Следователь пододвинул к себе старую газету и написал на полях: «Он умер 17 марта 1941 года». Едва Антонина Николаевна прочла написанное, тут же порвал записку на мелкие клочки. Но даже после этого она вопреки всякой логике продолжала искать мужа...
Опустив на стол недопитую чашку чая, Нина энергично потерла лоб, будто желая стереть из памяти подробности неприятного разговора. Но пропитанный ласковым ядом голос старой знакомой, как на грех встретившейся сегодня на улице, упрямо продолжал звучать в ушах. Она нахмурилась. Почему, в самом деле, этот случайный разговор так ее взволновал? Глупые слухи, грязные сплетни... Но ведь она всегда презирала их. Тогда почему никак не выбросить из головы услышанное? Не потому ли, что человек, о котором шла речь, значит для нее больше, чем она сама хотела бы себе признаться?
Впервые Антонина Пирожкова — Нина, как звали ее друзья, — встретила Исаака Бабеля в гостях летом 1932 года. «Прошу любить и жаловать: принцесса Турандот из конструкторского отдела. Прозвана так в Кузнецке за неприступность», — представил Нину хозяин дома Яков Павлович Иванченко, начальник «Востокстали» — управления, командовавшего всей сибирской и дальневосточной металлургией Советской страны. И подняв указательный палец, помахал им перед носом Бабеля: «О, это необычная девушка. Инженер-строитель! Специалист по железобетонным конструкциям! В Кузнецке ей — немыслимое дело — даже комнату отдельную согласились выделить. Лишь бы не уезжала! Не поверите, начальник строительства личное распоряжение отдал: билет из Кузнецка Пирожковой ни под каким видом не продавать. Я и то еле вызволил! — И похлопав Нину по плечу, смеясь, добавил: — Но, думаю, нам в Москве такие инженеры тоже пригодятся. Как считаете, Исаак Эммануилович?»
Стоявший рядом с Иванченко коренастый человек в вышитой косоворотке и белых холщовых брюках с любопытством посмотрел на Нину, и она, покраснев от смущения, протянула ему руку. Коротко, но крепко пожав ее, новый знакомый озорно прищурился: «Ну, раз вы инженер, да к тому же строитель, то водку наверняка пьете?» И решительно взяв графин, до краев налил граненые стопки.
Веселое застолье потекло своим чередом, и захваченные его волной, они едва успели переброситься несколькими фразами. Но кое-что друг о друге узнали. Он — что родилась Нина в Сибири, на инженера выучилась в Томском технологическом институте и что в свои двадцать три года может самостоятельно рассчитать и начертить практически любую конструкцию из железобетона, даже целый заводской цех. Из Кузнецка, где строился крупнейший в СССР металлургический комбинат, приехала полгода назад и теперь работает в одном из столичных проектных институтов. Она — что у Исаака есть трехлетняя дочь Наташа, которую он ни разу не видел, и что, как и другие его родные, девочка живет в Европе и разрешения поехать к своему ребенку отец еле-еле добился через Максима Горького. Правда, провести с близкими сможет лишь месяц-полтора.
Вскоре Бабель заторопился, сославшись на какие-то дела. Яков Павлович пошел провожать гостя, хлопнула в передней входная дверь. Нина неожиданно для себя подумала: «Хорошо, не призналась, что водку терпеть не могу. Решил бы — ломаюсь как Турандот». Почему ей вдруг стало важно мнение этого чужого человека, и сама не понимала. Но вспомнив злосчастную стопку, улыбнулась: все-таки лихо она ее опрокинула, ничуть не хуже, чем знакомые прорабы в Кузнецке.
Позже, уже уйдя от Иванченко, Нина постаралась припомнить все, что слышала об Исааке Бабеле до этого дня. Оказалось, досадно мало. Тонкая книжка, выпущенная на серой бумаге издательством «Огонек» и привезенная кем-то в Кузнецк. Коротенькая, в несколько строчек заметка об авторе: родился в Одессе, начал публиковаться еще до революции у Горького в «Летописи», воевал в армии Буденного с белополяками, вернувшись, печатал короткие рассказы о Первой конной и родной Одессе в журналах «ЛЕФ» и «Красная новь». «Значит, старше меня лет на десять — пятнадцать», — зачем-то мысленно подсчитала Нина.
Пряная смесь из простых сюжетов и затейливых слов, до краев наполнявшая пространство под серой обложкой, ей понравилась. Было в бабелевской прозе что-то неуловимо напоминавшее любимые с детства сказки Андерсена — то ироничные, то жутковатые, то трогательные, но всегда полные волшебства. Раз прочитанные, рассказы не шли из головы. Совсем как теперь их автор... Несколько дней спустя Нине неожиданно позвонила сестра Иванченко, чтобы сообщить: Исаак Эммануилович приглашает их к себе «на вареники».
