За четверть века совместной жизни у нас бывало всякое. Красивый, остроумный, талантливый Никита не мог не пользоваться успехом у женщин. Случалось, и отвечал на симпатию, увлекался. Явление совсем не редкое, особенно в артистической среде.
Генеральный прогон спектакля «Выбор» по роману Юрия Бондарева. Никита Подгорный играет главную роль. Его герой Илья Рамзин во время войны попал в плен и остался на Западе. Спустя тридцать лет он возвращается в Россию, чтобы умереть на родной земле, — Рамзин знает, что его дни сочтены. В финальной сцене герой поднимается по лестнице, которая ведет на самый верх, останавливается на последней ступеньке и, обернувшись, произносит: «Прощайте!»
В зале не было пустых мест: посмотреть «Выбор», который обещал стать событием в жизни театральной Москвы, пришли актеры, критики, журналисты. Когда над уходящей вверх лестницей погас свет, на несколько мгновений повисла звенящая тишина, потом — взрыв аплодисментов... Да, зал в тот день был полон, но только двое в нем знали, что Подгорный, так пронзительно — до кома в горле, до остановки сердца — игравший Рамзина, обречен. Эти двое — я и врач Никиты. От мужа страшный диагноз мне удалось скрыть: нельзя было лишать его надежды, которая давала силы для борьбы... Сыграть премьеру Никите не довелось. Спустя месяц после генерального прогона его не стало. Своей финальной репликой он попрощался с театром, в котором прослужил почти тридцать лет.
Последний спектакль, последняя роль... А впервые я увидела Никиту на сцене в 1954 году. Это была его дипломная работа в постановке по пьесе Константина Симонова «Так и будет». Выпускник Щепкинского училища Подгорный играл старого архитектора. Играл так, что невозможно было оторвать взгляд. Потом на сцене Малого театра я видела в этой роли Михаила Жарова — и мне показалось, что Никита играл лучше. Оценку можно считать объективной, поскольку в ту пору, когда Подгорный заканчивал училище, мы даже не были толком знакомы. До дружбы, которая лишь со временем переросла в нечто большее, оставалось три года.
Репетировать Анисью в спектакле «Власть тьмы» я начала еще студенткой Щепкинского училища. И вскоре, все еще оставаясь четверокурсницей, была зачислена в труппу Малого театра. В начале зимы 1956 года состоялась премьера, а следующим летом спектакль включили в программу больших двухмесячных гастролей по Болгарии и Румынии. Принимали нас на самом высоком уровне: селили в комфортабельных гостиницах, кормили в лучших ресторанах, закрепляли за труппой несколько машин из правительственных гаражей. К Никите, обладавшему удивительной способностью притягивать к себе людей, весь обслуживающий персонал мгновенно проникался симпатией и старался сделать что-то приятное, выходя за рамки официального гостеприимства.
В Болгарии один из прикомандированных к труппе водителей вызвался показать новому другу окрестности Софии. Подгорный предложил мне присоединиться: «Парень говорит, в горах сейчас очень красиво». Приглашение не удивило: мы были ровесниками и несмотря на то, что не участвовали ни в одном общем спектакле, между нами установились приятельские отношения. Поездка и впрямь оказалась сказочной — болгарин свозил нас на гору Витоша и в природный парк у ее подножия. В другой раз побывали в старинном монастыре, потом — в болгарской деревушке. Всякий раз накануне Никита предупреждал: «Оля, завтра снова едем».
Все в театре знали, что незадолго до начала гастролей от Никиты ушла жена. С Нинель Бодрягиной они поженились еще в училище и прожили три года. А потом на ее пути встретился красавец-сердцеед Владимир Сошальский... Подгорный очень переживал предательство жены, но то, что творилось в душе, старательно скрывал. На актерских посиделках после спектаклей веселил народ байками, пародировал мэтров... И только во время наших прогулок боль изредка прорывалась наружу. Понимая, что слова утешения ему не нужны, я просто слушала. И Никита, кажется, ценил мое молчаливое участие.
По окончании гастролей я отправилась домой в Горький, а Подгорный с кем-то из приятелей — в отпуск к морю. И вот в один из августовских дней иду по центральной улице родного города, а навстречу... Никита! Увидел меня — и глаза засверкали. Именно засверкали — другого определения подобрать не могу...
— Ты как здесь? — спрашиваю.
— Вот приехал с Арди и Аксеновым. Они пригласили меня в свое музыкально-литературное представление. А ты что в Горьком делаешь?
— Так у меня тут вся родня: мама, бабушка, тетя.
— Жаль, мы сегодня уезжаем. Вчера дали последний спектакль. Давай пообедаем вместе?
Пошли в ресторан гостиницы «Москва», где остановился Никита, заняли столик в уголке и проговорили несколько часов. Это была уже не просто дружеская беседа — между нами проскочила искра. Когда вышли на улицу, Подгорный попросил:
— Приезжай вечером на вокзал — проводи меня.
— Хорошо, приеду.
У вагона прощались ненадолго — через несколько дней и мне предстояло вернуться в Москву, начинался новый театральный сезон.
Встречи с Никитой ждала со смешанным чувством: с одной стороны, очень хотелось его увидеть, а с другой... Я была невестой, день свадьбы уже назначен. Лева работал в оркестре Большого театра. Талантливый музыкант, добрый, умный, тонкий. И любил меня по-настоящему. А я, видимо, испытывала симпатию, уважение, но и только. Будь иначе, разве вдруг вспыхнувшее чувство к Никите могло разом перехлестнуть все, что было в прошлом? Поначалу я все-таки пыталась с собой бороться, но вскоре поняла: если выйду замуж за Леву, сделаю его несчастным. Не говоря уже о себе и Никите, с которым сразу после встречи на сборе труппы начался роман.
