Нынешним летом исполнилось сто семьдесят лет со дня рождения «фарфорового короля» Матвея Кузнецова. Раритеты с клеймом «Товарищество М.С. Кузнецова» бережно хранятся на буфетных полках во многих семьях: чашки, тарелки, блюда, масленки, если повезет — забавные сосисочницы с архаичной надписью «Горячiя сосиски»... Именно благодаря династии Кузнецовых фарфор перестал считаться предметом роскоши, а стал доступен простым смертным.
...Холодный мартовский день 1900 года хмурился с самого утра. Под вечер фонари на 1-й Мещанской светили уже сквозь мелкий дождик. Михаил Врубель шел по тротуару, подняв воротник. Вот, наконец, и дом Матвея Сидоровича Кузнецова. Он окинул взглядом псевдоготический фасад, чуть задержался у парадной двери, собираясь с духом, и дернул колокольчик.
Его провели в знаменитую керамическую столовую, декорированную Федором Шехтелем. Художник, сам в совершенстве владевший техникой нежных майоликовых полив, замер пораженный. Над камином, переливаясь всеми цветами радуги, красовался роскошный керамический павлин.
— Михаил Александрович! Здравствуйте! — услышал он за спиной. — Чем обязан?
Врубель вздрогнул и обернулся. Чуть побледнев, он тихо проговорил:
— Милостивый государь! Вы поступили бесчестно...
— Что? Да как вы смеете?! — возмутился Матвей Сидорович.
— Дайте же мне высказаться...
Преодолев первую неловкость, Врубель заговорил горячо и искренне:
— Когда вы пригласили меня поработать, я охотно согласился. Еще в Абрамцеве у Мамонтова я увлекся живописными возможностями керамики, фарфор же считаю высочайшим из искусств. Создавать эскизы росписи таких изделий было для меня удовольствием. Я работал с увлечением, но вы обманули меня...
Рисунок, ставший яблоком раздора между художником и преуспевающим фабрикантом, был создан Врубелем летом 1899 года. Навеянный новгородскими былинами, он изображал Садко, играющего на гуслях для Морского царя и нежных русалок, так напоминавших Забелу — жену и музу Михаила Александровича. Несколько месяцев спустя на Дулевском фарфоровом заводе, основанном еще дедом Матвея Сидоровича, по этому эскизу создали декоративное блюдо изумительной красоты. Исполненное в технике майолики, оно поражало живостью красок. Переливы белых, оливковых и охристых тонов плавно переходили в нежно-голубые, изумрудные и пронзительно-синие, словно перед глазами вспыхивало все великолепие моря в солнечную погоду. А манера Врубеля писать «разноцветными кубиками» позволила преодолеть плоскость холста и «лепить» объемы и формы словно скульптуру.
Кузнецов распорядился растиражировать рисунок. Произвольно варьируя цветовую палитру, его штамповым методом начали наносить еще и на вазы, нарушив замысел Врубеля, целостность композиции. Вот тогда возмущенный художник и явился к фабриканту. Тот, однако, нисколько не смутился.
— Я выкупил у вас этот эскиз, следовательно, теперь это моя собственность, — холодно проговорил он. — И могу делать с ней все, что заблагорассудится.
— Да поймите: рисунок не предназначался для вазы — нарушаются принципы композиционного построения, — горячился Врубель. — На блюде Садко смотрит на морских царевен, а на вазе оказывается к ним спиной. Это нелепо...
— Я вас больше не задерживаю, — отчеканил Кузнецов, резко повернулся и вышел из столовой, по дороге отпихнув стул, некстати оказавшийся на пути.
...Через пару дней неприятный инцидент забылся. Матвей Сидорович приехал домой к обеду в чудесном расположении духа — дела шли как нельзя лучше. На крыльце звякнул колокольчик, и он услышал, как горничная Дуняша спросила: «Как прикажете о вас доложить?» Но она не успела этого сделать, через минуту посетитель уже входил в гостиную. В человеке среднего роста, с виду несколько грузном и мешковатом, с острой бородкой и тяжелым, даже угрюмым взглядом Кузнецов сразу узнал известного живописца Валентина Серова.
