Впервые я услышала Римму в Политехническом, на том самом вечере, который вскоре стал частью знакового фильма Хуциева «Застава Ильича». Именно там она читала «Мы молоды. У нас чулки со штопками...».
— Будучи штатным секретарем по пропаганде Союза писателей СССР и потому присутствуя на работе в так называемом Доме Ростовых практически ежедневно, моя подруга — поэтесса Римма Казакова — часто обедала в Дубовом зале Центрального дома литераторов, и ее то и дело просили провести застолье с какой-нибудь заезжей писательской делегацией или с отдельным зарубежным мэтром. Единственная трудность для Риммы возникала, когда такие застолья наслаивались друг на друга в один день.
Однажды, по-моему, это было в 1979 году, в Москву прилетел крайне раздосадованный итальянский писатель с мировым именем Альберто Моравиа. Разгневан он был тем, что в СССР издали его уже известный на Западе роман, а гонорар не заплатили. Не помню сейчас, с кем он выяснял отношения — с «Международной книгой» или с ВААПом (Всесоюзным агентством по авторским правам), но Моравиа запоздалых извинений и объяснений не принимал, поспешно обещанным ему копеечным гонораром был возмущен, на контакты не шел и пообещал, что об этом возмутительном факте узнает мировая общественность.
Во избежание лишнего шума, который непросто скрыть в чиновных кабинетах, было принято соломоново решение: пока будут оформляться нужные бумаги и решаться гонорарный вопрос, уговорить писателя встретиться и пообедать с известными московскими прозаиками, поэтами, критиками, показать ему Центральный дом литераторов, Дубовый зал и библиотеку, где некогда собирались члены одной из московских масонских лож... Поэтому и была Римма после двух предыдущих обедов настигнута в тот день в третий раз распоряжением председателя СП СССР Г. М. Маркова, дабы погасить международный скандал.
Стол был накрыт обильный и красивый. Когда в дверях показался сухопарый, элегантный, в светло-сером костюме Альберто Моравиа в сопровождении переводчицы и двух моложавых итальянских кинорежиссеров, как выяснилось позже, «отцов итальянского неореализма», приглашенные к застолью именитые поэты, прозаики и критики встретили их гостеприимными улыбками. Римма протянула Моравиа лодочкой свою ладошку и, по-моему, готова была поцеловать его в сухую щеку. Но он уклонился, после чего все отправились за стол.
Моравиа сидел мрачнее тучи. Быстро оценив ситуацию, Римма призвала всех наполнить рюмки спиртным, встала и произнесла довольно четко здравицу в честь гостя, не отреагировавшего на этот краткий спич ровным счетом никак, несмотря на труды переводчицы. И тогда Римма продолжила тост, громко выплеснув в ресторанный зал знаменитую революционную песню Bandiera rossa... Языки ей давались легко, и не только европейские — не помню случая, чтобы она хоть раз споткнулась, произнося даже самые заковыристые имена и названия. Нет, не зря критик и литературовед Евгений Сидоров назвал ее Евтушенко в юбке!
Пропев последнюю строчку, Римма стоя, залпом выпила водку и села. Эта — первая в третьем застолье — рюмка нарушила то зыбкое равновесие, которое она старательно удерживала в себе до последнего момента. Выпив и взглянув не без кокетства направо — на сидевшего рядом с ней хмурого Моравиа, Римма тихонько толкнула его локтем в бок и промурлыкала:
— А что мы не пьем?
Моравиа не пошевельнулся. Переводчица передала ее фразу как изысканное приглашение выпить за дружбу. Не надеясь на ответ, Римма неожиданно, полуобернувшись к нему, просунула указательный пальчик левой руки под красный галстук застывшего от неожиданности соседа, между двумя пуговицами его рубашки, и легонько поскребла ноготком его грудь. После чего поднесла к его губам рюмку и что-то произнесла по-итальянски, очевидно интимное, потому что переводчица тут же возмущенно поджала губы. Удивленно вскинув огромные серебристые брови, Моравиа пристально вгляделся в лицо секретаря СП СССР по пропаганде, но водку принял.
— Молодец! — Римма подцепила вилкой шляпку маринованного масленка и, уже не оборачиваясь к писателю, даже не глядя на него, как-то сбоку попала масленком в рот не сопротивлявшегося классика итальянской литературы.
Моложавые отцы итальянского неореализма выпили по второй.
Это был удобный момент для книжного чиновника вклиниться в застолье и произнести хвалебную речь, для которой, видимо, он и был откомандирован на обед. Чиновник отер салфеткой губы, ловко поднялся и начал примерно так:
— Для нас в Советском Союзе большая честь принимать у себя, особенно в творческой среде, такого замечательного писателя, как Альберто Моравиа. Его глубоко социальный роман «Я и Он» нашел широкий отклик в сердцах советских читателей. Верность мужской дружбе, взаимовыручка в трудную минуту, идеалы чести и порядочности, незыблемые даже в западном мире, наконец любовь к родной земле — вот что привлекает...
— Боже мой, — с ужасом одними губами пролепетала переводчица, но я, сидевшая подле нее, все-таки расслышала. — Боже мой, — повторила она, — что он несет? Это же роман об авторе и его половом члене! О господи...
После отбытия сидевших в торце стола референта по итальянской литературе Иностранной комиссии СП СССР и книжного чиновника обстановка за столом значительно потеплела. О конфликте не было сказано ни слова. Выходя на улицу, Римма еще какое-то время сокрушалась, что недопрощалась с гостями, самоотверженно повторяя: «Я сделала все, что могла!» Она и вправду сделала для нейтрализации скандала все, что могла, и вряд ли это удалось бы кому-нибудь лучше.
