Он отдал «Маяковке» четверть века. Владимир Самойлов играл главные роли в спектаклях, о которых говорила вся Москва, и вдруг оказался не нужен. Когда худрук Андрей Гончаров «ушел» его из театра, отец за несколько дней постарел на десять лет.
Cцена была главным делом его жизни, и это дело отняли. Мы с мамой надеялись, что поездка на родину немного отвлечет, приободрит, но отец вернулся из Одессы потерянным. Прежде все державший в себе, в тот вечер он признался: «Знаешь, Сашка, в Одессе меня узнавали, радовались, звали в гости, но ощущение, что выброшен из жизни, что все кончено, не оставляло... Вечером в бухте, где купался еще мальчишкой, вошел в воду, бреду к горизонту, за который садится солнце, а сам думаю: «Буду идти, идти, идти — пока море меня не заберет...» Так бы и сделал, если б не вы». У меня сжалось сердце. Понял: отец, который всегда показывал пример мужества, воевал, был тяжело ранен, но не сломался, находится на грани отчаяния. И ни я, ни мама не можем ему помочь.
Когда немцы заняли Одессу, Володе Самойлову было семнадцать. В апреле 1944 года советские войска освободили город, его, двадцатилетнего, сразу призвали в армию и как проживавшего на оккупированной территории отправили в штрафбат. О войне отец рассказывать не любил. Если я начинал приставать с расспросами, отмахивался: «Воевал как все. Вон в шкафу книги стоят — Быков, Горбатов. Интересуешься — почитай».
Я знал только, что сначала он был автоматчиком, потом минометчиком, а перед ранением, из-за которого комиссовали, попал в артиллерию. Во время перехода от Вислы до Одера (почти пятьсот километров!) тащил на себе опорную плиту от миномета. В бою за польский Вроцлав (Бреслау) был тяжело контужен и ранен осколком в ногу. Награжден орденом Отечественной войны II степени. Журналистам, когда просили поделиться воспоминаниями о войне, тоже приходилось довольствоваться малым: «Подвигов не совершал, но и спину фашистам не показывал». На этом фронтовая тема считалась исчерпанной.
Отца уже не было в живых, когда моим соседом по палате в военном госпитале в Красногорске оказался главреж Театра Российской армии Борис Морозов. Владимира Самойлова он хорошо знал с той поры, когда в начале восьмидесятых работал в «Маяковке» приглашенным режиссером. Как-то вечером гоняли чаи и Борис спросил: «Саш, а отец рассказывал вам, как ему чуть не ампутировали ногу? Нет? Я так и думал. Ну слушай. Сидели мы с ним однажды за рюмкой водки, рассуждали об испытаниях, которые устраивает судьба, и он привел свой пример. Тыловой госпиталь, куда его привезли, находился в Куйбышеве. Осколок, задевший кость, вынули еще в прифронтовом лазарете, но глубокая рана никак не заживала. Нога горела огнем. От боли он спать не мог. Во время очередного осмотра военный хирург сказал: «Все, рисковать больше нельзя. Вот-вот начнется гангрена. Готовьте к ампутации». Вечером Володя, накинув шинель и опираясь на костыли, спустился к Волге, на которой еще стоял лед. Нашел прорубь и, размотав бинты, сунул ногу в воду. Его заколотило от холода, но он продолжал держать ногу в проруби, а про себя повторял: «Господи, только не ампутация! Если суждено остаться калекой, пусть лучше отмерзнет!» Обратно в госпиталь добрался еле живым. Кое-как замотал ногу бинтами — и впервые за долгое время провалился в сон. На следующий день медсестра снимает повязку и врач не верит своим глазам: воспаление практически прошло!»
Спустя неделю его выписали домой, и Победу он встретил в родной Одессе, где летом 1945 года познакомился с моей мамой. Надя Ляшенко перешла на второй курс Одесского театрального училища, и за ней — удивительной красавицей — ухаживали сразу несколько кавалеров. Но отец, влюбившийся с первого взгляда, быстро всех отвадил. Каждый вечер встречал возле училища и провожал домой на Молдаванку, а потом через весь город шел в Отраду, где жил с родителями.
«Пока не прислали Жукова, в Одессе творилось что-то страшное, — вспоминал он. — Постоянные бандитские стычки, перестрелки, взрывы. Бежишь ночью по улице, а со всех сторон бух, бу-бух! В любую минуту шальную пулю можно было словить. Однажды увидел картину, от которой кровь застыла в жилах: на пики железного забора были нанизаны человечьи головы. Потом говорили, что банды не поделили территорию порта и главарь одной из них устроил противнику такой вот акт устрашения. Даже не знаю, кто кроме Жукова смог бы навести в городе порядок».
На втором месяце провожаний-ухаживаний мама заявила отцу: «Если хочешь, чтобы наши отношения продолжались, ты должен выполнить два моих условия — вставить зубы и поступить в театральное училище». С зубами у отца действительно была беда — во время оккупации и на фронте не до дантиста. Но тут он отправился к доктору как миленький. А параллельно стал готовиться к экзаменам — учил басни, стихи, монологи.
Через много лет, когда отец начал сниматься в кино и его имя узнала вся страна, мама не упускала случая заметить: «Это ведь я из Володьки артиста сделала!» И имела на гордость полное право. В школе отец был первым по точным наукам, а весь его сценический опыт ограничивался ролью Арбенина из «Маскарада», которую сыграл в школьном драмкружке. И быть бы Владимиру Самойлову математиком или физиком, если бы не ультиматум красавицы Наденьки.
Члены приемной комиссии Одесского театрального училища что-то такое в абитуриенте разглядели, если приняли сразу на второй курс. Впрочем, отец комментировал этот факт с долей скепсиса: «Вряд ли я поразил педагогов каким-то особенным даром — просто парни в училище были в дефиците, а на втором курсе уже ставят отрывки и девчонкам-студенткам не с кем было в них играть».
После того как оба условия оказались выполнены — зубы вставлены, студенческий билет получен, зашла речь о свадьбе. Только на что ее устраивать? Денег нет. Молодые решили, тихо расписавшись в ЗАГСе, обойтись без торжества, но отец мамы, мой дедушка Федор, вдруг заявил: «Чтобы дочь как нищенка замуж выходила, а потом вся Молдаванка на меня пальцем показывала? Не бывать этому! Продам ворота — и устроим свадьбу как у людей!» Его готовность расстаться с предметом гордости — двустворчатыми коваными воротами — стала для всех полной неожиданностью.
Дед Федор был личностью неординарной и противоречивой. В молодости работал в цирке гимнастом, а после того как упав с трапеции повредил позвоночник, подался в сапожники и вскоре стал лучшим мастером на всей Молдаванке. Соседи его уважали, а домашние побаивались — уж очень был суров и прижимист.
