На «Кинотавре» мы с Васей впервые попали в кинематографическое сообщество. Токарева с Рубальской пообещали: «В Москве будем твоими покровительницами!» По наивности думала: «Вот он я, гадкий утенок, прилетайте, прекрасные лебеди!» Но стоило награду взять мне, а не Крючковой, как разговор пошел совсем другой...
Открываю глаза, лежа на асфальте в луже крови. Надо мной склоняется врач «скорой»:
— Где вы живете?
А я не знаю. Мы с Васей только приехали в Москву, не помню адреса. Только хриплю:
— По-мо-ги-те!
И этот вопль рвется из моей глотки даже не к санитарам, а прямиком к Богу... Домой тогда явилась в шапочке Гиппократа из бинтов. Сигарев, посланный мной по пьяни накануне, только выдохнул: «Да пошла ты в жопу, Троянова!» Я посмотрела на себя в зеркало и поняла, что «Страна ОЗ» началась — героиня фильма тоже в конце лежит в больничной палате в шапочке Гиппократа. Мы обе — моя Ленка в кино, я в жизни — словили мощный удар по башке, который был призван нас изменить. Лично я после этого перестала бухать и отпустила все претензии к своим родным, мучившие меня с детства.
Поэтому на комментарии «Как вам не стыдно такое показывать?» отвечаю: «А не стыдно!» Уже нет. Это ведь про меня! Слишком долго стеснялась себя, своей жизни, семьи, в которой росла... Не принимала настолько, что считала себя в ней подкидышем. Мамой сперва назначила ни много ни мало — Аллу Борисовну Пугачеву: мол, нас с Кристиной просто перепутали в роддоме (живя в поселке Лечебный на краю Свердловска, думала, что все жители СССР появляются на свет в одном роддоме). Потом увидела на экране прекрасную Инну Чурикову и решила: «Нет, скорее, я ее дочка!» В чем призналась Инне Михайловне, когда мы встретились на съемках «Страны ОЗ». И ее ко мне замечания на площадке были очень хорошими, материнскими:
— Яночка, рискуешь, что тебя не заметят. Как-то реагируй на меня.
Я отвечала:
— Нет. У меня образ такой — моя Ленка непроницаема, как стенка.
Друзья-режиссеры давали Сигареву советы: «Яну на эту роль брать — ошибка». А он и такую Троянову знал: растерянную, мыкающуюся без понятия — куда идти, как жить...
От жизни я и бежала в эти свои придумки. Родилась артисткой, но непонятой: ни в семье не признавали, ни в школе. Когда дома собирались гости и я вызывалась исполнять «Машину Времени» или свою любимую Пугачеву, меня отправляли: «Яночка, иди в коридорчике попой». В начальных классах на школьных постановках глушили как бездарь: за плохое поведение, да и за учебу. Поскольку у меня никогда не было белых манжет и бантов, училка говорила: «Все у нас белые вороны, а Троянова — черная». Уже взрослой мне психологи объясняли: «Ну, главное, она тебя выделяла!» Я так завидовала в детстве чужим белым манжетам и воротничкам, что до сих пор их везде скупаю, они копятся у меня стопками на полках. И долго в своих рассказах о школе красочно расписывала всем, как иду на уроки в белых бантах... А на самом деле ненавидела свою классуху, желала ей смерти. Не раз приходила вечерочком и выхлестывала камнями ее окна на первом этаже. Меня быстро вычисляли, вызывали милицию, маму — в школу. А та даже не пыталась выяснить, почему я так сделала, — просто ставила в угол, один раз лишила празднования дня рождения. Но чаще сажала в ванную и выключала свет. Я немало часов провела в темноте и с тех пор не сплю без света вообще — мы с Сигаревым ночью не выключаем телевизор. Дома наказания были с утра до вечера. К ним сводилось все общение с мамой. Откуда мне быть добренькой? Никто ведь не рассказывал ребенку, что плохо, что хорошо, — просто наказывали. Загуляюсь — весь дом стоит на ушах: «Куда Янка пропала?» Приду — сразу в темный угол ткнут, как котенка. Бабушка вообще подполом пугала...
У мамы была какая-то странная для тех времен американская свобода: забурится с мужиками в машину — и едут, орут, бухают... Бабушка за это ее даже боялась и пыталась стыдить, подталкивая меня за этими машинами бегать. Поселок длинный, узкий — и весь его надо пробежать, как через сцену. Я надрывалась: «Ма-ма-а!» Бабка манипулировала, соседи ужасались, а я просто отыгрывала заданную роль.
Мама очень красивой была и очень дерзкой — из тех, кого называют «нелюди». Для нее не было ничего святого. Если надо снести человека ради своей цели — наступит на голову. Она ведь родила меня от жениха своей родной сестры. И тетя Галя ее не простила — всю жизнь из-за этого грызлись. Маленькой я, конечно, о причине их вражды не знала, но чувствовала тетушкину ненависть к матери. Бывало, не открывала ей входную дверь. Иногда она загадочно сообщала: «Это я должна была стать твоей мамой». Я не понимала почему, но радостно откликалась: «Ну давайте буду вас мамой называть». Мне лишь бы маму найти... И когда ехали с ней куда-нибудь в автобусе, я при всех так к ней обращалась:
— Ма-ам...
