В двенадцать часов ночи вдруг раздался звонок от Пети. Безжизненным голосом он произнес: «Кажется, я убил ее...» Мы с мужем помчались на квартиру, где жили мама с братом. Петя сидел на диване и смотрел в стену, он был мертвецки пьян. Мама лежала на полу в кухне. Я увидела на столе нож и отключилась...
— Очнулась в маминой комнате на стуле, попыталась встать и не смогла — была в каком-то оцепенении. Начала щипать себя за руку, надеясь, что все это кошмарный сон. Но тут услышала лязг наручников на запястьях Пети: его уводили под конвоем. Он твердил одно и то же: «Не помню, ничего не помню...» Я спросила у следователя:
— Скажите, это сон?
Тот тихо ответил:
— К сожалению, нет...
Трагедия случилась за день до маминого восьмидесятилетия. Мы готовились отпраздновать юбилей всей семьей. Накануне я набрала ее номер: «Что тебе подарить?»
Она была великой скромницей и попросила новый приемник, ободочек на голову и... носовые платки. Я удивилась, почему платки? Говорят, дарить их — плохая примета, к слезам. И вот что странно... Из маминого списка я успела купить именно носовые платки. Один из них мы вложили ей в руку... уже в гробу.
Как только стало известно о гибели Александры Завьяловой, словно взрыв произошел, посыпались передачи, статьи, фильмы. Ее называли «великой актрисой». Мама часто повторяла: «Когда умру, обо мне будет говорить вся страна, вот увидишь!»
Не могу отделаться от ощущения, что ее гибель — жертвоприношение...
А вот для чего эта жертва была нужна? Может, чтобы Петя одумался и перестал пить. А может, чтобы еще больше людей прониклось творчеством большой актрисы.
— Александра Семеновна была из кинематографической семьи?
— Нет. В ее родном селе Титовка Тамбовской области кино крутили в клубе по выходным. Но мама называла себя артисткой класса с пятого. Она ездила выступать в районный центр, потом в область. Пела в хоре, у нее был прекрасный слух, лучше всех танцевала.
Ее отец Семен Завьялов был из богатой купеческой семьи, переехал в Титовку из Перми. Он был образованным человеком, воевал в Отечественную, побывал в плену. Мама потом, заполняя анкеты для заграничных поездок, скрывала этот факт. Шурочка была поздним ребенком, моя бабушка Таня родила ее в сорок лет. Интересно — и мама родила Петю именно в сорок...
Шура хорошо училась, была лучшей ученицей в классе. В ней не было высокомерия, но ее мама уже тогда жила с внутренним ощущением: дочка особенная, не такая, как все. И может сделать такое, чего никто не сможет...
Она росла правильной, послушной, как пушкинская Татьяна, вечно сидела с книжкой в руках. Помогала родителям — работала на огороде, сажала, полола, собирала со старшей сестрой в лесу шишки для растопки самовара.
Еще девочкой мама была очень красивой: белозубая улыбка, толстая коса ниже пояса, брови вразлет и удивительно выразительные глаза. Но родители категорически не хотели, чтобы любимая дочка становилась актрисой. «Поступай в сельскохозяйственный или педагогический. Вот это профессии!» — уговаривали они ее. Но Шура твердо стояла на своем. Помогла старшая сестра Клава, которая уже работала и оплатила ей билет до Ленинграда.
Мама уехала из Титовки, легко поступила в ЛГИТМиК и с рвением принялась за учебу. Талантливую студентку явно выделял из общей массы мастер курса, за что ее тут же невзлюбили однокашники. Так в первый раз в своей жизни она столкнулась с завистью... Тем не менее те годы мама вспоминала как голодное, но прекрасное время, ведь исполнялась ее мечта — стать актрисой!
— А как Александра Семеновна встретилась с вашим отцом?
— Они были знакомы еще со студенческих лет. Папа, как и его знаменитый отец Петр Бучкин, профессор Мухинского училища, был художником. Будущие артистки бегали на танцы в «Муху», а живописцы — к артисткам. Мама, кстати, позировала многим студентам-художникам. Например Давиду Боровскому для этюда «Русский революционный пролетариат».
Папа сразу же на нее обратил внимание. Провожал пару раз в общежитие, приглашал домой на улицу Рубинштейна, где жил с родителями. Его отец, увидев красивую девушку, предложил нарисовать ее. И каждое воскресенье папа заезжал за мамой и отвозил на сеанс к знаменитому художнику. Получился великолепный портрет молоденькой Шурочки — с пухлыми еще щечками, одухотворенным лицом и раскосыми, словно у рыси, глазами...
В студенческие годы у них не было романа, просто иногда гуляли вместе, ходили на танцы. Вскоре после окончания ЛГИТМиКа мама уехала по распределению в Брестский драматический театр. И они на некоторое время потеряли друг друга из виду.
В Бресте маме очень понравилось. Чистый город, прекрасный театр, хорошая комната в общежитии. Она играла главные роли в классическом репертуаре. На все мамины спектакли обязательно приходил Петр Миронович Машеров, который в ту пору был секретарем горкома. Он выделял ее как актрису и, видимо, как женщину. Мама рассказывала: «Всегда были цветы от Машерова». Его судьба закончилась трагически — Петр Миронович, уже будучи первым секретарем ЦК компартии Белоруссии, погиб на автотрассе Москва — Минск, в его машину врезался грузовик...