Многие уважаемые люди стремились заказать ему свои портреты, хотя знали, что позировать художнику небезопасно. Он обладал удивительной способностью уловить в лице человека, которого рисовал, отражение его внутреннего мира. От зоркого глаза не ускользал ни хищнический инстинкт, скрытый под европейским лоском, ни надменность вскинутого подбородка, ни холодность смотрящих сквозь собеседника глаз. В Москве поговаривали, что портреты Валентина Александровича «срывают маски и разоблачают подноготную души».
— Чем обязан вашему визиту? — спросил Кузнецов гостя.
— Милостивый государь, извольте извиниться, — тихо, но твердо сказал Серов, — и отменить свое распоряжение касательно работы моего друга Михаила Врубеля.
— Вот даже как? — насмешливо протянул фабрикант.
— Ваше сотрудничество с Михаилом Александровичем приняло некрасивый оборот, — продолжал Серов. — Вопреки условиям договора вы размножили его эскиз, превратили в штамп. Более того — без разрешения художника перенесли его роспись на другие изделия.
— Ваши претензии необоснованны, — Матвей Сидорович начал раздражаться. — Господин Врубель действительно работал на меня, за что получил вознаграждение. Отныне я правообладатель его рисунка и могу делать с ним все, что угодно.
— Ошибаетесь, такого пункта в договоре не было. Михаил Александрович, конечно, человек легкомысленный, богемный, но очень ревностно относится к тому, что выходит из-под его кисти. И ему как автору небезразлична судьба его творения.
— Но позвольте...
— Потрудитесь дослушать. Врубель — художник самобытный. У него фантастическое чувство формы, цвета, пластики. Созданный им рисунок — подлинный шедевр. А вы, поместив его на вазы, безнадежно испортили блестящую работу. Странно, что сами этого не понимаете — ведь в вашей отрасли ремесло неотделимо от искусства.
Слова неприятно задели Кузнецова.
— Довольно! — оборвал он Серова. — Вы меня не убедили. Я хозяин на своих фабриках и делаю то, что считаю нужным. Никто мне не указ.
Серо-голубые глаза живописца загорелись нехорошим огнем.
— В таком случае вызываю вас на дуэль!
От изумления Матвей Сидорович сделал шаг назад.
— Вы в своем уме? Какая еще дуэль? Право слово, отказываюсь понимать вас.
— Что же тут непонятного, милостивый государь? Я предлагаю вам поединок.
В гостиной повисло молчание. Неожиданно торопливо и громко застучали до того неслышные настенные часы. В высокие окна било солнце: веселые лучики прыгали по мраморному камину, лепному потолку, крышке рояля, на котором обычно играла младшая дочь Кузнецова Анна.
— С тем позвольте откланяться, — отчеканил Валентин Александрович и вышел из комнаты.
Потрясенный фабрикант не знал, что и думать. А немного успокоившись, счел вызов пустой угрозой. Не станет же Серов, обремененный большой семьей, рисковать жизнью? Даже ради друга. Однако вскоре он получил от художника письменный вызов с подробными условиями предстоящего поединка. Дело приобретало нехороший оборот. Не так давно в Российской империи были легализованы офицерские дуэли, но между штатскими они были запрещены. Однако что-то подсказывало Кузнецову, что Валентин Александрович не из тех, кто отказывается от своих слов...
Весь следующий день Матвей Сидорович провел на заседании правления «Товарищества производства фарфоровых и фаянсовых изделий». Обсуждались кандидатуры торговых представителей в Персии, Турции и Афганистане. Только под вечер он вышел из своей конторы на Мясницкой. В весенних сумерках уже зажглись нити фонарей, силуэты домов призрачно колыхались на бледно-зеленом небе. По Лубянке тяжело громыхали переполненные трамваи, бодро проносились извозчичьи пролетки, спешили прохожие. Пахло еще не распустившимися тополями. Вербные ярмарки с их «тещиными языками» — свистульками с бумажными трубочками, калеными орехами и мочеными яблоками уже сворачивались. Скоро Пасха — с гиацинтами меж куличей, крашеных яиц и четырехугольных творожных башенок.