— Да, Яночка, — благосклонно поворачивала тетя Галя голову в шляпе из лебяжьего пуха. Она была даже красивее мамы: когда работала в местном ЦУМе в отделе пластинок, на нее ходил смотреть весь город. Обе крупные, видные, я не их породы — слишком тощая, замухрыш. Еще и поэтому считала себя найденышем.
И внешность, и экстравагантность перешли маме с тетей по наследству от дворянского польского рода. После революции большевики насиловали и убивали дворянок, и прадед Василий собственноручно зарубил топором жену в подвале дома. В этом было и чувство собственности — мол, не доставайся же ты никому! — и желание спасти честь дамы благородных кровей. Семью раскулачили и выслали из Польши на Урал, куда Василий уехал с двумя дочерьми. Новую власть прадед так и не принял, до конца жизни сидел у окна с пулеметом, никого в дом не пускал. Переживал за свои шикарные имения, вывезти из которых смог только ценные одеяла — атласные, пуховые. И когда больная ДЦП сестра моей бабушки испустила на них последний вздох, прадед в ту же секунду выдернул одеяло из-под мертвой — даже тело еще не остыло! Для меня это символ отношений в моей семье. Оттуда все пошло... Холодность к детям, войны за квадратные метры, за нехитрый скарб. Мама с тетей не могли поделить, у кого должны храниться старинные фотографии нашего дворянского рода... «Да я баронесса!» — выдвигался аргумент то с одной, то с другой стороны. Я умирала, глядя на них: о чем спорят? Эти баронессы живут в вонючих квартирах, им до бомжей остался миллиметр!
До пятнадцати лет я не знала, кто мой отец, а он не подозревал, что у него имеется дочь. Хотя жил в нашем районе, и тетя Галя, встретив однажды своего экс-жениха, открыла ему глаза: «У тебя вообще-то Янка есть!» А потом смеялась с мамой на кухне над его реакцией. Я подслушивала... И впервые врубилась, что сама никогда не думала о нем. Мне казалось, папа — дополнительный гемор: моих подруг отцы лупили ремнем. А к нам приходили разные дяди, давали мне денег на мороженое, покупали шмотки — эта материальная сторона маминой личной жизни меня в детстве забавляла. Дольше всех у нас задержался дядя Володя, от него появилась на свет моя младшая сестра Лена... А из того подслушанного разговора я вычленила главное — живет мой папаша возле школы. Вскоре мы с мамой поссорились: она поймала меня с сигаретой в подъезде, надавала по щекам и заперла в ванной. Когда выпустила, я сбежала из дома... Мой личный шпион — Аня, дочка тети Гали — рассказала, прячась за гаражами:
— Твоя мамка считает, что ты из-за отца психанула!
— Еще чего, дался он мне! — рассмеялась я.
Но идея понравилась. И вот мы с группой поддержки в виде пацанов со двора для смелости раздавили бутылочку «Агдама», взяли хоккейные клюшки и отправились на поиски папаши. Возле школы стояло несколько одинаковых пятиэтажек: «Начнем с ближайшей!» Первый же подъезд, первая же квартира — дверь открыл незнакомый мужчина. Оказалось, он и есть отец! Тут-то я поняла, почему не похожа на благородных маму с теткой — это он виноват! Очередное неприятное открытие! Кроме того, я уже успела за считаные часы нарисовать себе совсем другого отца — и настоящий тому заметно проигрывал!
— Выходи, Смирнов, пора платить за бурную молодость! — влепила ему с ходу подслушанную на кухне фразочку.
Папа понял, что его пришли бить, и выкрутился:
— Заходи. А друзья пусть подождут в подъезде.
В его квартире я обнаружила еще одну дочь, жену, наглаживающую рубашки. И такая там царила обстановочка... Мы жили иначе: мама по коврам ходила, а у папы они на стенах висели. Хрусталь здесь хранился за стеклом в серванте, а у нас дома из хрусталя пили. Я вдруг попала в музей советского быта, в котором выставлено все, что считалось тогда признаком достатка. Подумала, на это глядючи: «Фу, какая гадость!» И включила трудного подростка.
— Яна, хочешь котлет? — предложил папа.
— Жри сам свои котлеты! — говорю. — Давай деньги, козел, и я пошла!
— Дам деньги, когда будешь трезвая. Приходи завтра, — опять выкрутился он.
Когда я пришла на следующий день к папе на работу, он будто от меня откупился — отстегнул бабла на новую куртку, но даже не попытался узнать, как жила без него все эти годы. Плюс я при нем харкнула на пол, отец назвал меня свиньей, и я совсем закрылась. Уже взрослой папа признался: «Бывало, вижу тебя издалека, думаю, сейчас подойду — обниму. А встречусь глазами — и руки опускаются». Я же его и отталкивала. Не сложились у нас отношения. Сразу после школы я вышла замуж за парня со двора. Отец на свадьбу не пришел, вместо поздравлений заявил: «Только нашел дочку, как сразу потерял» — и опять на долгие годы слился из моей жизни.
Когда мы с женихом садились в «Волгу», мама с тетей Галей и их незамужними подругами-красавицами стояли на балконе и плакали: «Ну хоть одну из нас в белом платье несут на руках!» И никто тогда не подозревал, что так торжественно меня несут в ад...