О том, что «вареники» — не просто визит вежливости, а повод продолжить знакомство, Нина догадалась не сразу. Но поняв, не слишком удивилась. Большеглазая, тоненькая, темноволосая, она давно знала: многие мужчины считают ее «интересной». Как и то, что чаще всего этот интерес не сулит ничего увлекательного: плоские шутки, пошловатые комплименты, взгляды, от которых хочется укрыться, как от надоедливых насекомых. Отделываться от поклонников она тоже научилась давно. Насмешка в глазах, острое слово, а если не помогает — то и строгая отповедь. И никаких прогулок под руку!
Вот только Бабель всего этого «боевого арсенала» не боялся. И глядя, как она, сердито нахмурившись, прячет за спину руку, которой он будто бы нечаянно коснулся, лишь кротко извинялся и улыбался ласково и лукаво. Так, что не ответить ему улыбкой было совершенно невозможно. И Нина все чаще забывала отдернуть руку, все реже отказывалась от очередной прогулки. А гулять Исаак звал ее почти ежедневно.
Нескончаемые сюрпризы, шутки, рассказы и розыгрыши извергались из ее нового знакомого как лава из вулкана. Он знал все, обо всем и про всех. Маститые писатели, жокеи с ипподрома, директора заводов и чекисты, вышедшие из бывших буденновцев, подмосковные колхозники, звавшие Исаака Эммануиловича Мануйлычем, иностранные специалисты, с которыми он свободно говорил по-немецки и по-французски, перебравшиеся в Москву одесситы... Все они были приятелями, знакомыми, друзьями Бабеля, его агентурной сетью, поставлявшей вороха сюжетов, слов и образов.
Но и этого ему было мало. «Готов платить по рублю за каждое письмо из вашей сумочки, которое вы дадите мне прочитать», — заявлял он Нине и тут же вытаскивал целковый, кладя его перед нею на стол. А еще постоянно требовал историй о Кузнецке, говоря, что надо записать их слово в слово, чтобы печатать вместо газетных передовиц. Сам же рассказывал так, что слушать можно было часами. И Нина внимала, то удивляясь, то ужасаясь, то смеясь, и тщетно силилась понять, где в рассказах этого необыкновенного человека заканчивается правда и начинается вымысел.
«Думаете, почему этот переулок называется Николоворобинским? Вот здесь была церковь, — говорил он, указывая рукой на одинокую колокольню, высившуюся среди сиреневых кустов, — называлась Николы-на-воробьях. Чтобы собрать деньги на ее постройку, трактирщики ловили воробьев, жарили и продавали». И с интересом наблюдал, как Нина провожает испуганным взглядом стайку птиц, вспорхнувшую с ветвей.
Свою огромную двухэтажную квартиру в этом самом переулке, располагавшемся неподалеку от Таганской площади, Бабель делил с австрийским инженером Бруно Штайнером, командированным в Москву для налаживания торговых связей с советским правительством. «Чудесный человек, но ужасный педант, — говорил о нем, совсем как Пушкин о своем Онегине. — Абсолютно во всем любит порядок и симметрию. Отказался жениться на любимой девушке, потому что у нее груди разного размера. Так и остался холостяком на всю жизнь. У нас с ним крепкий уговор — никаких женщин в доме». И снова будто невзначай бросал на Нину быстрый испытующий взгляд из-под круглых очков.
Господи помилуй, и как она могла всему этому верить? Переулок, как ей теперь отлично известно, к воробьям абсолютно никакого отношения не имеет. А что касается женщин... Если это было правдой, тогда почему она уже почти год хозяйкой живет здесь, в Большом Николоворобинском, поит чаем друзей Бабеля, зашедших справиться о его житье за границей, состязается со Штайнером в решении математических задач и поливает из лейки, чтобы не засох, глиняный бюст Бабеля, который знакомый скульптор обещался доделать позднее?
Прислонившись к створке распахнутого настежь окна, Нина поглубже вдохнула влажную прохладу, которую сгущавшийся вечер нес с Яузы в раскаленный солнцем переулок. И взяв с подоконника ножницы, аккуратно разрезала конверт.
Эти конверты с европейскими штемпелями она находила в почтовом ящике почти ежедневно. Все они были от Исаака Бабеля. Он писал о маленькой дочурке, оказавшейся очаровательной озорницей, о Горьком, в гости к которому ездил на остров Капри, о новом сценарии, заказанном французской кинофабрикой. О том, как звучит песня бродячей певицы в парижском дворе, какие шляпки носят француженки, как зреет виноград на склонах итальянских гор... Обо всем, кроме того, когда вернется. И если вернется, то один ли?