«Войдет, бывало, в курятник, — вспоминала мама, — оглядится кругом да как рыкнет: «Вот здесь, в стенке, был гвоздь вбит — где он?!» Схватит ремень — и в погоню за мной и братьями. Выпорет так, что потом неделю сесть не можешь. Каждая копейка и все, что приносило домашнее хозяйство: молоко от коров, яйца от кур, овощи, фрукты с сада-огорода — было у него на строгом учете. Но когда пришли немцы и стали отлавливать евреев, отец спрятал в погребе две семьи (десять человек!) и больше года их кормил, отдавая самое лучшее. Погреб у нас был огромный, и папа разгородил его надвое стеной, оставив небольшую щель у самого пола — в нее подавал еду и воду, а потом задвигал кадушкой с соленьями. Если бы во время очередной облавы немцы или полицаи решили спуститься в погреб, то вряд ли что-нибудь заподозрили, но если бы кто-то донес... Желающих выслужиться перед новыми хозяевами было достаточно — беда нас миновала только чудом».
И все-таки, думаю, душа деда плакала, когда пришлось расстаться с заветными воротами. С утратой примиряло только то, что вырученных от их продажи денег хватило и на широкую знатную свадьбу, и на немудреное имущество, которым обзавелись молодые.
Играть на главной сцене города — в Одесском русском драматическом театре имени Иванова — родители начали еще студентами. И если отцу по большей части доставались второстепенные персонажи, то маме доверяли ведущие роли. Вскоре после получения дипломов Самойловых пригласили в Кемерово. Справедливости ради стоит сказать, что руководство областного театра драмы хотело заполучить в труппу именно Надежду Самойлову, в которой видело будущую приму, а ее муж шел «в комплекте».
По поводу ехать или не ехать возникли большие сомнения. В Одессе родители, обустроенный быт, множество друзей, прекрасные отношения с коллегами в театре — и все это бросить, отправившись на край земли, в полную неизвестность? Конечно страшно. Все решил вердикт врачей, к которым мама потащила отца во время очередного приступа удушья. Доктора сказали: «У вашего мужа серьезная болезнь легких, при которой влажный воздух категорически противопоказан. Ему бы жить в Сибири». На следующий день она, не слушая возражений и уговоров, купила билеты на поезд и принялась паковать чемоданы.
Ехали родители через Москву и поскольку оказались в столице впервые, решили немного задержаться. Вечером пошли на спектакль в Театр Маяковского, и там отец случайно узнал, что вот прямо сейчас, в эти минуты, главный режиссер Охлопков прослушивает актеров, желающих поступить в труппу. Решил: «Была не была!» — и отправился в малый зал, где проходили показы. Прочел стихи Маяковского, монолог. Спустя какое-то время к нему, слонявшемуся по коридору в томительном ожидании, вышла завтруппой: «Вы понравились Николаю Павловичу, и он готов взять вас в театр, но при условии, что в Москве вам есть где жить». Жить, понятное дело, было негде — пришлось отправляться дальше по маршруту. Разве мог тогда отец представить, что спустя полтора десятилетия за него будут сражаться лучшие театры Москвы и «Маяковка» одержит победу, предложив семье актера Самойлова трехкомнатную квартиру на Смоленской площади?
«Поезд от Москвы до Кемерово шел четверо с половиной суток, — вспоминал папа, — и все это время я страшно переживал, что не попал к Охлопкову, которого считал одним из лучших театральных режиссеров. А тут еще «угольная столица» встретила нас совсем неласково. Из Одессы, где стояла теплая осень, я выехал в легкой курточке и модной клетчатой кепочке, Надя — в плащике и тоненьких чулочках. Выходим в Кемерово на перрон, а там — метель и двадцать пять градусов мороза. Хорошо, администратор театра ждал прямо у вагона. Посадил в машину и привез к деревянному бараку, в котором размещалось актерское общежитие. Входим в отведенную нам маленькую комнату и замираем на пороге. В воздухе стоит запах сырой извести — видимо, стены побелили часа за два до нашего приезда. Из обстановки — бутафорский шкаф из картона, пришпиленный к стене канцелярскими кнопками, трехногий стол, прислоненный к подоконнику, и кровать, провисшие пружины которой перетянуты канатом. Надежда — в слезы:
— Здесь нельзя жить! Поехали обратно!
Я растерянно топчусь рядом:
— Как же мы поедем? Где деньги на билеты возьмем? Все подъемные, присланные из театра, потрачены...
Тут раздается стук в дверь, и в комнату входит милая молодая женщина.
— Ну как вы?
— Да вот, плачем, — отвечаю.
— Только этого не хватало!
Она берет нас за руки и ведет в комнату напротив. А там сидит веселая радушная компания, которая встречает меня и Надю как самых дорогих гостей. Нам уступают лучшие места за столом, наливают чаю, ставят рядом вазочки со сгущенным молоком, которого мы раньше не пробовали. Вкуснотища! Смотрю, моя Надежда уже и не думает плакать, шутит, смеется. И у меня внутри пружина разжалась: с такими душевными людьми точно не пропадем!»
О том, что вскоре после приезда едва не умер от двустороннего воспаления легких, отец не рассказывал ни в одном интервью. Наверное потому, что терпеть не мог разговоров о болезнях, а если ему нездоровилось, едва ли не стыдился этого. Между тем в Кемерово, даже не успев приступить к репетициям, он вышел из строя на два месяца. И все это время наша сверхвпечатлительная, готовая расплакаться по любому, даже самому незначительному поводу мама держалась как «железный Феликс»: разрывалась между больным мужем и театром, не спала ночами, но отец не услышал ни одной жалобы. И только когда поправился, узнал, что врачи почти не оставляли шансов на выздоровление.
Через год с небольшим после того как мои родители перебрались в Сибирь, на свет появился я. Мама на девятом месяце играла Грушеньку в «Братьях Карамазовых» — роль очень тяжелую не только в психологическом, но и в физическом плане. Главный режиссер перед каждым спектаклем смотрел на ведущую актрису с мольбой и ужасом: «Наденька, прошу, осторожнее. Лучше играйте вполсилы, чем вас прямо со сцены отправят в роддом!» Опасения оказались напрасны — рожать маму увезли из той самой комнатки в актерской общаге. Через десять дней она уже снова блистала в роли Грушеньки, а я на руках у няни терпеливо ждал за кулисами, когда прима закончит сцену и сможет меня покормить.
