Помню, как бежала вдоль «съемочного» поезда и хотела, чтобы разорвалось сердце, потому что к режиссеру Андрею Смирнову приехала жена. Я уже тогда знала, что ничего не будет, хотя какое-то время сказка еще продолжалась...
— С так называемой личной жизнью у меня всегда было не очень. Думаю, сказывалась детская психологическая травма, когда все было на виду... Конечно, я всех давно простила. И каждый раз, приезжая на кладбище, плачу. Мне страшно жаль и бабушку, и маму, и тетю. Бесконечная нежность к ним и печаль — это то, что я чувствую, вспоминая их трудные жизни, где все подчинялось борьбе за кусок хлеба.
Я коренная москвичка, мой родной район — Самотека, теперь начало Олимпийского проспекта. Когда проспект начали строить, атмосфера «клоповничков» и моего детства была разрушена, сейчас только Троицкая церковь осталась. 1-я Мещанская, 2-я, 3-я, 4-я... Мы как самое бедняцкое население жили в переулочках, в самом низу косогора.
Бабушка была необыкновенной красавицей, несмотря на бедность, получила классическое гимназическое образование. Повезло. Фамилия наша была Романовы, а однофамильцев царя, насколько знаю, обучали невзирая на сословия и платежеспособность. Продолжить образование в институте благородных девиц ей, увы, помешала революция. Впрочем, бабушку довольно рано выдали замуж за человека на двадцать лет старше, банковского служащего с небольшим, но все же капиталом. Звали его странно — Стефаном Хандралло. Кто он был — поляк, чех или просто западенец какой-нибудь, понятия не имею. Куда сгинул, тоже не знаю, но у бабушки точно был еще один муж — Василий. Деда Васю я даже помню, однако и он перед войной куда-то пропал. Смутное время не оставило ни могил, ни бумаг, ни фотографий.
Семья была большой, но почти все сгинули — сначала в революцию, потом в войну. Мама родилась на стыке в 1918 году. Она не любила свою фамилию Хандралло, постаралась поскорее выскочить замуж, стала Поляковой, а отчество сменила на Степановну. В силу вышеозначенных событий на свет появилась я. Впрочем, отец мой Петр Поляков тоже вскоре исчез. Понятия не имею, где и как он жил, я никогда с ним не общалась.
Мы с мамой ютились в шестиметровой комнатке в одном из двухэтажных мещанских домиков с первым этажом из камня и вторым деревянным. Называли их очень метко «клоповничками». Чтобы оценить тонкость определения, надо было побывать в нашем дворе (домики располагались колодцем) весной. Отовсюду туда вытаскивались диваны, кровати, подушки, и начиналось морение клопов. Мебель поливали керосином и какой-то вонючей жижей ядовитого состава, а мы, дети, развлекались, наблюдая за гибелью армии наших кровопийц.
Холодильников, конечно, никаких не было. Продукты зимой вывешивали в авоськах за окна, летом же было сложно. Я обожала фасолевый суп, который мама готовила на настоящем мясе. Купить дорогое мы не могли, но она регулярно ходила на городской рынок отовариваться обрезью. Дорогие куски заветривались, теряли товарный вид, и внешний край продавцы срезали. Вот его мама обычно покупала. В первый день суп был фантастическим, на второй — тоже, на третий его приходилось кипятить во избежание отравления, а если к пятому дню суп все еще существовал, кипятили уже с содой, которая бурлила, превращая варево в клокочущий вулкан!
Яблоки мама покупала тоже «с бочками», вкуснейшую антоновку, из них варили компоты, варенья, ели сырьем. И ведь выкормили же такую каланчу, как я! С одной стороны, это все грустные воспоминания, голодранцами же были! С другой — очень теплые и душевные детали навроде синей пшенной каши. Вы знали, что пшено, если его очень долго варить, становится синим? То-то! Так вот, густо сваренная и порезанная на манер пирога синяя пшенка, политая густым клюквенным киселем, — это же роскошь, а не еда!
В детстве к маме было много вопросов, и только повзрослев, я поняла, насколько трудно она жила. Не знаю, как удалось вырваться мне, потому что выхода из этих переулков практически не было. От безнадеги мужчины в «клоповничках» спивались, женщины зарабатывали проституцией.
Мама была интересной, не без способностей, в своем автобусном парке № 4 дослужилась от простого бухгалтера до начальника отдела. И это при отсутствии образования! Но сама атмосфера «клоповничков», принятый там образ жизни и мамины попытки обрести счастье здорово искалечили мою детскую психику. Представьте, что значит привести мужчину в шестиметровую комнату и эмоции ребенка, до кровати которого метра полтора... Когда буквально весь дом в считаные минуты все знал, и это острое чувство стыда, что мама снова пытается устроить свою личную жизнь, которая упорно не устраивалась.