С Костей мы дружили с детства: штабы строили, в войнушку играли. Стали постарше — начались более взрослые игры, в парня и девушку. В ЗАГС отправились несовершеннолетними, наши мамы дали согласие на брак. Мы были крутой парочкой, но я во многом оказалась смелее, и поэтому после свадьбы Костя начал меня ломать. Его родители сняли нам квартиру. В первый же день муж сказал: «Иди в магазин». Я, в восторге от этой миссии, как взрослая сходила и вернулась с таким набором продуктов: торт, конфеты, апельсины. Все, что люблю сама. Костя как начал орать: «А где еда?» Так мне объяснили, что мужику мясо надо готовить. Пыталась впервые сварить курицу, а она не влезает в кастрюлю — ноги наружу торчат. И вот она варится, пыхтит, а ноги выглядывают — не варятся... Потом вываливаю прямо на курицу макароны... В общем, мои кулинарные опусы либо выливались в унитаз, либо летели мне прямо в голову. Я ревела, стоя у плиты: «Да гори ты все синим пламенем!»
Семья Кости навязывала свои порядки: какой должна быть хорошая жена. А мне больше нравилась моя мама с ее свободными взглядами. Я пыталась всем угодить и теряла себя. Боже, как мне было плохо: свою мечту стать артисткой похоронила и ежедневно вымучивала из себя жену, которой не являлась. Костя при случае топтал мои надежды: «Никем ты, дура, не станешь». Мне домой приходить не хотелось!
Наши мамы-убийцы жизни нам не давали: Костина пыталась закормить сыночку до смерти, моя инспектировала спальню. Серьезно: мама приходила к нам ежедневно и раздвигала кровати! «Что ты хочешь от Яны? — спрашивала она у моего мужа. — Дочка слишком худенькая, ей еще рано с мужиком трали-вали, ищи себе другую, чтобы трахать».
И Костя не заставил себя долго упрашивать — начал гулять. Нашел пятнадцатилетнюю, на три года меня моложе, и заявил: «Ты уже старуха, я тебя не хочу». Насадил мне комплексов: я больше не чувствовала себя привлекательной... Пока металась — разводиться или нет, он меня однажды очень сильно избил, сломал нос. Оказалась в больнице. Там выяснилось, что еще и беременна. Врачи сказали: «От такого монстра надо делать аборт!» И я вприпрыжку на чистку побежала! Костя был недостоин даже того, чтобы обсуждать с ним мое решение.
Потом жгла свадебные фотографии — все в пепел! Мы развелись, не прожив и двух лет. Я вышла из зала суда и сказала: «Ни один козел меня больше не ударит!» И слово, данное себе, сдержала. Иногда потом думала: на хрена был дан этот жуткий опыт? Может, чтобы понять, какая мне нужна семья: та, где меня будут считать артисткой Яной Трояновой*, а не какой-то там придуманной женой!
Вскоре после развода появился Женька — высокий красивый мужик, из бандитов. Казалось, вот кто меня защитит! Но полюбить его не получилось. Очень быстро Женя начал меня бесить — била его веником и кричала: «Уйди! Рожу твою видеть не могу!» А он упорно ждал меня каждый вечер на кухне, стоял у плиты, как верная жена. Подруги говорили:
— Радуйся!
— Да я его снесу скоро!
Опять домой возвращаться не хотелось! Разрулить отношения, просто поговорить не могла — прилепился мужик, а я не знала, как отвязаться. И улетела во Владивосток к маме — та совершила хитрый обмен квартир и они с Ленкой перебрались туда жить. На прощание Женя надел на меня в аэропорту свой крест, который никогда не снимал...
Через какое-то время во Владивостоке приснилось, что Женя лежит в гробу. Будто весточка пришла: умрет. И вскоре он действительно сгорел от туберкулеза. Вслед за ним ушел и мой бывший муж. Костя отсидел больше двух лет в тюрьме, заработал язву, она открылась... Спасти его не успели.
К смертям я к тому времени уже привыкла. Тогда пошла волна наркотиков, моя сестра Аня, дочка тети Гали, села на иглу. И когда мы с мамой и сестрой Леной через полгода решили вернуться в Екатеринбург, я застала последствия наркоманского бума — мое поколение вымирало, похороны стали нормой.
Я тоже из любопытства кое-что попробовала, но не поняла, в чем кайф, не подсела. Инстинкт срабатывал: я же еще не стала артисткой, погодите...
Потом в моей жизни нарисовался Андрей, друг бывшего мужа, — и мы прожили с ним пять лет. Однако он вел себя как эдакий дурацкий отец, который считает актерство несерьезной профессией. Не чувствуя поддержки, я опять задвинула свое желание ради скучной семейной жизни: он занимался бизнесом, я ходила на шейпинги и училась на философском факультете УрГУ. С какого-то момента заметила, что Андрей начал каждый день пить... И моя мечта наконец перетянула одеяло. Я ушла и стала готовиться к театральному институту.