У выхода из ЦДЛ ее ждала служебная машина. Со стороны никто бы не подумал, что держится она на пределе сил, что дома ее ждет клубок неразрешимых проблем...
— Откуда, по-вашему, в людях берется такая внутренняя сила?
— Сложно сказать... Бог ли одарил Римму ее немереной физической выносливостью, или родители (отец, белорус из батрацкой семьи, в юности подавшийся в Красную армию и дошедший во время Великой Отечественной до Берлина, или мама, худенькой еврейской девочкой в кожанке не по росту, в красной косынке на непокорных черных кудрях, с револьвером на боку отважно участвовавшая в рейдах по окрестным деревням в жестокую пору раскулачивания — как ее не пристрелили?) передали ей свои горячие гены. Факт остается фактом: сколько она ни тратила себя — всегда щедро, безоглядно, иногда безрассудно, то во имя справедливости, то ради вспыхнувшей страсти, — запас этих сил казался неистощимым. К тому же взявшись за любое дело, она доводила его до конца.
Рассказывала: ее появление на свет было внезапным — подруга матери в шутку направила мужнин револьвер, уверенная, что он не заряжен, сначала на свою голову, а потом на Софью Александровну, которая была на сносях. Грянул выстрел, опаливший висок беременной, начались роды... Случилось это двадцать седьмого января 1932 года.
Родители подобрали дочери имя в духе времени — Рэмо (Революция, Электрификация, Мировой Октябрь). Вокруг росли детишки с именами Мэлор (Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская революция), Электрон, Энергия, Владлен, Октябрина, Ким (Коммунистический интернационал молодежи)... Встречались даже Даздрасмыгды (Да здравствует смычка города и деревни), Даздрапермы (Да здравствует Первое мая), Лапанальды (Лагерь папанинцев на льдине)... Когда отец перед уходом на фронт осенью 1941 года налил себе прощальный стакан водки и у него по щекам покатились слезы, девятилетняя Рэмо спросила, почему он плачет. Отец ответил с белорусским акцентом: «Жалко мне вас, дети, если немцы придуть, они, гады, вас убьють — вы ведь у меня явреи!»
Рэмо стала Риммой перед окончанием истфака Ленинградского университета. Смена имени в советскую эпоху была делом чрезвычайно трудным, потому переименование произошло не с первой попытки — поначалу в ЗАГСе строго пристыдили заявительницу за отсутствие патриотизма. Убедила сотрудников, что ее имя звучит как ВЛКСМ или КПСС и с таким именем заходить в школьный класс значило вызывать бурю насмешек, — выпускников гуманитарных факультетов зачастую направляли учительствовать в школы.
После окончания ЛГУ добровольно ринулась на Дальний Восток, прихватив с собой привезенный для нее отцом с фронта маленький итальянский аккордеон «Тенора» — она увлеченно играла на нем, неплохо пела, знала множество песен, особенно военных. Да и сама уже тогда кое-что сочиняла.
Рассказывала: откровенно написала отцу о своих дальневосточных самостоятельных буднях и праздниках. В ответ получила: «Дочка, я думал, что ты стала серьезным человеком, вступила в партию, а ты пишешь, что выкрасила волосы хной и ходишь на танцы с этими паразитами офицерами. Я их знаю. И поэтому не советую тебе водиться с ними. Жалко, что ты идешь не вперед, а назад. Твой папа Федор Казаков».
— Татьяна, а как вы познакомились с Казаковой?
— Поэты знакомятся друг с другом чаще всего стихами. В начале шестидесятых воздух был насыщен рифмами и ритмами поэзии до такой степени, что каждый номер журнала «Юность» становился событием, тоненькие поэтические сборники молодых поэтов сметались с книжных прилавков в мгновение ока. Для многих из нас паролем для знакомства становились строки Евтушенко, Вознесенского, Рождественского, Ахмадулиной, Слуцкого, Светлова, Окуджавы, Казаковой... Ее прорыв в поэзию шестидесятых был стремителен и бесстрашен: Ленинград — Дальний Восток — Москва. Словно острием стрелы пробили ее строки пространства страны с запада на восток и с востока на запад. «Мы молоды, мы будем вечно молодо / смотреться в реки, в книги, в зеркала» — этот девиз первого послесталинского поколения молодых поэтов звучал в переполненных студенческих и рабочих общежитиях, со сцен Домов культуры и с эстрадных площадок, собиравших тысячные аудитории. Транспаранты со строчками ее стихов — свидетельствую — висели в клубах, библиотеках, в фойе кинотеатров: «Тайга строга. / В тайге не плачут...», «Я знаю это побережье. / Мне выпала такая честь...»
Впервые я услышала Римму в Политехническом, на том самом вечере, который вскоре стал частью знакового фильма Хуциева «Застава Ильича» (в прокате после цензурного запрета название было изменено на «Мне двадцать лет»). Именно там она читала «Мы молоды. У нас чулки со штопками...». А познакомились мы на одном из вечеров молодых поэтов в Большом зале ЦДЛ, кажется в 1962-м, куда она заглянула из любопытства. Мое выступление предварял Михаил Аркадьевич Светлов. После вечера Римма окликнула меня и протянула листок с отпечатанным на портативной машинке и подправленным от руки текстом: «Голос Тани Кузовлевой — голос горлинки... В нем гортанность гор и равнинность России, смелость и нежность...», ну и так далее — это была ее благородная попытка откликнуться на мои первые опыты. Храню этот листок.
— А вот интересно, пыталась ли Римма Федоровна соревноваться с Евгением Евтушенко лаврами поэта-песенника? Ведь народную славу ей принесли именно песни...
