Алексей Петренко — артист реалистический и с каждым разом душил героиню все дольше, тихо что-то приговаривая. «Маш, что он бормочет, когда тебя душит?» — спросил я жену, которая играла Дездемону. «Повторяет: «Спесивцевские гаденыши!»
Нет-нет да и вспомнится одно пророчество. Оно было сделано совершенно бесплатно, бескорыстно, может, поэтому в него стоит верить? Однажды с одноклассниками шли через Царицынский парк мимо табора. Ко мне пристала цыганка:
— Давай погадаю.
— Денег нет.
— Я бесплатно!
Взяла мою ладонь, взглянула и произнесла:
— Жить будешь восемьдесят восемь лет, у тебя родится пятеро сыновей.
Ребята потом высказали предположение: «Она тебя выбрала потому, что в бабочке ходишь».
Да, в десятом классе я ходил в бабочке. А в шестилетнем возрасте уже знал, кто такой Чайковский и чем он отличается от Мусоргского, хотя папа был кузнецом, а мама — бухгалтером. Чуть позже начал слушать оперы, зачитываться пьесами Шекспира. Особое впечатление произвел на меня Отелло, я становился перед зеркалом и рыдая произносил его монологи. И с ранних лет решил: стану заниматься только театром.
Мы жили в бараке на окраине Москвы — в Царицыно. У нас была соседка Екатерина Николаевна Томфельд, родом из немецких аристократов, но уверовавшая в идеи революции. В Москву на старости лет она перебралась из Сибири. Сын ее был уже большим начальником, командовал Люблинским транспортным узлом. Естественно, он звал мать к себе, но Екатерина Николаевна не согласилась: «Ленечка, не для того я делала революцию, буду жить там, где твои рабочие». И оказалась в комнатке, которую делила с другой старушкой. Папе она сказала: «Сеня, я не могу жить праздно, буду воспитывать вашего ребенка».
И крепко за меня взялась, в угол ставила за любую провинность. Но я не роптал. Мне было с графиней интересно, она много знала. Позже Екатерина Николаевна еще раз обратилась к папе: «Сеня, без музыки не может быть полноценного образования, купите ребенку пианино».
И он приобрел на барахолке концертный рояль, который занял ровно треть нашей девятнадцатиметровой комнаты. Когда в гости приезжал дед, ложился спать под роялем и всю ночь боялся, что тот на него рухнет. На нашем широком подоконнике я расположил свой театр кукол, которых сам вырезал из картона. Они разговаривали друг с другом, были в постоянном конфликте.
Жизнь барака текла своим чередом: дядя Коля бил тетю Нюру, а когда напивался до такой степени, что не мог удержаться на ногах, тетя Нюра била его. Дворовые ребята гоняли мяч и мучили кошек, но меня в их компанию не пускали. Многие потом спились или оказались в тюрьме, а меня от дурного влияния уберегла все та же Екатерина Николаевна. Мне исполнилось пятнадцать, когда ее не стало.
Однажды увидел по телевизору (у нас имелся «КВН» с линзой) сюжет о театральном кружке Дворца пионеров и загорелся идеей туда поступить. Из той студии вышли настоящие звезды — Ролан Быков, Сергей Никоненко, Наталья Гундарева. Я был маленьким, худеньким и невзрачным, поэтому в качестве группы поддержки взял одноклассника, двухметрового красавца Петю Чевельчу.
Когда закончил читать, руководитель студии Евгения Васильевна Галкина сказала мне:
— Мы тебя не берем.
— Как это не берете?! — откуда-то сзади возмутился Петя.
— А ты кто такой?
— Друг Славы.
— Да? А можешь сам что-нибудь прочесть?
— Могу. Мы сейчас проходим письмо Татьяны к Онегину, — и завел: — «Я к вам пишу, чего же боле...»
Все присутствующие от смеха попадали со стульев, а Галкина замахала руками:
— Беру, беру!
— Меня не надо, я здесь по другому делу, пришел защищать человека.
— Ну хорошо, если хочешь, и его возьму, чтоб было не скучно ездить.
Петька меня за это долго проклинал, он не собирался становиться артистом, но судьба его вела в профессию: с первого раза поступил в ГИТИС, после института тут же взяли в театр. Даже когда Петька блистал на сцене Театра Советской армии, продолжал упрекать: «Зачем ты меня сюда приволок?» Актерство он в конце концов бросил, увлекся литературой, фотографией, писал талантливые стихи, сейчас руководит клубом.
Меня же не брали никуда. Мечтал о Щепкинском, но не допустили даже до первого тура. С горя отправился в цирковое училище и поступил, стал учиться на клоуна-пантомимиста, хотя ничего смешного во мне не было. Клоун — профессия серьезная, так я к ней и отнесся, в итоге она даже стала нравиться. На втором курсе позвонил Виктор Татарский — знаете такого радиоведущего, у него передача «Встреча с песней»? Мы вместе занимались во Дворце пионеров. «Слава, я поступил в «Щепку», нам задали этюд про цирк. Ты же в этом хорошо разбираешься, помоги, а то мы запутались», — попросил он. Стал репетировать с ребятами роли фокусников и жонглеров. Когда настало время экзаменов, они сказали:
— Поучаствуй с нами в показах, мы без тебя не справимся.
— Но я же не студент «Щепки».
— А мы попросим Ильинского, руководителя курса.
После экзамена Игорь Владимирович Ильинский предложил мне поступать к нему на курс. И я был принят в «Щепку», а параллельно оканчивал цирковое училище. Ильинский меня сразу выделил. Звал в гости, любил посидеть за рюмочкой, повспоминать. Чести послушать его рассказы удостаивался не только я, но и другая его любимица — Лена Санаева.
Ильинского связывали приятельские отношения с Борисом Бабочкиным, они постоянно друг над другом подтрунивали. На следующее утро после премьеры спектакля «Мадам Бовари», который поставил Ильинский, идем по фойе Малого театра и встречаем Бабочкина.
— Игорь! — бросается он к нам — Вчера был у тебя на премьере. Боже, как ты меня порадовал, какое чудо!