Интересно, что выбрала те учебные заведения, которые не смогла окончить моя мама. После возвращения из Владивостока получила диплом философского факультета УрГУ — мама здесь работала на кафедре машинисткой, пробовала поступить, но не получилось. А когда начала штурмовать Свердловский театральный институт, мама рассказала, что она недолго училась там на режиссерском отделении: одна профессорша приревновала ее к своему мужу-профессору, за что и поперла...
После экзаменов в театральный я шла домой и думала: «Если не стану артисткой — умереть бы тогда, может, в следующей жизни все сбудется!» И тут на меня из-за угла вырулила похоронная процессия! Продралась сквозь толпу, прибежала домой и рассказываю маме, что чуть с гробом не столкнулась. Она говорит: «Ох, как смело поступила — у тебя сейчас жизнь круто изменится!» И уже на следующий день я стала студенткой Свердловского театрального института.
Андрей зачем-то решил меня тогда вернуть. Стал заезжать после учебы в институт и в маленький вонючий театр «Театрон», где я скакала в смешных постановках. К звездной жизни театр никакого отношения не имел, так что все над моим увлечением подшучивали. Мама язвила: «Что-то в этом есть — трясти со сцены дряблыми руками!» В общем, пока не встретила Сигарева, меня настоящую никто не видел. Да меня, считай, и не было вовсе.
Познакомились мы, когда Вася Сигарев собрался ставить у нас в «Театроне» спектакль по своей пьесе «Черное молоко». На первой репетиции отличилась: накануне мы расстались с Андреем, я всю ночь пробухала и приперлась в театр с большим опозданием. Ввалилась в зал и честно сказала режиссеру: «Мне так плохо, всю ночь пила». Тут у меня еще и пуговица от топика оторвалась — прямо к Васиным ногам отскочила.
— Когда отрывается пуговица — это судьба, — стали шутить артисты.
— Тогда возьму ее себе, — сказал Сигарев и положил пуговицу в карман. А потом добавил: — Пойдем пива выпьем!
Так режиссер и главная героиня свалили с репетиции и пропали из театра на неделю. На первом свидании Вася учил меня сигареты тушить об язык: «Это такой трюк, не больно!» Оказалось, еще как больно, но я терпела — хотелось геройствовать (этот момент тоже вошел потом в «Страну ОЗ»). Вскоре попала в больницу, врачи увидели язвы на языке и собрали консилиум, решив, что у меня какая-то страшная болезнь. Я их успокоила: «Не волнуйтесь, это я чинарики тушила!»
Мы всю неделю шатались по кабакам, гуляли по городу... Вася обычно молчун, а со мной тогда разговорился: мы стали открываться друг другу. У Сигарева была полная семья — мама пекла пироги, жарила цыплят... Поддевала его: «Да ты зажратый! Я-то в детстве голодала — только изюм и сигареты были дома».
Другое дело, что рос Вася особенным мальчиком: наблюдал за жизнью, придумывал истории, как и я, был непонятым близкими — наедине со своим талантом. «Ага, мемуары свои пишешь!» — смеялись над ним братья. Старший вообще использовал Васю как боксерскую грушу: поджидал каждый день в подъезде, чтобы избить. И Сигарев ходил в школу через окно.
Я тоже в детстве была тотально одинока: до встречи с Васей никогда не говорила людям о том, что меня действительно беспокоит, — проще было все выдумать, завесить неприглядную реальность искусно разрисованной вуалью. А тут нашла уши — мной интересовались, принимали какая есть... И больше не хотелось врать!
Когда наш первый загул кончился, вся театральная тусовка уже шумела: «Главную роль Троянова получила через постель! Связалась с женатым режиссером!» Сам Вася мне рассказывал, что давно не живет с женой и дочкой, дома практически не появляется. У нас с ним еще ничего не было, я решила и не начинать. В чужую семью лезть не хотела. Сообщила: «Все, прекращаем гулянки». Шла в тот день домой и думала: «Как не хочется с мамой жить!» Вдруг сзади — Васин голос. Повернулась, помолчали. Потом Сигарев сказал: «Ты дура, что ли?» И все закрутилось-завертелось — не остановить. Стало очевидно: это судьба, и Васе в том числе. Кстати, «Ты дура, что ли?» — это его первое признание в любви.
Из семьи Сигарев ушел с компьютером, книжками и мешком шмоток. И я действительно оказалась бы дурой, если б упиралась: мужчина был целиком и полностью мой. Как мудрая баба, сразу научила его брать к нам дочь. Может, потому что сама была не принята своей семьей, понимала — отец девочке очень нужен. Сначала волновалась: «Что Лиза молчит-то все время?» Потом сама себе ответила: «Так и папа молчун!» Вместе с Васей занимались ее образованием — сейчас Лиза на Мальте учится. Мы все пережили сложный период, к счастью, его бывшая жена тоже встретила своего человека. И я очень рада, что мы дружим.
Мама вмешивалась в отношения со всеми моими мужчинами. Ее подруга однажды мне призналась: «У Тани такой странный настрой, она мне тут сказала: «Клянусь — я ни с кем Янке жить не дам!» И правда, со всеми старалась меня поссорить. Могла даже начать флиртовать, чтобы потом иметь возможность сказать мне: «Смотри, с каким говном ты живешь!» Только годам к тридцати я научилась говорить маме:
— Нет, будет по-моему!