«Пройдусь, — решил Кузнецов, — погода такая располагающая». Он лукавил: дело было совсем не в погоде. Матвею Сидоровичу требовалось как следует поразмыслить. Опасения, связанные с предстоящей дуэлью, продолжали терзать его душу. Никогда не знавший проигрыша и умевший подчинять всех и вся своей воле фабрикант растерялся. Оказавшись лицом к лицу с суровой необходимостью рисковать собой, он впервые в жизни испытал тягостную беспомощность. «Неужели я трус и тряпка?» — спрашивал себя Кузнецов. Конечно, стоять, глядя в дуло направленного на тебя пистолета, — удовольствие не из приятных, но куда больше беспокоил тот факт, что он ставит под удар свою репутацию и дело, которому отдал жизнь.
Фарфорист в четвертом поколении, Матвей Кузнецов с детства готовился взять семейный промысел в свои руки. Еще подростком он был отправлен в Ригу, где на одной из отцовских фабрик познакомился с технологией изготовления фарфора. После смерти отца восемнадцатилетний Матвей оказался единственным наследником кузнецовских заводов. Коммерческая смекалка и неистощимая энергия позволили ему придать семейному делу всероссийский размах. Он владел почти всеми фарфоровыми и фаянсовыми предприятиями дореволюционной России, в том числе такими известными, как заводы в Риге, Дулеве, Кузнецове и Вербилках. На посудном рынке Кузнецов чувствовал себя полновластным хозяином, конкурентов давил нещадно — и ценами, и ассортиментом.
И как только посмел Серов вызвать его на поединок? Его — одного из самых заметных и влиятельных людей России, которого газетчики именовали не иначе как «фарфоровым королем»! Но к закипающему гневу примешивалось восхищение: он не мог не оценить безрассудную смелость живописца и его старомодное благородство. Вступиться за бесхарактерного, вечно витающего в облаках и неспособного постоять за себя Врубеля... Было в этом что-то рыцарское.
«Са-а-харно морожино...» — меланхолично донеслось откуда-то издалека. Розовые шары освещали вход в кондитерскую Сиу. Зеленоватые сумерки опрокинулись в черные объятия ночи, а фабрикант все бродил по московским улицам и никак не мог унять тревогу. Что если дуэль ляжет позором на его имя?..
Шли дни, приближая роковую дату. Кузнецов совсем извелся: не мог спать, вяло ел, невпопад отвечал на вопросы. К счастью, по делам фирмы ему пришлось ненадолго отправиться в Харьковскую губернию, где в селе Буды находился один из его заводов.
Матвей Сидорович страстно любил вокзалы: гул паровозных гудков, хаотичность толпы, незнакомые лица толкающихся на перроне людей. Вокзальная суета отвлекла его от тяжелых мыслей, и предстоящая поездка казалась заманчивой и привлекательной. В Буды он прибыл отдохнувшим и почти спокойным. Приезда хозяина ожидали на фабричной площади возле церкви. Поздоровавшись со встречающими, Кузнецов отправился на молебен, а после прошелся по цехам.
Совсем новая фабрика в Будах создавалась с нуля, поэтому оснащена была по последнему слову. Производственные корпуса состояли из высоких светлых помещений с хорошей вентиляцией. Все цеха были электрифицированы, снабжены лифтами и водопроводной системой, имели прямую телеграфную связь с Харьковом.
Первым на пути хозяина оказался формовочный цех, где с помощью автоматических гончарных кругов кусочки фарфоровой смеси превращались в тарелки и пиалы. Для более сложных изделий использовалась ручная заливка в гипсовые формы. В центре следующего цеха была установлена мощная паровая машина «Компаунд» и девять круглых горнов: три для обжига фарфора и шесть для фаянса. К одному из горнов по конвейеру медленно подъезжала группа чайников. Причудливая лепнина их ручек и носиков наводила на мысль о сказочных птицах. Кузнецов знал, что после первого обжига чайникам предстоит «искупаться» в большом чане с глазурью, после чего их подвергнут второму легкому обжигу и только после этого отправят в живописный цех.
Влюбленный в фарфор фабрикант остался доволен великолепным качеством черепка — белого, блестящего как эмаль, тщательно отшлифованного. Глина закупалась в Англии, та самая, из которой делался знаменитый веджвудский фарфор, полевой шпат — в Норвегии, золото и кобальт — в африканских странах.