Этот грех, как камень, до сих пор лежит на душе — я не решилась объясниться с Левой. Пытаясь все спустить на тормозах, стала от него прятаться. После спектакля, зная, что караулит у выхода, убегала через другой подъезд, где меня ждал Никита. Да уж, эталоном благородства и смелости точно не была...
В тот вечер после спектакля я уезжала в Горький. Нужно было сказать родным, что свадьбы с Левой не будет. Знала, что он опять дежурит у шестого подъезда, откуда обычно выходят актеры, и попросила Никиту и его приятеля Леню Заславского подогнать такси к первому. Выскользнув из дверей, сразу юркнула в салон, и мы поехали на Курский вокзал. Как Лева узнал, где меня искать, — загадка. До отхода поезда остается минута, я через открытое окно вагона болтаю с Никитой и Леней и вдруг, подняв глаза, вижу за их спинами Леву. Делаю знак, чтобы подошел к двери, и выбегаю в тамбур. Успеваю сказать: «Лева, я приеду и все объясню» — и поезд трогается.
Обещание не выполнила — не встретилась, не поговорила... Лева снова караулил у театра и около общежития, где мне дали комнату, и чтобы не столкнуться с ним, приходилось демонстрировать чудеса изобретательности. Наша встреча состоялась много позже, когда я уже переехала к Никите. Как-то Лева перехватил меня возле подъезда. Воспроизвести наш разговор не берусь, была в страшном смятении и мало что помню. Кажется, Лева меня упрекал, а я просила прощения и пыталась оправдываться.
Спустя несколько лет он женился, и когда родилась дочь, назвал ее Ольгой. Помню, поразилась этому до глубины души — ведь и меня, и мое имя Лева должен был возненавидеть.
Никита жил с мамой. Анна Ивановна, с которой мы были знакомы с момента моего поступления в Малый, работала старшим сотрудником театрального музея. Именно ей мы сегодня обязаны многими раритетами, которые там хранятся. Очень образованная, мудрая, деликатная, она была любимицей всего театра. А вот с первой женой сына отношения у нее не сложились с самого начала. Об этом мне рассказала близкая подруга Анны Ивановны, которая передала и слова свекрови, сказанные вскоре после нашей с Никитой свадьбы: «Зло ушло из дома, а добро пришло».
В новой семье я почувствовала себя легко и комфортно с первой минуты — видимо потому, что и в доме моих родителей, и в доме Подгорных были одинаковые устои, исповедовались одни и те же духовные ценности.
...До войны наша семья жила вполне благополучно. Дедушка и папа работали инженерами-конструкторами на крупном заводе, бабушка и мама вели домашнее хозяйство. Я училась в общеобразовательной и музыкальной школах, занимаясь одновременно по классу фортепиано и виолончели. Все изменила война. Папа ушел на фронт и вскоре пропал без вести. Маме, у которой всегда было слабое здоровье, пришлось пойти на работу. Платили крохи, зато давали «служащие» продуктовые карточки. Главным кормильцем семьи оставался дед. Он умер вскоре после Победы, в сорок седьмом году, когда я заканчивала школу. Многие мои одноклассницы, получив аттестаты, подали документы в вузы, а я устроилась библиотекарем на чулочно-носочную фабрику. Завидовала ли подругам, имевшим возможность учиться дальше? Нет. И не только потому, что это качество начисто отсутствует в моем характере. Я с детства знала, что хочу быть только актрисой, другие профессии не привлекали.
Удивительно, как во мне это сочеталось: замкнутость, закрытость и страстное желание играть на сцене. Однажды, уже в старших классах, собравшись с духом, попросила бабушку пойти к соседу, который вел театральную студию: вдруг доверит мне хотя бы крошечную роль? «Худрук» отказал, чем еще больше понизил мою и без того не слишком высокую самооценку. Все решил случай. Накануне большого самодеятельного концерта на фабрике конферансье слегла с гриппом, и организаторы бросились ко мне: «У тебя грамотная речь, хорошая дикция и платье нашей ведущей будет впору!» Пришлось выручать. Мой конферанс понравился, и я стала вести все концерты.
После очередного подходит главный режиссер Горьковского театра комедии Анатолий Никитич Любанский: «У вас хорошо получается. Никогда не хотели всерьез заняться декламацией? Моя жена Юлия Даминская — хорошая актриса, но у нее был инсульт. Пришлось забыть о сцене. Она могла бы с вами позаниматься и подобрать репертуар». Я с радостью согласилась и уже на следующий день была у Юлии Матвеевны. Мы подготовили несколько стихов и два рассказа из «Сказок об Италии» Горького, которые я потом читала со сцены.
Спустя год Даминская, которую я часто навещала, вдруг сказала: «Оля, вам стоит попробовать поступить в Театральное училище имени Щепкина. Именно туда, потому что ваш типаж и ваши актерские способности — для Малого театра». Я загорелась. Отправила документы и, получив приглашение на вступительные экзамены, поехала в Москву. Помню ощущение безмерного счастья, когда увидела свое имя в списках первокурсников. Перебирая сейчас свою долгую жизнь и задавая себе вопрос «Какой день в ней был самым счастливым?», отвечаю сразу: день поступления в училище.
Все годы училась на отлично, получала именную стипендию, но все равно приходилось несладко. Экономя на троллейбусе, от Арбата, где жила у родственников, до училища на Неглинной ходила пешком. Весь гардероб состоял из клетчатой юбочки и двух теннисок, белой и серой. Я никому не плакалась, не жаловалась, но мое бедственное материальное положение было столь очевидным, что на втором курсе ребята, скинувшись, подарили мне на день рождения крепдешиновое платье. Очень красивое. Я так бережно к нему относилась, что носила вплоть до выпуска.