— Что привело тебя в такой восторг?
— Ну как же, Игорь! Где бы еще я четыре часа так сладко поспал?
А вот с Царевым Игорь Владимирович не разговаривал двадцать пять лет. Рассказывал, что тот подписал письмо против Мейерхольда, после чего Всеволода Эмильевича посадили.
Ильинский возмущался:
— Царев — кагэбэшник! К тому же косой.
— Как же с такими данными Михаил Иванович всю жизнь играл героев-любовников? — спросил я.
— Знаешь, Слава, Отелло по сравнению с худруками Малого просто ребенок. А все героини в нашем театре красавицы. И неизвестно, как себя поведут с партнером, особенно если играют любовь. На Царева же никто не клевал, не нужен он был женщинам, так что к нему никто никогда не ревновал. Вот он и получал роли.
В середине третьего курса Ильинский заявил:
— Я ухожу.
— Игорь Владимирович, почему вы нас бросаете?
— Знаешь, Слава, я народный артист СССР, лауреат Сталинской премии. У меня не было лишь одного звания — профессор, я его получил. Теперь все!
Так руководителем нашего курса стал... Царев. Когда он стал знакомиться с курсом, дойдя до моей фамилии, произнес: «А, любимчик Ильинского!» Я понял: пришел конец, этого он мне не простит. Но продолжил работать с удвоенной силой. А Михаил Иванович таких ценил, на занятиях появлялся регулярно в отличие от Ильинского, и через пару месяцев я стал и его любимчиком тоже. В Малом театре он ввел меня на свои роли, я играл даже Глумова в «На всякого мудреца довольно простоты».
Много лет спустя, когда Ильинский умер, никто не ожидал, что Царев придет с ним проститься — заклятые же враги! Но выходя с Новодевичьего кладбища после похорон, когда никого уже не оставалось, я столкнулся с Михаилом Ивановичем. Была зима, порошил снежок, Царев шел к могиле один, седой, сняв шляпу...
Мы, конечно, все силы отдавали не только учебе, на развлечения время тоже оставалось. Во дворе Щепкинского училища находилось общежитие театра «Ромэн». Коля Сличенко был еще не мэтром, а просто молодым артистом и моим другом. К нему можно было прийти за полночь, у Коли всегда находилась в заначке бутылочка и нехитрая закуска. К компании присоединялись его коллеги, пели, плясали. Коля сразу предупредил: «Слава, это только видимость, что наши девушки такие раскрепощенные и им все дозволено. Ни фига! У нас табор, это цыганки. Тебе споют и станцуют, особенно если денежку заплатишь, но не более. Никакие шуры-муры тут не проходят». Сам Коля действительно всю жизнь живет с одной женой.
У меня так не получилось. В девятнадцать лет я женился в первый раз на однокласснице. Мой мудрый папа был категорически против. «Твоя жена пошла сейчас в старшую группу детского сада», — сказал он и не пришел на свадьбу. Я обиделся, но папа оказался прав: никто из нас не был готов к браку, тем более к рождению сына Егора. Я пропадал в театре, Галка работала управляющей аэропортовским рестораном, который был открыт круглосуточно. Она приходила домой — я спал, я уходил — она спала. Редкий случай — проснулись однажды вместе и Галка сказала: «Почему мы еще вдвоем? Нас же ничего не связывает». И мы разошлись, но сохранили добрые отношения. Забегая вперед, скажу, что Егор стал строителем, одно время работал в моем театре замом по административно-хозяйственной части, но потом ушел на более спокойную и денежную должность.
По окончании Щепкинского училища меня и еще пару выпускников брали в труппу Малого, но в ту пору гремел Театр на Таганке, и я пошел показываться туда. За столом на прослушивании сидели Юрий Петрович Любимов, директор театра Николай Дупак и завтруппой.
— Окончил цирковое училище как клоун-пантомимист, — начал я.
— Как?! Ты занимаешься пантомимой? — оживился Любимов. — Ну-ка, покажи, что умеешь.
Я показал, Любимов обрадовался:
— Ты-то мне и нужен! У меня треть спектаклей — пантомима, будешь ее ставить.
— Но я еще окончил Щепкинское...
— Будешь, будешь играть, но главное — ставь мне пантомиму.
И я ставил сцены из «Гамлета», «Тартюфа» и других спектаклей. Ну и играл небольшие роли в постановках «Павшие и живые», «Пугачев», «Что делать?», читал стихи Вознесенского в «Антимирах»...
Когда в труппу «Таганки» пришел Высоцкий, Любимов сказал: «Ребята, я привел к вам будущего Гамлета». А Владимир Семенович пел тогда под гитару примерно такие песни: «Я те точно говорю: остру бритву навострю — и обрею тебя наголо совсем». Инночка Ульянова, происходившая из семьи замминистра, высказалась: «Если мы сыграем «Гамлета» на помойке, тогда конечно». Любимов угадал, кем станет Высоцкий.
Владимир Семенович много зарабатывал и был человеком щедрым. Получал за концерт триста рублей — неимоверные по тем временам деньги, для сравнения: моя зарплата в театре составляла восемьдесят пять рублей. Сегодня многие называют его своим другом, но я бы не рискнул этого делать. С Высоцким нельзя было дружить. Даже если он тебя обнимал и вез на своем «мерседесе», это ничего не значило. Я просто входил в его компанию. Владимир Семенович был человеком странным и очень одиноким. А я был парнем азартным, однажды влип в историю, подрался. Так Высоцкий тащил меня, пьяного и избитого, на себе через всю Москву. В то же время после спектакля он мог выйти на крыльцо служебного входа, где собрались поклонники, готовые отдать за него жизнь, и проорать:
— Пошли вон отсюда!
— Владимир Семенович, так нельзя, за что вы их?
— И ты сейчас отправишься туда же!
Чаще всего после спектакля мы зависали в находившемся по соседству с театром ресторане «Кама», где подавали пиво, водку, раков. Однажды, приняв на грудь больше чем положено, разошелся наш Рамзес Джабраилов. Сидевшие за соседним столиком японцы через переводчицу сделали ему замечание:
— Вы плохо воспитаны.