Нина отвечала так же аккуратно, подробно описывая все, чем жила: новую работу в «Гипроавиа», поиск площадки для аэродинамического института, отпуск, проведенный у родных, трогательные заботы о ней Штайнера. И даже донельзя смутивший визит Николая Эрдмана, зашедшего узнать о Бабеле и вдруг обнявшего Нину у раскрытого окна. Вот только о возвращении не спрашивала никогда. Хотя полтора месяца, которые Бабель планировал провести в Европе, миновали давным-давно.
Немного странную просьбу свою — пожить в его квартире, пока будет за границей, — Бабель объяснил Нине на редкость прозаично: «Штайнер еще не вернулся из отпуска, я уеду во Францию. Вдруг надумают уплотнить? А вы такая решительная, знаю, отстоите. Да и добираться до работы отсюда вам ближе». Возразить было нечего. Уплотнений в Москве боялись все, кто жил хоть в сколько-нибудь сносных условиях. И никому из друзей Нина, конечно, не отказала бы в подобной услуге. Так почему же откажет Бабелю? И все же, соглашаясь, почувствовала себя так, будто он предложил ей сменить не квартиру, а судьбу. Неужели ошиблась? Но что тогда значили те два месяца прошлого лета, его застенчивый прощальный вопрос, будет ли она его ждать? И та ночь, когда Исаак неожиданно пришел к ней в комнату?
Это случилось за несколько дней до его отъезда. Нина заранее перебралась в Николоворобинский и ночевала теперь в одной из комнат на втором этаже. Услышав сквозь сон, как скрипнула кровать, в недоумении открыла глаза. Бабель неподвижно сидел у нее в ногах. Несколько мгновений оба молча смотрели друг на друга, и вдруг он произнес: «Вы спите так бесшумно, что можно прожить с вами всю жизнь». Затем, поднявшись, вышел, аккуратно прикрыв за собою дверь.
Наутро Нина ни о чем не спросила. Лишь в последний вечер, когда в большой столовой собрались пришедшие проводить Исаака Эммануиловича друзья, на мгновение коснулась щекой его руки, легшей на спинку ее кресла. Того самого, в котором сидела теперь, не решаясь развернуть вынутое из конверта письмо.
Господи, лучше бы сегодня она прошла другой улицей. И никогда не слышала бы этих вкрадчивых, жалящих слов: «Бедная Томочка... Ждала его почти два года, и все зря: он так к ней и не вернулся. Как хорошо, что ей в итоге все-таки посчастливилось. Всеволод — чудесный человек. Дал мальчику свою фамилию, растит как родного. Настоящий русский мужчина! А этих евреев вы просто не знаете. Сколько бы романов они ни заводили, все равно рано или поздно возвращаются к своим женам. А те прощают».
О том, что у Исаака Бабеля во Франции есть не только дочь, но и жена, Нина, разумеется, знала. Как и то, что Евгения несколькими годами моложе мужа, познакомились они еще до революции в Киеве, где Бабель учился в коммерческом институте и, выполняя деловые поручения отца, торговавшего в Одессе сельхозмашинами, нередко бывал в доме ее родителей, Бориса и Берты Гронфайн. Однако о том, как они с женой оказались так далеко друг от друга и почему он еще ни разу не видел дочери, Нина Бабеля не расспрашивала. Не оттого ли, что в глубине души догадывалась: правды рассказать не решится. А вынуждать этого вдохновенного выдумщика пошло лгать совсем не хотелось.
Что ж, так или иначе теперь она эту правду знает. Вот только осталось понять, что же делать с этим своим знанием. И Нина припомнила все, что рассказала ей та женщина...
В 1923 году Исаак Бабель, тремя годами ранее вернувшийся с Гражданской и приглашенный Маяковским к сотрудничеству в журнале «ЛЕФ», перебрался вместе с женой и матерью из Одессы в Москву. Поселился, впрочем, не в самой столице, а в Сергиеве (нынешнем Сергиевом Посаде), где и жилье дешевле, и жизнь спокойнее. Добраться на поезде до Москвы можно было за пару часов. И он по нескольку раз в неделю туда отправлялся — пройтись по редакциям, пообщаться с друзьями.
С каждым новым рассказом, появлявшимся в печати, имя его становилось все более популярным. Добавляли известности и нападки, с которыми на писателя обрушился легендарный командарм Семен Михайлович Буденный, считавший истории, рассказанные Бабелем о Первой конной армии, лживыми и оскорбительными для себя и своих бойцов. Бабеля защищал Горький и взахлеб хвалили литературные критики, причем даже эмигрантские, обычно советских писателей не жаловавшие. «Восходящую звезду нашей литературы», как окрестила Бабеля газета «Правда», приглашали всюду: выступить, высказаться, прочесть. Где-то среди этой суеты он познакомился с двадцатипятилетней актрисой Тамарой Кашириной, игравшей в ТиМе у Всеволода Мейерхольда.