Вроде бы провинциальный брестский театр так далек от кино, но она не могла остаться незамеченной. Дело было только во времени. Как и все молоденькие актрисы, мама посылала свои фото на «Мосфильм». И вот там, в картотеке, ее снимок нашла ассистентка по актерам фильма «Люди на мосту». После картины Зархи маму тут же пригласили на главную роль в «Алешкину любовь». С этих фильмов и началась карьера в кино двадцатитрехлетней Шуры Завьяловой. Она снова вернулась в Ленинград. И на Невском проспекте случайно встретила своего старого знакомого.
— Шура?
— Дима?
Они оба обрадовались, стали встречаться. Вскоре родители расписались. Мама вышла замуж в двадцать четыре года и, между прочим, целомудренной девушкой. Папа был ее первым мужчиной. Так ее воспитала семья — по-другому и быть не могло. И после замужества мама избегала случайных связей, не меняла любовников как перчатки, никогда не добивалась главных ролей через постель режиссера. Она не умела, а главное, не хотела завязывать легкие отношения. У нее была другая цель в жизни: творчество.
А ведь в маму многие влюблялись. До сих пор узнаю что-то новое. Ее близкий друг кинокритик Сапаров рассказал мне, как сильно был влюблен в Шурочку Анатолий Солоницын. Мечтал о ней как о недосягаемой богине...
А папа вспоминал, как они с мамой отдыхали в санатории под Ленинградом. Рядом оказался Аркадий Райкин, хороший папин знакомый. Они сдвинули столы и вместе завтракали, обедали и ужинали. Мама с Райкиным под руку часами гуляли по аллеям парка. Папа ничуточки не ревновал жену, а отдыхающие дамы страшно сердились: «Аркашка вцепился в Завьялиху и больше никого не видит».
Еще в недавнем фильме о маме Артур Чилингаров рассказал удивительную историю, как он, двадцатишестилетний полярник, тоже был влюблен в Завьялову. Как-то она вместе с группой кинематографистов посетила якутский Тикси. Чилингаров, оказывается, пересмотрел в экспедиции все фильмы любимой актрисы. Киношников поселили в местной, очень холодной гостинице, они страшно мерзли. Артур ухаживал за мамой, опекал ее. Однажды пригласил в свою комнату в коммуналке, чтобы она могла отогреться. Мама пришла, но все его ухаживания отвергла. Чилингаров запер ее на ключ, чтобы могла переночевать в тепле, а сам ушел. Но мама вылезла в окно и убежала. Недотрогой была — такой и осталась на всю жизнь...
— А как было у ваших родителей с жильем?
— Мы все жили в семье отца, достаточно патриархальной. Бабушка была хозяйкой, она смотрела за домом и за единственным сыном. Невестка свекрови сразу же не понравилась: мало того что красавица, так еще и артистка!
Мама часто уезжала, она много работала: заканчивались съемки — начинались концерты. Это был пик ее востребованности. Я хорошо помню бабушку, которая за мной смотрела, были няньки. Помню, как я ждала маму, сидела на подоконнике и смотрела на улицу: когда же она появится? Конечно, мама звонила из гостиниц, беспокоилась обо мне, спрашивала, не болею ли.
Для меня мама всегда олицетворяла праздник. Звонок в дверь! Я бегу сломя голову в прихожую. Она появляется на пороге в лисьей шубке с воротником шалькой, в кубанке из того же меха, а на шее зеленый под цвет глаз шарф. Улыбается и, словно солнышко, вокруг все озаряет. Из чемодана достаются подарки, я сижу у нее на руках, расплетаю строгую мамину прическу и вдыхаю запах французских духов.
Я ею всегда восхищалась! Такой мамы не было ни у кого: яркая, красивая, ласковая. Она никогда меня не ругала ни за двойки, ни за разбитую чашку. За это меня ругали остальные — бабушка, няни, папа. А мама была неземной красавицей, которая появлялась и тут же, как волшебное облачко, опять исчезала. Как я боялась этого момента: вот-вот за мамой опять закроется дверь. Мне так не хотелось с ней расставаться! До сих пор помню это чувство страдания и тоски.
Летом мама отправляла меня в деревню к тете Клаве. Сестры были очень дружны, несмотря на то что Клава была старше мамы на десять лет. Мама всегда ласково называла ее «моя сестричка» — Клава была для нее авторитетом. Старшая сестра в отличие от мамы была практичной, рациональной женщиной. Мама очень скучала по Клаве, ей не хватало родных людей, она страдала от того, что разделена с ними большим расстоянием. Любила мама и племянниц, Оля и Тоня очень радовались, когда она приезжала в Титовку.
Иногда в перерывах между съемками мама выбиралась в деревню меня проведать. А ездить в Титовку было тогда довольно сложно — с несколькими пересадками. Она тащила тяжелый чемодан, везла подарки мне и всей родне. Сарафанное радио тут же оповещало: «Шура приехала!» И соседи сбегались поглядеть на знаменитость. Мама с удовольствием со всеми общалась, охотно рассказывала про известных актеров. Она была очень щедрой: если кому-то из односельчан что-то понравится, тут же снимала с себя и дарила.
— Ну что ты, у тебя дочка растет — ей бы бусы пригодились! — говорила бабушка.