В мастерских Матвей Сидорович задержался надолго, завороженный мастерством живописок, виртуозно разукрашивавших девственно-белые изделия. Легкие чашечки для утренней трапезы они покрывали нежным «ситцевым» рисунком, на тех, что для послеполуденного отдыха, лихо выписывали яркие и сочные розаны.
Но чуткий Кузнецов понимал: время модерна требует иного декора. Потому и пригласил Михаила Врубеля. Керамический материал осмысливался художником как текучий и податливый, что служило толчком к разработке новых, хрупких и гибких форм. Неяркие, приглушенные тона в светло-зеленой, жемчужно-серой и лиловой гамме создавали эффект «тающего» изображения затейливых цветов и изогнутых диковинных стеблей, передавая тонкие интонации поэтической недосказанности, созвучной модерну. «Может, я не прав, — Кузнецов вновь вернулся к истории с вызовом, — и надо было прислушаться к тому, что говорил Михаил Александрович?»
...Через пару дней после возвращения домой Матвею Сидоровичу как выборному Московского биржевого общества потребовалось посетить биржу, которая вот уже четверть века помещалась в новом здании в Китай-городе. Добравшись, Кузнецов задержался на крыльце — разговорился с адвокатом Викентьевым, своим добрым знакомым. Неожиданно его окликнули. Обернувшись, Матвей Сидорович увидел, что к нему, приветливо размахивая шляпой, подходит тучный господин невысокого роста с открытым приятным лицом.
— Иван Абрамович, вы — в Москве? Какими судьбами? — обрадовался Кузнецов, узнав в прохожем одного из представителей многочисленного клана Морозовых.
— Вот, окончательно перебрался в Первопрестольную. Особнячок на Пречистенке у вдовы дяди прикупил, уже и ремонт затеял.
Иван Абрамович Морозов служил директором-распорядителем Тверской мануфактуры бумажных изделий. Но частенько наезжал в Москву к брату Михаилу, в доме которого на Смоленском бульваре собирался кружок художников. «Вот с кем надо посоветоваться», — пронеслось в голове у Кузнецова. Несмотря на молодость, Иван Абрамович имел репутацию человека рассудительного и крайне доброжелательного. Он не потрясал Москву миллионными проигрышами в Английском клубе, как старший брат Михаил, или безудержными кутежами, как младший Арсений, а с завидной предприимчивостью умножал капитал семейного предприятия, выпуская продукцию столь высокого качества, что она не нуждалась в рекламе.
Еще с юности Иван Морозов увлекся живописью, даже брал уроки рисования у Константина Коровина. Позднее, как и старший брат, завел дружбу с известными московскими художниками и начал коллекционировать картины. С Валентином Серовым Морозов был на короткой ноге.
— Может быть, отобедаем? — предложил Кузнецов и указал на стоящий почти напротив здания биржи высокий доходный дом с угловой башенкой-ротондой, на втором этаже которого располагался знаменитый Новотроицкий трактир — излюбленное место встреч финансистов и именитого московского купечества. Здесь заключались договора и «вспрыскивались» многомиллионные торговые сделки. Сюда же «расстегаи кушать» водили знатных иностранцев.
— С превеликим удовольствием, Матвей Сидорович! — поспешил согласиться Морозов.
В этот утренний час посетителей в трактире оказалось немного. Сели у окна за столик, покрытый белоснежной тугой скатертью. Словно из-под земли вырос маленький белобрысый половой: «Что прикажете для начала?» Кузнецов распорядился. Подали заливную белугу, телячьи котлеты со спаржей, балык, икру и расстегаи со стерлядью. Мягкими холеными руками Иван Абрамович подцепил вилкой кусок белуги, сдобрил хреном и, с удовольствием закусив, вопросительно взглянул на Кузнецова. Тот расстегнул строгий сюртук, зачем-то поправил галстучную булавку и глухо проговорил:
— Тут вот какое дело, Иван Абрамович. Я получил вызов на дуэль...
— Что-что? Вызов? — изумился Морозов. — Полноте. Какая дуэль в наши дни?
Матвей Сидорович принялся рассказывать. Приятель слушал внимательно, не перебивал. Только все больше хмурился.