Роман вспыхнул весной 1925-го, а в конце осени Тамара была уже беременна от Бабеля. Никто не знал наверняка, стало ли это последней каплей, переполнившей чашу терпения Евгении Борисовны, или же ей просто до смерти надоел Сергиев, но только в декабре 1925 года жена Исаака Эммануиловича уехала из СССР. А у Тамары Кашириной в июле следующего года, в тот самый день, когда Бабелю исполнилось тридцать два, родился сын, которого назвали в честь деда Эммануилом. И хотя поначалу Исаак принимал в его судьбе большое участие, помогал Тамаре деньгами и с удовольствием возился с ребенком, теперь своим отцом мальчик считает совсем другого человека — писателя Всеволода Иванова, за которого Тамара, так и не дождавшаяся предложения от Бабеля, через пару лет вышла замуж. После замужества она сменила сыну имя на Михаил и настояла на том, чтобы Исаак перестал с ним видеться.
Почему он не остался с матерью своего первенца, столь многим пожертвовавшей ради него? Зачем весной 1927-го, приехав в Париж будто лишь затем, чтобы передать родным овдовевшую больную тещу, снова сошелся с женой? Как мог оставить забеременевшую Женю одну во Франции? Зачем, отправляясь в прошлом году к своей семье, просил Нину пожить в Николоворобинском? И что ей думать о мужчине, с которым случаются подобные истории?
Все эти вопросы, теснившиеся в голове после сегодняшней встречи на улице, были в тысячу раз сложнее, чем самая сложная из математических задач коварного Штайнера. Сложнее, чем любая из задач, которые она вообще когда-то решала... И привыкшая всегда полагаться только на себя девушка-инженер впервые попросила подсказку у того единственного человека, который должен был ее знать. Ответ пришел в привычном почтовом конверте с европейским штемпелем. Невнятный и совершенно бабелевский: «Что могут вам, знающей все, сказать люди, не знающие ничего?»
В сентябре 1933 года он вернулся. Один. И в тот же вечер как ни в чем не бывало повел Нину в театр. Узнав же, что через несколько дней она уезжает в отпуск на юг, заявил, что обязательно ее догонит. Они встретились в Сочи и провели вместе почти месяц, кочуя из Гагры в Сухум, из Туапсе в Нальчик, из Железноводска в Кисловодск. Но в Москву Нина уехала одна. И едва сойдя с поезда, поразилась тому, каким маленьким и серым вдруг стал этот огромный шумный город без Бабеля.
«Я человек суеверный. Непременно хочу встречать Новый год с вами», — сидя в вагоне, Нина в который раз от начала до конца перечитывала присланное Бабелем письмо, но глаза, перескакивая со строчки на строчку, упорно возвращались к этим главным словам. Все остальное расплывалось и тонуло где-то в белом снежном тумане, стлавшемся за окном.
Очередное письмо от него пришло ей из Горловки, где Исаак Эммануилович, собиравший материалы о жизни советских шахтеров, гостил у приятеля. Там тридцать первого декабря 1934 года они и объяснились. «Когда вы сошли с поезда, у вас было лицо как у Анны Карениной», — сказал он ей после того, как все было решено. Съехаться условились сразу же, едва уговорят Штайнера. К счастью, много времени это не заняло: педантичный австриец сам обо всем догадался и, как видно, решил, что женщина, так блестяще решающая математические задачи, заслуживает определенных привилегий. В ЗАГС не ходили: формального развода Евгения Борисовна Бабелю так и не дала. Общей спальни тоже не заводили. Поселились каждый в своей комнате и прежде чем зайти друг к другу, условились непременно стучать.
...Ровно шесть лет спустя, зимой 1940-го, в приемной Народного комиссариата внутренних дел близился к концу обычный рабочий день. Курносый молодой человек в форме устало зевнул и посмотрел на сидевшую перед ним женщину в темном платье.
— Думаю, вам, Антонина Николаевна, следует подумать об устройстве своей судьбы. Приговор вынесен серьезный: десять лет без права переписки.
Женщина молчала. Потом, медленно подняв на него большие серые глаза, с видимым усилием разлепила пересохшие губы и ровным голосом произнесла:
— Благодарю вас, считаю, что моя судьба устроена.
И не прощаясь вышла.
Насмешливо фыркнув, молодой человек захлопнул тонкую серую папку и вставил ее обратно в деревянный ящик, похожий на гроб.
Машинально поправив волосы, скрученные на затылке в тугой пучок, Нина толкнула дверь и вышла на заснеженную улицу. Большая буква «М» над вестибюлем станции метро «Дзержинская» горела в серой мгле кроваво-красным светом. «Это не может быть концом, что бы ни говорили. А этот мальчишка просто дурак и хам» — Нине вдруг показалось, что между только что пережитой страшной минутой и волшебной зимой 1934-го прошло не больше мгновения. И сегодня, непременно сегодня, возвратившись в Николоворобинский, она обязательно увидит на фоне мягко светящегося углового окна знакомый профиль Бабеля.