— Ничего, еще заработаю!
Когда мама уезжала, я всегда горько плакала. Помню, меня увели к соседке, чтобы не увидела, как она садится в машину. Возвращаемся с тетей Клавой. Спрашиваю: «А где мама? Уехала? А-а-а-а!» Ревела страшно.
Очень любила, если мы всей семьей куда-то выбирались: в зоопарк, в Зеленогорск или на все каникулы в Репино в Дом творчества. А потом опять мама торопилась на работу.
Кстати, для папы частые отлучки жены из дома не были трагедией. Он сам творческий человек и прекрасно понимал, что того требует профессия актрисы. У них были дружеские, совершенно демократичные отношения. А вот у маминой свекрови, которая всю жизнь посвятила мужу и сыну, имелись к невестке претензии. Бабушка очень любила папу и, конечно, хотела для него другую жену: домовитую, как она сама, которая бы заботилась о быте. Мама же не была хозяйкой, она не успела этому научиться: рано выпорхнула из семьи, жила в общежитии, ела в столовых.
Словом, жить в одной семье им всем было трудно. Мама появлялась на недельку-другую, в основном отсыпалась, и снова уезжала на съемки. Свекровь видела, что они друг другу не подходят. Начались конфликты, отношения постепенно портились. И мама в конце концов поставила папе ультиматум: или мы будем жить отдельно, или я уйду. Но оставить свою мать отец не мог... Это было исключено.
Родители развелись, когда мне было два с половиной года. Объяснять никто ничего не стал, да и что можно объяснить такой крохе? Конечно, я чувствовала бабушкин негатив по отношению к моей маме, она это особо не скрывала. Повзрослев, я даже поняла, что по-своему бабушка была права. Стать отцу заботливой женой мама не смогла...
Но и у мамы были претензии к папе: она хотела от него поддержки и опоры, а он был сосредоточен лишь на своем деле. Как и большинство творческих людей, родители были эгоистичны. Папа не захотел подчинять свою жизнь маме, а она не захотела бросать профессию ради него. Никто не желал уступать...
— А не стал ли причиной развода родителей роман Завьяловой с американским миллионером?
— Я об этой истории узнала уже взрослой, мама ничего не рассказывала... С этим американским господином мама случайно столкнулась в вестибюле гостиницы.
— Вы немка? — спросил он маму.
— Нет, русская.
Разговорились. Мама узнала, что новый знакомый, совладелец крупной пароходной компании, приехал в Одессу по делам. Они влюбились друг в друга, гуляли по набережным, любуясь его стоящим на рейде белоснежным лайнером. Оба прекрасно понимали, что у их романа нет будущего: он не может остаться в СССР, она не может уехать с ним в Америку.
В один из дней мама заглянула в его номер и обомлела: там... шел ремонт. В гостинице никто не мог ответить, куда исчез постоялец. Только горничная, улучив момент, шепнула: «Его заставили уехать, он просил вам передать, что очень любит...»
Американца объявили персоной нон грата и выдворили в двадцать четыре часа из страны. За что? Почему? Никто не знает. А у мамы начались неприятности. Ее вызвали к директору «Ленфильма», он показал кипу фотографий, на которых она гуляет в обнимку с иностранцем. Тогда это уже не было преступлением, за которое можно угодить в лагерь, но за Завьяловой закрепился имидж неблагонадежной актрисы и отношение к ней на студии сразу поменялось. Однако не американский миллионер был причиной развода родителей. Я думаю, главная причина крылась в том, что свекровь и невестка не смогли найти общего языка...
Мы с мамой переехали на другую квартиру, а папа остался в своей на Песочной. Никаких страданий у меня по поводу этого разъезда не случилось, видимо, потому что не было ругани, скандалов. Не возникло и ощущения брошенности: папа бывал у нас регулярно, я часто ездила к бабушке. Родители хоть и расстались, но остались друзьями на всю жизнь. Папа больше не женился. К счастью, он и сегодня, несмотря на свой преклонный возраст, в хорошей форме.
А тогда в жизни мамы появился режиссер Резо Эсадзе. Вчерашний выпускник ВГИКа приехал снимать на «Ленфильм» дипломную картину по рассказу Платонова «Фро». Резо пригласил на роль отца Фро Сергея Лукьянова. Тот поставил условие, что будет сниматься только со своей женой Кларой Лучко. Но Резо ответил: «Фро у меня уже есть — это Завьялова!»
Он галантно предоставил маме квартирку, которую ему выделил «Ленфильм», пока решался вопрос с покупкой жилплощади. Потом мы переехали на Кронверкскую.
Эсадзе старался наладить со мной отношения. Но я дичилась его, думаю, ревновала мать. Она, видимо, чувствовала, что мне неприятно видеть рядом с ней незнакомого мужчину, а может, не была уверена в их отношениях. Зачем же лишний раз травмировать ребенка? Резо я мало видела, мы не жили одной семьей, он не стал моим отчимом. Приходил в гости, приносил мне фломастеры, карандаши. Где они встречались, не знаю, наверное, у него в квартире. Во всяком случае, свою личную жизнь мама всегда держала при себе и никому не разрешала с нами жить. Она была очень целомудренной и старалась оградить меня от переживаний. Встречаться у меня на глазах с каким-то мужчиной? Да никогда в жизни!