Никита, конечно, такой нужды не знал. И вырос совсем в других условиях, в другом окружении. Его отец Владимир Афанасьевич Подгорный, заслуженный артист РСФСР, играл у Мейерхольда, Таирова, Михаила Чехова, а после закрытия «второго» МХАТа и до конца своих дней — в Малом. Дядя Николай Афанасьевич был сподвижником Станиславского, всю жизнь проработал в Художественном театре, заведовал труппой. В доме Подгорных бывали Качалов, Москвин, Тынянов, Станиславский, Михаил Чехов. В нашей библиотеке до сих пор хранится книга «Детство Никиты» Алексея Толстого, которую автор с напутственной надписью подарил тезке своего героя. С внуками Веры Николаевны Пашенной, семья которой жила в том же доме, что и Подгорные, Никита играл во дворе. Его с детства знали и любили все мэтры Малого, что потом — как ни странно это звучит — не лучшим образом сказалось на его актерской карьере.
У Никиты не было определенного амплуа. Он мог сыграть все — от драмы до комедии. И даже для маленькой роли находил такие краски, что зрители ее обязательно запоминали. Грим, походку, жесты для своих героев тоже часто придумывал сам, интуитивно отыскивая в образе то, что не прописано автором. Для мистера Сесиля в спектакле «Веер леди Уиндермиер» по пьесе Оскара Уайльда сочинил затейливо уложенные на лбу и щеках набриолиненные пряди, томный голос, жеманные манеры и присутствие рядом с собой симпатичного юного «друга». Для Шприха в лермонтовском «Маскараде» — нелепые бачки, отчаянную лопоухость (чтобы уши стояли перпендикулярно голове, наклеивал за ними винные пробки), походку цапли и ножку перепелки, которую смачно грыз в одной из сцен. А генерал Тафто в «Ярмарке тщеславия»! В образе «деревянного солдафона» Никиту не узнавали даже самые ярые поклонники. Если этого требовала роль, Подгорный не боялся предстать на сцене уродливым, жалким, даже омерзительным.
На первый взгляд список его театральных работ выглядит внушительно. И главных ролей тоже вроде бы немало: Чацкий в «Горе от ума», Телятев в «Бешеных деньгах», Освальд в «Привидениях», Мурзавецкий в «Волках и овцах»... Однако Никита не сделал и десятой части того, что мог бы. Это сейчас у молодых актеров масса возможностей реализовать себя. Они получают приглашения на участие в постановках других театров, играют в антрепризах. В наше время это было не принято, и молодежи приходилось годами стоять в очереди на роль. Например Михаил Иванович Царев продолжал играть Чацкого, будучи в весьма почтенном возрасте, а его перехода в «разряд Фамусова» ждали актеры «за сорок», вовсе не желавшие уступать дорогу вчерашним выпускникам Щепкинского. Никита получил главную роль в «Горе от ума» в тридцать с небольшим благодаря Евгению Симонову, который ставил этот спектакль на сцене Малого. Подгорный играл Чацкого так, как никто.
После каждой премьеры Никиту неизменно хвалили — критики и режиссеры других театров. Только в родном театре, где он вроде бы ходил в фаворитах, отношение было строгим, если не сказать суровым. И руководство Малого, и большинство мэтров по-прежнему видели в нем ребенка — талантливого, но бесшабашного, которого нужно постоянно держать в узде. Подгорного старались не особо баловать ролями, боялись перехвалить, беспощадно наказывали за любую провинность. Стандартная линия поведения любящих родителей по отношению к шаловливому дитяти. Я почти уверена: если бы Никита не вырос в Малом театре, где работали его отец и мама, а пришел со стороны, все было бы по-другому. Возможно, он и сам бы вел себя иначе: не ждал, когда предложат роль, а разговаривал с режиссерами, доказывал, добивался.
Несмотря на аристократическую внешность и сибаритские манеры, без дела Никита страдал, впадал в депрессию. На людях это никак не проявлялось: он по-прежнему острил, устраивал всевозможные розыгрыши — только глаза становились грустными. И чаще всего именно в такие периоды у него случались загулы. К сожалению, Никита не избежал «национального недуга», на борьбу с которым я потратила много сил. И из-за которого отчасти не сложилась его карьера в кино.
Вскоре после того как мы поженились, Никита позвал меня на «Мосфильм», где был организован просмотр картины «Мичман Панин»: «Очень хочу, чтобы ты поехала. В фильме есть сцена — моя и Славы Тихонова, который играет главную роль. Я там произношу великолепный монолог. Ты должна это увидеть и услышать». Сидим в полупустом зале. Никита шепчет: «Сейчас будет эта сцена... — Проходит минута, две... — Почему-то нет, — растерянно роняет Подгорный. — Может, перемонтировали и поставили в конец».
Оказалось, сцену просто вырезали. От роли, к которой Никита так трепетно отнесся, почти ничего не осталось. Разочарование и обида, которые он испытал, помнились очень долго. Десятки раз между нами происходил такой диалог:
— Звонили с киностудии. Там на столике — номер. Перезвони.
— Не буду.
— Ну почему?!
— Не хочу.
Случалось, я просто не могла позвать мужа к телефону — он был не в форме. Говорила «Его нет дома», придумывала какую-нибудь поездку. Наверное, на другом конце провода догадывались, в чем истинная причина «отсутствия», и переставали звонить. А бывало, все складывалось удачно: особо настойчивый режиссер добивался встречи, предложенная роль казалась Никите интересной, но муж отказывался, потому что шли генеральные репетиции новой постановки или в репертуаре на ближайшие месяцы стояло несколько спектаклей, где он играл без дублера. А важнее театра для Подгорного не было ничего.