— Это я невоспитанный? Да я знаю больше, чем они! — возмутился Рамзес.
— А знаете, к примеру, что такое камасутра? — постарались урыть его зарубежные гости.
— Конечно знаю. У меня каждый день — «Кама» с утра!
Любимов был человеком прагматичным и в то же время неуправляемым. Он пришел создавать новый театр поздно, около пятидесяти, многие в этом возрасте уже почивают на лаврах, и Любимов, не имея права на ошибку, всего себя вкладывал в новое дело. К счастью, здоровья ему хватало — он увлекался альпинизмом, лазал по горам. Актеры должны были понимать его с полуслова. Юрий Петрович не любил тех, кто ждал разбора роли и приставал с вопросами: кто мой герой, зачем он это делает? Любимов знал, чего хочет добиться, и актеры должны были слепо следовать за ним, а не спрашивать. Но не все были к такому готовы. Ведь что по большому счету лицедею надо? Чтобы прозвучала именно его роль, и неважно, что она должна прозвучать и у партнера по сцене. И он начинает тянуть одеяло на себя, а режиссер, как хирург, должен безжалостно отрезать лишнее.
Напомню, знаменитая «Таганка» началась со спектакля «Добрый человек из Сезуана», те, кто в нем играл, составили костяк новой труппы. Мила Возиян, студентка Щукинского училища, играла там старушку. Она, как и другие, поверила мастеру и последовала за ним. А он перестал ее, что называется, видеть. Другой режиссер сказал бы: шут с ней, пусть сыграет так, как сыграет, — но не Любимов.
Юрий Петрович не давал Миле ролей, и она — одесситка, очень гордый человек — долго ждала, когда шеф обратит на нее внимание. Однажды не выдержала и поговорила с ним на повышенных тонах. Артиста можно сломать не только не давая ему играть, но и утвердив на ничтожную роль. В «Гамлете» Мила выносила Высоцкому бокал с отравленным вином. После слов Смехова «Не пей вина, Гертруда! В бокале яд» Любимов разрешил Миле повторить эхом: «В бокале яд». И все, она только в этой роли появлялась на сцене. Обидеть артиста легко. Мила повесилась...
На юбилее театра, который отмечали в Доме актера, студенты ВГИКа показали небольшой документальный фильм о «Таганке». До того мы сыграли смешной капустник, успели поддать, в зале сидели уже в приподнятом настроении, и вдруг — бабах! — на экране крупный план Милы, она движется на нас и говорит: «В бокале яд». Ужас обуял, волосы встали дыбом у всех, кроме Юрия Петровича. Любимов никак на это не среагировал, по окончании фильма просто встал и вышел из зала. Разве ледокол реагирует на льдинки? Может ли гений быть плохим, бессердечным человеком? Может. Но я все равно обожал Юрия Петровича.
Однажды на гастролях в Ленинграде мы здорово провинились. Жили в гостинице «Октябрьская» на пятом этаже, сильно выпили и решили проверить, кто из нас самый смелый и пройдет, как Долохов, по карнизу из номера в номер. Не учли одного: что шествовать придется мимо окон Любимова. Юрий Петрович был ошарашен, когда за стеклом стали появляться и исчезать лица ведущих артистов театра. Потом понял, в чем дело. Наутро всех вызвали на ковер: вопиющий случай, грозящий срывом гастролей. Но Высоцкого увольнять нельзя, Хмельницкого тоже, и меня нельзя — я пантомимы ставлю... Всем, кто лез по карнизу, объявили выговор, уволили лишь Валю Рыжего. Тот сказал: «Юрий Петрович, я вас люблю, а те, кого вы считаете друзьями, однажды вас предадут». Оказался прав. С Валькой Любимов отношений не порвал, позже Рыжий поставил у него на Таганке «Москву — Петушки».
Со временем во мне тоже проснулись режиссерские амбиции, пришел к худруку с идеей:
— Хочу поставить «Замок» Кафки.
— Хорошо, поставишь. Вот только выпущу свой спектакль, и займемся тобой.
Проходит время, снова иду к Любимову, тот говорит: «Придется еще подождать, у меня на выпуске другой спектакль. После этого подумаем о твоей постановке». Поскольку Любимов все время был в работе, я понял, что ждать мне нечего. В то же время Юрий Петрович дал поставить спектакль Пете Фоменко, но тут был момент политический: Петю гнобила власть, а Любимов таких людей поддерживал. У меня хранится фотография, подписанная Валерой Золотухиным: «Да здравствует Слава! Да здравствуем мы! Мы победим!» Но однажды Валера сказал: «Слав, ты не понимаешь? Шеф не даст тебе ничего поставить. Уходи, помогу всем, чем смогу». И я ушел.
Для начала отправился во Дворец пионеров на Ленинские горы руководить театральным кружком. Там меня и присмотрел худрук Дворца пионеров имени Гайдара в Текстильщиках. «Мы построили грандиозную сцену, — сказал он, — но человека, который взялся бы создать театральную студию, нет». Приехал туда: сцена настоящая, все есть — свет, звук, цеха. А у меня к тому моменту была масса идей, вот и решил воплотить их здесь. При этом понял, что даже с актерами «Таганки» не смогу осуществить свои постановки, мне нужны люди с другой актерской подготовкой. Так я стал набирать в театральную студию детей, пошел по стопам великого Щепкина, который будущих актеров Малого театра пестовал с десяти лет.
Обратился за помощью к ребятам — Высоцкому, Золотухину, Валере Иванову-Таганскому, попросил их проехать со мной по школам Люблинского района. План был такой: Володя споет песню, Валера Золотухин и Валера Иванов прочтут стихи, я покажу пантомиму и все вместе будем рассказывать, что делаем театр. Когда школьники узнавали о приезде Высоцкого, забывали, для чего собрались. Но Володя возвращал их к действительности: «Я здесь, потому что актер «Таганки» Вячеслав Семенович организует театр. Приходите во Дворец пионеров у пруда на прослушивание».