Это теперь я понимаю, что с появлением Резо у мамы зародилась надежда, что они смогут работать в тандеме. Наконец-то у нее есть свой режиссер! Эсадзе действительно хотел снимать только Завьялову. Но после еще одного совместного фильма ему перекрыли кислород. «Ленфильм» объявил Александре Завьяловой настоящий бойкот — не утверждали на роли, худсоветы зарубали все ее пробы. Кто-то из редакторов прямо сказал маме: «Зарплату получать будете, а сниматься — нет!» Резо пытался бороться, но ему объяснили: «Мы не будем работать на Завьялову!»
Она была белой вороной, не умела расталкивать всех локтями, биться за роль. Мама тянулась к людям старше, опытнее себя, общалась с теми, у кого могла чему-нибудь поучиться. У нее был высокий интеллект. Она всегда была соавтором творческого процесса. Чаще всего режиссеры принимали это в штыки. Маму не любили за ее «особость, непохожесть». Враги имелись, и немало.
Мама была от природы человеком здоровым, очень наивным и чистым. Полная бессребреница, никогда не искала выгод для себя. Никому не завидовала и искренне не понимала, почему завидуют ей. Да и потом, она была совершенно не питерской актрисой, начала карьеру в Москве, снималась только на «Мосфильме». И к ней там по-другому относились, мама чувствовала доброжелательность и отвечала тем же. А Ленинград не любила и с трудом ходила на «Ленфильм». «Я никогда не была здесь желанной...» — часто говорила она. Обстановка для нее на студии действительно была нездоровой, хотя многие актрисы именно на «Ленфильме» сделали себе карьеру. Но мама там не пришлась ко двору...
А тут еще ее постигла серьезная неудача. Мама была утверждена на роль Панночки в фильме «Вий», с ней уже отсняли семьдесят процентов сцен. Но концепция вдруг поменялась: было решено снимать не фантасмагорическую, страшную картину, акцент сместили в сторону сказки-триллера. Мама была настоящей гоголевской Панночкой, от которой мороз шел по коже. (Представляю, какие там были крупные планы!) В итоге Панночку сыграла Варлей, она получилась хорошенькой, какой-то мультяшной. В одном кадре, между прочим, осталась мама, лежащая в гробу, я ее узнала...
Все одно к одному: маму сняли с роли и Резо Эсадзе уехал. Их творческий и любовный союз закончился. Больше такого режиссера на «Ленфильме», который хотел снимать только ее, не нашлось. С Завьяловой мог работать художник, который ее любил, понимал, что она собой представляет. Но такого человека рядом не оказалось. А без поддержки ей было очень тяжело...
Расставшись с Резо, мама так и осталась одна. Она привыкла быть самостоятельной. Никогда ни у кого ничего не просила, ни от кого не зависела. Очень свободолюбивая, не умела подстраиваться. И это ей всегда мешало в жизни.
Через полгода, заработав, мама поменяла квартиру на большую и вызвала из Титовки бабушку. Мама по-прежнему мчалась куда-то на край света с программой «Товарищ кино». Объездила с концертами чуть не все воинские части, выступала в Североморске, Мурманске. Она была очень энергичной.
Помню, как мама готовила программу на стихи Прокофьева и читала мне, восьмилетней девочке: «Люблю березу русскую, то светлую, то грустную, в беленом сарафанчике, с платочками в карманчиках...» Я смотрела на нее с восхищением. Она гениально читала Платонова, мечтала сделать по его произведениям программу. Не сложилось...
Уезжая, мама готовила нам огромные тарелки студня, накупала продуктов, чтобы бабушка поменьше выходила из дома, — она категорически запрещала ей переходить трамвайные пути. Боялась, что как сельский житель та не разбирается в правилах уличного движения. Мама умела предвидеть события. Правда, бабушку сбил не трамвай, а автобус. Как-то, оставив меня дома, она пошла в булочную. Ее долго не было, а потом маме позвонили на «Ленфильм» и сказали, что бабушку забрали в больницу. Слава богу, она отделалась легким ушибом. Мама испугалась, что не сможет за бабушкой уследить, и отправила ее в Титовку.
Мы жили с мамой очень нежно и дружно, у нас не было никаких конфликтов, часто засыпали в обнимку. Она возвращалась из своих поездок домой и наслаждалась покоем. Любила полежать в ванной, почитать с дочкой книжки. Ей не хотелось шумных компаний, посиделок за рюмкой в ресторанах. Мы ходили в парк «Сосновка», я каталась на лыжах, мама гуляла по заснеженным аллеям.
Она не учила меня шить, готовить, вязать. Пироги печь не любила и меня к этому не приучала. Мама следила за моим духовным развитием: привозила много книг, рассказывала интересные истории, учила со мной стихи. Она хотела, чтобы я стала художником, и поощряла в этом: «Ты должна учиться, много читать. Ты художница, не забывай, что твои дедушка и папа художники, — у тебя талант!» Она была против того, чтобы я стала артисткой, видимо, не видела особых способностей, а еще говорила: «Это очень зависимая профессия. А художник свободен!»