Она обижалась:
— Янка, да ты тиран!
Порой спрашиваю:
— Вась, почему у нас вурдалаки такие в семьях?
Сигарев объясняет:
— Нет родства по крови, есть лишь родство по духу.
Видя, как страдаю, он в шутку меня науськивал: «Все, хватит! Сбрось уже маму с поезда!» Накануне моего дня рождения Вася перевез ко мне на съемную квартиру свои шмотки. Мама пришла поздравлять, а я сказала «до свидания» и закрыла дверь перед ее носом без объяснений. Мама еще долго орала у нас под окнами.
Я ее два года в свою жизнь не пускала, боялась: придет — и опять все разрушит. А она не понимала, что происходит, — ходила по знакомым, жалобилась, плакала... Потом повадилась являться в Прощеное воскресенье к нам под окна и кричать: «Прости!» Но я не сдавалась и правильно делала: у нас с Сигаревым и без ее участия была тяжелая притирка. Я после первого брака с трудом на семейные дела решалась, и тут мне все время казалось — это ошибка. Любая мелочь — и по своей привычке ломилась из дома. Бежала от проблем... Вася отыскивал меня у друзей, иногда в гостинице.
Потом наконец успокоилась: он рядом, он не предаст, куда я все время бегу? Даже маму перестала бояться, поняла: она тут бессильна. И допустила ее в дом. Хотелось похвастаться: мол, смотри, какой у меня Вася хороший, как меня чувствует, понимает... А она его за это возненавидела, ведь Сигарев победил! Называла ласкательно-уничижительно: «Слышь, ты, Васютка, драматург хренов!» Другой бы бесился, а Сигарев ржал — его невозможно из себя вывести. И я научилась у Васи проезжать все плохое, не стараться понравиться всем. Главное — себя полюбить и принять.
С детства зачитывалась романами об Анжелике, и мне хотелось такой любви: быть свободной женщиной, у которой есть любимый мужчина. Только еще с сигаретой. Такой была моя мама в ту пору, когда жила с отчимом дядей Володей... И теперь Сигарев смеется: «Ну что, нашла своего Жоффрея де Пейрака?» Мы вместе, но свободны делать что хотим. Вася приезжает из какого-нибудь Роттердама, заглядывает в холодильник и подкалывает: «Так, что тут у тебя заготовлено — апельсинчики, конфетки... Инфантилизм никак не отступит?» Да, я до сих пор не научилась стоять у плиты, но Сигарева это не колышет!
Мы люди совсем не романтичные. Вася на одно из первых свиданий с цветами приперся, так я его застебала: «Ты ж на идиота с букетом похож!» Мне поклонники дарят цветы, а Сигареву они не идут. Он вообще у меня практичный мужик, всегда старается подобрать подарочек, чтобы в дом, чтоб и к себе применить. Например, такой хозяйке, как я, преподнес в помощники робот-пылесос. Или — аппарат для ухода за зубами, которым и сам пользуется. Шучу: «Опять все под себя подстроил». А я вот всегда только для него подарки выискиваю: любимые марки одежды, рабочий стол...
Не понимаю, когда женщины гоняют мужиков: «Нашел время газету читать! А ну пошел мусор выносить!» К Васе нельзя подойти, если он пишет. Сигарев открыл мне мир — на его премьеры в европейские театры с самого начала ездили вместе.
Впервые Вася привез меня в Чехию сразу на две свои постановки. Я себя чувствовала там никем, ведь приехала не как актриса, а в качестве супруги — большего унижения, сука, в жизни не испытывала! Зато обалдела от узких улочек и черепичных крыш, в детстве просто шизела от чешских сказок... Но больше всего мы полюбили Лондон. Сигарев там знает все закоулки. Ходили к дворцу и кричали: «Ко-ро-ле-ва, выходи!» Я даже сказала: «В старости будем тут жить». Вдруг увидела там себя смешной старушкой в шляпке, вроде этой самой английской королевы...
Сидя в любой компании, мы с Васей постоянно треплемся, киношники удивляются: «Как не устали друг от друга за столько лет?» На отдых вместе выезжаем редко: Вася море не любит и я стала одна кататься в спа-отели на процедуры — сижу там в грязи с французскими бабушками. А еще собаку одну не оставишь — Вася мне ее после съемок в «Стране ОЗ» подарил. Такую же, как у моей героини Ленки. Сначала думала, что мне та останется, — у нас случилась огромная любовь, собаку-то нам отдали как брошенную. Но под конец съемок вдруг объявился хозяин.
— Это сумасшедший друг, — говорит, — украл у меня собаку.
Я — в слезы, кричу:
— Теперь я хозяйка!
А он трясет перед моим носом документами. Когда все досняли, хозяин приехал за своей псиной. Она его узнала — кинулась в машину. Гляжу на это и реву: «Сука, даже со мной не попрощалась!» Вдруг дверь машины снова открывается, выскакивает собака, запрыгивает мне на руки, целует в губы — и обратно к хозяину. Вася говорит: «Ну прямо индийское кино!» — и тут же придумывает замотать меня в сари для сцены на корабле.