Эту его привычку ждать ее вечером у окошка Нина полюбила с первых же дней их общей жизни. И всякий раз, входя в переулок, поднималась вверх по стороне, противоположной дому, чтобы он мог пораньше увидеть ее и тут же пойти ставить чайник. Чай Бабель любил крепчайший, с яблоком или изюмом. Накрывал чайник подушкой и укутывал покрывалом, долго настаивал. Причмокивая от удовольствия и шутливо дразня Нину, выливал первую, самую душистую заварку в свой стакан и лишь потом наклонялся над ее чашкой. Если случался повод, чай устраивали «развернутый»: со сластями и бубликами. Говорили о самом разном и очень часто — о «Дзержинской».
Вскоре после возвращения из Горловки Нина устроилась в недавно созданный «Метропроект», и вихрь новой, захватывающе интересной работы пьянил ее той зимой почти так же, как счастье любви. Строительство первых в СССР станций метрополитена шло полным ходом. И из всей ветки, тянущейся от «Сокольников» до «Парка культуры», та, что возводилась под площадью Дзержинского, оказалась самой сложной. Глинистые грунты плыли, оседали и вспучивались, ломая как спички опоры полуметровой толщины и ежечасно грозя обвалом.
Руководитель транспортной комиссии ЦК ВКП(б) Лазарь Каганович объявил участок аварийным и требовал от инженеров немедленно выправить ситуацию. А Бабель каждый вечер требовал от Нины, выполнявшей для злополучной станции рабочие чертежи подземного вестибюля, подробнейших новостей о ходе дела. Все, что касалось ее работы, интересовало его чрезвычайно. Принимая гостей, он теперь непременно просил дать ему какую-нибудь папку с расчетами, взятую Ниной домой для работы. «Вот какая она у нас, — гордо выпячивал он грудь, демонстрируя покрытые схемами и цифрами листы заходившим к нему литераторам и кинематографистам. И многозначительно добавлял: — Это вам не сценарии писать».
Исаак не переставал удивлять Нину. Казалось, в одном человеке уживается как минимум десяток разных людей. Щедрость, с которой он мог отдать первому встречному не только свои, но и ее вещи, иногда граничила с безумием. Тетушка Бабеля признавалась, что когда-то пыталась отбирать подаренное, заявляя, что ее племянник сумасшедший, но потом бросила это занятие как совершенно безнадежное, ведь спустя время он опять все раздавал.
Вместе с тем практичность, с которой Бабель умел решить любой житейский вопрос от покупки билетов на поезд до найма дачи, была столь же феноменальной. И Нина искренне недоумевала, глядя, как жены других писателей с утра до ночи «создают условия». Впрочем, долго общаться с ними, вечно заседавшими в каких-то комитетах, Бабель ей не советовал. «Она — инженер, работает с утра до вечера. И на ваши заседания времени у нее нет», — заявлял решительно, уводя Нину прочь. Сам находил ей товарищей для лыжных прогулок и танцев под патефон, поскольку ни танцевать, ни ходить на лыжах не умел.
Он обладал дьявольской наблюдательностью, фиксируя в памяти малейшие нюансы пролетавшей мимо жизни. «Вы — настоящий соглядатай. Вас в дом пускать страшно», — воскликнул как-то Горький. А Нина дивилась, как Бабелю удается всякий раз безошибочно вычислить ящик, в который она перед его приходом впопыхах смахнула неубранные вещи.
Заботливо выхаживая ее во время жестокой болезни, он покупал в Торгсине килограммы лимонов и на руках выносил Нину в столовую, чтобы она приободрилась, слушая веселые рассказы Леонида Утесова, забежавшего в гости. Но строго запрещал даже мельком заглядывать в свои черновики — узкие и длинные листки бумаги, разложенные в его кабинете на невысоких книжных стеллажах: «Закончу — сам прочту».
К работе своей относился как к священнодействию, никогда не принимался за нее, не побрившись и не одевшись, а обдумывая новый текст, неизменно крутил в руках веревочку, словно перебирал четки, отсчитывающие положенные молитвы. Писал Бабель мучительно трудно, иногда сутками подбирая нужное слово и признаваясь, что если фраза не выходит, болит сердце. И хотя выпускал теперь не больше нескольких рассказов в год, зарабатывая в основном сценариями, редактурой и переизданиями, все еще оставался одним из самых известных писателей Советской страны.