В 1958 году наша семья переехала в Горький. Маму и отца после спектакля «Сын рыбака», где они сыграли главных персонажей, пригласили в театр, который возглавлял список лучших провинциальных сцен страны. В Горьковской драме Надежда Самойлова скоро стала звездой. А у отца, успевшего сыграть на кемеровской сцене несколько ведущих ролей, на новом месте долго не складывалось. Я хорошо запомнил один разговор родителей, хотя мне тогда было лет восемь или девять. Папа вернулся из театра сам не свой. Оказалось, режиссер Табачников, первоначально назначивший на главную роль Владимира Самойлова и еще одного актера, несколько месяцев репетировал с обоими, а на генеральном прогоне вдруг заявил: «Играть будет Николай. И не только на премьере».
— Ну что ж, — подытожил отец. — Видимо, Коля более убедителен в роли.
Сказано это было тихо, спокойно, но даже я, ребенок, почувствовал, каким усилием воли ему удается скрыть душевную боль. Зато мама не собиралась сдерживать негодование — от ее сопрано тряслись стены:
— Я же... там-тарарам... была на репетициях! Ты играешь в сто раз лучше! Что значит «более убедителен»? Все его преимущество перед тобой... там-тарарам... только в том, что выше на несколько сантиметров! Еще Станиславский писал, какая это... там-тарарам... дурь — отбирать на роль героя исключительно актеров с высоким ростом и низким голосом! А Константин Сергеевич — земля ему пухом! — кое-что понимал в театре!
Материлась мама виртуозно — как истинная дочь сапожника. Папа тоже мог вставить в рассказ крепкое словцо, но только когда «требовал сюжет», и обязательно почти до шепота уменьшал громкость. Мама же, напротив, выделяла нелитературную тираду самой звучной из своих интонаций, так что соседи имели возможность в полной мере насладиться ее богатым лексиконом.
Хорошо, Табачников не слышал, как его крыла любимая актриса. Уверен, за мамой бы не заржавело: запросто отправилась бы к главрежу и потребовала восстановить справедливость — вот только отец ни за что бы этого не позволил. Сам за себя он тоже никогда не хлопотал. Устраивающий разборки с режиссерами и коллегами Владимир Самойлов — нет, такое даже представить невозможно.
В продолжение темы вспомнился рассказ Леонида Филатова, у которого отец снимался в фильме «Сукины дети», играл директора театра: «Когда картину смонтировали и озвучили, стало понятно, что роль Самойлова придется сильно сократить — практически на две трети. В том числе большую, замечательно сыгранную сцену. Позвонить и сказать ему об этом я не решился. Собрался с духом только перед самой премьерой в Доме кино, когда деваться уже было некуда.
— Владимир Яковлевич, вашей сцены в фильме, к сожалению, нет.
Он ответил:
— Ну что ж... Может, так будет лучше.
Сказано это было с удивительной интонацией, в которой звучали и огорчение, и обида, и сарказм по отношению к дурачку-дебютанту, который своими руками гробит собственный фильм...»
Честно говоря, я удивился, услышав от Филатова эту историю. Мы с мамой ничего о ней не знали. Своей горечью и обидой отец не поделился даже с нами.
Папина карьера в кино началась, когда мы жили в Горьком. За десять лет, что служил в местной драме, он успел сняться в четырнадцати картинах. Именно на горьковский период приходятся работы в фильмах «И снова утро», «Секретарь обкома», «Верьте мне, люди», «Свадьба в Малиновке», «Крах». Впрочем, кинодебют мог состояться и раньше — до переезда из Сибири в Поволжье. Режиссер Фридрих Эрмлер позвал его на главную роль в ленте «Неоконченная повесть», которая впоследствии вошла в золотой фонд отечественного кино. Главного конструктора завода Юрия Ершова, прикованного к постели в результате несчастного случая, прекрасно сыграл Сергей Бондарчук, но я уверен: отец справился бы с ролью не хуже.
Вот как он сам рассказывал о причине, по которой дебют не состоялся: «Приглашение приехать на пробы стало для меня полной неожиданностью. Да еще к известному режиссеру на центральную роль! Прилетел в Ленинград, на киностудии получил сценарий, который очень понравился. А в главного героя так просто влюбился. Три дня мы с Эрмлером разбирали характер персонажа, репетировали эпизод, который предстоит сыграть, на четвертый меня уложили в постель, направили софиты, установили камеру.
Конечно, я волновался, но был уверен, что справлюсь. Однако... Как только прозвучала команда «Мотор!», левая сторона лица, которая была ближе к объективу, задергалась в нервном тике. Режиссер крикнул: «Стоп!» Мне принесли воды, ласково поговорили: мол, ничего страшного, такое с новичками случается. Я успокоился, но после слова «Мотор!» история повторилась. Снова вода и просьбы не волноваться. Говорю, что чувствую себя нормально, можно снимать; включается камера — и щека снова дрожит, будто к ней подключили ток. После третьей попытки ко мне, все еще лежавшему в кровати, подошел администратор картины: «Спасибо, что прилетели. Вот билет до Кемерово. Ваш рейс сегодня вечером».
Удивительно, но именно благодаря этим неудачным пробам спустя шесть лет отец получит главную роль в картине «И снова утро», которую считаю одной из лучших в его фильмографии.
«Сценарий картины «И снова утро» и герой, которого предстояло сыграть, меня потрясли, — вспоминал отец. — Блестящий хирург-кардиолог, спасая девочку из-под колес поезда, остается без обеих ног. Жизнь теперь лишена смысла, и вряд ли Северцев стал бы за нее держаться, если бы не любимая женщина, друзья, коллеги. А еще маленький пациент, спасти которого, сделав уникальную операцию, может только он. Алексей начинает осваивать протезы и после мучительнейших, беспощадных тренировок снова встает к операционному столу...
До прочтения сценария я был уверен, что Казанский приготовил для меня небольшую роль, и вдруг — главная! Сложный, драматический образ. Когда начали работать над картиной, поинтересовался у Геннадия Сергеевича, почему выбор пал на меня. Он ответил: «А я был свидетелем ваших проб у Эрмлера. Для роли Северцева мне как раз и нужен был такой актер — непосредственный и не испорченный кинематографом».
Возвращаясь со съемок, которые чаще всего проходили в Москве и Ленинграде, отец обязательно привозил гостинцы: конфеты, сгущенку, диковинные фрукты. И непременно — персональный подарок для меня: брючный ремень, кожаные перчатки, красивый шарф. Я складывал их в заветную коробку и никогда не носил. Берег. Если командировка затягивалась, очень скучал по отцу — доставал его подарки, подолгу рассматривал, гладил...