Я пыталась показывать характер, спорить, что, как правило, заканчивалось одинаково — она меня выгоняла. Мама начинала складывать мои валенки сорокового размера — видно, купленные на всю жизнь, — один в один: это означало, что через минуту она укажет мне на дверь. Екатерининский парк был почти напротив нашего дома, и я, не понимая толком своих чувств, убегала обычно туда. Поди найди еще! Случалось, мама искала меня до полуночи и страшно злилась, потому что волновалась. Но обычно я приходила сама, когда хотела есть. Впрочем, частенько в такие «походы» брала с собой черный хлеб, политый подсолнечным маслом и посыпанный солью. Ела его в парке и мечтала, что будет другая жизнь...
Однако перемен все не случалось. Мама проваливалась в очередную любовь, тетка (они с бабушкой жили в соседней, точно такой же шестиметровой каморке) снова доводила меня до белого каления вопросом: «Милка, ну как тебе новый папка?» В отчаянии я думала, что неплохо было бы ее чем-нибудь отравить. Например пятидневным фасолевым супом.
С того времени я полюбила одиночество. Забивалась вглубь парка и вила там гнездо. Собирала все свои сокровища: красивые листочки, разноцветные стеклышки и только мои фантазии. Представляла себя то королевной в замке, то принцессой в башне. Но главное — создавала себе приватное пространство. С некоторых пор к моим личным особенностям добавилась еще одна: я стала панически бояться толпы.
На школьных линейках всегда стояла первой, еще подростком во мне было сто семьдесят сантиметров росту — тощая длинная каланча. И вот линейка, все плачут: Сталин умер. Не очень понимаю, но тоже вроде как тру глаза. Прощание в Колонном зале растянулось на несколько дней, люди заполонили весь центр. Бабушка выходить на улицу из соображений безопасности запрещала. Но что в переходном возрасте какая-то там безопасность? Забавно, сейчас из окна своей квартиры я смотрю на то самое место на Трубной площади, где меня едва не задавили насмерть.
«Ограничителями» служили так называемые полуторки с деревянными бортами. И вот толпа меня подхватила, понесла и вжала в борт одной из машин. Думала, задохнусь, слышала, как хрустит грудная клетка... Солдатики, которые сидели на этих полуторках, пожалели и просто как пробку выдернули меня из толпы наверх в кузов. Даже не помню, как дошла потом до дома, запружено было все — Петровский бульвар, Неглинка... С тех пор дико боюсь толпы! И если вижу даже небольшое скопление народа, стараюсь обходить.
— Людмила Петровна, а как же началось именно то, актерское?
— В Уголке Дурова, который был возле Екатерининского парка. В том же стареньком ажурном здании размещались разные кружки Дома пионеров. Я ходила почти во все — училась шить, вязать, готовить и в том числе играла в самодеятельности. Заканчивая школу, металась: чем же заниматься, и среди прочих бабушке была высказана мысль — не пойти ли мне в актрисы? И бабушка, любя меня, с большим сожалением заметила: «Милка, ну подумай, где ж тебе для сцены мужика-то подберут? Ты же такая дылда!» Действительно, девочки тогда были в основном миниатюрными. Светлую мечту погасили.
А первые актерские опыты — это совсем раннее детство. Во время войны нас отправили в эвакуацию под Муром. Бабушка участвовала в строительстве гражданского аэродрома, секретного какого-то. Вкалывала. А мама поступила санитаркой в госпиталь для выздоравливающих. И тоже вкалывала. Бабушка дальновидно сшила мне пальто с огромными карманами. Выздоравливающие одаривали продуктами, недоступными простым смертным. Карманы топорщились от кусочков шоколада, печенья, вареных яиц. Оказалось, у меня феноменальная память, откладывалось все, что удавалось услышать. «Где артистка-то маленькая?» — cпрашивали бойцы. Меня звали, ставили на табуретку, и я начинала: «Был у майора Деева товарищ — майор Петров...» Закончив декламировать про майоров, без стеснения обходила солдат и наполняла свои фантастические карманы.
Иногда так увлекалась, что отправлялась «на гастроли». Когда мама находила меня на другом конце слободы, прилетало по заднице с криком «Где тебя носит?» В эвакуации она в очередной раз влюбилась. Смутно помню, вроде он был летчиком. Мама очень рассчитывала на серьезные отношения, но у летчика, наверное, где-то имелась семья. В общем, что-то его испугало, еще и девка маленькая с бездонными своими карманами бегает... Не срослось.