В роскоши мы не купались, за границу на курорты не ездили. Тогда все жили примерно одинаково: ни бедно ни богато. Было время дефицита, маме приходилось доставать для меня детские белые колготки, одежду. Но она не любила тратить время на пустое: нет у нее новых сапожек, ничего — походит в старых. Наряды шила в основном у портнихи, в Москве актрис водили в закрытую секцию ГУМа, где она покупала обновки. А ей и не надо было особенно наряжаться: уложит волосы, проведет помадой по губам — и все, царица! Не нужны ни бриллианты, ни золото — у нее зубы как бриллианты сверкали. Ей безумно шли павловопосадские платки, она любила их надевать на сцену, все восхищенно на нее смотрели.
Я долго думала: в чем был ее секрет? Мне кажется, в абсолютной естественности и в жизни и на экране. Мама обладала внутренней органикой, такое редко встретишь. Ее любила камера, в кино ее глаза светятся каким-то особенным светом. Смотришь на экран, а она своими зелеными глазами его словно насквозь прожигает. Просто мурашки по телу. Это был дар божий, такому не научишь ни в одном институте...
Как-то из Америки приехал признанный гений портретной фотографии Филипп Халсман. В своей знаменитой серии «Прыжок» он заставил прыгать таких звезд, как Брижит Бардо, Софи Лорен, Мэрилин Монро и Одри Хепберн. Халсман для журнала Life искал среди наших актрис необыкновенное, благородное лицо. Он лично перебрал сотни фотографий, пока не нашел именно то, что искал, — снимок моей мамы. В гостиницу «Националь» на съемку она приехала в простом платьишке за десять рублей и без капли грима. Халсман вдохновенно снимал маму два дня, пока она не взмолилась: «Я больше не могу!» Это был ее звездный час.
Последний раз мама сверкнула в телефильме «Тени исчезают в полдень». В 1969 году ее пригласили на съемки на «Мосфильм». В «Тенях» она гениально сыграла роль Серафимы-Пистимеи: от семнадцатилетней девушки до семидесятилетней старухи. Все в один голос говорили, что ее работа самая яркая, но премии за отрицательные роли не присуждали.
Спустя годы мама прочитала в газете, что актрисе Александре Завьяловой присвоено звание заслуженной артистки. А ей об этом никто даже не потрудился сообщить! Надо ли говорить, какой удар она получила...
Время для мамы будто остановилось: она лежала на диване и смотрела в потолок, слезы стекали по щекам на подушку. Полное забвение вылилось в глубокую депрессию. И вот тогда, в сорок лет, мама родила Петю...
— Об отце Петра до сих пор ходит много слухов, некоторые даже записали ему в отцы того самого американского миллионера...
— Американский миллионер был задолго до этого. Отец Пети приехал в Титовку проведать своих родителей, а мама там как раз отдыхала со мной. Это не было романом, скорее — увлечением. У них вспыхнула короткая связь. Я, естественно, ничего не знала.
Все произошло случайно, она ничего не планировала. Оставить ребенка было ее решением. Отец Пети не заслуживает особого внимания. Он в их жизни никогда не появлялся, думаю, это было негласной договоренностью. Мама этого не хотела. Потом где-то в интервью я читала, как она фантазирует на эту тему, что, мол, всегда мечтала родить сына. Как творческий человек придумала красивую версию и сама в нее поверила... А на самом деле это была минутная слабость, за которую впоследствии она дорого заплатила. Вот и все...
В какой-то момент мама решила посвятить меня в то, что нас ожидает. Посадила на диван и спросила:
— Танечка, ты хочешь, чтобы у тебя был братик?
— Хочу!
— Давай я тебе напишу, что обещаю к марту принести братика.
И она действительно написала мне записку: «Я, Завьялова Александра, обещаю своей дочери Тане, что весной у нее будет брат».
Я страшно обрадовалась, хотя и не понимала, где она его возьмет. Хвасталась всем, что у меня скоро будет братик. Для меня это было какой-то игрой.
В конце марта мама уехала в роддом. Она оставила мне деньги и список, поручив подготовить все к приезду братика. Я купила кроватку, голубые распашонки и чепчики. Все вещи постирала, нагладила и сложила стопочкой у детской кроватки. Когда мама с Петей приехали домой, все было готово. Кстати, Петей предложил назвать мальчика мой папа, он сказал: «Назовите его в честь моего отца». Мама послушалась. Потом папа усыновил ребенка, записав на себя: «Раз Таня моя дочка, пусть и ее брат носит мою фамилию». И Петя стал Бучкиным, он зовет моего отца папой. У них были очень хорошие отношения, но это не значит, что папа принимал активное участие в воспитании Пети.
Я с удовольствием нянчила брата. Петя был очень беспокойным, все время плакал, не спал ночами. Мама долго кормила его грудью. Год был непростой. Помню, как она, выбившись из сил, попросила: «Таня, побудь с Петей, я устала очень... Мне надо поспать». И я всю ночь носила его на руках, а утром побежала в школу.
Студия платила маме за простой, и папа деньгами помогал. Но ей было очень трудно, думаю, у нее началась послеродовая депрессия. Я тогда в силу возраста не могла правильно оценить то, что с ней происходит. И потом — все время была на занятиях в обычной школе или в художественной. Просто не вникала в те вещи, которые могли заметить взрослые люди.