Ни об одной из несыгранных Никитой киноролей я так не жалею, как о роли в «Семнадцати мгновениях весны». Татьяна Лиознова видела его одним из главных героев (кем именно, уточнять не стану), и ее помощники звонили нам чуть ли не каждый день. Какое-то время Никита был в ненадлежащем состоянии, и я не звала его к телефону. А когда пришел в норму, сам отказывался брать трубку:
— Скажи, что занят в театре.
— Ну выслушать-то предложение можешь? В который раз звонят! Неприлично! Ответь!
— Зачем, если все равно не смогу у них играть? У меня в театре новая роль, каждый день репетиции.
Потом позвонила сама Лиознова. Разговор был долгим, и в конце концов Никита пообещал приехать на пробы. Пообещал — и не поехал. Вечером того дня, на который была назначена встреча, снова позвонила Лиознова. «Никита, вы никогда не будете сниматься ни в одном из моих фильмов!» — сказала режиссер и повесила трубку.
...В прежние времена актера, посмевшего явиться на репетицию (или хуже того — на спектакль) в подпитии, могли отправить в сапожный цех. И сидел он в подмастерьях до тех пор, пока руководство театра не сочтет нужным вернуть на сцену. При нас такого наказания уже не было: виновных прорабатывали на собраниях и «били рублем». Никиту чаще других лишали половины зарплаты, но вовсе не потому, что он слыл самым злостным нарушителем. Просто если друзья-коллеги, приняв стопку-другую, тихо скользили по стеночке, стараясь не попасться начальству на глаза, то бесшабашный Подгорный обязательно устраивал какую-нибудь экстравагантную выходку, о которой потом судачил весь театр. И опять: другого за выкинутый в подпитии фортель только пожурили бы, а его обязательно наказывали, и весьма жестко. Тем самым руководство, видимо, хотело показать коллективу свою объективность: мол, заметьте, даже всеобщему любимцу Никитушке спуску не даем...
Друзья и коллеги всегда вспоминают о нем с улыбкой. У каждого наберется с десяток историй о том, как Подгорный «раскалывал» партнеров во время спектакля, и о розыгрышах, которые устраивал за стенами театра. В постановке «Перед заходом солнца» была мизансцена, где Элина Быстрицкая сидела лицом к залу, а Никита — спиной. Герои ведут серьезный разговор. В кульминационный момент Подгорный вдруг снимает очки с затемненными стеклами — и актриса видит на его веках огромные накладные ресницы. Едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, с трудом доигрывает сцену, а оказавшись за кулисами, просто падает.
Самым любимым объектом его розыгрышей был ужасно смешливый Толя Торопов. Оба играли Мурзавецкого в «Волках и овцах», и в тот вечер был черед Анатолия Михайловича. Никита зачем-то зашел в театр, а там — переполох: внезапно заболел актер, играющий слугу. Роль крошечная, всего одна реплика — но без персонажа никак не обойтись. «Так давайте я сыграю!» — предложил Никита. Чтобы Торопов его не видел, быстро юркнул в свою гримерку, переоделся и сидел там до самого выхода.
И вот сцена, где появляется Мурзавецкий, а следом — слуга, который со словами «С рук на руки, Павлин Савельич!» протягивает дворецкому ружье и охотничью амуницию барина. Увидев, кто ему нынче «прислуживает» (а Подгорный наверняка еще подмигнул или рожу состроил), Торопов просто зашелся хохотом. Сложился пополам, бил себя по коленям. Потом обоим досталось от начальства, но Никита был безмерно счастлив: так здорово «расколол» партнера!
В другой раз они играли уже в одном спектакле, который назывался «Иван Рыбаков». Подгорный — товарища главного героя, Торопов — милиционера. Каждая совместная сцена становилась для Толи страшным испытанием: Никита, не выходя из роли, какими-то междометиями смешил его до слез. В конце концов Торопов взмолился:
— Пожалуйста, прекрати!
— Хорошо, — пообещал муж, — больше ты от меня ни единого лишнего звука не услышишь.
Следующий спектакль. Анатолий, убедившись, что Никита держит обещание, расслабился, перестал быть начеку. В финале их последней общей сцены Торопов уводит главного героя в милицию и напоследок бросает строгий взгляд на Подгорного. В этот момент Никита, стоя к залу спиной, растягивает губы в улыбке. За кулисы «милиционер» уполз едва ли не на карачках, повизгивая от смеха. Оказывается, перед последним выходом на сцену Подгорный все зубы, кроме одного, замазал черным гримом. Такая обворожительная улыбка могла «расколоть» кого угодно.
Однажды он разом разыграл половину труппы. Имитируя голос режиссера, регулярно приглашавшего актеров Малого театра для участия в радиоспектаклях, обзвонил коллег и назначил сбор в студии, располагавшейся в здании Центрального телеграфа. Все явились без опоздания, но услышали в бюро пропусков:
— Ваших фамилий нет в списках!
— Как же так?! — недоумевали актеры. — Вчера нам (далее следовала фамилия режиссера) лично звонил!
— Да его и самого на студии сегодня нет, — заявила администратор. — Выходной взял.
Громче всех возмущался Никита:
— Черт знает что! Я из-за этой записи важные дела отменил!
Потом предложил всем перекусить в ресторане ВТО и там признался: «Ребята, это я вам звонил. Ну когда бы мы еще собрались такой большой приятной компанией?» Все расхохотались — как можно было на него сердиться?