Забегая вперед, скажу, что гордиться мной мама начала, только когда стали выходить фильмы с моим участием. Обычно она подсаживалась к кому-нибудь на скамейку и среди прочего замечала: «А вот кино показывали... Это ж дочка моя!»
Доучивалась я в школе рабочей молодежи, потому что тогда ввели плату за школьное образование. На восьмой класс бабушка кое-как еще наскребла, а дальше платить мы не смогли.
Одиночество превратилось в естественное мое состояние и не тяготило совершенно. Жила в мире собственных фантазий и прекрасно себя там чувствовала. Даже повзрослев, привычно закручивала вокруг себя сюжет. Еду на дачу и думаю: где это я? В Риме! Мост Святого Ангела! Спускаюсь по нему, и вдруг навстречу — Бродский! Доходило до того, что я уже не понимала: придумала встречу с Бродским или действительно столкнулась с ним по дороге?
Устроилась воспитательницей в подмосковную лесную школу. Поначалу просто ужасно хотела свалить из дому, потом прониклась. Павловский Посад — это же чистый Паустовский! Мир Константина Георгиевича налетел и поглотил меня окончательно. Все вокруг казалось настоящим и восхитительным — голубоватый снег, падающий с деревьев за шиворот, потому что пробежала белка. Тонкий серп растущей луны и подвижный огонек спутника в черной пустоте. Холодные мертвые планеты и маленький комочек человеческого разума в бездне. Потом взахлеб рассказывала детям про планеты... Я была весьма странной девушкой, надо заметить.
Конечно, учительницы из меня не вышло. Потому что Паустовского сменил Манн. Я прочла «Молодые годы короля Генриха IV», и меня унесло в мир Наварры с замками и кринолинами, ядами и беспримерным мужеством. Сначала влюбилась в Генриха IV, а потом с присущим мне пылом кинулась учить французский. Еще окончила курсы машинописи. Думала, стану переводчицей. Обложилась словарями, переводила три-четыре страницы в день, но, видно, тот парень, который на самом верху, решил: пора заканчивать мне маяться дурью.
Шла я мимо Щепкинского училища в крошечный магазинчик, возможно, единственный тогда в Москве, где продавали настоящий эспрессо. Работала в бюро, и мы, девочки-машинистки, ходили туда пить кофе. Помню, сидела со своим аккуратным воротничком и с умным видом... В общем, увидела объявление о наборе в Щепкинское на вечернее отделение — это был единственный такой набор в истории училища. И решила попробовать!
Дальше — дело случая. На прослушивании на вечернее каким-то образом оказался Юрий Соломин, с которым Коршунов уже набрал обычный дневной курс. И я произвела на него впечатление, видимо. Потом мне рассказывали, что он прибежал к Виктору Ивановичу и сказал: «Слушай, там такая девка! Надо ее взять!» И они меня забрали.
Побрыкалась даже сначала: мол, это все здорово, но проблем моих никто не отменял — на вечернем можно хотя бы днем работать, а тут непонятно. Мать-то кормить не могла. И в училище мне стали подкидывать работу — перепечатать что-то, скопировать. Прожила, в общем. А когда на второй курс перешла, уже дали повышенную стипендию имени Хмелева. (К слову, когда спустя четыре года стала молодой артисткой, зарплату мне положили гораздо меньше той стипендии.) Плюс нас, студентов, рано начали вводить в спектакли Малого театра, так что еще пятнадцать — двадцать рублей прилипало. Я чувствовала себя просто королевой!
Чтобы дополнить образ, ночами напролет шила очередное новое штапельное платьишко. Сшить могла на руках все что угодно. Тормозила процесс имиджевого, как сказали бы сейчас, творчества только дороговизна модных тканей и готовых товаров. Но и тут выход был — как мне казалось... В те годы писком моды считались пластиковые сапожки под лак — глянцевые, с молнией. Но такие могли себе позволить только состоятельные девушки. Конечно хотелось. Обратила внимание на то, что дешевенькие резиновые сапоги, пока новые, блестят не хуже! И стала ходить в резиновых, чувствуя себя чрезвычайно актуальной. В то время, говоря современным языком, в тренде был мохер, но денег на него, конечно, тоже не было. И вот что я придумала: в магазинах продавали недорогой китайский ватин, который легко начесывался обычной щеткой для волос. А юбку из него сшить вообще пара пустяков: начесала этот ватин, сострочила несколько швов — и готов наряд! Представьте себе чудо в юбке из ватина и в блестящих резиновых сапогах. Да я была совершенно фантастической!