Маша Катаева, которая позже стала моей второй женой, вспоминала: «Первое впечатление от тебя было ужасным. В класс ворвался старый небритый мужик, стал что-то нести, мы не поняли, в чем сыр-бор. Ну, уже потом в актовом зале твои коллеги рассказали, что вы организуете театр. Вот я туда и пришла».
Она хотела стать актрисой так же сильно, как я режиссером. Но училась из рук вон плохо, просто никак. Отца у Маши не было, только мама, влюбленная в театр, она ходила в студию вместе с дочерью. Мама мне сказала: «Маша не сможет поступить в театральный институт, потому что не сдаст выпускные экзамены в школе и не получит аттестат». И тогда я вызвал Катаеву и предложил: «Поступи в медицинское училище, чтобы получить бумагу о среднем образовании». Машка послушалась. Через год звонит мне директор училища:
— Вячеслав Семенович, вы талантливый человек, делаете свой театр. Но за что страдают наши больные?
— Больные? Вы уверены, что обратились по адресу?
— Я не ошибаюсь. Ваша главная актриса Марианна Катаева учится у нас, у ее курса началась практика в больнице. Так вот, когда мы попросили Катаеву сделать укол, пациент ее чуть не убил, гонялся за Марианной по всему отделению. Она же совсем ничего не умеет, потому что постоянно пропускает занятия.
— Я понимаю. Но если вы Машу отчислите, дорога в театральное училище для нее тоже будет закрыта.
— Да выдадим мы ей диплом, дайте только слово, что она близко не подойдет к медицине.
Вот такой была Маша Катаева — моя Джульетта.
Строго говоря, в спектакле «Ромео и Джульетта», с которого начиналась театральная студия «Гайдар», было четыре Ромео и четыре Джульетты. Одни играли встречу, другие — венчание, третьи — прощание, четвертые — смерть. На сцене горели две свечи, в финале спектакля актеры передавали их зрителям, а те в свою очередь друг другу, в самом конце свечи попадали к стоящим у выходов Меркуцио и Тибальду. И зрители выходили с чувством, что человек не комар, которого можно просто прихлопнуть, что он способен выполнить свою высокую миссию.
Успех был невероятным! Вдохновившись, я поставил сказку Сергея Михалкова «Праздник непослушания», где детей играли взрослые, а взрослых — дети. С этой постановкой съездили на театральный фестиваль в Югославию и привезли Гран-при. Пригласил на спектакль и своего учителя Ильинского. Тот сказал:
— Знаешь, я верю в тебя как в артиста и буду очень расстроен, если мне не понравится твоя режиссерская работа. Это другая профессия.
— И все же рискну, — ответил я.
После спектакля Игорь Владимирович сказал: «Это надо показывать всем! Но о твоем театре мало кто знает, надо пригласить журналистов». Не прошло и недели, как мне позвонила корреспондент газеты «Правда» Галина Кожухова: «Слушайте, достал меня народный артист, говорит:
— Вы не представляете себе, что это такое!
Я ему ответила:
— Хорошо, посмотрю спектакль Спесивцева, но если он не так хорош, как вы расписываете, размажу».
Кожухова приехала, посмотрела и резюмировала: «У меня уже запланированы публикации на ближайшее время, так что вы станете популярным не через две недели, а через три». Так и случилось.
Ко мне стали обращаться серьезные авторы, приносили свои произведения. Так в репертуаре появился спектакль по повести Анатолия Алексина «Не больно?» Зрители входили в наше фойе и попадали в провинциальный театр, где в траурной рамке висел портрет главного режиссера, которого в тот день хоронили. Выходили актеры, и зрители становились участниками панихиды. Я загонял зрителей на сцену, где режиссер репетировал — как бы вы думали, что? — конечно, «Ромео и Джульетту».
Ставил-то я этот спектакль во многом про себя. В финале все собирались в фойе второго этажа, «директор» театра сообщал, что прощание с любимым режиссером завершено. А тот выходил на улицу, медленно пересекал пространство у озера, шел к остановке и уезжал. За всем этим зрители наблюдали через огромную стеклянную стену. Роль режиссера играл мой ученик Саша Феклистов. После одного из спектаклей к нему подошла собака и проводила до троллейбуса. Спрашиваю Сашу:
— Твоя собака?
— Нет, просто оказалась рядом, я ей: «Ну здравствуй». Она пошуровала за мной. Подошел троллейбус, я говорю: «Садись, чего уж там!» А она меня облаяла и ушла.
Моя деятельность вызывала раздражение лишь у одного человека, к сожалению, влиятельного — первого секретаря райкома партии по фамилии Зайцев. Он не получил высшего образования, работал в железнодорожном депо башмачником, но сильно продвинулся по партийной линии. Когда я, гордый собой и театром, явился к нему с грамотой фестиваля в Югославии, Зайцев аж скривился:
— Зачем ты мне это принес?
— Ну как же, мы в Югославии...
— На фиг мне твой театр?! Докладывали: во Дворце пионеров ажиотаж, вся Москва ломится — у тебя, мол, Джульетты на коленях у Ромео сидят!
— Не ажиотаж, а успех.
— Мне такой успех не нужен. Мне нужны пивные, где могут отдохнуть после трудового дня рабочие люди.
— Но это единственный театр в районе. А как же духовное воспитание?
— Спесивцев, кончай нести ерунду! Ты мне не нужен, иди отсюда!
Что меня дернуло тогда сказать: «Зайцев, вы плохо кончите»? Так я нажил серьезного врага. И он не преминул воспользоваться первой же возможностью, чтобы мне отомстить.
Не знаю, кем я стал для своих ребят в большей степени — режиссером или педагогом. Они были юными, а когда еще влюбляться, как не в молодом возрасте? Однажды звонит мне ночной дежурный:
— Вячеслав Семенович, скорее сюда!
Я жил неподалеку.
— Что случилось?
— Не могу сказать по телефону.
Прибегаю, идем на сцену и видим: на матах спят в обнимку два голубка. Очаровательно спят!
— Вячеслав Семенович, что делать?