— Конечно, Римме было свойственно соревновательство — и в поэзии, и в песенной популярности. Казакова — дитя эстрады, для нее признание-непризнание поэта часто связывалось с эстрадным успехом, хотя Римма и считала, что не она живет на эстраде, а эстрада живет в ней. Честно говоря, разницы я не чувствую. В беседе с Ниной Красновой говорит: «Я спрашивала себя, почему, скажем, Юлия Друнина — такая заслуженная, такая замечательная поэтесса, а Вознесенский, тогда еще молодой, читает стихи с гораздо большим успехом, чем она, и пользуется у людей большим интересом?.. Андрей Вознесенский к тому же всегда интересовался молодыми поэтами...»
Особое отношение у нее было к Роберту Рождественскому. Она его выделяла из звездной когорты: «Самым по-человечески лучшим был, наверное, Роберт Рождественский... Очень добро и щедро он как бы пунктиром прочертил мне тот путь, которым надо идти поэту...» И тут же — сравнение его с Евтушенко, явно не в пользу второго: «А Евтушенко никого не видит вокруг, кроме себя, да и он уехал в Америку...» Но главная обида — он издал антологию «Строфы века», в которой написал, предваряя ее подборку: «Жизнь ее напоминала гонку сразу за несколькими лидерами из ее поколения, и Казакова продвигалась в разреженном пространстве, прорубленном их телами, иногда подтягиваясь передним колесом до их заднего».
Конечно, оскорбилась. Но вскоре при ближайшем совместном выступлении в ЦДЛ она первой подошла к нему и протянула руку. Безоговорочно считала Евтушенко лидером поколения.
До последнего дня честно пыталась определить свое место в ряду поэтов-шестидесятников. И хотя оно, сугубо казаковское, давно было ею завоевано, все же подспудно, глубоко внутри чувствовала себя как бы на обочине. Даже несмотря на то, что ее вечера всегда проходили при аншлаге, Казакову узнавали на улице, подходили в метро. Однажды поэтесса Галина Нерпина рассказала мне, как Римма остановилась в подземном переходе у киоска, где продавались блузки. И произошел такой диалог.
— Ой, мне ваше лицо так знакомо! Вы актриса? — спрашивает продавщица.
Римма, не отрываясь от просмотра блузок:
— Нет.
— Ну надо же! А кто вы?
— Поэт.
Продавщица, ахнув:
— Ахматова!!!
Писать песни Римма серьезно решила в начале восьмидесятых. Как-то пожаловалась, что поэты-песенники — особая каста: в их ряды не пробиться. Но она пробьется. Я и не сомневалась, помнила ее давние строки, обращенные к неверному дальневосточному морскому летчику: «Поудивляйся: «Пробивная баба!» / О, я пробьюсь! До самого Генштаба! / Но ты прощай. Прощай, мой лейтенант!»
Делилась соображениями: «Если песня поется и ее принимают слушатели, то гонорар за нее может быть очень приличным. Например, за песню «Ненаглядный мой», которая звучала в конце шестидесятых — начале семидесятых, я получала по четыреста рублей каждый месяц. На эти деньги можно было жить безбедно...» Для сравнения: оклад союзного министра в ту пору составлял пятьсот рублей. И кстати, я долгое время думала, что стихотворение, ставшее благодаря Пахмутовой песней «Ненаглядный мой», — о Риммином первом муже Георгии Радове. Оказалось, совсем о другом человеке, в которого она безнадежно влюбилась во время писательской командировки на Кубу.
Как-то в такси достала из сумочки сложенный блокнотный листок.
— Хочешь, две строчки прочитаю, рефрен нового текста? — прочитала: — «Что у тебя впереди, то у меня позади». — Видимо, о влюбленности в какого-то молодого человека. — Ну как?
— Да как-то двусмысленно... — хмыкнула я.
Посмеялись. Не помню, чтобы эти строчки потом вошли в какую-нибудь из ее песен, но в ряды песенников она пробилась, написала более тридцати, из них едва ли не половина стала шлягерами. Римма безошибочно угадывала и в стихах, и в песнях нужную интонацию. Это первой почувствовала Александра Николаевна Пахмутова, написавшая музыку к опубликованному в «Юности» стихотворению «Ненаглядный мой». Позже на стихи Казаковой писали многие композиторы — Дога, Фельцман, Мартынов, Аедоницкий, Гладков, Игорь Крутой...
С Игорем, по Римминым рассказам, она познакомилась благодаря его маме, попросившей ее показать свои песенные тексты молодому композитору, дать ему возможность попробовать свои силы. В результате такого сотворчества появились и надолго завоевали аудиторию «Молитва», «Музыка венчальная», «Ты меня любишь...», «Мадонна» и многие другие их совместные работы. Игорь Крутой по-человечески, а то и финансово поддерживал Римму: первым из песенно-эстрадной тусовки помог собрать деньги на операцию, а впоследствии не остался в стороне и при сооружении ей и ее сыну памятника на Ваганьковском, на который мы собирали деньги, что называется, всем миром....
— Любопытна ремарка о «Ненаглядном» — о том, что не Радову посвящалась песня. А вообще в личной жизни Римме Федоровне везло?
— Тут однозначно не ответить. Иногда в ее стихах слышалась тихая обида-жалоба: за бойцовский характер, за трибунную ангажированность, за противоречивость натуры, за стремление во всем к лидерству ей приходилось расплачиваться женским и материнским счастьем. Хотелось надежного мужского плеча рядом, но часто сама разрушала то, что строила. Хотелось верных друзей, но долгая дружба не давалась: «Долго замуж не брали — / не хватало загадочности. / Брать не брали, а врали / о морали, порядочности».