— На кого же были обращены взгляды фантастической девушки?
— Туда же, куда и всех остальных, не менее фантастических... На курс старейшего актера Малого театра Николая Александровича Анненкова. Созвездие, которое он собрал, и представить сложно! Олег Даль, Виталий Соломин, Виктор Павлов, Миша Кононов... Они все были такими прекрасными! Олег Даль носил малиновый вельветовый пиджак, который казался бархатным, как у сказочного принца. Виталий Соломин — утонченный, недоступный, с вздернутым носом, он смотрел всегда поверху. А я, кобыла здоровая, когда старшекурсники собирались возле музыкального класса рядом с широкой щепкинской лестницей, скакала через три ступеньки туда-сюда. В одну сторону проскочу — ну как?! Увидели, обратили внимание?.. А потом назад... Смешная была, но искренняя.
Однажды мне несказанно повезло. Анненков выпускным спектаклем ставил «Макара Дубраву», и ему понадобилась здоровенная румяная девица, которой на его курсе не оказалось. Позвал меня. Так я попала в самый центр этого цветника! К себе на курс уже заходила постольку-поскольку и поглядывала на всех свысока, мол, вы тут дети еще, а там у меня искусство! Очень меня это в собственных глазах подняло. В Соломина влюбилась, конечно, зверски. Но открыться не решилась. Спустя какое-то время столкнулись с Виталием в гостях, и я рассказала, как страдала несколько лет назад. Помню, он очень удивился.
С так называемой личной жизнью у меня действительно не особенно складывалось. Отчасти сказывались детские травмы, пережитые в «клоповничках», отчасти то, что оставалась чрезвычайной фантазеркой. Приблизиться к мужчине, не говоря уже о чем-то большем, было очень сложно. В то же время я оказалась весьма влюбчивой особой, и эти противоречия меня раздирали!.. Обычнейшую ситуацию могла накрутить так, что мало никому не казалось. Я и сейчас влюбляюсь прежде всего в талант. Мне все равно, какая у мужчины внешность. Талант — единственное, что может вскружить мне голову. И порой кружило так, что на место не поставишь!..
Моя первая работа в кино, которая потом двадцать лет пролежала на полке, — у Андрея Смирнова в фильме по рассказу Юрия Олеши «Ангел». Молодой, решительный, со своим взглядом на все, красавец!.. Да еще и экспедиция под Выборгом... Ну как тут устоять?
Но однажды съемки «Ангела» просто закончились и все вернулись в Москву. А я еще абсолютно не умела управлять собственными эмоциями. Помню, ехала в троллейбусе по улице Горького и вдруг увидела Андрея, который шел с кем-то по тротуару. Хотела выскочить, подойти к нему, но ноги внезапно перестали слушаться, как отнялись. На съемках же эмоция, напротив, вылилась в движение. Помню, как бежала вдоль «съемочного» поезда и хотела, чтобы разорвалось сердце, потому что к режиссеру Андрею Смирнову приехала жена. Я уже тогда знала, что ничего не будет, хотя какое-то время сказка еще продолжалась... В общем, влюбленность была странной. Хотела все время на него смотреть и его слушать. Дикой девушке аристократичный Смирнов казался каким-то небожителем! И прекрасно, что ничего не вышло, иначе бы пятьдесят лет так и простояла напротив него, раскрыв рот.
Расставались мы на площади Маяковского. Не помню ничего из того, что он говорил, только смысл — все кончено. По сути ведь был банальнейший экспедиционный роман, и Андрей не понимал, как это могло стать для меня настоящим потрясением. Сейчас-то ясно, что ошеломили большая работа и общение в группе, а накал отношений с Андреем просто «подтянулся» до общего уровня. Но это сейчас... Оператор, прекрасный Паша Лебешев, учил меня ни в коем случае не признаваться во влюбленностях. «Как? — изумлялась я. — Я не могу молчать! Нет! Я должна немедленно признаться!»
И вот говорю. Андрей стоит напротив — и это конец. Как дальше жить, не понимала. И как оказалась в автомобильном тоннеле и побрела по встречке, не помню... Мне сигналили, ругались, а я шла и мечтала, чтобы меня больше не было. И нет сил перенести эту боль... Так весь тоннель и прошла. А потом — стопор на много лет.
— Первый муж актер Василий Бочкарев тоже поразил талантом?
