, Господь еще рассчитывает на меня, что я еще напишу... Иначе чего тянет?!
На следующий день звоню Гале справиться про Венины дела. Говорит сухо. Под конец и вовсе обвиняет меня в том, что «Фанни Каплан» не дописана по моей милости:
— Все по выставкам его таскала!
— Почему же за тринадцать лет жизни с тобой он написал только «Вальпургиеву ночь»?
Допускаю запрещенный прием, и Галя срывается в крик. По сотому кругу слушаю, что только благодаря ей и ее нервам Веничка хоть что-то время от времени еще пишет!..
В интервью не помню для какого журнала, их были сотни со всего мира, Веню спросили: смог ли он сделать больше в более благоприятных обстоятельствах? И он честно ответил: «А здесь ничто не зависит от обстоятельств. У меня случалась очень сносная жизнь. И что? Я молчал. Никто — ни цензор, ни голод, ни деньги — не способны продиктовать ни одной угодной им строчки, если ты, конечно, согласен писать прозу, а не диктант».
— Известно, что у многих женщин, которые окружали Венедикта Васильевича, трагичные судьбы, есть даже смелые предположения, что он «сжигал» жизни влюбленных в него дам. Яна, к примеру, покончила с собой почти таким же способом, как Галина... Кем она была?
— Очень сложный для меня вопрос, хотя, несмотря на то что женщин вокруг Венички всегда крутилось много, бабником он не был. На самом деле редким чистоплюем он был, редким. Измен не прощал. Ему нравилось выстраивать драматургию, сталкивать лбами, наблюдать. И конечно, шли на это дамы творческие, специфические... Вот Яна, про которую вы спросили. Она называла себя ученицей Ерофеева, а меня его архангелом. Появилась из ниоткуда, как и большая часть бывавших в квартире на Флотской женщин. Умненькая, очень красивая, экстравагантная, если не сказать грубее в отдельных моментах...
Однажды вместе ездили к первой Вениной жене, матери Венички-младшего. Яна попросила составить компанию, еще взяла с собой какого-то красавца-журналиста и громадную сумку вещей — Яна одевалась модно и дорого. Валентина жила в Караваево, и я не помню, то ли уже там, то ли еще в Петушках, не суть, на улице плясала какая-то пьяная компания. И Яна, бросив все, вдруг ринулась в самую гущу и тоже принялась отплясывать. Причем ее разухабистые движения совсем не гармонировали с аристократичным тонким личиком. Это был какой-то безумный танец, больше похожий на эмоциональный срыв.
Потом на станции еще был эпизод: отправился поезд, она бежала за ним метров сто и что-то кричала... Если бы выпила, можно было списать на дуракаваляние, но Яна была трезва. У нее было двое или трое детей. Мужья какие-то были. Забегая вперед скажу, что когда смерть ее (Яна разбилась, прыгнув в лестничный «колодец») притянули за уши к Ерофееву, меня покоробило: ведь после ухода из жизни Венички прошло какое-то время, прежде чем Яна решилась на свой последний полет. Утверждать, конечно, не могу, но думаю, у нее просто окончательно разладилось с головой.
— А каким был последний год Ерофеева?
— Разным, но в основном страшным для всех нас. Веня рвался к природе. Часто заговаривал про Кольский полуостров. Когда тоска его становилась особенно острой, мы втроем торчали на даче в Абрамцево.
Я все эти годы вела дневник. Но перечитывая его сейчас, все равно многого не понимаю из того, 1990-го, последнего нашего года...
25 января. Заезжаю на Флотскую. Полный мрак. На столе бутылка бормотухи (!). Депрессия. Заводит Свиридова. На мой приход почти не реагирует. Только: «Ты где была?» Галя рядом. Похоже на выяснение деловых отношений. Вечером она мне звонит: «Заезжай, только ненадолго». Веня берет трубку: «Завтра наконец еду в Абрамцево. Хорошо, если приедешь 3—4 февраля».
3-го я была там. Веничка никого не хочет видеть — все раздражает. Вроде рад моему приезду, но говорит: «Приехала силком». Сосед гулял с собачкой и зашел его проведать. Веничка демонстративно ушел спать, хотя до этого смотрел телевизор, программу «Время», и рассуждал, что Горбачев на пленуме слетит и от этого будет худо всей стране. От приема и Вениного настроения я расстроена. Шалит сердечко. Едва засыпаю.