— А что мы можем здесь поделать?
В атмосфере всеобщей любви не удержался и я. Чувства к Маше Катаевой накрыли с головой, несмотря на пятнадцатилетнюю разницу в возрасте. Она была безумно красивой. Потрясла не только меня, но и Сережу Соловьева, он хотел снимать ее в фильме «Сто дней после детства» в роли, которую потом сыграла Татьяна Друбич. Я не отпустил. Роман между взрослым режиссером и юной артисткой не остался незамеченным. Зайцев орал на бюро райкома: «Аморальный тип, гнать в шею! Я сделаю все от меня зависящее, чтобы ты не смог устроиться на работу в Москве даже дворником». В общем, вышибли меня с треском. И действительно никуда не брали. Товарищ советовал ехать очередным режиссером в русский драмтеатр в Ашхабаде. Я понимал, что это будет мой конец, оттуда я в Москву уже не вернусь. А у меня жена на сносях, надо семью кормить. С Машей мы расписались, едва ей исполнилось восемнадцать.
Так продолжалось почти год. Моя подруга, актриса Театра Моссовета Олимпиада Калмыкова, была замужем за Евгением Сурковым, членом коллегии Госкино, влиятельным человеком. Зная мою ситуацию, он сказал: «Слава, ты должен всех обмануть. Я познакомлю тебя с Александром Штейном, он написал новую пьесу, ищет постановщика. Он давно в хороших отношениях с Завадским, и только они смогут пробить твою кандидатуру».
Через пару дней позвонил Штейн: «Вячеслав Семенович, я наслышан о ваших спектаклях, приходите на ужин». Машка машет рукой: «Пойдем! Дома жрать нечего!» Поехали вдвоем, когда вошли в квартиру, по ней разносился умопомрачительный аромат. «Пока Люся заканчивает готовить, я почитаю вам пьесу», — говорит Штейн. Думаю: елки-палки, это ж часа на два, а голод не тетка, но делать нечего. «Версия», пьеса об Александре Блоке, мне понравилась. «Будете ставить ее в Театре Моссовета?» — спрашивает автор. Машка делает страшные глаза, мол, соглашайся, иначе нас кормить не станут. Но я согласился не поэтому, понимал: может получиться хороший спектакль. Потом Сурков объяснил мою ситуацию Завадскому и попросил:
— Юрий Александрович, поговорите с Гришиным.
— С Гришиным? Я обычно звоню Брежневу и решаю свои вопросы с ним.
В общем, протекция сыграла свою роль. Я начал работать.
Однажды Штейн попросил: «Мне Алексин все уши прожужжал про ваших Ромео и Джульетт. Поскольку вас выгнали из Дворца пионеров, давайте покажем спектакль в ЦДЛ?» Мы там сыграли при полном зале, где сидели знаменитые писатели: и Юрий Бондарев, и Сергей Михалков... В горком партии пошли письма деятелей культуры: что случилось со студией «Гайдар»? Свое недоумение по поводу закрытия театра выразил и сын Аркадия Гайдара Тимур. И глава горкома Гришин вынужден был на одном из бюро поставить вопрос: что будем делать со Спесивцевым, кто возьмет его в свой район?
«Я возьму, у нас пять театров, будет шестой», — откликнулся первый секретарь Краснопресненского райкома Игорь Борисович Бугаев. Мне говорили, что он племянник министра гражданской авиации, личного друга Леонида Ильича, и ничего и никого не боится. Но поскольку моя дурная репутация бежала впереди меня, при личном знакомстве он предупредил:
— В моем районе Трехгорная мануфактура и сахаро-рафинадный завод, и там и там работают одни бабы. Смотри у меня!
— Да бог с вами! У меня молодая жена.
В день, когда появился на свет наш сын Миша, я сидел в гостях у Олега Ефремова. Тот был в завязке — ставил спектакль. А я, дурак, его подначивал:
— Олег, ну выпей с нами!
— Слушай, у тебя жена на сносях, а ты тут развлекаешься.
И тут как раз позвонила Маша: «Слава, началось!» Я вскочил в такси и помчался, когда вошел в квартиру, увидел, что Машка лежит с поднятыми вверх ногами.
— Маша, ты что творишь? Ты почему так легла?
— Чтобы воды не вылились.
— Они должны выливаться, иначе утопишь ребенка!
Слава богу, успели вовремя, Мишка родился здоровым. Но признаюсь, по жизни мы его упустили, ни я, ни Маша им не занимались. Ее мама, когда мы к ней обратились, замахала руками: никакая я не бабушка, выкручивайтесь как хотите. И сына воспитывала улица, там он проходил свои университеты, по нашей стезе не пошел.
Помещение для нового театра нам выделили на улице Станкевича, за Моссоветом.
— Назовем вас так: Молодежный театр-студия «На Красной Пресне», — предложил Бугаев.
— Но Красная Пресня от нас далеко.
— Никто не станет разбираться в географии.
Костяк театральной труппы составили актеры из студии «Гайдар».
Повезло еще и вот с чем: нас приписали не к главному управлению культуры, а к отделу самодеятельного творчества горкома комсомола — это значило, что в театре нет цензуры. К примеру, секретарь ЦК партии Зимянин заявил: «Пока я жив, ни один режиссер не поставит вредный роман Валентина Распутина «Прощание с Матерой». А я сделал это. Поставил спектакль в качестве дипломного со студентами своего курса в ГИТИСе. Кафедра приняла его на ура, а ректор Рапохин, в прошлом секретарь ЦК ВЛКСМ, просек: если спектакль по крамольному роману выйдет, он может положить партбилет.
— Слава, зачем советскому зрителю трагедия? — выступил он на обсуждении. — Жизнь и так непроста, лучше поставь комедию.
Присутствовавший на показе Ильинский, которого я пригласил в качестве группы поддержки, бросил в пространство:
— Слав, а Рапохин-то говно!
— Итак, продолжаем обсуждение, какие еще будут мнения? — дал задний ход ректор.