— Конечно! Впрочем, это теперь Вася знаменитый актер Малого театра. В те далекие годы, когда встретились на одном курсе, он стал просто самым моим близким другом. Мы как-то прилипли друг к другу. Все привыкли к тому, что там, где Вася, там и Мила, и наоборот. И я привыкла, что Вася всегда рядом. Оба были москвичами — Вася жил на Арбате — и дико завидовали всем, кого поселили на Трифоновку в общежитие. Думали, там-то и есть настоящая жизнь!
Васе родители подарили немыслимую роскошь — кассетный магнитофон. И нас стали часто звать на вожделенную Трифоновку. Мама покупала дешевого гуся, мы его запекали, так в гости и ходили — Вася с магнитофоном, я с гусем. Когда учеба подошла к концу, я оказалась в недоумении: как же без Васи? Жизни без него я уже не представляла, и мы с Бочкаревым поженились.
До сих пор Васю люблю — как часть себя, как брата, бесконечно родного человека. Жили мы хорошо, лишь с детьми не складывалось. К тридцати годам ситуация серьезно беспокоила обоих, надо было расходиться. Расставание отметили в ресторане, он подарил мне розы, и разошлись в разные стороны. До сих пор вместе играем в театре, и я счастлива работать с таким партнером, потому что Вася — актер гениальный. Сейчас, случается, сидим беседуем и кто-нибудь обязательно изумится вслух: «И чего развелись?!» Но так уж, видно, наверху решили. У Васи в новых отношениях почти сразу родилась дочка, она медик, кажется, окончила уже аспирантуру. Его супруга из семьи знаменитого хирурга Розанова. А у меня родился Ванечка, мой единственный, Богом данный.
Мне было уже тридцать три. Выпустили спектакль «Продавец дождя», после которого проснулись знаменитыми. И я поставила на себе крест как на женщине. Как не поставить? Ни одной беременности... Но, видно, месседж улетел куда надо и Всевышний в очередной раз решил: хватит ей маяться дурью!
С Ваниным отцом мы расписались прямо перед его рождением. Почему-то была уверена, что умру родами. И всерьез думала: если у малыша не будет матери, пусть хоть отец останется! Конечно, я не умерла и меньше чем через год поняла, что семейной жизни не выйдет. Совместить работу, малыша и мужа не получилось. Боливар не выдержал троих.
Ваня родился в августе 1974 года. По всем законам подлости, конечно, мы оба подхватили стафилококковую инфекцию. Положили нас в маленькое педиатрическое отделение неподалеку от Белорусского вокзала — повезло. Рожала-то в престижном роддоме, и там двое суток никто не говорил, жив ли мой ребенок. А потом вообще выставили с порезанным после кесарева пузом и малышом, который лежал как тряпочка, даже не кричал. Издавал какой-то мышиный писк...
В гости пришла соседка, женщина опытная, уже внуки были, и сразу сказала: «Мила, с ним что-то не то». Вызвали «скорую», и нас отвезли в эту маленькую больницу. Стали выкарабкиваться. К третьему месяцу мой сын только начал приходить в норму. Хотя прогнозы были осторожными еще долго: заговорит или нет, пойдет ли?.. Но сынок все сделал как по часам. Когда заговорил, иногда не знала, как в троллейбус с ним войти. Ваньке непременно хотелось громко и с выражением начать мне что-то рассказывать! Как-то вышли из троллейбуса и один мужчина сказал: «Берегите своего мальчика, он у вас такой незащищенный».
Меня звали мамой-кенгуру. В 1976-м с Ларисой Шепитько снимали «Восхождение». На натуру я Ваню, конечно, не таскала, а в павильон брала. Няню нанять не могла себе позволить, даже за киноработы платили копейки. И Ваня объявлял: «Все в павиён!» За кулисами в театре любимым его цехом был реквизиторский, с саблями и пистолетами... Такой была жизнь. Над ребенком я по понятным причинам кружила подобно орлице. Не отпускала от себя. Вечно таскалась на репетиции с огромным баулом сменной одежды для мальчика и продуктами. Не отправляла в пионерские лагеря, когда уже школьником был, до смерти боялась улицы. Всегда со мной. Долгое ожидание чуда, потом бесконечные тревоги, но какое же это неописуемое счастье — видеть, как он растет! И сколько бы мы, женщины, такие из себя деловые или творческие, ни хорохорились и ни утверждали, что приоритеты другие, все не так! Женщине нужен ребенок, и точка.
И может, я окончательно провалилась бы в «материнский инстинкт», если бы не работа, которая выдала грандиозный всплеск!