Переезд в Москву в 1960 году был связан с замужеством: вышла за одного из лучших публицистов — Георгия Радова (Вельша), автора нескольких ярких книг очерков, статей, рассказов. Фронтовик, военный корреспондент, он был старше Риммы на семнадцать лет. Римма и Радов прожили, кажется, лет восемь. Уже после развода вспоминала о бывшем муже так: «Радов был умнейший человек, замечательный товарищ, прекрасный публицист. Он был гораздо старше меня... Он многое во мне разглядел...»
— Читала, кажется в «Аргументах и фактах», что Радов крепко выпивал, поэтому и развелись...
— Я об этом не знаю. Помню, Римма говорила, что в каком-то интервью исказили в дурную сторону ее слова о нем (она сказала резче — «переврали»).
Когда в 1962 году родился Егор, Римма и ее многолетняя подруга Елена Рыбина-Косова ахнули: «Да это же вылитый Федор Казаков!» — новорожденный поначалу удивительно походил на деда. С годами стало ясно: сын — копия отца. Видимо, сильной оказалась шотландская кровь Вельша.
Егорка вырос практически на руках Ульяны Андреевны, Ули, крупной ширококостной деревенской женщины, которая благодаря ему стала членом Римминой семьи. Она взяла на себя не только все домашние работы и заботы, но и искренне привязалась к ребенку, а он, едва став школьником, обучил свою любимую, но неграмотную Улю письму и чтению. Отлучаясь в длинные и короткие поездки, Римма спокойно передоверяла Ульяне Андреевне и дом, и сына, а потом и уход за тяжелобольной мамой Софьей Александровной.
Ульяна Андреевна отдала мальчику всю свою доброту: он был всегда вкусно и вовремя накормлен, аккуратно одет, обласкан — а что еще могла дать ему преданная Уля? Кто может заранее вызнать цену грядущим родительским бессонным ночам, страхам за те — подчас чудовищные — беды, которые подкарауливают детей? В случае с Егором все началось с пробы спиртного в подъезде его дома.
Он рано начал читать серьезные книги, был отлично эрудирован, первые литературные опыты относятся к его школьным годам. После окончания Литинститута служил в армии. Вернувшись домой, обнаружил, что прежняя компания (в том же подъезде) переключилась на наркотики. Попробовал...
Работал он много: написал за свою недлинную жизнь с десяток книг — «Змеесос», «Искусство — это кайф», «Борьба с членсом», «Бескрайняя плоть», «Якутия», «Дневник клона», «Рассказы про все», «Я / Или ад», «Убить Членса», «Суть», «Уйди-уйди» (напечатано посмертно), сделавших его популярным среди молодежи писателем-постмодернистом с психоделическим уклоном, то есть в сторону измененного под влиянием психотропных веществ, в том числе и наркотиков, сознания.
Нельзя без боли читать хронологию трагической материнской любви. От захлебывающихся нежностью строк «Родился сын, пылиночка, / лобастенький, горластенький...» — к строкам защитным «И от себя не отделяя / все, что мое еще пока, / целую перед сном тебя я, / целую — вдаль, издалека...», а под конец — к строкам, переплавившимся в крик отчаяния: «Ты ходишь около беды, / как будто около воды, / и дно тебе — как высь. <...> Очнись! Услышь меня!..»
Не смог, хотя Римма приложила невероятные силы, чтобы вытащить сына из этой ямы: нашла отличных врачей, которые смогли, подавляя определенный центр в головном мозгу Егора, давать передышку его организму.
— Помню ее интервью того времени про страшные дни, выброшенную в мусоропровод лохань с опиумом... Не только сын, так еще и вторая невестка была зависима. Не жалела ли, что рассказала о своей беде публично?
— Напротив. Она рассказывала о его лечении и первых положительных результатах во многих статьях и интервью, возвращая родителям хотя бы долю надежды на спасение детей, — то есть и этот груз взяла на себя... Но срывы Егора повторялись, и снова на помощь приходил доктор Зобин, и снова предупреждал, что эксплуатировать этот метод постоянно нельзя.
Семейная жизнь Егора не заладилась: первый, студенческий брак с ныне известной андеграундной певицей Умкой (Аней Герасимовой, однокурсницей Егора по Литинституту) распался, когда Егор ушел в армию, в этом браке родился сын Алеша. Его вырастили и воспитали Анины родители — переводчица с литовского Белла Залесская и публицист Георгий Герасимов. Римма крутилась между постоянными бедами сына и больной матерью, частыми выступлениями в стране и за рубежом. Недавно узнала: два года назад у взрослого Алеши вышла первая книга «Мертвый ноябрь» (рассказы и очерки); некоторые дерзкие критики считают его последователем Пелевина. А он считает своего отца гением. Вторая жена Егора — двадцатилетняя Наташа (Римма говорила, что она была невероятно красива и Егор долго не мог ее забыть) — в неадекватном состоянии выпала из окна.
В браке с Наташей родилась дочь Маша, которую растили тоже бабушка с дедушкой и безмерно баловала Римма, — не помню ни одних школьных каникул, которые бы Маша провела не за границей. Да и на выходные Римма забирала ее к себе, иногда брала на свои вечера. Впоследствии Маша поступила в РГГУ. Больше о ней я не слышала: телефон в Римминой квартире, куда переселилась Маша, замолчал. Третья жена Егора — молоденькая Тая, подруга Наташи, умерла во сне: ее больное сердце (врожденный порок) не выдержало обрушившихся тягот семейной жизни. Да и Римма не могла вынести ни физически, ни психологически жизни с Егором под одной крышей. Жаловалась, что оставаясь у нее ночевать, он мог повести себя довольно агрессивно. В таких случаях ей приходилось обращаться к друзьям с просьбой его утихомирить. Поэтому находила варианты, чтобы сын жил отдельно.