А состояние усугублялось. Маме нужна была помощь специалиста, психотерапевта. Но она была очень одинока, все ее друзья и близкие находились в Москве, рядом не оказалось человека, который мог бы ей помочь. Если бы появилась возможность посоветоваться со своей самой любимой подругой Валентиной Владимировной Кузнецовой, которая была «крестной» актрисы Завьяловой! Именно она открыла маму для кино, найдя фотографию в картотеке киностудии. Но увы, Валентина Владимировна жила в Москве. А в нашей семье взрослые эту опасную тему обходили стороной, сама же мама показываться врачу ни за что не стала бы.
Пете не было и двух лет, когда бдительные соседи, заметив странное поведение матери, вызвали к нам врачей из психиатрической лечебницы. Они испугались за жизнь ребенка. Мама никого не подпускала к Пете, отказалась делать ему прививки. Она почему-то с недоверием относилась к медицине. Если звонили из детской поликлиники, бросала трубку, медсестру не впускала в квартиру.
Я запомнила этот день на всю жизнь. В дверь неожиданно позвонили. Открываю — на пороге врачи в белых халатах и с чемоданчиками в руках.
— Вашу маму нужно положить в больницу, — сказали они мне.
Мама растерялась, она не понимала, что происходит.
— Куда? Зачем? Я не поеду!
— Не волнуйтесь, Александра Семеновна, вы скоро вернетесь домой! — успокоили они маму.
И она покорно за ними пошла.
Я осталась одна с Петей. Потом брата забрали в дом малютки — мне как несовершеннолетней не могли оставить ребенка. Переезжать жить к папе было неудобно — далеко добираться до школы. Я самостоятельно готовила себе еду, ездила проведать Петю в дом малютки. Он себя прекрасно чувствовал — веселый, здоровый мальчик. Ходили мы с папой и к маме в больницу. Она была какой-то заторможенной, апатичной, ей делали уколы. По большому счету больница — это было слишком радикальное решение. Вывести из послеродовой депрессии можно и на дому. Сколько актрис от нее лечилось! Но такое время было: по звонку тебя могли насильно увезти в психушку. Это стало страшным ударом по маминой психике и перечеркнуло ее жизнь...
Мне кажется, мамина неординарность всегда балансировала на грани, благодаря своей подвижной психике она и была гениальной актрисой. Но эта же подвижная психика сыграла свою роковую роль — мама не смогла выдержать стрессы, навалившиеся на ее плечи, а поздняя беременность сыграла роль спускового крючка.
Карьера мамы была закончена, когда врачи уговорили ее написать заявление о выходе на инвалидность в связи с психическим заболеванием. Они говорили: «Это временная справка, ничего страшного, никак вашей работы не коснется». Обещали тут же выпустить из больницы. Маму успокаивало слово «временная», она мечтала избавиться от этой справки, жила в надежде, что инвалидность вот-вот снимут. Но ее не сняли, мало того — на основании этой справки через год маму уволили из Студии киноактера. В результате она потеряла и «Ленфильм», при котором была создана Студия, и двадцать пять лет жизни: ее перестали снимать в кино. Мама тогда не просто справку подписала, она подписала себе как актрисе смертный приговор. Это стало несмываемым пятном на всю жизнь...
Понятно, что все происходящее усугубляло ее состояние. У мамы начался поиск врага, постепенно превратившийся в манию: кто виноват в том, что случилось? Кто ответит за то, что ее лишили профессии? Кто расправился с ней так жестоко? Она искала и искала этого врага. Отсюда ее враждебность к окружающему миру. Маму убивала мысль, что кино для нее закрыто теперь навсегда. Потом она с этой мыслью смирилась, но никогда не жила как простая старушка. Казалось, в любой момент, как только позовут, готова была помчаться туда, где была королевой, — на съемочную площадку...
Но я забежала вперед. Мама вернулась из больницы через полтора месяца, и мы забрали Петю из дома малютки. Жизнь потекла дальше. Я была увлечена своими делами, пропадала днями и ночами в художественной школе. Но по мере сил, конечно, помогала маме. Многие хозяйственные хлопоты и заботы легли и на мои плечи. Мама, сидя с Петей, увлеклась вязанием, ездила на Кондратьевский рынок за шерстью. Она вязала и снова распускала. Это занятие отвлекало ее от тяжелых мыслей.
По городу поползли слухи, что Завьялова бросила кино и уехала жить в деревню. А еще говорили, что она вышла замуж, родила ребенка и эмигрировала. Кто-то утверждал: «Да она сошла с ума!»
Как только мама родила Петю, вся ее жизнь поделилась на до и после. И моя тоже: до рождения Пети и после. Это была уже другая мама. А у меня закончилось детство, я стала взрослой.
Без кино мама потеряла смысл существования. Она изменилась именно после рождения ребенка. Думаю, в ее душевной болезни сыграла роковую роль поздняя беременность. Мне потом и врачи говорили, что на фоне гормонального взрыва возникают разные неожиданности...
Я окончила школу, а Петя туда поступил. Учителя его наперебой хвалили. Я всюду таскала брата с собой, устроила его в легкоатлетическую секцию, он был очень подвижным ребенком. Мама считала, что Петя исключительный и очень способный. Она подчеркивала его особенность. Амбиции в нем воспитала, а трудолюбия не привила. Не объяснила, что надо работать, добиваться, а не ждать с неба подарков. Я контролировала ситуацию сколько могла, но потом вышла замуж, переехала к мужу, родила двоих детей. И мой контроль над Петей, естественно, ослаб...