В итоге спектакль был принят. Девятнадцатилетняя Машка получила роль старухи Дарьи. Поражался, как она, красавица, не боялась выглядеть страшной, натирая лицо пеплом.
Я поставил шекспировского «Отелло» и на роль венецианского мавра пригласил Алексея Петренко. Его жена Галя Кожухова, та самая журналистка из «Правды», заявила мужу: «Даже не думай, соглашайся».
— Леша, — сказал я, — хочу заранее предупредить: у нас не будет Яго.
— Как не будет? В этом же весь смысл!
Но я объединил двух героев в одного (эх, Шекспир, наверное, в гробу перевернулся), и получалось, что чувство ревности глодало Отелло изнутри, он сам себя накручивал так, что не требовалось никакого Яго. Роль давалась Петренко тяжело, а тут еще мои молодые безбашенные ребята постоянно над ним подтрунивали. Когда он душил Дездемону, я его торопил: «Побыстрее!» Но Алексей Петренко — артист реалистический и с каждым разом душил героиню все дольше, что-то тихо приговаривая себе под нос.
— Маш, что он бормочет, когда тебя душит? — спросил я жену, которая играла Дездемону.
— Повторяет: «Спесивцевские гаденыши!» Услышав в первый раз, чуть не покатилась от смеха, но тут же опомнилась — нельзя, умираю!
Сцена «На Красной Пресне» была небольшой, в зале всего четыре ряда для зрителей. Когда ставил шукшинский роман «Я пришел дать вам волю», придумал необычную сценографию — подвесил струг Степана Разина на цепях прямо над зрителями. В струге сидело двенадцать мужиков — разинские есаулы. Пригласил на спектакль Царева и посадил его прямо под струг. Из зала он еле выполз, весь белый.
— Михаил Иванович, что скажете?
— Ты — убийца! Что ты со мной сделал?! Я весь спектакль боялся, что эта конструкция с мужиками свалится мне на голову!
Юлиан Семенов принес свой роман «Горение» о Дзержинском: «Прочти, никто не хочет брать. Может, ты поставишь?» Едем к нему на дачу в Красную Пахру, Семенов интересуется:
— Ну как?
— Хороший роман, будем играть в вагоне электрички.
— Как же ты вопрешь на сцену такой вагон?
— Никак, будем играть спектакль в вагоне идущей электрички.
По сюжету Дзержинский возвращался с каторги в Москву и вспоминал свою жизнь. Нам дали электричку, на остановках актеры выходили на платформу и там разыгрывали сцены, а зрители наблюдали за происходящим в окна. Марк Захаров сказал, что только Спесивцев может позволить себе такую постановку, потому что у него в оцеплении на каждой станции стоят студийцы. Но однажды случился обрыв контактного провода, наша электричка сильно запоздала и оцепление успело уйти. И вот Саша Михайлов, игравший главную роль, спрыгивает на платформу, там его начинают бить жандармы. А мимо проходит мужик, здоровенный бугай. Не слишком вглядываясь, что за форма надета на парнях, с криком «Менты поганые, щас всех вас урою» он бросается на помощь.
— Уйди, ты нам мешаешь! — кричат «жандармы».
— Мужик, отвали! — орет «жертва».
— Но тебя же бьют!
— Какое твое дело?!
Вконец обалдевший заступник, ругаясь, уходит. Так он и не въехал, что это было.
В перестроечные времена по приглашению Горбачева нашу страну посетил Габриэль Гарсиа Маркес. А у нас шел спектакль по его роману «Сто лет одиночества». Я пришел на пресс-конференцию писателя, собирался выступить, и вдруг слышу его слова: «Что происходит в Советском Союзе? Роман «Осень патриарха» напечатали с купюрами! А еще говорят, какой-то ваш режиссер поставил «Сто лет одиночества». Безобразие, это надо читать, а не смотреть в театре!» Я тихонько смылся, вернулся в студию и сказал ребятам: «По-моему, спектакль закроют». На следующий день Маркес явился к нам на репетицию, пробыл три часа, остался в восторге и прощаясь сказал: «Этому режиссеру я разрешаю делать с моими произведениями все что угодно». С его подачи мы поехали на гастроли по Латинской Америке.
Мои ребята подросли, и я понимал, что им необходимо получить театральное образование. Так я пришел в ГИТИС и набрал там курс, на котором стала учиться и Маша.
Рядом с нашим театром был тупик, за счет которого я задумал расширить зрительный зал. Но разрешение дали лишь на постройку сарая для хранения реквизита. Студийцам сказал: каждый день будете приносить по три кирпича. А ребят у меня занималось много. Дорога в театр шла мимо стройки, там солдаты возводили престижный дом.
— Закурить есть? — спрашивали они моих ребят.
— Есть, а можно я за это возьму три кирпича?
— Да хоть десять!
Стены, конечно же, возводили профессионалы, но несложные работы они доверяли студийцам. Одному парню поручили долбить ломом бетонный пол, он перестарался, перерубил электрический кабель и обесточил не только соседние дома, но и Телеграфное агентство Советского Союза. Спас нас министр иностранных дел Громыко, с сыном которого я дружил, он смотрел все спектакли нашего театра и смог включить связи отца, чтобы нас не привлекли за теракт.
Когда стройку завершили, заявилась приемная комиссия. Только слепой бы не заметил, что новое помещение совсем не похоже на сарай, который было разрешено возвести. К тому же стало известно, откуда брались стройматериалы. На меня тут же завели уголовное дело, вменяли в вину хищение. Избежать крупных неприятностей помог Игорь Бугаев, но уйти из театра пришлось. Студию принял Юрий Погребничко. Однако слухи о том, что я отсидел за это срок, преследовали еще многие годы.
Мне почти сразу же предложили место худрука и директора Театра-студии киноактера. Звал с собой Машу, объяснял ей: «Зачем ты Погребничко? Он начнет набирать свою команду». Так и случилось: через три месяца Катаеву уволили и больше она никуда не устроилась. Снимается сейчас в сериалах. У нее тогда появился другой мужчина, со мной она рассталась, посчитав неперспективным. Уверен, в таких ситуациях не стоит никого удерживать. Каждый пошел своей дорогой. К счастью, в моей жизни появилась Леля Черных. Однажды пришла и просто сказала: «Вячеслав, я знаю, что вас бросили. Хочу быть с вами». Видно, сильно меня любила. Впрочем, расскажу об этом чуть позже.