— А ведь дело-то нешуточное, — заметил он тихо. — Серов — человек прямой и честный, слов на ветер бросать не будет. Когда видит несправедливость, становится непреклонным и пойдет до конца.
— Выходит, противник у меня серьезный? — фабрикант постарался вложить в вопрос иронию, но вышло наигранно.
— Да, Матвей Сидорович. Характер у Валентина Александровича сложный и на редкость бескомпромиссный. Общительный и остроумный в кругу друзей, он делается решительно неудобным, когда затрагивается чье-то достоинство. Врубель — его близкий друг еще со времен ученичества в Академии художеств. Так что замять историю вряд ли удастся.
— Так что же — секундантов искать?
— Это вы зря. Неужели сможете стрелять в Серова?
— Бог с вами, Иван Абрамович, я и пистолета-то в руках не держал. Какой из меня дуэлянт?
— А Валентин Александрович — охотник, да и вообще, как всякий художник, руку имеет твердую. Стоит ли рисковать? Но даже если допустить на минутку, что он каким-то чудом промахнется, а вы попадете... Какая после этого вас будет ждать слава — новоявленного Дантеса?
Говоря это, Морозов незаметно пододвинул к Кузнецову расстегаи и икру. Маленькие пирожки, горячие и масленые, действительно были бесподобны. Но фабрикант ел машинально, не ощущая вкуса. Характерным постукиванием по столу подозвал полового и, к немалому удивлению Ивана Абрамовича, заказал водки. Матвей Сидорович был из старообрядцев: нравов придерживался строгих и алкоголя всегда сторонился. Видимо, на сей раз и впрямь не мог совладать с волнением. Он разлил ледяную «смирновку» по рюмкам, выпил залпом, поморщился:
— Но как отказаться от дуэли? По городу тут же поползут слухи: Москва — известная сплетница. Скажут, Кузнецов струсил, спасовал. Еще и конкуренты не преминут воспользоваться, в итоге пострадает мое дело...
— Вздор! — остановил его меценат. — Серов — человек на редкость порядочный и трезвонить на всю Москву о несостоявшейся дуэли не станет.
— Так что же все-таки делать?
— Как что? Извиняться! — воскликнул Иван Абрамович.
После разговора с Морозовым Матвей Сидорович почувствовал странное облегчение. Словно с плеч свалилось тяжелое бремя, которое сильно давило. Стало ясно, что делать: он признает правоту Врубеля и извинится перед ним. А потом можно подумать и о дальнейшем сотрудничестве с художником.
Вернувшись домой, Кузнецов сел было писать письмо с извинениями, но потом подумал, что должен прежде переговорить с глазу на глаз с Серовым. И на другой же день отправился в Большой Знаменский переулок, где в старом купеческом доме с мезонином, окруженном раскидистыми тополями, жила семья живописца.
Когда спустя полчаса он вышел от Валентина Александровича, все тонуло в ярких, удивительно чистых красках весеннего утра. «Как хорошо жить!» — подумал Кузнецов, улыбнулся и бодро зашагал в сторону Пречистенского бульвара...
P. S. Через месяц после описанных событий, в апреле 1900 года, на Всемирной выставке в Париже кузнецовский фарфор получил Большую золотую медаль, а сам глава фирмы был награжден орденом Почетного легиона.
Матвея Сидоровича не стало в 1911 году. Семейное дело продолжили сыновья. После революции наследники, которым удалось покинуть Россию, обосновались в Риге, где уцелела единственная избежавшая национализации отцовская фабрика. Оставшиеся на родине были репрессированы. Внука Николая Кузнецова ВЧК осудила на пятнадцать лет.
Как латышских шпионов арестовали и вместе с семьями сослали в Сибирь сына Кузнецова Георгия Матвеевича и его племянника, тоже Николая. Случилось это рядом с латвийским посольством в Москве, куда молодой человек зашел, чтобы получить весточку от отца из Риги. А на отнятых большевиками заводах товарищества, но уже под новыми названиями, продолжали выпускать кузнецовский ассортимент. Технологий, заложенных Матвеем Сидоровичем, хватило не на один десяток лет.
Подпишись на наш канал в Telegram