После съемок с горя решила: «Пойду напьюсь». И вдруг Вася выносит мне комочек шерсти. Приняла щенка на грудь и подумала: «Такой лялечке пьяная мама не нужна». Все вздохнули с облегчением, ведь я в тот день так орала на площадке, что Сигарев потом признался: «В какой-то момент уже подумал не дарить тебе собаку — ты ее недостойна!»
Мы много раз хотели расписаться, но я пугалась: «Вдруг все испортится?» Страх перед этим шагом до сих пор остался. Четыре года назад астрологи даже определили нам самую удачную дату — тринадцатое марта... И мы благополучно ее проехали. Ну не подходит нам обоим традиционная модель семьи — мы настоящая банда! Решили, что поставим злополучный штамп, только если жизнь припрет — например, чтобы решить квартирный вопрос в Москве.
Наш друг Боря Хлебников как-то сказал:
— Надо же, в миллионном городе вдруг встречаются два человека, абсолютно одинаково мыслящие...
И тогда Вася впервые признался:
— Встретиться-то мы встретились, но только после Яниного поступка стала возможна наша дальнейшая жизнь.
Это о том, как худрук «Театрона» выгнал Сигарева из театра, а я без сомнений пошла следом за своим Жоффреем. Ведь судили Васю за наше общее раздолбайство: мы же вдвоем бухали, прогуливали репетиции... Значит, и отвечать должны вместе. Правда, меня никто увольнять не собирался. Но Васину постановку оскорбили, назвав самодеятельностью, и, как в дешевой комедии, изгнали его на глазах у всей труппы: «Вон из театра!» Я тут же написала заявление об уходе, а дома побрилась налысо: «Все, больше в театр не вернусь!» Поставила точку, чтобы самой отступать неповадно было.
Только через четырнадцать лет узнала: если бы тогда смалодушничала, могло бы у нас с Васей все сложиться по-другому.
Оставшись без дела, Вася начал писать все, что услышал от меня про мое детство, — так родился сценарий фильма «Волчок». И правда о маме, что я всю жизнь скрывала глубоко внутри, всплыла через эту мою роль как в проруби.
Актрису, которая должна была играть меня в детстве, сначала искали в детдоме — объехали весь Урал, отсмотрели пять тысяч девочек. Нашли подходящую, спрашиваем:
— Когда у тебя день рождения?
Зыркнула из-под челки:
— Седня!
Сразу поняли: заливает! Наша девочка! Правда, потом возникли проблемы с ее новыми родителями, которые оказались адептами религиозной секты и не хотели отдавать ребенка на съемки. И мы взяли на роль правнучку Валентина Плучека — Полину.
Маме, которая вдохновила нас с Васей на эту работу, я вручила сценарий на своем дне рождения. Мне как раз исполнилось тридцать три года, и я впервые пригласила в ресторан обоих родителей. И они, как два дурачка, выясняли при мне свои отношения минувших дней. А ведь давно уже были чужими людьми... И мне стали чужими, потому что по-прежнему не хотели интересоваться своей дочкой. Тогда я вдруг ясно поняла, что моя семья — это Сигарев. Здесь меня спрашивают, мной интересуются, меня любят... В общем, привлечь внимание матери с отцом удалось только красной тряпкой в виде сценария «Волчка», напечатанного в журнале «Урал». «Получите и распишитесь за вашу бурную молодость!» — это называлось.
Мама ушла из ресторана первой. Встала и сказала: «А ты у нас Павлик Морозов!» Это было предательство — ее накрыли. Оставшись наедине с папой, я по пьяни со смехом рассказала, как восприняла его советскую хату, заявившись в гости подростком... Он тоже обиделся: «Никогда тебя не прощу!» С тех пор мы больше не виделись. Я-то его давно простила, а он оказался на это неспособен.
В «Волчке» финал сначала был другой: моя героиня-мать плакала над погибшей под колесами машины девочкой и просила у нее прощения. Мы уже занимались монтажом... И вдруг умирает от передоза моя двоюродная сестра. Честно признаюсь, я от нее к тому времени отстранилась — из любимой Ани она превратилась в монстра, который ради дозы был готов на все: воровала, клянчила у всех деньги... Я не знала, как ей помочь, давно жила своей жизнью. Но обалдела, когда позвонила тетя Галя и сообщила о смерти дочери таким образом: «У тебя умерла сестра, и эта сука была должна мне тридцать тысяч! Отдавай за нее!» Я вдруг отчетливо увидела, как мой прадед вырывает пуховое одеяло из-под тела умершей дочери... В моей семье не проезжали ничего — даже к мертвым имели претензии. Через пятнадцать минут позвонила мама и озвучила свой коварный план: «Я прямая наследница Галькиных метров — ее положим в дурдом, квартира моя!» Мы с Сигаревым в ужасе переглянулись — и тут Вася говорит: «Не будет у нас этого финала. Таких людей не исправит даже могила». И когда в «Волчке» дочка моей героини погибает, та со смехом бежит прочь, как бегала всю жизнь от любви своего ребенка...