В июне 1935 года он вновь уехал в Европу. На сей раз без всяких хлопот — паспорта и документы были оформлены за два часа: приезда Исаака Бабеля и Бориса Пастернака, не включенных чиновниками в официальную делегацию, потребовали европейские писатели, собравшиеся в Париже на Международный конгресс в защиту культуры и мира. Нина срочно бросилась покупать Наташе русские книжки.
Понимал ли он, что судьба дает ему последний шанс спастись? Возможно. Но воспользоваться этим шансом Исаак Эммануилович не пожелал. Слишком крепко держала в своих руках его душу такая страшная и такая прекрасная Советская страна. А сероглазая девушка-инженер — его сердце.
В августе он вернулся из Парижа с французским патефоном под мышкой, полный уморительных рассказов о Наташиных проделках и о мучениях, которые претерпел по дороге с меланхоликом Пастернаком. А через несколько дней увез Нину в Одессу, где она никогда еще не бывала.
Угощал любимыми фаршированными помидорами и баклажанами по-гречески. Рассказывал, где висели в годы Гражданской плакаты Российского телеграфного агентства, работая в котором, подружился с Юрием Олешей, Эдуардом Багрицким, Ильей Ильфом, Валентином Катаевым. Именно от РОСТа он и получил свою командировку в армию Буденного, уехав на фронт под чужим именем втайне от жены и родителей.
Конечно, возил Нину и на Молдаванку, где родился и где позже поселил своего любимого героя — налетчика Беню Крика. Показывал здание коммерческого училища, в которое его отдал отец, и дом № 17 на Ришельевской — Исаак жил там с родителями и сестрой Мери, зачитываясь французскими романами, изучая Талмуд и тщетно пытаясь научиться играть на скрипке так, как требовал придирчивый педагог Петр Столярский. «Ойстраха он, конечно, выучил здорово, а вот я оказался ему не по зубам. Наверное, был еще слишком молод», — смеялся Бабель. Услышав на улице особо цветистые выражения, неизменно шептал Нине на ухо: «Слушайте, слушайте! Это Одесса!»
Здесь, в родном городе, на шестнадцатой станции Большого Фонтана, на диком и голом обрыве, в тех местах, где, вернувшись с фронта с израненным сердцем, весь изъеденный вшами и измученный астмой, он начал когда-то сочинять первые из прославивших его рассказов, Бабель давно купил участок земли и теперь мечтал построить дом. Вниз с обрыва к морскому берегу вилась крутая и узкая глинистая тропинка...
Тучи все гуще собирались над его головой. Слишком хорошо знал летописец конармии истинные причины ее поражения, слишком хорошо помнил, насколько губительна в ее истории была роль Иосифа Сталина, ставшего теперь непогрешимым.
Аресты год от года набирали обороты, и люди, с которыми Бабель был знаком, все чаще попадали в их круг. Старые друзья по Первой конной Яков Охотников и Ефим Дрейцер. Большевик Михаил Макотинский, у которого Бабель жил в Киеве в конце двадцатых. Красавец Николай Эрдман, увезенный в тюрьму в роскошной шелковой рубахе и белых брюках прямо со съемочной площадки кинокомедии «Веселые ребята» в тот самый день, когда туда приехали Нина и Бабель. Александр Воронский, редактор «Красной нови», когда-то публиковавшей рассказы из цикла о конармии. Яков Иванченко, познакомивший Бабеля с Ниной.
Многие из тех, у кого уже забрали близких, в отчаянии приходили в Николоворобинский. Людям казалось, что такая знаменитость, как Исаак Бабель, сможет помочь. И он, не решаясь лишить их последней надежды, пытался хлопотать, передавал посылки тем, кому, как Эрдману, повезло отправиться не на расстрел, а в ссылку. Но не чувствовать, что рано или поздно придет и его черед, уже не мог.
Как человек, оцепеневший от смертельного восторга и ужаса на берегу, к которому приближается цунами, он пристально вглядывался в лицо смерти. Встретив однажды у Горького генерального комиссара госбезопасности Ягоду, спросил:
— Скажите, Генрих Григорьевич, как вести себя, если попадешь к вам в лапы?
Тот весело ответил:
— Все отрицать. Тогда мы бессильны.
Бабель поблагодарил за совет.
После он нередко бывал и в гостях у сменившего опального Ягоду Николая Ежова. Его жену Евгению Соломоновну знал давно, еще по Одессе. Поговаривали даже, что у них с Бабелем был роман. Теперь, став супругой крупного партийного чиновника, она завела свой салон и приглашала не только Бабеля, но и Кольцова, Шолохова, Михоэлса... Так же как он, все приходили, будто влекомые волшебной дудочкой мальчика-крысолова.
Об овладевшем им страхе Бабель проговорился Нине лишь раз. В день, когда узнал о смерти Горького: «Вот теперь все. Жить мне больше не дадут». Нина была на первых месяцах беременности.