— Вы встретились с мегафигурой отечественной театральной режиссуры Анатолием Васильевым?
— Да, талант — это всегда красота, а красота завораживает. Толю Васильева люблю так же, как и двадцать пять лет назад, но встреч с ним не ищу. Если бы не задавила все это в себе тогда, даже не знаю, во что бы превратилась.
...В то время я еще работала в Театре имени Станиславского, и все было странно. Мы с Васей Бочкаревым шутили, что дома, на которых есть таблички «Здесь выступал Ленин», хронически имеют какую-то несчастливую судьбу. Пришли по приглашению к выдающемуся режиссеру Львову-Анохину. Но там каждые три года менялся главреж или директор, а иногда оба сразу. Вы представляете, что это? Новая концепция театра, новые правила, другое видение репертуара. Все восемнадцать лет моей работы там происходила какая-то невыносимая чехарда.
При этом труппа-то была мощной, уникальной. Я успела поиграть с непостижимым Женей Урбанским! Как несправедливо рано оборвалась его жизнь — погиб на съемках, перевернулась машина. Несколько лет подряд играла с великим комиком Евгением Леоновым, который потрясающе тонко каждый раз меня раскалывал. Майя Менглет, Петя Глебов, Нина Веселовская, Ольга Бган... Это же потенциалище! Но не складывалось. Все, наверное, уже крест поставили на этом театре, так и говорили: «А, этот провинциальный театр на улице Горького!» И тут случился взрыв. К нам пришла троица — Борис Морозов, Анатолий Васильев и Иосиф Райхельгауз. Возрождаться мы начали дикими темпами. Даже не знаю, с чем сравнить... Сейчас много яркого в театрах, тогда было ровно и серо. И вот на прилизанном невнятном фоне «провинциальный театр с улицы Горького» стал запускать фейерверк за фейерверком.
«Брысь, костлявая, брысь!», а потом и «Сирано де Бержерак» Бори Морозова хорошо тряхнули театральную столицу. Никто не приклеивал Сирано — Сереже Шакурову — нос из папье-маше, нос нашего Сирано был в его штанах и действительно оправданно осложнял ему жизнь. Такой нестандартный поворот и взгляд на классику потряс не только зрителя, но и наше логово!
Толя Васильев поставил «Первый вариант «Вассы Железновой», пьесу совершенно неизвестную советской сцене. В «Вассе» я играла идиотку Наталью, ее коронной фразой была «Жить надо в укрепленных городах, где много полиции и войско есть». Вы себе представить не можете, как интересно разбирать такую дуру! Подъем был невероятным: сценография, решения, Маэстро поражал размахом таланта. Влюбилась. Тем более что год он оказывал знаки внимания, смотрел все спектакли с моим участием, провожал. Но как-то было неясно: то ли я ему нравлюсь как актриса, то ли в более широком смысле. Объясниться сама я, как обычно, не могла.
Те гастроли проходили в Воронеже, возили «Вассу». Шли мы с Толей по улице, как ни смешно, Энгельса. Какой-то подъем я испытывала, но, как всегда, делала вид, что кроме светской беседы ничего между нами не происходит. Мучительное состояние, когда вынужден говорить не о том, о чем хотел бы. Устав от натужного тона, мечтала: «Господи, ну позволь мне расслабиться!» И тут Васильев неожиданно как-то сгреб меня в охапку — не обнял, а именно сгреб, и я поняла: все! Пропала!
С «Вассой» нас потом всем составом Любимов пригласил в Театр на Таганке. Нам отдали малую сцену, и начался период невероятных прорывов. Игорь Попов создавал великолепные декорации. «Взрослая дочь молодого человека» с Эмой Виторганом и Аликом Филозовым — спектакль, на который ходили даже те, кто вообще не жаловал театр! Я, если была свободна, сама смотрела его бесконечно. Потом погиб Юра Гребенщиков, там занятый, и это стало для Васильева ударом.
А следом началось действо, единственное в моей жизни, чему я не способна изменить, что бы ни было тогда и чем бы ни кончилось потом. «Серсо» — лучшее из всего, что со мной когда-либо происходило. Серсо — это игра, которая появилась на стыке XIX и XX веков, прародитель бадминтона. Была популярна в дворянских усадьбах, и смысл ее не в спортивном азарте, а в общении, диалоге, который ведут, отправляя волан партнеру. Ну кто, кроме Васильева, в 1985 году мог взять такую тему? Ностальгия мучительная: со всех сторон летят воланы, играет «Севастопольский вальс»... Люди сходили с ума от восторга. В 1987-м мы уже полмира объехали с этим спектаклем. Шла перестройка, и нас воспринимали как пример русского театра. Все же привыкли думать, что в СССР живут в основном сталевары и доярки, а мы пели джаз, танцевали!