В один из вечеров позвонила мне из Лондона: Егор потратил за два дня деньги, оставленные ему на две недели, есть ему нечего, выйти из дома и дойти до магазина он не сможет... Надо привезти ему продукты и деньги. Время было позднее, но надо — так надо. Поехала. Отоварилась в ночном магазине вблизи его дома и, нагруженная сумками, выросла на пороге. Меня встретил бледный, с трудом удерживавший равновесие, помятый сорокалетний мальчик-мужчина. Смущенно повел вглубь разбомбленной квартиры (Римма незадолго до того сделала там ремонт) на кухню, где я с трудом отыскала место, чтобы разгрузить сумки. Передала деньги. И вышла с гирей на сердце. Зрелище было не для слабонервных. Меня долго потом не отпускали мысли о том, что нет, не найти таких слов, чтобы передать, сколько Римма несла боли и крика в душе, откуда брала силы, безответно и беззаветно взывая к сыну, предупреждая, что без нее он долго не протянет — некому будет его вызволять.
Как в воду смотрела: через девять месяцев после ее кончины Егор вместе с Машей улетел на Гоа — говорили, хотел начать новую жизнь. Доктор Зобин, его спаситель, предупредил пациента накануне отлета: Егора может убить даже незначительная порция алкоголя. Могу предположить: Егор помнил о том, что день прилета на Гоа — это пятая Таина годовщина, потому, устроившись с жильем, первым делом купил и выпил бутылку виски. Помянул. Доктора Зобина рядом не было. Мне позвонил, кажется, Алеша рано утром следующего дня: что делать? Посоветовала обратиться в консульство России или в любое представительство РФ в Гоа. По-моему, через неделю Маша привезла отца в Москву. Прощание с Егором организовал в Доме журналистов его старший брат — известный публицист Александр Радов (Вельш). Он и провел гражданскую панихиду.
— Грустно... Говорили, что Казакова всегда могла постоять за себя и за близких не хуже мужчины...
— И еще как постоять! Любую несправедливость по отношению к товарищам или к себе воспринимала как призыв к немедленному отпору. Я не раз видела и как-то даже испытала на себе ее защиту (поводом был язвительный женский укол, на который я, честно говоря, не обратила внимания). Обостренное чувство несправедливости по более значительному поводу взорвалось в ней и на Дальнем Востоке, когда она, лектор по истории КПСС при хабаровском Доме офицеров, выпускница истфака, молодая поэтесса, прилюдно на главной улице города среди бела дня отвесила звонкую пощечину секретарю крайкома комсомола за скабрезную фразу в ее адрес. Новость эта с быстротой молнии облетела весь Дальний Восток...
С годами реакция самозащиты ничуть не ослабла. Римма так же могла мгновенно ответить словесно или действием на оскорбление. В 1976 году, в расцвет застоя и борьбы с инакомыслием, она стала рабочим секретарем правления Союза писателей СССР по пропаганде. Правда, ей поставили условие: вступить в партию. Иначе она не будет получать информацию с пометкой «Для служебного пользования». Согласилась. Возможно, начальство надеялось, что вступив в партию, Римма станет более управляемой. Начальство ошиблось.
В конце семидесятых в Дубовом зале ЦДЛ шла подготовка к встрече старого Нового года. На такое действо записываться и вносить аванс надо было заранее. В аванс входила водка из расчета сто граммов на человека, бутылка вина, разнообразные закуски, включая крабов, икру, нарезки, салаты, вазу с фруктами и стоимость горячего (по выбору гостей). Остальное можно было дозаказать по потребности. И вот — Дубовый зал с вращающимся под потолком зеркальным шаром, отбрасывающим по всему пространству ресторана скользящие отсветы, с колоннами темного дерева, перевитыми искусно вырезанными виноградными листьями и гроздьями, крахмальные скатерти и салфетки, столы и столики с определенным количеством приборов и готовыми закусками — все ждет гостей.
А на подходе к залу — вот они, гости: писатели, некоторые одеты с вальяжным изыском; несколько высокомерные стареющие писательские жены, ревниво оглядывающие друг друга, непременно с драгоценными камнями, в специально сшитых к этому вечеру в ателье Литфонда нарядах — словом, что и говорить, советская писательская и партийная элита (это были почти всегда одни и те же люди) на таких вечерах выглядела весьма респектабельно. Иногда даже слишком.
Наш столик — справа от входа, в глубине зала, под высоким витражным окном в готическом стиле. Кроме Риммы и нас с мужем, поэтом и прозаиком Владимиром Савельевым, ставшим по просьбе Риммы ее «правой рукой» во время советского секретарства, за столом разместились еще одна или две писательские пары и, кажется, незаменимая на службе и вне ее начальница протокольного отдела СП СССР Антонина, помогавшая писателям в самых разных вопросах, предупреждая о неприятностях и сообщая полезные новости, ну и, конечно, стуча на нас — по должности (как-то обиженно пожаловалась мне на трудности жизни, метнув взгляд куда-то вверх, намекая на свои неафишируемые «дополнительные» обязанности: «Им все телефонные разговоры перескажи, все письма просмотри, подписку на толстые журналы организуй — и все это за тридцатку! Ну ты их видела?! Можно так жить?!»).