А сейчас о моей работе в «Киноактере» — это достойно отдельного рассказа. Немолодые уже люди, составлявшие труппу, скучали, обижались на меня из-за ерунды, капризничали. Порой я вынужден был вести себя с ними как с малыми детьми. В театре с десяти утра работал буфет, и двести сорок четыре человека, многие из которых не снимались годами, проводили там весь день. Общались, плели интриги.
А началось все так. Не успел я просидеть в кресле худрука и десяти минут, как в кабинет вошел человек с амбарной книгой под мышкой. Лицо известное, он постоянно играл негодяев. Раскрывает свой фолиант и просит:
— Прочтите, пожалуйста.
— А что это?
— Протоколы заседаний парторганизации, месткома и комсомольской организации Театра-студии киноактера. Давайте для быстроты я вам сам зачитаю избранные места.
Не очень понимая, для чего это все надо, начинаю слушать. А он никак не останавливается, удаляясь все глубже в историю.
— Протокол заседания от 1949 года...
— Послушайте, зачем мне знать, что здесь происходило тридцать лет назад?! — не выдерживаю я.
— Вы как руководитель должны быть в курсе всех дел, прошлых и нынешних, — и продолжает читать! — «Слушали: дело о сожительстве народной артистки с режиссером в его кабинете. Постановили: убрать из кабинета стол».
Необычная коллизия меня заинтересовала.
— А как узнали, чем они занимались на столе? Режиссер рассказал?
— Его служебная жилплощадь находилась в здании театра. И его гражданская жена проследила за тем, как народная артистка заходит в кабинет.
— А они что, не заперли дверь?
— Заперли, но жена позвала монтировщиков декораций и сказала, что сломался замок, режиссер не может выйти. Ну, они дверь и вышибли, а там картина, достойная кисти Репина.
...С чем только не приходили в мой кабинет. Во второй половине дня я обычно решал хозяйственные вопросы и просил свою помощницу никого не впускать. Но Евгений Моргунов мог миновать любые преграды.
— Валя, как он ко мне попал? — распекал я секретаря.
— Принес горшок с засохшей геранью, сказал, что вы просили узнать, как за цветком ухаживать.
— Я не занимаюсь цветоводством!
Римма Маркова, с которой мы как-то сразу подружились, возглавляла местком. Она была в курсе всех слухов и сплетен. Концерты «Товарищ кино» давали актерам возможность хорошо заработать. Формированием бригад занимался я. Иногда советовался с Риммой Васильевной:
— Такую-то актрису берем?
— Нет! Она по ночам под одеялом пьет горькую.
— А ты откуда знаешь?
— Ну, слышно же, как она там булькает и чавкает, значит, выпивает и закусывает.
Однажды бригаду сформировали без меня, я посмотрел список и понял: звезд нет, на концерт в Ростове-на-Дону никто не придет. Позвонил Вицину: «Георгий Михайлович, выручайте! Вы же знаете, как живут коллеги, когда их не снимают. А под вашу фамилию на афише билеты на концерт продадутся». Долго уговаривал, наконец тот согласился. В день отъезда администратор, сопровождавшая бригаду, отзвонилась мне с вокзала: «Вицин в поезд сел». Я вздохнул с облегчением. Когда они прибыли на место, опять звонит: «Вицина нет!» Набираю ему и застаю дома.
— Георгий Михайлович, что такое, вы же сели в поезд?
— Слава, я прошел через коридор и вышел из дверей соседнего вагона.
— Как вы нас подвели!
— Слава, обещаю исправиться.
— Ну хорошо. Вот у вас семидесятилетие на носу, давайте устроим творческий вечер.
— Конечно, Слава.
В оргкомитет вошли десятки народных артистов во главе с Нонной Мордюковой. Сергей Михалков предоставил под это дело кинотеатр «Фитиль». Гостей привалило множество. А за пятнадцать минут до начала звонит Вицин: «Знаешь, Слава, я тут подумал, что не достоин такого юбилея. Пожалуй, не приеду». Пришлось поставить на сцену фотографию Вицина и весь вечер обращаться к портрету. Не любил Георгий Михайлович публичности. Мне приходилось считаться с особенностями характеров актеров. А куда денешься?!
Когда я ставил «Бесов», предложил роль Нонне Мордюковой. После первого акта взволнованная помреж сообщает:
— Вячеслав Семенович, мы не можем продолжать спектакль, Мордюкова ушла домой.
— Как ушла? Вы что, смеетесь?
— Нет, кто-то из коллег налил ей в гримерке. Она выпила и в полной уверенности, что спектакль окончен, ушла.
К счастью, Таня Конюхова, игравшая роль во втором составе, жила неподалеку. Задержали второе действие и вышли из положения. На следующий день вызвал к себе Нонну:
— Это что за фокусы?
— Я все сыграла, — отвечает она на голубом глазу. — И вообще, Слава, не приставай ко мне, я — художник, живу, как мне предписано.
— Это кем же, интересно?
— Будешь на моей родине в Краснодарском крае, сходи к реке — увидишь.
Оказавшись на гастролях в тех краях, специально отправился на набережную. На центральном здании красовался плакат «Течет вода Кубань-реки, куда велят большевики». Но несмотря на все эти фокусы, живые классики кино давали колоссальный материал для психологических наблюдений и сыпали таким количеством баек, что впору было их записывать.
Помню, ставил спектакль ко Дню Победы и решил посоветоваться с Крючковым, все-таки он играл во многих военных фильмах. Спросил Николая Афанасьевича:
— Что такое война?