— А почему ваш брат начал пить?
— Мы с мамой жили в доме художников, хорошая гимназия рядом, интеллигентное окружение. Тем не менее вокруг Пети сформировалась компания бездельников. Веселые пирушки, гулянки до утра. Мать словно ничего не замечала, твердила только: «Петенька, Петенька!»
А Петенька с четырнадцати лет уже баловался спиртным — он мне сам рассказывал, — его надо было спасать. Мама никогда с этой проблемой не сталкивалась: сама за жизнь бокала вина не выпила, в ее семье и семье отца все были трезвенниками. Она не знала, что надо в таких случаях делать. Я же боялась, что это лишь начало и с такими друзьями он неминуемо станет наркоманом. Сама пришла в военкомат, попросила: «Заберите моего брата в армию!»
Петя прекрасно отслужил в железнодорожных войсках, ему даже предлагали остаться в армии. Я отправляла ему посылки в Подмосковье в Шатуру, конечно, надеялась, что брат вернется другим человеком.
Он вернулся, выучился на повара. Мы прекрасно общались, Петя приезжал нянчиться с моими детьми, у нас были хорошие отношения. Я болела за него, стремилась помочь. Устроила брата в киношколу, где он учился на звукорежиссера. Но учебу Петя бросил. Какое-то время работал в кафе Дома дружбы поваром. Его везде хвалили, он стал настоящим профессионалом. Но брат всякий раз срывался, начинал пить, и его выгоняли. Ни на одном месте он долго не работал...
— Какие отношения были у Пети с мамой?
— Петя маму очень любил и трепетно о ней заботился. Несмотря на это, в нем жила обида... он никогда не видел маму полностью здоровой, улыбчивой и радостной — такой, какой ее знала я. Бывало, Петя упрекнет маму в несложившейся судьбе, но она никогда не обижалась. Видела в этом чью-то роковую волю.
Но у Пети всегда был выбор: он мог разменять квартиру, жить своей семьей отдельно. А она у него была. Любимую девушку он привел в квартиру к матери. Она пыталась его спасти, заставляла работать. Но тяга к друзьям и алкоголю переборола любовь к женщине. Она в конце концов от него ушла, и он остался с мамой. У брата было расписание: в такие-то дни приезжает Таня с продуктами, в такие числа приходит мамина пенсия, а в конце месяца — дотация из Союза кинематографистов; с переменным успехом зарабатывал и Петя.
Брат много готовил, он это любил, хозяйство было на нем, он затаривал холодильник — мама голодной не была никогда. А для веселья у брата были многочисленные друзья, довольно богатые, которые Пете щедро наливали.
Я думаю, брата погубила патологическая материнская любовь. Мама его всегда покрывала, говорила, что не виноват, это его друзья спаивают. Помню, как звонила мне и просила: «У Пети сигареты кончились, Таня, привези». Он водил домой компании, мама периодически их разгоняла. И если бывала у нас с мужем на даче, всегда рвалась домой, беспокоилась, чтобы ее Петю не споили. Считала, что она его спасает. Говорила мне:
— Он болен. Его надо лечить.
— Мама, ну сколько же можно?
— Надо надеяться, верить в лучшее...
Если бы мама сказала: «Таня, заберите меня, не хочу больше с Петей жить», тут же забрали бы. Но она не хотела даже думать об этом. Петя был ее крест, и она не пыталась этот крест переложить на меня. Несла его до конца. Мама благодарила за помощь, но никогда не просила больше, чем я могу дать. И никогда не жаловалась на сына. «Таня, оставь нам денег, Пете же нужно на карманные расходы», — она просила не для себя, а для него. Оставлять деньги я не могла, знала, что брат тут же их пропьет...
Приезжала к ним, забивала продуктами холодильник, наводила порядок в квартире и устраивала Пете выволочку. Он молча слушал, кивая головой. От каждого маминого звонка я вздрагивала:
— Что там Петя?
— Петенька отдыхает...
А, ну все понятно, от чего он отдыхает... Так сложилось, что теперь я стала ее мамой, и не только ее, но и младшего брата.
— А как Александра Семеновна себя чувствовала, чем жила?
— Удивительно, она словно законсервировалась и жила так, как привыкла: читала одно и то же, никого из новых писателей не признавала, ничем современным не интересовалась. Мама хранила все книги, которые когда-то подарили ее друзья-писатели: Расул Гамзатов, Чингиз Айтматов, Кайсын Кулиев. Гамзатов так написал на своем сборнике: «Моей независимой республике Завьяловой». А Кайсын Кулиев встал перед ней на колени и сказал: «Если бы люди не придумали Бога, я бы молился на тебя». Этими воспоминаниями она и жила. Все, что происходило за окном, ее не интересовало. Она каждый день выходила прогуляться, доходила до угла Гаврской и долго там стояла, будто кого-то ждала...
Общалась с внуками, спрашивала об их успехах. Это была ее кровь, ее продолжение. Она о них говорила всегда с восхищением, гордилась тем, что передала внучке Даше свою красоту. А внуку Диме написала открытку-завещание «Живи за меня, — закончив строчками Пушкина: — «Хвалу и клевету приемли равнодушно, и не оспоривай глупца».