Папа по нам тоже тосковал, но пойти к директору картины и попросить место в гостинице, чтобы жена и сын, приехав повидаться, смогли там остановиться, — такого Владимир Самойлов никогда бы себе не позволил. Да и мама, на которой держалась половина репертуара Горьковской драмы, не имела возможности надолго отлучаться. Впрочем, однажды в киноэкспедицию к отцу мы все же поехали.
Группа фильма «Свадьба в Малиновке» квартировала в городке Лубны недалеко от Полтавы. Актеры жили в мазанках. Самую большую сразу по приезде облюбовали для себя Самойлов, Абрикосов, Сличенко и Пуговкин. Поскольку Михаил Иванович был единственным непьющим в этой компании (угораздило же в очередной раз завязать прямо накануне съемок!), то вскоре к актерам подселился второй режиссер, абсолютный трезвенник. Для контроля над ситуацией.
Только ничего у него не вышло: каждый вечер к обитателям большой хаты присоединялись дядя Леша Смирнов с дядей Мишей Водяным — и начинался процесс расслабления. Грустный Пуговкин молча взирал на коллег из своего угла, а второй режиссер бегал вокруг стола и умолял: «Уже достаточно! Расходитесь! Завтра съемки!» В конце концов, расписавшись в своем бессилии, позвонил маме: «Надежда Федоровна, нужно спасать картину! У вас сейчас отпуск в театре — пожалуйста, приезжайте!»
Через пару дней мы с мамой были на месте. Им с отцом отгородили занавеской угол, где стояла кровать, а я устроился рядом на топчанчике. Вечерним пьянкам-гулянкам положили конец, но каждое утро Самойлов и компания возвращались с зарядки и водных процедур (умывальник по деревенской традиции висел во дворе) изрядно навеселе. Ни мама, ни второй режиссер не могли взять в толк: где же они заправляются, если до ближайшего магазина несколько верст? Первым великую тайну открыл я — подсмотрел в щелочку, как папа с друзьями, выйдя в сени, по очереди шмыгают в небольшой закуток к большой кадке, накрытой тяжелой деревянной крышкой.
Оглядываясь по сторонам, товарищи артисты доставали надежно припрятанный ковшик, щедро зачерпывали им из бочки — и смачно опорожняли. А после этого шли на зарядку, которая завершалась умыванием и чисткой зубов. Как потом выяснилось (не с моей помощью, я никого не заложил!), в кадке была хозяйская брага. Когда объект повышенной опасности выкатывали из сеней, содержимого в нем оставалось уже меньше половины.
В полтавской киноэкспедиции бедной маме здорово досталось: мало того что приходилось держать в узде несколько взрослых мужиков, готовить на всю компанию, убирать огромную хату, так еще и я преподнес сюрприз. В фильме снимался танцевальный ансамбль «Жок», девчонки — одна краше другой. И мне, четырнадцатилетнему дураку, захотелось произвести на них впечатление. Поскольку в Горьком я уже несколько лет занимался подводным плаванием, в качестве средства обольщения выбрал водную стихию.
Дождался, когда красавицы сядут отдохнуть на высоком берегу реки Сулы, прошел мимо них, играя бицепсами, и сиганул ласточкой вниз. А глубина в том месте оказалась меньше метра. Как насмерть не разбился, одному богу известно. Однако освежевал себя основательно — содрал кожу от подбородка до ступней. Да еще и плавки, когда поднялся, болтались возле колен. В хату добирался окольными путями. При виде окровавленного сына мама едва не лишилась чувств, но быстренько взяла себя в руки (в экстремальной ситуации мгновенно мобилизовывалась) и достав из аптечки пузырьки с зеленкой, принялась красить меня как забор: сверху вниз, снизу вверх. Закончив, скомандовала: «Больше носа из дома не высунешь! Будешь сидеть тут, при мне!» А я, собственно, никуда и не собирался — после такого-то позора...
Милым, не доставляющим хлопот мальчиком я был лет до десяти-одиннадцати. Хорошо учился, слушался старших, избегал драк. Причем «избегал» в прямом смысле слова. Если кто-то из старших ребят начинал цепляться: «Ну что, очкарик, папка с мамкой деньги на буфет дали? Гони сюда, а то получишь промеж стеклышек!» — брал ноги в руки и улепетывал. Не всегда, но часто меня догоняли и, отняв деньги, крепко били.
После каждого такого случая мама порывалась пойти в школу, потребовать от директора вычислить хулиганов и примерно наказать, но папа останавливал: «Еще не хватало, чтобы Сашку в кляузники зачислили!» А однажды, когда в соплях и слезах вернулся домой, поставил перед собой, взял за плечи:
— Снова убегал, а тебя поймали и отмутузили?
Я скорбно кивнул:
— Да.
— Сын, ты понимаешь, что меня, фронтовика, позоришь? — как-то очень по-взрослому, по-мужски спросил отец. — Я тоже с детства носил очки, да еще и постоянно болел — с легкими уже тогда были проблемы. Меня дразнили очкариком, дохляком, постоянно задирали, но я никогда не убегал, давал сдачи. Ты же уже не маленький, учись побеждать свой страх.
Через несколько дней являюсь домой в разорванной куртке, с разбитыми очками, весь в синяках и ссадинах, но при этом очень гордый собой. Мама заохала, запричитала, а отец сказал: «Вижу — сегодня не драпал. Молодец! Надя, умой его и куртку зашей. Мы с Сашкой пойдем за новыми очками».
С тех пор я перестал бояться не только хулиганов, но и темноты, высоты. Чувствовал себя мужчиной — сильным, смелым — и очень сердился, когда мама пускалась в публичные воспоминания о моей впечатлительности. Особое место в ее «репертуаре» занимала история, как я описался, увидев отца в гриме Квазимодо. В тот вечер она взяла меня с собой в театр и открыв одну из дверей со словами «Сейчас навестим папу», пропустила вперед... Грим для роли Квазимодо отец придумал сам: залеплял один глаз пластырем, сверху его замазывал тоном телесного цвета, а на середину щеки приклеивал специальный протез, над которым рисовал бровь. Образ, как и положено, дополняли накладной горб, жуткий косматый парик и живописные лохмотья.
И вот это чудище оборачивается ко мне и папиным голосом говорит: «Здорово, Санька! Как дела?» Я — в крик, у ног растекается лужа. Мама, поняв, что наделала, хватает меня в охапку: «Сашенька, миленький, успокойся!» — и пулей вылетает из гримерки. «Сейчас это, конечно, смешно, — завершала она свой рассказ. — А тогда всерьез за Сашкину психику опасалась — он, бедный, несколько ночей подряд во сне вскрикивал».