С утра в комнату заходит улыбающийся Ерофеев с корвалолом и громадным красным яблоком: «Бери! Как красиво — девчонка с яблоком!» Галя уезжает за лекарством. По ее просьбе два местных парня приносят Вене немного самогона. После пары рюмок и легкого завтрака уговариваю его на прогулку. Все время толкает меня в сугробы, и это страшно его веселит. Обедаем втроем. Уже впотьмах с санками отправляемся рубить ветки упавшего неподалеку дуба, чтобы топить печку. Ужинаем под поскрипывание сгорающих веток сырниками с чаем. По телевизору «Новости». Уютно. Еще несколько рюмок, и снова Венедикт становится мрачен. С трудом уговариваю его прогуляться перед сном. Ведет меня не на дорогу, а в сад, где мы почти сразу спотыкаемся и летим в сугроб. «Я предчувствовал, — говорит Веня, — что найдется девчонка, которая приласкает меня, и ею оказалась ты...» Возвращаемся, Галина невозмутимо напевает: «Одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра».
Там, в Абрамцево, Веня часто просил покатать его на санках. Только когда стемнеет, чтобы никто не видел. И я катала, впрягалась как лошадка и возила его по узким дачным стежкам. Он веселился как ребенок. За месяц до этого врачи сказали, что метастазы пошли в легкие. Это был конец.
4 марта. Вене по-прежнему плохо. Из дома не выходит. Галина предложила вернуться в Москву. «Оттуда гроб легче вытаскивать?!» — обозлился Веничка. И тут же вспоминает, что 14 марта у меня день рождения, и настроение его сразу меняется. Его это начинает страшно веселить. «Этой дуре, — кивая на меня, говорит Гале, — сорок восемь будет! Старушенция!»
В том, что на домик с крылечком, свой собственный (дачи всегда снимали), не хватает, Веничка упорно винил Носову.
— Столько за «Москву — Петушки» было переводов, на десятки языков в мире переведена эта вещь! А сколько добавлялось за постановки «Вальпургиевой»? — раздражался он.
Я успокаивала:
— Продам любимую картину, если, к примеру, не хватит на крыльцо.
Умиротворенный Веня засыпает. Я не сразу, но тоже проваливаюсь в дрему. Слышу:
— Наташка, — говорит, — мне приснилось, что не хватило на лестницу, а дом двухэтажный. Пришлось прыгать на асфальтированную, почему-то изрытую землю!
10 апреля — страшный день. Вене очень плохо. Жду «скорую помощь», чтобы ехать в Онкологический центр. Никто не понимает, куда делась Галина. Нервничаем. Чтоб поддержать Веню, подтруниваю, что теперь точно в Абрамцево уворуют все его драгоценные стройматериалы. Ерофеев оживляется — рассказывает доктору, как однажды там сперли даже скамейку!
Носова приехала в больницу с нотариусом. Вене протягивают доверенность на права издания его произведений и получение гонораров. Несколько секунд он невидящим взглядом смотрит на белый листок, подписывает и швыряет на пол. Галина счастлива. Мы — я и доктора — все отворачиваемся.
9 мая 1990 года. Больница. Веня спит. Галя уехала по делам. Приезжает Лён (поэт, философ). Во весь голос обсуждает в палате, где Веничку лучше отпевать и хоронить: «Лучше центр, Ваганьковское, Любимов пробьет». Не слышит, к счастью, не слышит... Вечер. Он все еще в беспамятстве. Галя в сверхвозбужденном, страшно нервном состоянии, вслух читает строчки из «Вальпургиевой ночи»: «Это счастье с беленою на устах! Это радость с пятаками на глазах! День победы!» Накануне приезжали сестры Нина и Тамара, Веничка-младший. Потом мы остались втроем — он, я и Галя. Она судорожно переставляет цветы и причитает в полный голос, какую страшную она прожила с Ерофеевым жизнь. То плачет, то смеется, то вспоминает первого своего мужа. Наконец ушла подремать в коридор. Позже вернулся Венедикт-младший. Очнулась от резкого дыхания. Веничка лежал лицом к стене, я не видела его глаз. Перегнулась через него, заглянула и все поняла. Попросила Веню-младшего позвать Галю. Она вошла в палату, ничего не понимая. В 7 часов 45 минут 11 мая Венедикта Ерофеева не стало.