Конечно, она была погасшим физически человеком, надломленным жизнью, но совершенно не собиралась умирать, мало того — говорила, что будет жить долго. Кстати, я забыла, на свое восьмидесятилетие она попросила подарить ей кактус, так и сказала: «Кактус — символ вечной жизни...»
— Кто-то из соседей Александры Семеновны в телепередаче говорил, что она вела себя агрессивно...
— Болезнь, конечно, ее сломала. Агрессия заключалась в одном: она могла молча захлопнуть дверь перед носом человека. Мама воспринимала окружающий мир как нечто враждебное. Отгородилась ото всех. Закрытая дверь была ее защитной реакцией. Она ушла в себя, замкнулась, была нелюдимой, не хотела ни с кем общаться. Добровольно стала затворницей, только мне доверяла, знала, что я для нее сделаю как лучше. Что тут говорить, мама не была абсолютно здоровым человеком.
Она не хотела себя показывать людям, отказывалась от телепередач, маме хотелось, чтобы ее помнили ослепительной красавицей. Я всегда это желание поддерживала: оберегала от «желтой» прессы, пресекала набеги журналистов, но они все равно подкарауливали маму у подъезда с фотокамерами, звонили в дверь. Я предупреждала: «Будь осторожна». А она была очень наивной, доверчивой и принимала за чистую монету интерес к себе. А ее пытались снять в неприглядном виде. Грета Гарбо, с которой маму сравнивали, между прочим, тоже сторонилась журналистов и отказывалась показывать себя в старости...
— А вы не пытались лечить брата, помочь ему побороть болезнь?
— У Пети имелись все шансы стать нормальным человеком. У него была старшая сестра, которая могла примчаться, все устроить, помочь. Мама, готовая отдать ему свою жизнь. А главное, ребенок, которому он обязан помогать, нести ответственность за него. Мама любила Петю как умела, она считала, что у Тани все в порядке: муж, дети, работа — а Петя болен и он только ее...
Я определяла Петю в клинику не один раз. Но лечения хватало максимум на полгода. Весь период реабилитации он жил у нас на даче: мы жгли костры, Петя жарил шашлык, все вроде было нормально. Но как мы со временем поняли, он просто ждал того момента, когда снова сможет расслабиться. Бывало, через неделю расшивался. Все было бесполезно. «Таня, — говорил он, — тебе этого не понять, потому что ты не алкоголик».
Мне было тяжело бороться. Однажды сказала:
— Делай что хочешь. Петя, ты взрослый, тебе уже сорок лет, не мальчик. Нужна будет помощь — звони, помогу, чем смогу.
А он ответил:
— Больше я подшиваться не стану!
К Пете у мамы была какая-то безусловная любовь, просто свет в окошке. Принимала любым. Почему-то считала себя виноватой перед сыном. Но и меня она любила. Очень переживала, что не стала мне помощницей, обычной бабушкой, как все. Я не могла на нее оставить детей. Она была совершенно не приспособлена в быту, о таких говорят «не от мира сего». Мама чувствовала вину и передо мной, все чаще говорила: «Танечка, я тебе ничем в жизни не помогла... Как ты все сама, как детей вырастила двоих? Я бы так не смогла... Ты за меня, за всех нас работаешь». Говоря «нас», она имела в виду себя и Петю. Мама никогда его от себя не отделяла. Он и в сорок лет продолжал быть для нее ребенком. Самым любимым, самым беспомощным, самым несчастным. И она своей жалостью его губила...
В последний год Петя очень изменился, водка сделала свое черное дело. Он скрывался от меня, когда пил. Мы созванивались с братом за день до случившегося.
— Ты собираешься что-то предпринимать?
— Я найду работу, я исправлюсь. С понедельника начинаю новую жизнь...
Все это я уже слышала столько раз! И знала — ничего не изменится. Все будет по-прежнему.
Петя допился до белой горячки, и пришло горе. Брат взял на душу такой грех — как он теперь будет с ним жить? Больше мы с Петей не виделись, меня как потерпевшую к нему на свидания не пускают. Увидимся только на суде...
В то, что случилось, невозможно поверить. Никто из тех, кто близко знал Петю, не верит. Мне передали слова его бывшей начальницы: «Этого не может быть! Петя — добрейшей души человек, он не мог такого сделать...» Мама иногда все-таки смотрела правде в глаза, говорила: «У него слабая воля... Водка Петю погубит...» И водка погубила его... И ее.
Маму похоронили на Смоленском кладбище, где стоит часовня Ксении Блаженной. На прощании были только близкие. Я не афишировала похороны, избегая повышенного внимания «желтой» прессы. Но конечно, ждала, что хотя бы венок от Союза кинематографистов будет...
Никто не знает, что в маминой судьбе в девяностые случилась еще одна встреча с любимым кино. Чтобы поддержать актрису, ее пригласили сняться в эпизоде фильма «Жертва для императора». Поставили со свечкой у аналоя, надели на шляпу вуаль. Оператор скомандовал «Мотор!», вдруг мама склонила голову, и вуаль мгновенно вспыхнула. Все кинулись гасить огонь.
Мама не в то время родилась. Она была создана для кино, за лицами как у Завьяловой охотятся по всему миру! Но ее судьба сложилась трагически. Таких актрис нет и больше не будет...
Благодарим отель «Введенский» в Санкт-Петербурге за помощь в организации съемки.
Подпишись на наш канал в Telegram