Хотя однажды объект розыгрыша едва не написал на Подгорного заявление в милицию. Случилось это в Щелыкове, куда мы каждый год уезжали на два летних месяца. В начале августа в дом отдыха, расположенный, как известно, на территории усадьбы Александра Николаевича Островского, заглянул знаменитый режиссер. Он попросил директора дома-музея разрешить ему провести ночь в кабинете великого драматурга — поработать за столом, где были написаны лучшие пьесы. Гость наверняка слышал легенду о том, что раз в год призрак жены Александра Николаевича обходит дозором усадьбу и случается это в канун дня ангела Марии Васильевны — в ночь с третьего на четвертое августа. Но то ли режиссер считал себя не суеверным, то ли не обратил внимания на дату...
Музей на ночь закрыли снаружи на надежный замок, чтобы никому постороннему не пришло в голову туда пробраться. Сидит режиссер за столом, напитывается атмосферой, делает какие-то заметки. Вдруг, бросив взгляд в окно, видит, как в свете луны прямо на него движется фигура в белом. Как бедолага колотился в дверь и как истошно кричал — слышала вся округа. Прибежали сторожа, открыли и до утра отпаивали гостя валерьянкой. Вопрос, кто бы это мог гулять по парку в простыне, не стоял. Конечно Подгорный! Да Никита, собственно, этого не скрывал, рассказывая направо-налево, как мастерски разыграл режиссера. Тот сначала сильно гневался, грозил милицией, но потом смилостивился и простил Никиту.
В том же Щелыкове произошел и другой случай, о котором любил рассказывать Евгений Весник. В буфет несколько дней подряд не завозили пиво. Среди мужской части «отдыханцев» (так местные жители звали актеров, традиционно проводивших в Щелыкове отпуск) начались волнения. Решение проблемы взял на себя Никита. Вдвоем с актером одного из провинциальных театров, однофамильцем генсека ЦК КПСС, они отправились на почту и подали в окошечко телеграмму, адресованную Костромской обладминистрации: «Встревожены отсутствием пива в буфете д/о Щелыково. Брежнев, Подгорный». Когда телефонистка наотрез отказалась ее принимать, положили на стойку свои паспорта: «Вот смотрите — это наши подлинные фамилии». Весник заканчивал рассказ словами: «Свидетельствую: на другой день пиво в буфете появилось».
Сейчас это кажется смешным, а тогда околополитические шутки мужа сильно меня пугали. За них запросто могли записать в диссиденты со всеми вытекающими последствиями, самое безобидное из которых — запрет на участие в зарубежных гастролях. Сколько раз говорила с Никитой на эту тему — умоляла, убеждала. Бесполезно.
Каждую неделю у нас в театре устраивались политинформации, посещение которых было обязательным. Никита не присутствовал ни разу. Однажды парторг театра, отловив его в коридоре, спросила:
— Никита Владимирович, почему не ходите на политинформации? Может, вас лектор не устраивает?
— Да, — ответил Подгорный. — Мне в этом качестве больше нравится Гольдберг с радиостанции Би-би-си. Так что не беспокойтесь, пожалуйста, у меня есть свой личный политинформатор!
Из-за бесшабашности и вольнодумства он очень часто ходил по краю. Слава богу, меня не было на тех гастролях в Риге, иначе бы от переживаний сошла с ума. В спектакле «Бешеные деньги» его Телятев вдруг заговорил голосом Брежнева, да еще вставляя в монологи любимые словечки генсека. Актеры прыскали тайком, зал веселился в открытую. И только почетные зрители — товарищи из партийных и советских органов — сидели с каменными лицами. Когда по возвращении в Москву партнеры Никиты рассказали о его выходке, я не спала несколько ночей. Ждала последствий. К счастью, и на сей раз обошлось.
Часто слышу: «Никита Владимирович был таким щеголем!» Вслух не возражаю, но про себя думаю: «Если бы вы знали, каких усилий стоило затащить его в магазин, чтобы купить новый костюм или джемпер!» Нет, франтом он не был и в обычной жизни никогда не пытался изобразить из себя нечто этакое возвышенное. Умение носить костюм, походку, жесты, манеру общения диктовала его природа. У щелыковских «отдыханцев» было неписаное правило: одеваемся по-простому, никаких модных нарядов. Женщины ходили в платьях из ситца, мужчины — вообще в чем придется. И вот как-то сижу на террасе с одной дамой — известной актрисой, представительницей дворянского рода. Из леса с корзинкой грибов появляется Никита. В трениках с вытянутыми коленками, выгоревшей на солнце и давно потерявшей форму майке. «Посмотрите, — говорит дама, — вот идет князь. Породу не скроешь...»
Заговорила об одежде и вспомнила смешной случай, который произошел в Париже на гастролях. В последний день решили пройтись по магазинам за сувенирами. Увидели на уличном лотке эластичные мужские носки. В Советском Союзе в ту пору таких не было — только хлопчатобумажные, у которых пятка вываливалась уже через два дня. Наличности хватало на четыре пары. Отложила их в сторонку, отдала продавщице деньги, а она вдруг сверху кладет еще одну. Мы замахали руками: «No! No!» — и вернули «лишнюю» пару на место. Пораженная продавщица снова положила ее на стопку и принялась что-то лопотать на французском. Мы опять: «No! No!» Только через несколько минут разобрались, что пятые носки — презент. Хохотали тогда с Никитой до слез: и над своим безъязычием, и над приятными сюрпризами зарубежной торговли.
Там же, в Париже, в один из свободных дней отправились в Лувр. Я медленно ходила по залам, надолго останавливаясь у знаменитых картин и скульптур. А Никита обежал все минут за сорок и начал меня торопить:
— Пойдем уже!
Сердилась на него:
— Ну как так можно?! Ты же ничего не успел увидеть!