Я искренне верила, что своим творчеством смогу изменить маму с тетей: они начнут ходить ко мне в театры, кино и наконец полюбят. С детства им заявляла: «Еще буду лучшей артисткой страны, тогда вы ко мне приползете!» Ну стала... И услышала: «Что бы из тебя вышло, если бы не мы?» Повела однажды эту шоблу в кинотеатр на «Кококо»... Мама в парике, уже болеет раком, тетя Галя еле ходит, рядом подруги, разбитые болячками и помятые жизнью... Вроде сбывается мечта, а для меня — снова трагедия: веду эту кривую-косую компашку на свой фильм и никакой радости! Одна печаль. Им было приятно выйти в свет, но абсолютно неинтересно, какой кровью далась эта роль. Моим музам по-прежнему было плевать на меня.
На «Кинотавре» мы с Васей впервые попали в кинематографическое сообщество и так на пляже веселились, что на второй день нас хотели с фестиваля выгнать. Кто-то пустил слух, будто мы убили бабку-уборщицу, с которой возник конфликт — вплоть до милиции. Мама тут же выехала нас спасать, заметив по телефону: «Это провокация!» Пока долетела, все уже поняли, что мы люди адекватные, когда трезвые, — конфликт утих. Но мама, как Мата Хари, пустилась на разведку — стала для нас ушами фестиваля и выуживала информацию по конкурсу, корефанясь с важными гостями «Кинотавра». Они с Токаревой бурно обсуждали мою роль, Виктория Самойловна вопрошала маму:
— Ну что, бухала?
— Было дело!
— У тебя Янка звезда, тебе надо это понять!
Токарева с Рубальской мне пообещали: «В Москве будем твоими покровительницами!» И я по наивности думала: «Вот он я, гадкий утенок, прилетайте, прекрасные лебеди!» Но стоило награду взять мне, а не Крючковой за ее бабку из «Похороните меня за плинтусом», как разговор пошел совсем другой... Мэтр Станислав Говорухин подошел ко мне во время завтрака и презрительно бросил: мол, ну что, шалава, празднуешь? Я удивилась — а почему шалава? И услышала в ответ, что кого сыграла, та и есть!
Потом выяснилось, что «Волчка» он не видел, просто оскорбился за Крючкову. А уже в Москве посмотрел и сказал прессе: «Троянову надо снимать». Но «сказка про белых лебедей» к тому времени для меня уже закончилась...
А мы с Васей на победу в двух главных номинациях даже не рассчитывали — жюри оказалось бескомпромиссным, для нас это было настоящим прорывом. Когда меня назвали «лучшей актрисой», я выкрикнула со сцены: «Мама, спасибо тебе!» Но она так ничего и не поняла. Посмотрев нашу историю на экране, искренне удивилась: «Ты что, правда меня вот так ждала все время?»
Я видела, как проносится мамина жизнь, уходит красота, приходит онкология. Как она остается одна, пролетев мимо всех своих любовей. Когда узнала диагноз, переживала страшно — горько пила, еще и потому, что до этого похоронила многих близких людей. Уходила моя семья...
В «Кококо» снималась практически в беспамятстве, даже просила Дуню Смирнову отложить работу на год, но она говорила: «Боюсь перегореть». Дуня была в жюри «Кинотавра» и сразу в нас с Васей влюбилась. Тогда же сказала: «Хочу сделать комедию на двух девок, моих любимых актрис — тебя и Аню Михалкову».
Вася был рядом на тех съемках в Петербурге. У меня были постоянные срывы, истерики... Если я начинала выступать на съемочной площадке, Дуня просто уходила. Мы обе выдыхали, а потом она звонила: «Приходи в кафе, поболтаем». Захожу — улыбается:
— Ну что с тобой?
— Да че-то понесло...
Аня Михалкова на съемках виртуозно переключала мое внимание на себя, если замечала, что я на грани срыва. «Яна, мы невидимки!» — как с ребенком со мной разговаривала. И срабатывало. После съемок обычно заскакивали с ней в бар, а потом меня завозили домой. Только передав коллегу Васе из рук в руки, Аня уезжала к себе. Сигарев к моему приходу обычно готовил что-нибудь вкусненькое. Так они вдвоем меня и поддерживали. Дуня на финальном банкете-шапке сказала Васе: «Спасибо, что был рядом». А кино, считаю, вытянула на своих плечах одна актриса — Аня Михалкова.
Мы с Дуней никогда больше не поднимали тему моего поведения на проекте. Но я понимаю, что всем доставляла проблемы своими пьянками и переживаниями. Пыталась потом просить прощения у Сигарева, он притворился, что не понимает, о чем это я: «Не помню, чтобы мне было с тобой тяжело». Хотя наверняка застрелиться был готов! Я видела, как он по-мужски молча все принимал, терпел, ведь непонимание стало бы для меня еще одним ударом. Но конечно, мучил страх, что Вася однажды не выдержит и из моей жизни испарится. Я ведь могла выхлестнуть окна в квартире, вся порезаться... Потом сама же вызывала помощницу по хозяйству. Она сетовала: «Опять у вас все в крови?» Когда с Васей возвращались в чистую квартиру, казалось, и жизнь в ней начнется заново...
А мама с годами начала чудить. Лет в пятьдесят поменяла имя с Татьяны Трояновой на Марту Саровскую. Отчество выбрала — Алексеевна. Сигарев ржал:
— А почему не Серафимовна?
— Черт, точно! Где ж ты раньше был?