После того как мне стукнуло четырнадцать, родители, уверен, частенько с грустью вспоминали милого, послушного мальчика, каким был когда-то их сын. Учиться я стал через пень-колоду — футбол, музыка The Beatles, Led Zeppelin, The Rolling Stones и девчонки интересовали куда больше, чем школьные дисциплины. В дневнике то и дело появлялись записи: «Прогулял урок физики», «Не выучил новую тему по химии». Здорово нервировала педагогов и моя прическа а-ля «Битлз» — уложенные шапочкой волосы наполовину закрывали уши, что категорически не одобрялось Министерством образования. Ни донесения о моих прогулах, ни призывы отправить в парикмахерскую до родителей не доходили. Как только маме или отцу приспичивало проверить дневник, я тут же его «терял».
В конце концов педагоги сменили тактику: стали звонить домой и настоятельно просить родителей явиться в школу. На беседы о моей плохой успеваемости и ужасном поведении ходила мама, опасаясь, что «Володька» использует пережитый позор и нервотрепку как повод крепко выпить. Но однажды на телефонный звонок ответил папа. Слушал молча и с каждой минутой все больше мрачнел. Наконец произнес «Завтра буду у вас. До свидания», положил трубку и как вихрь пронесся в мою комнату. Схватил любовно развешенные на спинке стула белоснежные брюки клеш, на одну штанину наступил ногой, а за другую дернул что есть силы: «Я тебе покажу Рио-де-Жанейро!!!»
Разорванные пополам заветные клеши ремонту не подлежали — их пришлось выбросить на помойку. Но на отца я не сердился, поскольку сам был виноват. Роскошные белые штаны мама купила для лета и, вручая подарок, предупредила: «Не вздумай надеть в школу — будет скандал!» Но кто же устоит перед соблазном покрасоваться в таком великолепии перед одноклассницами? К клешам добавил стильную тенниску и солидный кожаный портфель, привезенный отцом с очередных съемок. С первого же урока меня выгнали: «Немедленно домой — переодеваться!» — «Ага, конечно», — хмыкнул я про себя и отправился гулять по городу.
На другой день возвращался после уроков в легком мандраже. Знал, что отец побывал в школе и долго разговаривал с классной и завучем, которые наверняка рассказали обо всех моих подвигах. Порог переступал с мыслью: «Выпорет — как пить дать». Но отец, бросив на тумбочку в прихожей рубль, сурово скомандовал: «В парикмахерскую!» Я послушно туда поплелся и вернулся со школьным ежиком, который, хотелось верить, гарантировал прощение. Не тут-то было! Родители устроили мне недельный бойкот. Их молчание было адской мукой — уж лучше бы высекли как сидорову козу или запретили встречаться с друзьями.
К воспитанию ремнем отец прибегал всего два раза. Первый — когда я еще младшим школьником стащил из маминого кармана мелочь, а второй — когда в восьмом классе пришел домой навеселе. Случилось это девятого мая. С утра, пока родители отсыпались после вчерашнего спектакля, решил встретиться с друзьями, и мы в честь праздника выпили на четверых бутылку бормотухи под названием «Волжское крепкое».
В нашей семье было принято встречать праздники — Первое мая, Восьмое марта и уж тем более День Победы — при параде. Все обязательно наряжались к обеду, даже если не приглашали гостей. Когда я вернулся домой, отец успел надеть белую крахмальную рубашку и галстук, а брюки держал в руках. Принюхавшись, одним движением вырвал из штанов ремень и отлупил меня по первое число. Порол и приговаривал: «Спасибо, сынок, за поздравление! Порадовал, уважил отца-фронтовика!» Было больно, но меня то и дело пробивало на хи-хи — уж очень уморительно разгневанный батя смотрелся в галстуке и семейных трусах.
Этим уроком трезвости мне и запомнилась последняя весна в Горьком. Осенью 1968-го наша семья переехала в Москву, родители поступили в Театр имени Маяковского. На сей раз благодаря отцу, а точнее — блестяще сыгранной им роли Ричарда III в одноименном спектакле. Режиссер Горьковской драмы Ефим Давыдович Табачников, рассмотрев-таки в Самойлове сценический дар, сделал на него ставку в шекспировской драме. И попал, что называется, в яблочко.
Курить в комнатах и на кухне мама запрещала, и отец учил роли в ванной. В том числе и монологи Ричарда. Прошло полвека, но я до сих пор помню, как гремел из-за двери папин голос:
Сегодня солнце Йорка превратило
В сверкающее лето зиму распрей...
«Ричарда III» включили в репертуар московских гастролей, и в столице спектакль произвел настоящий фурор. Отец получил приглашения от полдюжины ведущих театров, но выбрал «Маяковку», потому что Гончаров сразу взял в труппу маму и выхлопотал для нашей семьи трехкомнатную квартиру в районе Смоленки. Все складывалось замечательно, если не считать проблем с моим дальнейшим обучением: с характеристикой, выданной в Горьком, не взяли ни в одну из приличных школ. Конечно, появись отец в районо, известному киноартисту никто бы не отказал, но «светить лицом» он не пошел бы даже под дулом пистолета. Так моей «альма-матер» на следующие два года стала школа № 70 для трудновоспитуемых подростков — туда брали всех.
В Москве я очень быстро освоился. Чтобы не клянчить у родителей деньги на кафе и прочие удовольствия, стал понемножку фарцевать: выменивал у иностранцев на октябрятские звездочки жвачку, ручки с разноцветными стержнями, сигареты. Дефицит продавал одноклассникам и ребятам постарше. Обзавелся друзьями из числа студентов, ходил к ним домой или в общагу слушать музыку, приглашал к себе потусоваться. Гудели, случалось, до самого утра. На учебу при таком плотном графике, понятное дело, времени не оставалось — тройки в дневнике чередовались с двойками, а то и колами. Зато английский я знал не хуже учеников элитных спецшкол, куда меня не приняли, — выучил по песням любимых рок-групп.
Спустя годы, когда уже сам стал отцом, как-то спросил у мамы:
— У вас не возникало желания взять меня в ежовые рукавицы? Запретить тусовки, запереть дома, чтобы делал уроки? Как вы вообще терпели мои закидоны?
— Мы стеснялись, — неожиданно ответила она. — Ты очень быстро сориентировался в московской жизни, а мы с отцом ничего, кроме дома и театра, не знали. Если слышали твои разговоры с друзьями, то половину слов не понимали. У вас был свой язык, своя музыка, свое мнение обо всем. Мы казались себе совсем отсталыми.