После «Серсо» Толю окончательно назначили Гением. Мы, конечно, понимали, в какие руки попали. Но насколько все непросто, знали опять же только мы. Маэстро искал себя, актеры пытались нащупать почву под ногами. Я этот период называла «Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Он все время был недоволен, смотрел на нас будто через щель. Так и бились все головами о стену... Несколько раз пыталась уйти, да не просто, а с криками «У меня мать больная, ребенок маленький! Зачем мне вся эта ваша психоделика сейчас?!»
Васильев действительно пытался из меня кого-то лепить, кого-то похожего на Терехову. Однажды, в очередной раз вспылив, так и сказала: «Пригласите Терехову, она свободна сейчас, а мне нечего голову морочить!» Но каждый раз результат стоил всех мытарств и скандалов. Да, Маэстро — он такой, какой есть. Другие хуже, да к тому же еще и не гении. Правда и я — уже не Алеша Птицын, который «вырабатывает характер»...
— Мне кажется, тогда не осталось актрисы, которая не мечтала бы поработать с Васильевым. А как воспринимали ваши отношения в театре?
— Во-первых, в курсе, конечно, были далеко не все. То есть действительно не знали. Помню, в разгар романа были с гастролями в Ростове. Все собрались на Дон поплавать, я была в кимоно — как всегда, собственного производства, из крепдешина в крупную хризантему. Но с купанием не сложилось почему-то. И Майка Менглет подколола: «Ну что? Не удалось тело показать?»
Во-вторых, в театре же как: не так интересно, есть ли роман с режиссером, гораздо любопытнее — даст ли он главную роль?! Как однажды бросила камень в мой огород утонченная Аллочка Демидова: «Маэстро, что вы пытаетесь высечь из этого бревна?» Или Инночка Чурикова заметила тому же Васильеву, что «Полякова, конечно, актриса хорошая, но зачем вы тянете ее на другие роли?» Надо бы у нее спросить, какую очередную Марфушу играла бы сама, кабы не муж-режиссер? В общем, съесть, конечно, не съели, но кусали больно.
Была и другая сторона медали. Довольно долго я продолжала оставаться неуверенным в себе человеком, хотя это и было совсем уже странно. Иногда думала: а не потому ли со мной так рвутся общаться некоторые коллеги, что у меня роман с Маэстро?
Я не собиралась за Васильева замуж, не стремилась навсегда вторгнуться в его жизнь. Отношения нас связывали на голову выше, чем бывают обычно в таких ситуациях... Мне ведь действительно ничего от него не было нужно! Это моя любовь. Моя! Которую я и с ним-то делить не очень хотела. Знать, что ты вообще можешь испытывать нечто подобное, — вот что важно! До своих отношений с Васильевым мне неприятно было даже видеть, как люди целуются на улице. Все-таки детские травмы — самые страшные. Так что спасибо Толе за все, а особенно за ту часть меня, которую я долгое время считала вообще утраченной...
— Почему же вы расстались?
— Слава накрыла Маэстро с головой. Не могу сказать, что принесла кардинальные перемены в его характере, все это было, но масштаб поменялся. Труппа и Васильев существовали как бы на двух полюсах одновременно. Прекрасное общение со зрителями, ошеломивший нас прием спектаклей по всему миру и ненависть Васильева. Он-де нас вывез в Европу, а мы, неблагодарные, смеем общаться с ним как обычно! Позволяем думать, что восторженное отношение к нам зрителей заслуженно, тогда как все это — Он, Он! Ах, Маэстро, Маэстро... Как же ему хотелось быть тираном, и чтобы кругом — рабы...
Все чаще приходила мысль, как говаривал Винни-Пух, что есть и другие хорошие компании, где тебя накормят и с удовольствием послушают твою песенку — считалку, ворчалку, шумелку или сопелку.
Возможно, просто устала. Двенадцать лет романа и двенадцать лет сплошных эмоциональных качелей. Появлялся Маэстро, мы гуляли по бульварам. У него снова влюбленный взгляд, у меня — полет чувств на той же высоте, что в самом начале в Воронеже, но с легким налетом опаски. Как с диким зверем.