Очень ей вдруг святой Серафим Саровский по душе пришелся. Свое прежнее имя почему-то сочла несчастливым — видать, была недовольна, как сложилась жизнь. Весь скарб, квадратные метры, за которые до последнего воевала с сестрой, перед смертью разбазарила. Ее втянули в секту. Вход на встречу с «абсолютом», или как его там называли — «основным лучом», стоил пять тысяч долларов, а местом проведения собрания спокойно мог стать, допустим, Лондон. Мы с Сигаревым на такие развлечения деньги давать отказывались, так что мама постепенно уменьшала свою жилплощадь. И к моменту, когда силы ее стали покидать, помирать уже оказалось негде. Тогда я купила ей комнату в коттедже за городом, понимая, что вот-вот уйдет в лежку, — все для этого подготовила. Но так, чтобы мама не догадалась, — с уютом. Радовалась, что за последние годы на вырученные деньги она умудрилась встретить Новый год у Биг-Бена в Лондоне, поездить по Европе, даже на Шпицберген махнула...
— Завещаю тебе, — говорила мама, — сжечь мое тело и отвезти прах на Шпицберген.
— Ты и после смерти хочешь меня напрячь? — смеялась я.
Врачи рекомендовали сдать маму туда, где за ней будут профессионально ухаживать. Лена меня отговаривала: «Она не хочет!» И мы с сестрой до последних дней заботились о ней, кормили с ложечки. Мама впервые сказала, что я была хорошей дочерью, мы успели попросить друг у друга прощения... Так наши отношения все-таки смогли вырулить к хеппи-энду.
А вот с тетей Галей они друг друга не простили. Мама очень напрягалась, что я должна ухаживать за ее родной сестрой. Звонила ей и говорила:
— Когда уйду, отстань от моей Янки!
Тетя плакала:
— Я совсем одна!
И какая ирония судьбы — ушли они в один год. Казалось, только что тетя Галя рыдала над маминым гробом в своей изрядно потрепанной лебяжьей шляпе — и вот уже сама сгорела вместе с квартирой. Она любила курить в кровати и умерла на том же матрасе, на котором сгорела от рака ее сестра. Я наблюдала, как барахло, за которое мама с тетей грызлись всю жизнь, обращается в прах — его выгребают из дома и выносят на помойку.
К своим интервью я начала готовиться с детства — врать собиралась много, у меня самые ничтожные случаи разрастались в слона. И так во всем: дотянуться до Бога, стремиться ввысь. Но желание летать однажды больно разбивает о землю. Когда падаешь на асфальт в умат пьяная и говоришь себе: «А где ж полет?» Мои родные уходили — пачками, пачками, и я их хоронила — пьяная, пьяная... Вроде уже известная артистка, обласкана наградами: «А где былой полет?» Лежа в луже крови посреди Москвы, вдруг поняла: «Доказывая что-то своей семейке, я разбилась! А не пошли бы они все! У меня есть я и есть Сигарев...»
Мама в свое время завязала с выпивкой без всяких кодировок. Отец рассказывал, как его рыбы из аквариума уговаривали: «Смирно-ов, не пей!» Вот и я в результате пришла к трезвому взгляду на жизнь. Сказала себе: «Пока бухаешь, дорогая, все проносится мимо. Обиды прорастают в тебе корнями и тащат в могилу — к ним». Через этот удар в голову я наконец ожила. Как и моя замороженная героиня Ленка в «Стране ОЗ», когда на больничной койке вдруг начинает плакать и смеяться. Гоша Куценко сам сочинил ту песенку и включил мне ее на мобильном телефоне. Сигареву идея понравилась:
— А ты будешь ему подпевать.
— Не буду! — упиралась я.
Но когда снимали сцену — у меня вдруг слезы брызнули. Гляжу: у Куценко тоже глаза на мокром месте и вся съемочная группа уже плачет. Финал получился. Мне будто показали — не ври ни другим, ни себе. Иди по жизни какая есть. С манжетами, без манжет...
Однажды в детстве вернулась из пионерлагеря, на столе — стакан малины, покрытой плесенью. Мама сказала: «Это тебе бабушка собрала». Когда я уезжала, она была еще жива. Я поняла: стакан тут уже не один день, маме важно было оставить его нетронутым — как последний бабушкин гостинец. Любила, когда мама таскала меня к ней на могилу. Собирала конфеты с соседних холмиков, угощала маму — и мы с ней там были просто вместе... Когда в эту могилу один за другим стали укладываться родственники, я устроила семейный мемориал. Заложила все гранитными плитами — будто боялась, что встанут. И возненавидела это место.
После потери семьи Екатеринбург стал для меня мертвым городом. Но в агрессивную Москву не стремилась. У Васи нет манеры настаивать, а я не очень решительная... «Сочинять-то я могу где угодно, — говорил он. — А вот что ты будешь делать?» Как ни крути, все киношные дела вертятся в Москве. И столица для нас оказалась хлебосольной — сразу захлестнула работой: съемки, постановки... Решила меня запутать, заработать, дабы не вспоминалось о том, что навек замуровано под гранитными плитами. Мама с теткой будто дали мне пинка: уходи! Они и при жизни абсолютно правильно меня отталкивали, и после смерти... И наконец-то смогли от себя отлепить — живи!
Подпишись на наш канал в Telegram