А когда в гостинице начали обсуждать экспозицию, обнаружила, что муж рассмотрел детали, которые от меня ускользнули. У него была поразительная способность все мгновенно схватывать и навсегда фиксировать в памяти. Например, дома по радио или из магнитолы в машине звучит классическая музыка — что-то знакомое, но что именно, вспомнить не могу. А Никита с ходу называет и произведение, и автора. И это при том, что не он, а я окончила музыкальную школу.
В характере мужа сочетались, казалось бы, совершенно несочетаемые черты. Импульсивность, разбросанность — с умением мгновенно концентрироваться. Когда Никита получил очередной киношный гонорар (кажется, за фильм «Два билета на дневной сеанс»), мы решили купить машину. Кто будет водить, даже не обсуждалось. Конечно я — человек достаточно уравновешенный и методичный. И все же в автошколу отправились вдвоем, проходили курс у одного инструктора. Отправляя нас на экзамен в ГАИ, он сказал: «Вы, Ольга Александровна, будете водить, а Никита Владимирович — нет». Думаю, у бедного инструктора, пока ездил с Никитой по площадке, прибавилось седых волос. Экзамен Подгорный сдал с первого раза, а я замешкалась и не успела в отведенное время ответить на вопросы по правилам движения. Пришлось Никите сесть за руль. Один ездить по городу он боялся и постоянно брал с собой театрального шофера. Тот сидел рядом и контролировал ситуацию. Так продолжалось месяца два, если не больше. А потом раздался телефонный звонок парнишки-водителя: «Ольга Александровна, Никита Владимирович скоро будет. Я специально с ним поссорился, чтобы он один поехал».
Выглядываю на улицу: Никита уже паркуется. Уверенно, четко. И с того дня прекрасно водил без консультантов! Вскоре я тоже получила права, и через пару дней Никита говорит:
— Ну давай, садись за руль.
Только выехали на улицу, как началось:
— Прибавь скорость! Твое преимущество — не уступай ему дорогу! Не мешкай, перестраивайся!
Когда добрались до филиала на Ордынке, я вышла из машины, положила ключи на капот:
— Все! Теперь водишь только ты!
Признаюсь, сделала это не в порыве, а вполне осознанно, можно сказать, нашла хороший повод. Автомобиль Никиту дисциплинировал: при всей бесшабашности он ни за что бы не сел за руль даже после бокала вина. Свои «жигули» муж просто обожал. Утром зову завтракать, в ответ — тишина. Выглядываю во двор, а он возле машины: протирает стекла, полирует специальной тряпочкой капот. Стоило заикнуться, что нужно куда-то съездить, Никита уже у порога с ключами. Как-то собрались в Театр на Малой Бронной, до которого от дома два шага. Выходим из подъезда, муж сразу направляется к автомобилю. Начинаю уговаривать: «Пошли пешком! Здесь всего пятьдесят метров — смешно же!» Куда там! Так и поехали на машине...
Могу поспорить и с еще одной характеристикой, которую дают Подгорному не слишком хорошо знавшие его люди. Муж не был «легким и открытым». Скупой на проявление внешних эмоций, он очень многое держал в себе. Никогда и никому, даже мне, не жаловался на отсутствие новых интересных ролей, не сетовал, что мог бы сделать на сцене гораздо больше. Его глубокую внутреннюю неудовлетворенность видели и чувствовали только самые близкие, для всех остальных Подгорный был баловнем судьбы, весельчаком, душой компании...
От Никиты не стоило ждать красивых слов, признаний, но как же трогательно он заботился о тех, кого любил! Анна Ивановна часто вспоминала об отношении сына к старенькой няне: «Поля была членом семьи. Сначала вырастила меня, потом Никиту. Друг друга они просто обожали. Во время войны зимой в квартире стоял жуткий холод, и Поля каждое утро вешала Никитину одежду над газовой горелкой. Проснувшись по будильнику, сын кричал: «Поля, давай!» — и няня несла согретые штаны и свитер. Натянув их под одеялом, Никита шел на кухню завтракать, а потом бежал в школу. Когда заканчивал училище, Поля была уже очень старенькой и сильно болела. Сын так переживал, что однажды няня попросила врача: «Вы уж подержите меня здесь, пока Никитушка не сдаст экзамены. Боюсь, провалит, если сейчас умру».
Так же сильно, как свою няню, Никита, по словам Анны Ивановны, любил только дочку. Даша — наш поздний ребенок, которого мы ждали двадцать лет. Коллеги рассказывали, как на гастролях Подгорный бегал по магазинам, трогательно выбирал ботиночки, носочки, маечки. Говорили, что в состоянии такой эйфории, безудержной радости прежде не видели его никогда. Очень жаль, что после рождения дочери судьба отмерила ему всего три года...
За четверть века совместной жизни у нас бывало всякое. Красивый, остроумный, талантливый Никита не мог не пользоваться успехом у женщин. Случалось, и отвечал на симпатию, увлекался. Явление совсем не редкое, особенно в артистической среде. Я, например, знаю только одного образцово-показательного мужа и удивительного однолюба — Евгения Самойлова, для которого кроме его Зиночки никого не существовало. Ревновала ли я мужа? Конечно. Но в то же время понимала: «отклонение» скоро закончится и все вернется на круги своя. Сердцем чувствовала: его дом только здесь.
У меня ни разу не возникло мысли устроить мужу что-нибудь в отместку, заставить ревновать — чтобы понял, насколько это больно. Но я видела, как Никита напрягался, если кто-то из коллег оказывал мне невинные знаки внимания: делал комплимент новому платью, прическе, говорил, что хорошо сыграла роль. Однажды в Щелыкове слегла с ангиной. Никита и Пров Садовский (тоже актер Малого театра, продолжатель знаменитой династии) меня развлекали, рассказывая байки и «отдыханские» новости. Потом кто-то постучал в балконную дверь, которая выходила на галерею, и позвал мужа поговорить.