В десятом классе я взялся за ум, поскольку решил, отслужив в армии, поступать в летное училище. Но на медкомиссии в военкомате крылья моей мечте обрезали под корень: прогрессирующая близорукость, белый билет. Как я только пережил этот удар... Получив аттестат, заявил родителям, что ни один из гражданских вузов мне на фиг не нужен — пойду работать. Конечно, мог безбедно прожить и благодаря фарцовке (в ту пору уже «ченчил» по-крупному), но без официального трудоустройства было нельзя — тунеядцев высылали за сто первый километр. Чем только не занимался в следующие четыре года: был санитаром в морге, учеником водителя трамвая, лифтером, осветителем на «Мосфильме», мыл золото на Алдане в бригаде из бывших зэков... И даже снялся в кино.
Отец давно был утвержден на главную роль в фильме «Зимородок», но съемки все никак не начинались. Режиссер Вячеслав Никифоров и автор сценария (он же автор и одноименной повести) Юрий Яковлев несколько месяцев безуспешно искали актера, который сыграл бы Зимородка в юности. Приехав по делам из Минска (картину планировали снимать на «Беларусьфильме») в Москву, они заглянули к отцу. Сидят на кухне, прикидывают, кого еще позвать на пробы, и тут вхожу я — хипповый до невозможности: с волосами ниже плеч, в джинсах, штанины которых украшены цепями и разноцветными лампочками.
— Владимир Яковлевич, да зачем же нам кого-то искать?! — всплескивает руками Никифоров. — Вы с сыном так похожи!
Отец хитро улыбается:
— Ну что, Сашка, снимешься в кино?
— Да ты что, пап? Какое кино?! Я вообще только на минутку домой забежал — ребята новый диск Pink Floyd достали. А кого играть-то надо?
— Партизана.
— Это волосы постричь придется? Не-е-ет! Ни за какие миллионы!
Как им троим удалось меня уговорить, до сих пор удивляюсь. Хорошо помню, как сидел на балкончике киностудии и плакал, глядя вслед кудрям, которые ветер подхватывал из-под ножниц парикмахера.
Удивительно, но перед камерой я нисколько не тушевался. Может потому, что воспринимал съемки как разовое приключение и возможность в очередной раз повыпендриваться перед друзьями и девчонками. На премьеру позвал ползала — в том числе приятелей-хиппарей, завсегдатаев знаменитой плешки возле магазина «Российские вина» на улице Горького. Кстати, однажды гоп-компания, в которую я входил, удостоилась быть упомянутой «Голосом Америки». Ведущий радиостанции поведал слушателям, что в Москве существует хип-движение, которое возглавляют Юрий Бураков по прозвищу Солнце и Валентина Сорокина по прозвищу Ринга, а среди активных членов числится сын знаменитого актера Владимира Самойлова Александр, он же — Сэм.
Помню, как патлатая гогочущая компания ввалилась в кинотеатр «Октябрь», где проходила премьера, и растерянно-горестный взгляд отца... Фильм начинался моим крупным планом, который прошивает автоматная очередь. Мама заплакала, а сидевшие несколькими рядами выше приятели заржали: «Гы-гы, смотри, Сэма убили! Все, больше его не покажут! Пошли покурим, а к банкету вернемся!»
Никто, конечно, не ушел, и на протяжении всей картины в зале стояла тишина. После показа парни жали мне руку: «Хорошее кино. Молоток, Сэм» — и были серьезны как никогда, а в глазах наших беззаботных подружек-хохотушек стояли слезы...
Прошло немного времени после премьеры «Зимородка», и мне позвонили с Киностудии имени Довженко — позвали на пробы в телевизионный фильм «Как закалялась сталь» на роль Павла Корчагина. Большим книгочеем, несмотря на старания мамы, я в ту пору не был, но роман Николая Островского не просто любил — многие главы знал наизусть. И вот теперь представилась возможность сыграть Павку.
Проводивший пробы оператор Александр Итыгилов сразу проникся ко мне симпатией и, кажется, не сомневался, что утвердят. Однако последнее слово оставалось за режиссером. Мащенко принял меня в своем кабинете: «Ну что, милок? В общем-то, подходишь. Но ты же не актер и даже не учишься профессии. Придется повозиться, объяснять азы. Мда-а... И в смысле внешности отец-то пофактурнее тебя будет. Да, милок, папе больше повезло, чем...» Закончить фразу я ему не дал — послал подальше и пулей вылетел за дверь.
Попытаюсь объяснить, почему сравнение с отцом так задело. Ребенком я страшно злился, когда к нему подходили на улице — просили автограф, восхищались ролями. Наверное, это была ревность: «Обещал провести весь день со мной, а теперь разговаривает с чужими людьми!» Когда вырос и сам стал сниматься, бесился уже от глупой зависти: «Почему люди со своими восторгами и признаниями к отцу липнут? А я, такой классный — молодой, высокий, красивый, стою никому не нужный в стороне?» Как же сейчас стыдно за те мысли и чувства! И за то, что только раз сказал папе, какой он гениальный актер. Об обстоятельствах, при которых это произошло, речь впереди, а пока о том, как я стал студентом ГИТИСа.
Маму нет-нет да и прорывало на нотацию:
— Вот я, дочь сапожника, стала актрисой! А ты?! Сын двух актеров, а работаешь санитаром в морге!
— Оставь его в покое! — вмешивался отец. — Сашка взрослый человек и волен поступать как считает нужным! Придет время — определится!
«Время пришло» летом 1973 года — я решил, что хочу стать дипломатом. Ни много ни мало. Накупил гору книг и корпел над ними с утра до вечера. Родители в то время находились с театром на гастролях, а то бы, наверное, сошли с ума от радости.
Направлялся в МГИМО сдавать документы, когда встретил сына Майи Менглет Лешу. Взяли по кружке пива, стали говорить «за жизнь». Узнав, что собираюсь поступать «на дипломата», приятель заржал:
— Кто ж тебя примет? Ты ведь даже не комсомолец! Или тебе простили хиппарские грехи?
— Нет. И что же теперь делать?
— Не знаю. У меня самого — полная лажа: если куда-нибудь не поступлю, в армию загребут. Слушай, — вдруг оживился Леша, — а чего мы мучаемся-то? У тебя родители — артисты, у меня — тоже, да еще и дед... Пошли в ГИТИС!
Увидев в приемной комиссии Натэллу Бритаеву, с которой не раз встречался в «Маяковке», когда забегал к родителям, я совершенно успокоился. Прочел басню и стихотворение Тургенева «Как хороши, как свежи были розы...», которые знал со школы, отрывок из «Мастера и Маргариты» (роман так меня потряс, что некоторые главы выучил наизусть) и был допущен на второй тур. С тем же репертуаром и с той же легкостью добрался до творческого конкурса, результатов которого дожидаться не стал — махнул с приятелем в Ялту, к его родне. Родителям оставил записку с адресом, на который, если потребуется, смогут мне написать. Собирался вернуться в конце августа, но, закрутив любовь с местной красоткой, несколько раз откладывал отъезд. В середине сентября приходит вызов на междугородный переговорный пункт. В трубке — голос мамы:
— Ты когда собираешься возвращаться? В институте занятия начались!