После этого Исаак Бабель прожил на свете чуть больше трех с половиной лет. И многие из оставшихся дней его жизни были очень счастливыми.
Его третий ребенок девочка Лида родилась в январе 1937 года. Ворвавшийся в родильный дом со стопкой конфетных коробок, Бабель с первых же дней с головой окунулся в свое позднее отцовство, придумывая для дочки самые неожиданные жизненные сценарии: «Вырастет, одевать не буду. Пусть ходит в опорках, чтобы никто замуж не взял. Станет утешением родителям в старости».
Даже страх смерти, преследовавший теперь неотступно день и ночь, не мог истребить его врожденного жизнелюбия и юмора. «Почему вы никогда не просите у меня денег? — с деланой укоризной спрашивал он Нину. — Вот просили бы, как другие жены, клянчили бы, а я бы вам кричал: «Нате! Ешьте, ешьте меня живьем». И засучив рукав, подносил к ее лицу свой локоть. Потом грустно разводил руками: «А так — что ж...» Зато в день, когда Нина являлась из «Метропроекта» с получкой, устраивал целый спектакль, заискивающе причитая: «Миленькая, дорогая, зарплатку получила!» И выхватив у нее сумочку, скакал на одной ноге в свою комнату с видом мошенника, провернувшего удачную аферу. Нина каждый раз смеялась до слез.
Утром пятнадцатого мая 1939 года ее разбудил стук в дверь. Тут же проснулись ночевавшая в тот день в Николоворобинском приятельница Бабеля Татьяна Стах и жена Михаила Макотинского Эстер, почти постоянно жившая в их доме с тех пор, как вслед за мужем у нее арестовали и дочь. На пороге стояли люди в военной форме. Узнав, что Бабель в Переделкино дописывает новую книгу, потребовали, чтобы Нина поехала с ними туда. Энкавэдэшники несколько часов обыскивали дачу. Нина и Бабель молча наблюдали за этим, держась за руки. Потом люди в форме усадили их в машину. Туда же погрузили папки с рукописями.
В последней отчаянной попытке уцелеть Бабель прошептал жене:
— Сообщите Андрею.
Речь шла о его друге, популярном французском писателе-антифашисте Андре Мальро. Но времена были уже иные, вырвать жертву из лап НКВД не мог никто.
— Буду вас ждать, буду считать, что вы уехали в Одессу, — сказала она.
А он, прежде чем вылезти из машины, остановившейся у здания на площади Дзержинского, крепко поцеловал ее, пробормотав:
— Когда-то еще увидимся...
И шагнув за массивную дверь, охраняемую двумя часовыми, ушел от Нины навсегда. Так закончилась их общая жизнь. Но общая судьба продолжалась еще много лет.
Вопреки обычной практике тех времен Антонину Николаевну Пирожкову не только не арестовали, но и никак не преследовали. Она осталась в той же квартире в Николоворобинском, продолжая трудиться в «Метропроекте» и строить волшебные подземелья, которыми Сталин решил удивить весь мир. Жизнь ее текла как река, вдруг разделившаяся на два рукава, каждый из которых был невидим для другого. И лишь в самой глубине сердца две половины этой распавшейся жизни были по-прежнему рядом.
На работе о Бабеле с ней не заговаривали, в гости больше никто кроме родственников и двух-трех преданных друзей не приходил. Раз в месяц она отправлялась на Кузнецкий Мост и становилась в молчаливую длинную очередь, почти целиком состоявшую из женщин. Семьдесят пять рублей, протянутых в окошко, где их принимали сумрачные люди в форме, — единственный привет, который она могла передать Исааку. Лишь в ноябре 1939 года, в день Октябрьской революции, в их квартиру неожиданно пришел молодой человек в форме, сказав, что можно послать брюки, носки и носовые платки. Собрав вещи, она украдкой вылила на них несколько капель своих духов. Это все, что она могла сделать для человека, о котором думала дни и ночи.
В январе 1940-го деньги брать перестали. Это означало, что приговор вынесен. Официально Антонине Николаевне сообщили о нем в невзрачном здании на все той же площади Дзержинского, куда вместе с ней отправилась верная Татьяна Стах. О том, что формулировка «десять лет без права переписки» означает расстрел, догадывались уже многие. Но старый генерал, прокурор военного трибунала, с которым через знакомых удалось устроить неофициальную встречу, уверил Антонину Николаевну, что к Бабелю это не относится. И она вновь, в который уже раз, приготовилась ждать, еще не подозревая, что история ожидания станет не менее драматичной, чем история их любви и разлуки.
Раз в год родным осужденного разрешалось подать запрос о его судьбе. Официальный ответ, который получала о муже Антонина Пирожкова, неизменно гласил: «Жив, содержится в лагерях». До самого 1947-го, когда ей вдруг выдали листок, в котором вместо одной привычной фразы было две: «Жив, содержится в лагерях. Будет освобожден в 1948 году».