Пока Никиты не было, Пров взял да и улегся рядом со мной в кровать. Тоже был знатный озорник. При виде «фривольной картины» Подгорный остолбенел, в глазах сверкнуло бешенство. Но через мгновение сориентировался и решил обыграть ситуацию — выскочил на галерею с криком: «Шлюха! С мужиком в постели!» В это время внизу проходила экскурсия — школьникам показывали дом отдыха ВТО. Хорошо, кто-то из сотрудников, сопровождавших группу, быстро нашелся: «Это артисты репетируют новую пьесу. Видите, ребята, творческие люди даже в отпуске работают!» Мы втроем хохотали до слез, но я долго помнила интонацию, с которой муж меня «обличал». По ней было ясно, что Никита пережил настоящий стресс.
Он никогда не демонстрировал своих чувств ко мне на людях, но любовь и забота проявлялись в мелочах, порой очень забавных. В середине семидесятых делегация советских артистов, среди которых был и Подгорный, отправилась в Болгарию. По возвращении коллеги рассказали, что муж учудил на приеме у первого секретаря ЦК Тодора Живкова. Артистам вручали медали, но не прикалывали на грудь, а, назвав имя, отправляли к подносу, где лежали награды. Последним в списке значился Николай Иванович Рыжов. Актер подходит к подносу, а тот пуст. Хозяева в растерянности, гости — тоже. И только Подгорный сияет довольной улыбкой. Первым это заметил Владимир Владимирович Кенигсон:
— Никита, твои проделки?
Муж и не думал отпираться:
— Ну да, две взял. Одну хочу Оле отвезти.
Повторюсь: из-за того, что порой Никита давал повод для ревности, у нас возникали размолвки, но вовсе не это было самым сложным в нашей семейной жизни, а дружба Подгорного с Бахусом. Иногда казалось: держу его над пропастью и у меня вот-вот закончатся силы. В такие моменты развод представлялся единственным выходом. Не рвала отношения, поскольку знала: смотреть со стороны, как он катится вниз, немыслимо... Мы работаем в одном театре, и падение происходило бы на моих глазах. Не могла оставить Никиту еще и потому, что жалела Анну Ивановну, которая очень переживала и за сына, и за нашу семью. Как и Никита, она была чрезвычайно сдержанна в проявлении эмоций, немногословна, но я всегда чувствовала ее поддержку: в любой ситуации свекровь была на моей стороне.
Летом 1981 года у Малого театра были гастроли в Грузии. Мы с маленькой Дашей полетели самолетом, а Никита поехал на машине. До рождения дочки вместе исколесили полстраны, и я, убедившись, как муж мастерски водит, нисколько не волновалась. Недели за две до возвращения домой Никита вдруг пожаловался на боль в спине. Поскольку ехать предстояло опять на машине, уговорила сходить в поликлинику. Сделав рентген, врачи сказали: «Ничего страшного. Обычный остеохондроз». Боль нарастала, и в Москве Никита отправился в ЦИТО. Там диагноз подтвердили, назначили прогревания и массаж. Лучше от процедур не стало, он репетировал и играл спектакли на лошадиных дозах анальгетиков. Скольких специалистов мы обошли — не пересчитать. Все в один голос твердили: «Остеохондроз — болезнь века».
Двадцать шестого марта 1982 года я в последний раз играла Анисью во «Власти тьмы». Собиралась в театр, когда раздался звонок врача-пульмонолога, у которого мы были на приеме несколько дней назад.
— Ольга Александровна, хотел бы поговорить с вами по поводу Никиты Владимировича. Он сейчас дома?
— Да.
— Позвоните мне, когда мужа не будет рядом.
— У меня сегодня спектакль. В десять вечера не поздно?
— Нет, звоните.
Разговаривала на кухне, и едва вошла в комнату, Никита спросил:
— Кто это звонил?
Никогда прежде не проявлял любопытства по поводу моих телефонных разговоров — и вдруг...
— Режиссер с радио, — нашлась я. — Говорит, есть работа. Вечером созвонимся.
Конечно, в голову и прежде закрадывались подозрения, что у Никиты не остеохондроз, а что-то более серьезное, но я гнала тревожные мысли: «Столько рентгенов сделали — и ни один ничего не показал!» Дождаться окончания спектакля не смогла — позвонила между выходами на сцену.
— У Никиты Владимировича рак в тяжелой стадии, — сказал врач.
— Предстоит операция?
— Нет. Опухолью охвачен легочный ствол, убрать ее невозможно.
— Сколько ему осталось?
— Этого никто сказать не может...
Как отыграла последнюю сцену — не помню. Возвращаясь домой, думала только о том, что Никита ни в коем случае не должен узнать диагноз. Наутро созвонилась с приятельницей, которая была хорошо знакома с заведующей отделением онкоцентра на Каширке, женой академика Блохина. В тот же день встретились с Надеждой Германовной и вместе придумали, что сказать Никите. Мне оставалось только озвучить легенду: «На Каширке есть аппарат для сканирования легкого — таких только два на всю Москву. Я договорилась, чтобы тебя на нем обследовали. Нужно же понять, откуда эти боли».
Никита согласился. После сканирования диагноз подтвердился. Чтобы оправдать назначение химиотерапии, Надежда Германовна сказала пациенту, что у него цирроз легкого, и добавила: «Заболевание тяжелое, лечится трудно, но вместе попробуем с ним справиться».