Римма никогда не могла долго усидеть за столом, сколько ни увещевай ее, что бегать от столика к столику женщине не пристало. В тот вечер в разгар пира и танцев ее маршрут пролег от нашего столика в глубины Дубового зала, мимо компании, в которой поэт — лауреат Ленинской премии (замечу: лауреатство было выдано ему в противовес Солженицыну) на свою беду отпустил что-то гадкое в адрес приближающейся Риммы. Что именно он сказал, за пределами столика никто не расслышал. Кроме Риммы. Зато все услышали звонкую пощечину, которой он был мгновенно награжден. «Общественность» на какой-то миг напряглась в шоке, правда, быстро оправилась и продолжила веселиться.
Лауреат так и остался посрамленным, несмотря на то что руководство СП СССР уговорило после этого события и Римму, и его взаимно извиниться. Римма попросила Володю проводить ее до приемной и подождать, когда она выйдет, — ей не терпелось поделиться деталями «примирения». Она храбро влетела в кабинет Георгия Маркова. Там ее и лауреата подталкивали друг к другу с двух сторон, пока оба сквозь зубы не выдавили из себя что-то нечленораздельное. Выйдя, Римма бросила громкое «тьфу!» в сторону кабинетной двери: сцена примирения смахивала на гоголевскую...
— А ей льстило секретарство?
— По-моему, да. Она довольно скоро привыкла к нему и ко всем немалым привилегиям, с ним связанным, но в остальном манеру поведения не изменила — так же была проста и естественна в общении, так же рубила правду-матку, невзирая на чины и звания, так же заступалась за коллег перед литературным начальством. Впрочем, титул секретаря не всегда помогал ей.
Была такая история. В одно из жарких воскресений 1980 года к нам приехали искупаться в Москве-реке Римма, поэт и пародист Александр Иванов и его красавица жена Ольга Заботкина, в недавнем прошлом балерина, служившая в Кировском театре и снявшаяся в роли Кати в «Двух капитанах». Не тратя времени, вшестером, с нашей пятнадцатилетней Олей, устремились к Москве-реке, где, кстати сказать, купание было запрещено. На нашу беду на берегу дежурил молодой милиционер. Подойдя к спуску, мы затаились за соснами, что особенно удалось длинному и тонкому, как штрихпунктир, Саше: даже тень его оказалась поглощенной тенью соснового ствола.
Милиционер уходить не собирался. Не выдержав ожидания, Римма первой шагнула к нему, гордо произнесла свой титул, уверенная, что милиционер возьмет под козырек. Но он, направив в ее сторону рупор, вежливо, но твердо попросил: «Гражданка секретарь Казакова, вернитесь наверх! Купаться в водоохранной зоне запрещено!»
Римма была ошеломлена. Но еще большее ошеломление она испытала в следующую минуту. Увидев выдвинувшуюся из-за ствола тощую долговязую фигуру любопытствующего Иванова и узнав в нем популярного ведущего телепередачи «Вокруг смеха», милиционер просиял и так же в рупор радостно объявил: «А вы, гражданин пародист Иванов, пройдите на купание!»
...В девяностые годы кое-кто начал судить о шестидесятниках с нескрываемым превосходством и насмешничеством. Римма ответила на эту мутноватую волну стихотворением «К биографии поколения», взяв эпиграфом евтушенковское: «Кто были мы, шестидесятники?..» Ее стихотворение заканчивалось так: «В ближнем бою меж светом и тенью / вы отмываете грязные деньги... / Мы отмывали грязное время».
Нелегкая судьба для женщины — идти по жизни как по лезвию бритвы: «Радостно, странно, ужасно / верить, по бритве скользя! / Как я устала сражаться! / А не сражаться нельзя...» Сражалась — даже в последние девять лет жизни, когда после смерти Владимира Савельева, ее предшественника на этом посту (1991—1998), по просьбам и настоянию коллег именно Римма Казакова возглавила Союз писателей Москвы, который во многом обязан ей своим статусом и авторитетом. Я знала, какой ценой давалась ей работа в Союзе, богатом мировыми писательскими именами, но нищенствовавшем в повседневности. Искренне сочувствовала ей, взявшейся за этот нелегкий гуж.
Всегда стремилась привлечь в организацию интересных, «острых», именитых писателей — для пущей авторитетности СПМ. Видимо, с этой целью пригласила как-то в гости талантливого прозаика и яркого полемиста Михаила Веллера, у которого тогда только что вышла очередная книга «Великий последний шанс». Попросила меня спешно прочитать ее и прийти к ней в тот же день и час, что и Веллер с женой.
Пришла. На кухне, где обычно собирались гости, уже сидели бард и поэт Геннадий Норд — ее друг, часто гостивший у Риммы, прилетая из Канады, и, как всегда, бледный, еле ворочавший языком, напряженный Егор, странно выглядевший в костюме и галстуке. К его стулу была прислонена гитара. Поняла: Римма загодя составила сценарий вечера, в начале и в конце которого она бы с чувством спела под аккомпанемент Егора несколько песен на свои слова, а в середине я бы поделилась впечатлениями о «Великом последнем...», прихваченном из дома с закладками. В остальном она надеялась на свою интуицию и на остроумные тосты, полагая, что после такой программы Веллер с радостью и энтузиазмом вступит в Союз писателей Москвы.
Но все пошло не по плану. Веллер мягко отклонил Риммино предложение спеть под гитару, хотя Егор уже было протянул руку к инструменту. Веллер сказал примерно так: «Да уж давайте обойдемся сегодня без песен...»
Римма, не показав обиды, обернулась к Егору и подчеркнуто ласково напутствовала его: «Сынок, ступай домой!»
Сынок с явным облегчением нетвердыми шагами покинул кухню, прихватив гитару. Выпили. Римма поблагодарила автора за подаренную книгу, многозначительно поглядывая на меня, явно напоминая о моей роли в этом застолье.