Господи, какой чудесной тревогой было наполнено то лето! Сердце Нины замирало от каждого звонка в дверь и каждой трели телефона. К Новому году квартира в Николоворобинском сияла свежим ремонтом. Даже скромная мебель была перетянута. Но Бабель так и не появился. Ни в 1948-м, ни в 1950-м, когда должен был освободиться в соответствии с приговором, ни в 1952-м. Надежда то пропадала, то вспыхивала вновь. Сил подавать запросы больше не было, и она просто ждала, ждала... Летом 1952 года весточка наконец пришла.
Таинственный человек, повидаться с которым Антонина Николаевна, как ни спешила с работы, все же не успела, оставил телефон некой женщины, которой привез письмо от мужа. По его словам, в этом письме было несколько слов и о Бабеле. Замирая от страха, Нина набрала заветный номер и отправилась по адресу, который назвал тихий голос на другом конце провода. Письмо, прочитанное полноватой черноволосой дамой, назвавшейся Марией Абрамовной, неопровержимо свидетельствовало: Бабель жив! А значит, нужно по-прежнему ждать и верить. И дни ожидания потянулись вновь.
В марте следующего года умер Сталин, а в январе 1954-го один из знакомых, случайно услышавший разговор двух адвокатов, позвонил Антонине Николаевне, чтобы сообщить: в стране создается комиссия по реабилитации невинно осужденных. Заявление генеральному прокурору она написала немедленно. Но к следователю ее вызвали только летом. «Шито белыми нитками», — сказал тот, перелистав папку с делом Бабеля. И Антонина Николаевна впервые в жизни почувствовала, что теряет сознание.
Ждать справку о реабилитации пришлось еще полгода. В декабре следователь наконец положил перед ней на стол заветную бумагу. Потом пододвинул к себе старую газету и написал на полях: «Он умер 17 марта 1941 года». И едва Антонина Николаевна прочла написанное, тут же порвал записку на мелкие клочки.
Но даже после этого она вопреки всякой логике продолжала искать мужа. Писала куда только могла: председателю Военной коллегии Верховного суда СССР Александру Чепцову, председателю КГБ Ивану Серову, секретарю правления Союза писателей Александру Фадееву, в Президиум ЦК КПСС Клименту Ворошилову... Писала, даже получив в районном ЗАГСе свидетельство о смерти все с той же датой: семнадцатое марта 1941 года. Таинственный человек с письмом, приходивший в Николоворобинский летом 1952-го, и женщина, плакавшая вместе с ней над истертым листком, казались более реальными, чем этот безумный документ с прочерками во всех графах, кроме даты смерти. Лишь несколько лет спустя, когда в стране уже бушевала оттепель, Антонина Николаевна окончательно поняла, что Бабель не вернется. Однако о том, где и как он умер, по-прежнему не знала ничего.
Только после раскрытия архивов НКВД в перестройку удалось установить, что Исаак Эммануилович Бабель был расстрелян на следующий день после вынесения приговора: двадцать седьмого января 1940 года, в группе из семнадцати человек. Сразу же после расстрела тела убитых кремировали. Найденные в архивах документы свидетельствовали, что к арестованному применялись пытки и последовать совету Генриха Ягоды он не смог, подписав выдвинутые против него лживые обвинения.
Кому и зачем понадобилось столько лет мучить ее бесплодной надеждой, сделавшей потерю во сто крат горше, Антонина Николаевна Пирожкова так и не узнала. До середины шестидесятых она продолжала заниматься проектированием тоннелей и станций метрополитена, преподавала в институте инженеров транспорта. При ее участии построены станции московского метро «Маяковская», «Арбатская», «Киевская», «Павелецкая», «Белорусская», «Площадь Революции», а также железнодорожные тоннели на Черноморском побережье Кавказа и в Абхазии, написан чуть ли не единственный в нашей стране учебник по строительству тоннелей и метрополитенов.
До последних дней Антонина Николаевна не переставала считать свою судьбу неразрывно связанной с судьбой мужа: добивалась выхода его книг, собирала воспоминания, разыскивала уцелевшие у друзей и знакомых рукописи, письма, фотографии. Кормила домашними обедами литературоведов, приходивших к ней поговорить о Бабеле и взглянуть на собранный архив. Отыскать бесценные папки, увезенные в мае 1939 года из Переделкино и Николоворобинского, ей так и не удалось. Судьба пропавших рукописей Исаака Бабеля не установлена до сих пор.
Двенадцатого сентября 2010 года Антонина Николаевна Пирожкова в возрасте ста одного года скончалась в США, куда переехала вместе с дочерью к своему единственному внуку Андрею.
Подпишись на наш канал в Telegram