У Васильева все зависит от работы — и любовь тоже. Не срослось с творчеством, и вот уже другие глаза и рассудочные разговоры. Однажды прямо сказал: «Сейчас ты мне не нужна». И про то, как безнравственно поддерживать во мне это состояние влюбленности, если он ничего не может дать в ответ. «Сейчас не нужна» — понимаете? А когда стану нужна, должна прибежать по свистку, хлопку?.. Я хочу уйти, меня не удерживают. И тут же: «Но все же не хотел бы потерять тебя как актрису. Может, еще придется работать». Ну уж нетушки, князь! Возвращаюсь к своему пионерскому максимализму. Либо все, либо ничего.
...На мне снова было лиловое платьишко: (в первом лиловом платьишке я уходила от Васи Бочкарева, оно было дешевенькое, купленное на гастролях в Риге). С Маэстро встречались уже редко, но на окончательный разрыв я все не решалась. Не в силах выяснять отношения, сидела и мерзла в подъезде многоквартирного дома. Думала ли я, что спустя двадцать лет окажусь в том же доме в подвале со стороны черного хода? Там была мастерская художника, и режиссер Максимилиан Шелл говорил лестные слова про наши работы, и много других людей, и возвышающийся над всеми нами Маэстро, который то отпустит поводок, то снова берет за горло. Боже мой! Мой сын уже носит обувь сорок первого размера! А на мне снова лиловенькое платьишко... Правда, теперь итальянское.
Когда чувствуешь, что в ответной эмоции нет прежнего накала, надо уходить. Но прошло еще некоторое время, пока я решилась оставить Маэстро во всех смыслах. До сих пор помню, как он сидел напротив, подсказывая, как правильно писать заявление об уходе. Я ерничала... Слава богу, рука под его взглядом не дрожала, но было что-то во всем этом аморальное.
— Вы так и не виделись почти двадцать пять лет?
— Я сожгла все мосты, отрезала пути к отступлению, даже квартиру поменяла... У моего первого мужа Васи Бочкарева был юбилей, давали «Правду хорошо, а счастье лучше», мы там оба заняты. Васильев (они с Васей поддерживают отношения) по окончании спектакля вышел на сцену поздравить. И казалось бы... Но я не обратила внимания — смотрел ли он на меня, подошел ли близко, коснулся ли рукавом. Хотя как он меня сегодняшнюю воспринял — любопытно. Я изменилась, конечно, еще и играли Островского, когда юбки, пелеринки — и готовая баба на самовар!
Сейчас, бывает, скажет кто-то: «Видели-видели, с косичкой такой, в шарфике...» Ну-ну. Когда выпускали «Вассу», Маэстро носил железнодорожную курточку с металлическими блестящими пуговицами. Я их пришивала, случалось. Еще был какой-то ношеный тулупчик, кто-то подарил, и я ставила на него заплатки. Конечно, Васильев вряд ли все это помнит, а я вот помню и испытываю нежность к той куртке и тому тулупчику.
Мне наши отношения многое дали. Изменили человечески. Я научилась себя отстаивать, узнала себе цену. Сегодня, как и двадцать пять лет назад, могу сказать: «Я люблю вас, Маэстро!» Но вернуть те отношения не хотела бы никогда.
— Съемки у Андрея Смирнова в картине «Жила-была одна баба» — это единственный опыт вашего тесного общения после той пронзительной истории с автомобильным тоннелем под площадью Маяковского?
— Видно, Андрею самому нужно было «закольцевать» этих двух баб в моем лице — ту юную на платформе и эту, почти теперешнюю. Звал, но я никак не могла из-за невероятно плотного графика — много гастролей, спектакли... И это правда: я не боялась, отказалась из-за физической невозможности. Смирнов даже взял другую актрису, начал работать. Потом снова позвал меня. Наверное, для него это было действительно важно. Но в итоге оставил одни средние планы — художник, что с него взять? Шучу... Больше скажу: глядя на него, запросто снова могла бы сказать: «Андрюша, я тебя люблю!»
Уверена, если бы встретила сейчас даже Анатолия Александровича Васильева, обязательно сказала бы что-нибудь смешное. Может, и в щечку поцеловала бы. Я действительно люблю этих мужчин! И Васю люблю! Я вообще люблю жизнь с тех пор, как про себя поняла, что лучшее мое состояние — одиночество. Сегодня сама мысль жить с кем-то кажется дикой. Одной мне гораздо комфортнее. Наконец я сижу в своей сказочной башне, и вы, придя в гости, сами увидите, что это не фигура речи, и перебираю цветные стеклышки самых удивительных своих воспоминаний. И я счастлива...
Подпишись на наш канал в Telegram