Я действительно с интересом прочитала «Великий последний...», хотя не со всем в нем — особенно ближе к концу — была согласна с автором. К тому же какие-то строки или абзацы явно выпали из текста. Так и оказалось, но, по словам автора, никто до меня, кроме него самого, не заметил этого. Очевидно, благодаря моей внимательности мне был подписан титульный лист книги — в том многозначительном смысле, что никакой шанс не будет для меня последним... В Союз писателей Москвы Михаил Веллер так и не вступил.
А Римма, выкладываясь на работе, пытаясь решить неразрешимые вопросы, сражалась за нормальное помещение для СПМ. Теперь в конце рабочего дня, в отличие от «застойного» секретарства в СП СССР, она добиралась домой не на служебной черной «Волге», а на обычном транспорте, измотанная и издерганная. Чтобы как-то отвлечься и расслабиться, наливала себе рюмку любимого коньяка «Хеннесси» и углублялась в сериалы («Нет личной жизни. / Вкус потеряла / к цели движенья. / Нет личной жизни! / Смотрю сериалы... / Жду продолженья»). Но при этом никогда не переставала читать дома рукописи молодых авторов, поэтические книги друзей и просто коллег, отзываться устно и письменно на их публикации. Откуда брала силы?
— Но до сериалов был еще и второй муж, романы в конце концов, другая жизнь...
— Недавно я нашла старое письмо Риммы, написанное нам с мужем на нескольких блокнотных листках: «...Мать завтра кладут (периодически Софью Александровну Римма клала на месяц в неврологическое отделение какой-либо больницы по поводу старческой немощи — тут и далее в скобках курсивом даны мои пояснения. — Т. К.). Она сказала: «Скорей бы вы сдали меня в интернат». Тетка сказала: «Бедная, у нее нет дома» <...> Потом все утихомирилось, но в остальное время я все доказывала, что я хорошая и все, что могу, делаю для мамы. «Да, — сказала тетка, — но судьба ее ужасна». Это оспаривать я не могла, и все мы убито замолчали. Потом я говорила с Валерой (Валерий Заев, великолепный специалист по челюстно-лицевой хирургии — в то время второй муж Риммы). <...> Он завтра везет мать (Риммину) в больницу, нервничает: «Ничего не подготовила...» Когда было? <...> Сказал, что страдает, что обидел меня. <...> И что я должна спокойно работать, что причин у меня для расстройства нет. <...> мне его жалко даже стало. На черта ему вся эта возня с моей семейкой. Но на душе у меня лучше. Без него хоть подыхай. Значит, не все потеряно. Нет, сестра, кстати, вела себя понимающе. И тетка очень несчастна, у нее на руках — безногий инвалид.
Простим всех!
Моих проблем им не понять (далее листок истерт на сгибе, неразборчиво) <...> должна щадить Улю, а не эксплуатировать ее на износ для мамы родной. Им не понять, что мать слаба, но жестока неоправданно и как вполне здоровый человек с садистскими наклонностями.
Вместе с тем, конечно, легко впасть в печаль и уныние, обвинить черт знает в чем меня, если к идее помещения матери в пансионат отнестись формально. Выходит все же, что я выпихиваю ее из дома. (Риммина мама до последних дней жила с ней.) Ай, ладно. А Валере вы должны сказать, что он для меня — один свет в окошке, ни на кого его менять я не могу и не хочу, а его поведение (внезапные исчезновения) меня дезориентирует, делает несчастной, заставляет недоумевать. Мы же не кавалер и барышня, которые не могут договориться...
А главное — пусть он поверит мне до конца и поймет, что я никогда не изменю этому осенившему меня чувству. Нет минуты, чтобы я не думала о нем с любовью и болью.
ВОТ!
А вас я не просто люблю, а ОБОЖАЮ!»
Знакомство Риммы с Валерием произошло на «зубной почве»: он был приятно удивлен, что у него в кресле — «сама» Римма Казакова. Через несколько лет после развода с Георгием Радовым Римма снова вышла замуж. Ухаживая за Риммой, Валера бесплатно перелечил зубы, кажется, всем поэтам Москвы. Гордился, когда выпьет, своей бабушкой-немкой — Анной Ройтер. Любил порядок. Приучил Егора чистить ботинки на лестнице. Был всегда безукоризненно подстрижен и одет, ходил в хорошо начищенных туфлях. Все это не мешало, а способствовало иногда его загулам и возвращениям домой под утро. Римму это приводило в ярость.
В таких случаях Ульяна Андреевна, свято преданная Римме и готовая в любой момент встать на ее защиту, услышав на рассвете звонок в дверь, тяжело шлепала тапочками в прихожую, приоткрывала дверь на цепочку и увидев хмельного Валеру, готовящегося переступить порог, мгновенно расправляла плечи, подбоченивалась и, не снимая цепочки, непримиримо отрезала в дверную щель: «Не пушшу! Вам здесь не проходной двор! Вовремя надоть!»
«...И стоит в дверях, как Илья Муромец», — обиженно жаловался на следующий день Валера жене. Их отношения развивались бурно: частые ссоры сменялись тихими примирениями. Но ненадолго. Однако даже расставшись, они сохранили до последних Римминых дней доверительные, дружеские отношения некогда близких людей.
...В нее влюблялись многие, она влюблялась часто. И не только на Дальнем Востоке, и не только в молодости — стихи о любви и первых испытаниях, о России («Самой безответною любовью / любим мы Отечество свое...»), об увлечениях и разочарованиях, предельно открытые, понятные любому и заряженные на протяжении всей ее жизни «оттепельной» отвагой шестидесятничества, дерзкая жизненная позиция, чувство юмора — это было ее обаянием, притягивало к ней с первой встречи.