— Слава, война — это ужасно, — начал он своим неподражаемым сорванным голосом. — Натуру «Свинарки и пастуха» мы снимали в Подмосковье, когда немец уже подходил к городу. Пырьев орет: «Улыбайтесь, это комедия!» Думаешь: какая комедия?! Наделаешь в штаны, когда на тебя фашистский самолет на бреющем полете прет, — вот уже и смешно. Но план надо выполнять. После смены декорации избы разбирали и везли в Москву, складывали под Крымским мостом. Пырьев распорядился, чтобы артисты по очереди их сторожили, иначе сопрут и пустят на растопку. Декабрь, морозы жуткие...
Сидишь в «Арагви», выпиваешь и думаешь: хватит, пора заступать на пост. Выходишь в темноту, идешь мимо зенитчиков, а те кричат: «О, Крючков, иди сюда!» Подойдешь, пожмешь им руки, они тебе спирту нальют. Чокнешься, выпьешь, идешь дальше, а по дороге новая зенитная батарея, и опять зовут выпить. Пока доберешься до моста, так нажрешься, что думаешь: хоть бы воры вместе с декорацией не унесли.
Уровень зрительской любви к Крючкову зашкаливал, и он от этого кайфовал. Однажды попросил меня подвезти. Садимся в машину, только отъехали, как нас остановил гаишник.
— Сейчас я сам с ним поговорю, — сообщает Николай Афанасьевич. — Малец, иди сюда!
«Малец» подходит и обалдевает при виде кинозвезды.
— Малец, я знаю, из-за чего ты меня остановил. Я вот этот ремень не пристегнул?
— Да.
— А знаешь, почему я его не пристегиваю? Он трет мою Звезду Героя!
Замечательные были люди, каждый по-своему. Но все вместе они составляли труппу театра, с которой сделать какой-то решительный поворот за пять лет, что я проработал там, так и не получилось. Тогдашний директор «Мосфильма» Володя Досталь предлагал: «Сними с ними дешевое кино. Задействуй всех по максимуму». Но уже пришло понимание, что я имею дело с профессионалами, давно сформировавшимися, с собственными представлениями об искусстве. Увлечь их всех разом какой-то новой оригинальной идеей было практически невозможно. Это не молодые ученики, с которыми я привык работать с чистого листа. А снимать дешевое кино не хотелось. И я отказался, решив, что буду создавать новую студию.
Посодействовал все тот же Бугаев, позвонил как-то: «Слава, тут один наш секретарь райкома мечтает открыть в районе театр. У него есть кинотеатр «Орел», куда никто не ходит. Поезжай, поговори». Капитально перестроив здание, мы превратили его в «Московский молодежный театр под руководством Вячеслава Спесивцева», который благополучно здравствует поныне.
Ну а теперь о моей жене Елене. Когда я еще работал в театре «На Красной Пресне», она прочитала в журнале публикацию о спектакле «Памяти моей поезд» и с тех пор мечтала поступить ко мне в студию. Но ее родители — химики из Невинномысска — были против. Еще как-то мирились с тем, что дочь играет в самодеятельности в местном клубе, но чтобы она связала жизнь с актерской профессией — нет! И Леля Черных поступила в Москве в пединститут, снимала комнату вместе с подругой. Лелина мама год с ними жила, но как только вернулась домой, дочка пришла к нам, и мы, конечно же, ее, красавицу, взяли. Тридцать лет горжусь своей тещей и люблю.
Узнав Лелю лучше, я был потрясен тем, насколько она чистый, благородный человек, и ответил на ее чувства. Мы поженились. Когда ей исполнилось двадцать четыре года, она родила мне близнецов. Леле было трудно, но она много училась и всегда работала. Вот уже пятнадцать лет руководит огромным торгово-культурным центром, у нее в подчинении полторы тысячи человек.
Семена и Василия мы в шесть лет притащили в студию, они играли мышей в «Щелкунчике». Все актеры и администраторы театра принимали участие в их воспитании, сыновья в прямом смысле выросли за кулисами и когда наступило время выбирать профессию, нигде, кроме театра, видеть себя не хотели. Сема поступил в «Щепку». Я хорошо знаком с ректором, но никакого участия в его судьбе не принимал, он всего добился сам. После сериала «Институт благородных девиц» у него появилась армия поклонниц. Васька всегда тяготел к режиссуре, много работал со мной, когда я ставил большие уличные представления ко Дню города. Он окончил ГИТИС.
Сегодня мы руководим театром втроем. Сема поставил «Обломова 3D», Васька недавно поставил «Кому на Руси жить хорошо» — я посмотрел и изумился, не ожидал, что так можно прочесть это произведение. Успех театра полностью разделяю с сыновьями, он у нас есть благодаря их молодому глазу. Оба уже женаты. У Семы родилась дочка Ульяна, ей два с половиной года. И у Васи жена недавно родила сына Сашу.
Оглядываясь на свое прошлое, понимаю: мне есть чем гордиться. Ведь студии, которыми я руководил, дали путевку в жизнь многим прекрасным артистам. У меня учились Гена Хазанов, Юра Куклачев... Мои выкормыши — Володя Мирзоев, Валера Белякович, Саша Феклистов, Женя Добровольская, Наташа Щукина, Саша Михайлов, Оксана Мысина... Конечно, гораздо больше тех, кто не связал свою судьбу со сценой. Но я не расстраиваюсь: благодаря в том числе и студии они стали интеллигентными, интересными людьми, живут насыщенной жизнью. Очень благодарен своим студийцам. В самых драматичных ситуациях они заряжали меня энергией, во всем поддерживали, помогали двигаться вперед.
Однажды позвонила из Америки моя бывшая студийка, мы двадцать лет не виделись, она в свое время окончила у меня ГИТИС, работала режиссером.
— Слава, мне ничего от тебя не нужно, просто не могу больше молчать: у тебя есть взрослый сын, — сообщила она.
Я растерялся, даже имени парня не спросил, сказал только:
— Ты хочешь, чтобы я к вам приехал?
— Зачем? — заволновалась она. — Он о тебе не знает, пусть так все и остается.
Так что первое обещание цыганки сбывается. Надеюсь, что сбудется и второе и впереди у меня еще пятнадцать лет, но это как минимум!
Подпишись на наш канал в Telegram