— Так я что, поступил? Ни фига себе!
— А как мы с отцом удивились, когда из ГИТИСа позвонили! Ты ж нам даже не сказал о своих планах.
Мастером нашего курса был Андрей Александрович Гончаров, категорически запрещавший своим студентам сниматься. Исключения делались, если кинорежиссеры приходили к мэтру на поклон и очень-очень просили. На мои же отлучки во время учебного процесса Андрей Александрович смотрел сквозь пальцы из-за отца, которого уважал и ценил. За студенческие годы я снялся в картинах «Романс о влюбленных», «Сын председателя», «Обочина». А первым фильмом, в котором сыграл, уже имея диплом и служа в «Маяковке», стала лента «Сегодня или никогда». В моей биографии она занимает особое место.
В Наталью Варлей я был влюблен еще подростком. «Кавказскую пленницу», сбегая с уроков, посмотрел раз сто, а когда Цирк на Цветном бульваре приехал в Горький на гастроли, часами караулил ее возле гостиницы — лишь бы увидеть. И вдруг, прибыв в Юрмалу на съемки, узнаю, что моей партнершей будет Варлей! Наташа в ту пору уже разошлась с Володей Тихоновым и была свободна. Я тоже был холостой. Разница в возрасте, пять лет, ни меня, ни Варлей не смущала — и между нами закрутился сумасшедший роман, за которым наблюдала вся съемочная группа. Режиссер Игорь Владимирович Усов был хорошо знаком с отцом — как, впрочем, и половина съемочной группы. Кто-нибудь наверняка не удержался и рассказал ему о моем романе с Варлей. Но отец даже намеком не дал понять, что знает. В вопросах, касающихся моей личной жизни, он был особенно деликатен.
Окончание съемок не поставило точку в наших с Натальей отношениях. Мы продолжали встречаться и после возвращения в Москву, но все реже и реже. Варлей была занята на съемках и в спектаклях, я тоже. А однажды, придя к Наташе на Большую Никитскую, я застал там молодого художника, вальяжно расположившегося в гостиной. Он только что прибыл в Москву из провинции, но уже успел обзавестись полезными и приятными связями (сейчас N. очень известный портретист). Для меня это было ударом, я очень страдал, но дал себе слово больше в доме Варлей не появляться.
Спустя несколько месяцев встретил девушку, которую тоже звали Натальей. Филолога по профессии, умницу, красавицу. Мы поженились, родился сын, которого по желанию Натальи назвали моим именем. Театр имени Маяковского выделил нам двухкомнатную квартиру. Наверное, я был не лучшим мужем, но и участи, которую уготовила мне жена, вряд ли заслуживал. Началось все с недовольства тем, что редко появляюсь дома и они с сыном меня почти не видят. Объяснения «У всех актеров такая жизнь: репетиции, спектакли, съемки, киноэкспедиции... Я сам вырос, можно сказать, без родителей» не принимались.
Потом узнал, что у жены появился «друг», дальний родственник актрисы Валентины Талызиной. Скандала устраивать не стал — надеялся, что это несерьезно, просто Наталья хочет заставить меня ревновать. Но однажды, когда после встречи с друзьями вернулся домой навеселе, жена вызвала психиатрическую бригаду и потребовала, чтобы ее и сына оградили от буйного мужа — алкоголика и наркомана. Понятно, я вскипел, стал кричать, что это ложь, вырывался из рук санитаров — чем и подтвердил характеристику «буйный». Оказался в самой страшной из московских психушек, где кололи лекарства, от которых выворачивало суставы и дико болела голова. Спустя какое-то время родителям удалось перевести меня в Центр психического здоровья, и там после полного обследования я услышал от профессора: «А этот что здесь делает? Абсолютно не наш пациент!»
Пока лежал в больнице, Наталья поселила «друга» у себя и успела от него забеременеть. Я ушел в никуда, квартиру оставил ей. Остался без семьи, без работы — из театра меня уволили. Больше года болтался между небом и землей, стреляя деньги на еду у друзей и родителей. Конечно, отец с мамой приняли бы, но я не хотел нагружать стариков своим присутствием. Нервы были на пределе, в любую минуту мог сорваться, накричать.
В конце концов все-таки устроился актером в разъездной театр. И там встретил симпатичную девушку-реквизитора, которую звали... Наталья. Женился. Через год у нас родилась Наденька, а еще через полтора — Света. У старшей дочки вскоре после появления на свет врачи обнаружили порок сердца — очень серьезный. Никто из отечественных хирургов за операцию не брался. Согласились только английские врачи, не дав, однако, никакой гарантии: «Один шанс из ста, что все закончится благополучно». Операция стоила огромных денег, которых нам было не собрать. Да и времени на поиски не оставалось — двухлетняя Наденька могла умереть в любую минуту.
Отец обратился к Михаилу Ульянову, возглавлявшему СТД, и тот устроил в Лондоне показ спектакля Романа Виктюка «Уроки мастера», в котором сам играл роль Сталина. Все собранные от продажи билетов деньги перечислили на счет клиники, куда вскоре привезли Наденьку. Дочка умерла на операционном столе. Когда гробик с телом прибыл в Шереметьево и таможенники собрались его вскрывать (таковы были правила: а вдруг внутри контрабанда или наркотики?), отец среди ночи позвонил Ульянову: «Миша, сделай что-нибудь...» А положив трубку, заплакал. Это были первые слезы, которые я увидел на его глазах. Кого в такой поздний час потревожил Михаил Александрович — не знаю, только уже через пятнадцать минут обязательную процедуру отменили.
Одни пары общая беда сближает, другие — делает чужими. Мы с Натальей после смерти Наденьки не смогли сохранить семью. Бывшая жена уехала из Москвы и увезла Свету с собой. Долгие годы я ничего не знал о дочери, а в начале нулевых получил от нее письмо. Несколько недель ходил, обдумывая ответ, а потом — никогда не прощу себе этого слабоволия! — решил промолчать. Когда опомнился, было поздно. Теперь уже Света не хотела отвечать.
Знаю, что несколько лет назад перебралась в Москву и работает сейчас в киногруппе своей родной тетки — режиссера Валерии Гай Германики. Вышла замуж, растит сына. Я достал ее телефон, несколько раз пытался поговорить, но услышав мой голос, дочь нажимает отбой. Очень надеюсь, что Света прочитает эти строки и поймет, как я хочу увидеть ее и внука.