От ранних стихов о любви «По счастливой воле случая, / то робея, то грубя, / всем, что есть на свете лучшего, / я поверила в тебя...» — и дальше по строчкам, как по ступеням судьбы, был проложен то упоительный, то горький путь ее чувств: «...Давно я не оптимистка, / и, может, конец стране, / где щекотно и тенисто / ресницы твои на мне...»; «Я думала: вступаю в бой, / полна решимости и воли, / а только прибавляла боль / к еще не отболевшей боли...»
На книжке «Безответная любовь» написала: «Танечка! На это вся жизнь и ушла...» Увлекшись кем-то, тут же бросалась активно завоевывать мужчину — без удержу одаривать модными одежками, развлекать бесконечными застольями, баловать различными поездками. Однажды влюбилась в нашего коллегу, посвящала стихи, вдохновенно бродила с ним по Москве, решила привезти ему из поездки новый плащ. Привезла. Подарок был принят. А через какое-то время: «А сегодня смотрю на тебя безотрадно я. / Шапка. Папка. На пальце кольцо. / О, какое лицо у тебя заурядное! / Заурядное очень лицо».
Но при этом каждая влюбленность воспринималась ею безоглядно и самоотреченно, как последняя — когда сдерживать себя нет сил и не хватает духу, когда наплевать на то, что со стороны можешь показаться навязчивой. Когда выбегаешь навстречу любимому в халатике. Когда рассудок задавлен страстью. Когда — как в омут с головой. И разве так уж важно, кто был ее последней любовью, кто — предпоследней и сколько их было? И о ком эти пронзительные строки: «Моя последняя любовь, / заплаканная, нервная, / моя последняя любовь, / ты — первая! <...> Проигранный последний бой, / надежда обреченная. <...> Ну а потом, что там ни будь, — / не убыло, не прибыло / И вечно освещает путь: / была, на долю выпала...»
Строки эти — о ней самой. О благодарности жизни. В них — вся Римма Казакова: не роняет последнюю строку стихотворения в землю, а уводит в высоту. Так прожила жизнь. Так запомнится читателям.
Мужчина, который был бы вровень с ней одарен талантом и страстью к жизни, человеческой щедростью, да к тому же стойкостью в многочасовых застольях, так и не встретился. Те, кто оказывался рядом, такого неженского напора лидерства не выдерживали. Да она и сама зачастую видела «ничтожность предмета, что вызвал высокие чувства» и признавалась: «Все сбылось, сложилось, кроме / моего, со мною вровень / счастья так и не нашла».
Как-то к ней решил посвататься писатель-фронтовик, бывший военный летчик, вдовец, Герой Советского Союза, сыновья которого были уже взрослыми. Он попросил моего мужа и меня составить ему компанию за ужином с Риммой в Дубовом зале Центрального дома литераторов, но при этом не говорить заранее ей о его планах. Володя решил все-таки предупредить ее и настроить на добропорядочный лад. Римма согласно кивала. Сели за стол, но примерно в середине трапезы после нескольких тостов Римма энергично пододвинула героя вместе со стулом вплотную к себе и что-то горячо зашептала ему на ухо, загородясь от нас ладошкой. После ужина бывший военный летчик с огорчением сказал Володе: «Извини, старик, но когда женщина двигает меня к себе вместе со стулом, во мне умирает мужчина... Хорошо, что я не успел ей ничего сказать!»
Ну не умела Римма быть слабой! Помню, в начале нулевых я забирала ее из одной московской больницы после серьезной операции. Вхожу в палату. Римма сидит в халатике и ревет в три ручья. Оказывается, в это утро ей позвонил Егор: «Мам, я проснулся сегодня в обнимку с трупом...» (Умерла Тая.) «Господи, — думаю, — ну как я теперь ее одну оставлю в квартире ночевать?» (Задолго до операции и какое-то время после выписки я ездила к ней почти каждый день с продуктами, газетами, новостями.) Вместе с медсестрой мы помогли рыдающей Римме одеться, усадили в кресло-каталку. В лифте она оказалась лицом к большому зеркалу. И вдруг замечаю: слез как не бывало, пальчики обеих рук переплетены под подбородком, Римма кокетливо поворачивает голову вправо-влево и улыбается самой себе. Я успокоилась. Она выкарабкалась из этой беды благодаря гениальному хирургу Абельцеву и своей воле к победе...
Может быть, как раз способность самой рубцевать свои раны помогала ей выстоять во многих жизненных испытаниях. И еще то, что Римма умела быть безоглядно щедрой. Она раздавала случайно зашедшим на огонек подругам и просто почитательницам, распахивая шкаф, кому — босоножки, кому — кофточки, кому — плащи, шляпки, шарфики... И так всю жизнь. Когда надо было выбрать одежду, чтобы проводить ее в последний путь, шкаф оказался практически пустым. С трудом мне удалось выудить из темных его недр самое необходимое.
В своих тревогах о сыне Римма сердцем своим многое предчувствовала в его судьбе, когда ее не станет рядом; упрекая, просила поберечь ее. Боялась оставить его одного, уйдя из жизни, но, наверное, не меньше боялась другого — пережить сына. В этом смысле Господь пощадил Римму. Откуда ей было знать, что он уйдет ровно через пять лет после смерти горячо любимой им Таи (с разницей в один день!) и спустя почти девять месяцев после смерти Риммы. Словно возвратится в ее виртуальное лоно.
Подпишись на наш канал в Telegram