Я знала, что конец близок, и все равно хваталась за любую соломинку. Однажды, когда навещала Никиту, в палату зашла Надежда Германовна и стала рассказывать, что была на съезде онкологов и узнала там о новом препарате: «С завтрашнего дня станем вам его давать, если будут улучшения, закажу еще партию. Наступит ремиссия — начнем колоть витамины и лекарства, которые поддерживают иммунитет». Доктор так уверенно говорила о возможности выздоровления, что даже я на минуту поверила. Но тут же спустила себя с небес на землю: «Это же она для Никиты, чтобы поддержать... Ты же знаешь реальное положение дел. Чудес не бывает».
Новое лекарство не только сняло боль, но и локализовало опухоль. Никита ездил из больницы на репетиции «Выбора». В июне, когда сезон закончился, врачи отправили его в пульмонологический санаторий. Но в середине срока мужу стало так плохо, что пришлось вернуться в онкоцентр. Улучшение оказалось временным. На Каширке он пробыл до середины августа, который мы всегда проводили в Щелыкове. Никита стал проситься «на природу», и Надежда Германовна его отпустила.
Конечно, все видели, как муж похудел и осунулся, но расспросами и ахами-охами не докучали. Лишь однажды, гуляя по парку, встретили местного плотника, который, покачав головой, заметил: «Эх, Владимирыч, как же тебя скрутило-то!» Когда подходили к корпусу, Никита спросил:
— Слушай, а может, все-таки у меня рак?
— Нет конечно, — ответила я. — Откуда?
И спокойным деловым тоном привела десяток аргументов, что никакого рака у него быть не может. Никогда ни до ни после так талантливо и убедительно я не играла.
Держала себя в руках огромным усилием воли. Ведь даже поплакать не могла. Едем как-то после репетиции, Никита говорит:
— Сейчас номера меняют, но в ГАИ большие очереди. Отложим до следующего года, людей поменьше будет.
Киваю:
— Да, конечно.
А у самой к горлу подкатывает ком, потому что знаю: следующего года для него не будет. Или лежим вечером в кровати, делаю вид, что читаю, а сама смотрю на Никиту и думаю: «Он со мной последние недели, может, даже дни...» Почувствовав, что к глазам подступают слезы, быстро отворачиваюсь.
Муж часто острил:
— Так боюсь боли, что если бы попал в плен, сразу бы всех выдал.
Я поддакивала:
— Это точно.
Даже подхватив легкую простуду, он сразу укладывался в постель и начинал капризничать. А в последние месяцы открылся для меня совсем с другой стороны, поражая мужеством, с которым переносил и боль, и страшную одышку, и жесткие последствия химиотерапии.
В Щелыкове мы пробыли всего полторы недели. Муж слабел с каждым днем, нужно было возвращаться в Москву. Никита хотел сам вести машину, но я настояла, чтобы нас отвез шофер из дома отдыха. Согласно заведенной традиции, провожать отъезжающих вышли все, кто еще оставался. Никита под гром хлопушек и крики «До следующего лета!» лихо вырулил на дорогу, ведущую к трассе. Но за территорией дома отдыха сразу уступил место водителю. На съезде с Садового кольца снова сел за руль, подъехал к дому, припарковался, снял «дворники» и зеркала, которые в то время часто воровали. Это была его последняя поездка на любимых «жигулях».
На следующий день, тридцать первого августа, Никиту увезли в онкоцентр. Я навещала его каждый день, иногда брала с собой дочку. Даша так радовалась, видя папу: сразу забиралась к нему на кровать, что-то рассказывала, смеялась. Никита из последних сил улыбался. Утром двадцать второго сентября позвонила Надежда Германовна:
— Ночью Никите стало совсем плохо. Мы перевели его в реанимацию и подключили к аппарату искусственного дыхания.
— Сейчас приеду!
— Приезжайте, но он без сознания.
Меня пустили в реанимацию. Взяла мужа за руку — она была горячей как огонь. Говорила, как его люблю, как мы с Дашей и Анной Ивановной скучаем. Очень хочу верить, что он меня слышал.
Через два дня Никиты не стало. Если бы не Даша, не представляю, как смогла бы пережить его уход. Дочка и старенькая свекровь, за которую я теперь несла полную ответственность, заставляли держать себя в руках. Еще спасала работа. Чтобы прокормить семью, кроме игры в театре записывалась на радио, принимала участие в концертах, которые бригады московских артистов давали по всей стране и в наших воинских частях, расположенных в ГДР, Венгрии, Польше.
Два раза в год, в день рождения и день памяти мужа, приходили его друзья, партнеры. Бывал Юра Яковлев, с которым Никита в середине пятидесятых снимался в «Идиоте» у Ивана Александровича Пырьева. За столом вспоминали спектакли, где вместе играли, остроумные реплики, которые выдавал Никита и которые потом расходились по всей Москве. Говорили: «Он оставил всем потрясающее наследство — свои роли и мастерские розыгрыши. И о тех и о других люди будут помнить и рассказывать друг другу даже через сто лет». Возможно, и так. Я же сегодня часто вспоминаю, как перехватывала задумчивый взгляд Никиты на маленькую Дашу. Спрошу у него:
— Ты чего?
И слышу в ответ:
— Да вот думаю: что с ней будет? Кем станет?
Даша стала актрисой, играет в Малом театре. У нее замечательный муж и двое прекрасных детей. Мы живем вместе — небогато, но очень дружно. Я продолжаю играть в спектаклях, а в те вечера, когда в постановках занята Даша, приглядываю за внуками. Слава богу, пока еще есть силы и для театра, и для того, чтобы работать бабушкой. Даша — совершенно сумасшедшая мать и очень заботливая, любящая дочь. Лучшая из дочерей. Мне Никита оставил поистине золотое наследство...
Подпишись на наш канал в Telegram