После похорон поехали на Флотскую. Галя определила меня в свою большую комнату, поставила перед кроватью портрет Вени и свечу. Мы раньше мало говорили о том, что будем делать без него. А вот Клавдия Андреевна, мать Галины, частенько заводила разговоры на эту тему:
— Наташка, ты с Галей не ссорься! У тебя тоже детей нет, обе вы без детей! Вот помрет Веничка, что будете делать?
Тогда такая забота меня забавляла.
— Хорошо-хорошо, Клавдия Андреевна, — отвечала, — только не волнуйтесь.
На этом, как правило, обсуждения наших с Галей перспектив заканчивались.
Галина Носова умрет через три года после того, как мы похоронили Веничку. Выбросится с балкона тринадцатого этажа той самой квартиры на Флотской. Но к Ерофееву это уже не имело никакого отношения. Потом придумали, конечно, накрутили... А вспомните, например, Модильяни! Жанна покончила с собой на следующий день после того, как Амедео не стало! Галина же спокойно и благополучно прожила свои последние три года, была вполне обеспечена, иногда, да, вспоминала Веню, но не помню, чтобы сильно депрессировала. А вот ее психическое заболевание стабильно выдавало обострения. Я замечала характерные странности время от времени, но каждый раз рассудок ее начинало мутить очень неявно. Вроде что-то и бросится в глаза, а потом думаешь: показалось... Иногда она сама просила вызвать врача, и я звонила в больницу.
Галя заглядывала ко мне в гости, или я к ней заезжала. Можно сказать, подружились. По сути Венина теща оказалась права: осиротевшим без Ерофеева бабам пришлось держаться друг друга...
Я собиралась на съемки в Пушкинские Горы, перед отъездом решила навестить Галину. Приехала и чувствую — что-то не так... На полу валяются листки с дневниковыми записями, склеенные обложки книг, в ванне уже пованивает какая-то рыба. На обоях снова формулы, и я не могу вспомнить, были ли они раньше или появились только сейчас. Галя уговаривала остаться ночевать. Но я никак не могла, попросила проводить меня до метро, зная, что в подобном состоянии Носовой лучше ходить, двигаться. А она как на грех была домоседкой... В общем, пошла она меня провожать до «Водного стадиона». По дороге много говорила подозрительного:
— Полетать охота... Вот так бы и взлетела...
— Тебе бы лучше Мазурскому показаться (это ее доктор. — Н. Ш.), — предложила я, и она как-то подозрительно смиренно согласилась.
Возле входа в метро Галя неожиданно очень нежно меня обняла и поцеловала — да с чувством, порывисто как-то. Впервые в жизни. Очень меня это насторожило. Впрочем, Галя выглядела вполне вменяемой, обещала позвонить моей маме:
— Не торопись, я скажу ей, что ты скоро будешь.
Приезжаю из Пушкинских Гор, прошло недели три с хвостиком, вхожу домой — звонит телефон. Галина: «Привет! Куда пропала? У меня билеты в цирк!» А я только с дороги и раздраженно думаю: «Ну какой мне сейчас цирк?» Но отказать ей почему-то не смогла. «Решено! — радостно подхватила она. — Завтра идем в цирк!» В шесть утра звонит знакомая: «Галя выбросилась из окна». Поехала на Флотскую, первое, что увидела, — два билета в цирк, лежащие под зеркалом, и машинально сунула их в карман плаща...
— Вы сказали, что были бы счастливы увидеть Галину Носову сейчас...
— И ни капли не покривила душой! Очень скучаю по ним обоим. Возможно, кому-то это покажется странным, но время, о котором мы сейчас с вами вспоминали, было самым счастливым и интересным в моей жизни. Я знала пусть недолгую, но любовь. Согласитесь, далеко не всем в жизни везет узнать ее.
Подпишись на наш канал в Telegram