Вскоре после смерти Наденьки судьба послала новое испытание — у мамы обнаружили опухоль мозга. Операция прошла успешно, но выписывая пациентку домой, врач предупредил отца: «Готовьтесь. Вас ждет очень непростой остаток жизни. Изменения проявятся не сразу, но они неизбежны — потеря памяти, потом и разума, личности».
После больницы мама очень хотела как можно скорее вернуться к работе: «Сцена для меня — лучшее лекарство! И как же я соскучилась по своим ролям!» А между тем в дирекции театра уже лежала подписанная Гончаровым бумага, в которой значилось: актриса Надежда Самойлова выведена из труппы и отправлена на пенсию.
Отец всегда чувствовал свою вину за то, что увез маму из Горького, где она была примой. В «Маяковке» ей доставались второстепенные роли, и то нечасто, а он играл в лучших спектаклях — Великатова в «Талантах и поклонниках», Анита в «Беседах с Сократом», Табунова в «Смотрите, кто пришел», Ермолаева в «Летят перелетные птицы». После распределения ролей в очередной постановке жаловался коллегам: «Моя Надька — гениальная актриса, а ей опять ничего не дали...» Но к Гончарову хлопотать за жену никогда не ходил. А тут пошел. Художественный руководитель его выслушал и сказал:
— Нет, в труппу Надежду Федоровну возвращать не стану. Это окончательное решение.
Несколько минут разговор продолжался на повышенных тонах, потом наступило тяжелое молчание. Прервав его, батя спросил:
— Может, тогда и мне уйти?
Гончаров кивнул:
— Да. Так, наверное, будет правильно.
В тот же день отец написал заявление.
Без театра Владимир Самойлов не мог, и от полного отчаяния его спасало только кино. Пока работал в «Маяковке», от многих ролей приходилось отказываться, теперь же брался за все, что предлагали. Но огромная заноза все равно сидела в сердце.
Как-то, вернувшись из киноэкспедиции, я заглянул к родителям, чтобы отдать подарки.
— Мам, вот тебе платье — смотри, какие красивые кружева! А это, батя, для тебя.
— Ой, спасибо, Сашка! — оживился отец, разглядывая диковинную по тем временам кружку-кипятильник. — Буду с собой на гастроли брать! — И тут же опомнился, сник, на глазах появились слезы. Будто устыдившись своей слабости, попытался улыбнуться: — Ну и на съемки тоже можно...
К жизни отца вернул главный режиссер Театра имени Гоголя Сергей Иванович Яшин. Несколькими годами раньше он ставил в «Маяковке» «Игру в джин» с отцом в главной роли и очень полюбил его как актера и человека. На новом месте батю сразу ввели в несколько спектаклей, он начал репетировать интереснейшую роль Тайрона в постановке по пьесе О’Нила «Долгий день уходит в ночь». Спектакль имел большой успех, его решили показать в Америке. Узнав об этом, отец страшно разволновался:
— Как же я буду там играть, когда у меня руки трясутся?
— А здесь как играешь? — спросила мама.
— Здесь все знают, что это результат фронтовой контузии, и то я стесняюсь, а в Америке — что, каждому объяснять?
— Володька, ну что ты как ребенок! — воскликнула она. — Ты же пьешь? Пьешь! Вот и скажи им: я пьяница, потому и руки трясутся! А про контузию не надо — они к немцам относятся лучше, чем к нам.
— Люди не на руки твои будут смотреть, а на талант! — подключился я. — Ты же гениальный артист! Штучный!
Впервые услышав от меня такую похвалу, отец был очень растроган.
После возвращения бати из США мы целый вечер слушали рассказы, как замечательно зрители принимали спектакль, какие восторженные отзывы печатали местные газеты и как его уговаривали остаться.
— Предлагали преподавать в театральном вузе актерское мастерство, обещали хорошую зарплату и большой дом, в который смогу перевезти семью.
— Ну а ты что? — улыбаясь, поинтересовалась мама.
— Сказал: «Да какая у вас тут жизнь? Дети не плачут, цветы не пахнут, еда безвкусная! На хрена мне сдалась ваша Америка!»
Самой большой мечтой отца в последние годы была роль короля Лира. Он выучил текст, продумал каждую интонацию, каждую мизансцену. Но не случилось...
В конце девяностых мы жили по соседству в районе «Спортивной». Родители переехали туда со Смоленки еще лет десять назад, а я, женившись в третий раз на артистке областного театра, в котором некоторое время служил, поселился во флигеле в доме напротив. Жилье казенное, его мне дали, когда устроился дворником. Работал я тогда с раннего утра до поздней ночи. На рассвете греб лопатой снег или мел листву, к полудню мчался в МХАТ имени Горького на репетицию, вечером играл спектакль. Домой приползал совсем без сил, а надо было еще помочь жене с мальчишками — к концу девяностых у нас с Ириной уже подрастали трое сыновей. Родителей навещал нечасто, хотя знал, как тяжело приходится отцу: мама к тому времени почти потеряла рассудок и вела себя как капризное дитя.
Я позвонил из театра, трубку взял отец. По глухому голосу, по тому, как растягивал слова, понял: случилась беда. Помчался на «Спортивную». Отец сидел в кресле и еле дышал. Первоначальный диагноз врача скорой «инсульт» в больнице, куда его отвезли, ни подтвердить, ни опровергнуть не смогли — аппарат МРТ сломался. На другой день Сергей Иванович Яшин выхлопотал место в хорошей клинике, и там отца сразу отправили в реанимацию. Я хотел остаться, дежурить в коридоре, но батя сказал: «Сашка, езжай домой. И мать навести». Через сутки позвонили из клиники и сказали, что отца не стало...
Очень переживал, как мама воспримет горестное известие, готовился к тому, что придется поить успокоительными, вызывать скорую. Но когда с трудом выдавил из себя «Папа умер», она как-то очень по-театральному воскликнула: «Что? Смерть?!» — и тут же стала говорить о бытовых делах. На похоронах не проронила ни слезинки, мне казалось, мама просто не понимает, что ее любимого «Володьки» больше нет.
Ее замутненный рассудок, возможно, и не воспринял потерю, но душа не могла не тосковать. Через два месяца мама умерла. Внезапно. Я принес ей приготовленный женой ужин, долго звонил и колотил в дверь. Когда замок вскрыли, тело уже начало остывать.
Я не был лучшим из сыновей, но очень любил отца и маму. А они, несмотря ни на что, любили меня и, к счастью, уходя, могли быть спокойны за единственного сына, в жизни которого наконец все стало складываться: любимый театр, хорошие роли, крепкая семья...
Маму похоронили рядом с отцом на Ваганьковском. Прожив вместе пятьдесят четыре года, они и после смерти неразлучны.
Подпишись на наш канал в Telegram