В картине «Единожды солгав» герой Евгения Весника встречается со взрослым сыном, которого не воспитывал и с кем не смог наладить отношения. Каждый раз, когда слышу с экрана монолог отца, рыдаю, словно это он мне исповедуется... Только вот в жизни откровенности от него я так и не дождался.
Трудно представить, что любимый миллионами комедийный актер, весельчак и баечник Евгений Весник может быть жестким и холодным к собственному ребенку. А ведь я был первенцем, сохранились трогательные письма о том, как папа ждал моего появления на свет. Позже не раз задавал отцу вопрос: «Чего же ты на меня-то обиделся, что я тебе сделал плохого в детстве?» Но не вслух, про себя — напрямую спросить об этом так и не решился. Остается только гадать, что бы ответил папа...
Может, слишком сильна у отца была обида на мою маму, которая ушла от него к другому. Но при чем тут я? Отношения у родителей были непростые, мама потом признавалась: «Понимала, что лишу тебя отца, но жить с ним не могла — или убила бы, или сама бы умерла». Она шла за своей интуицией, а это чувство у мамы было обостренным после некоторых мистических событий в нашей семье.
...Той ночью в дом прадеда в Сходне постучали. Хозяин не мог не впустить нежданных гостей: в горницу на носилках внесли слепую старушку, в которой прадед узнал целительницу Матрону, впоследствии причисленную к лику святых. Она сама назвала помощницам адрес, зная, что тут ей дадут приют. Когда-то наши родственники Демидовы переехали в Сходню из Тульской губернии, где в селе Себине и появилась на свет удивительная девочка, — видимо, их знакомство тянулось еще оттуда. Прадед с братом выделили Матроне и ее свите комнату. И последние три года жизни — с 1949-го по 1952-й — целительница жила и принимала посетителей в его доме.
Тогда же произошло одно из известных чудес, описанных в «Сказании о житии блаженной старицы Матроны»: однажды утром Матрона запретила всем моим родственникам выходить за порог и принялась молиться. Вскоре стекла в доме задрожали, послышался гул: на Сходню обрушился страшный ураган, он срывал крыши и валил деревья. Единственный дом, который уцелел, — прадеда. А вскоре после того как святой не стало, этот дом сгорел.
Матрона поучаствовала и в судьбе моей мамы. К тому времени бабушка Нина Афанасьевна уже жила отдельно от родителей. Она вышла замуж за иностранца — грека Димитрия Вавулиса, оказавшегося советским разведчиком, и в 1936 году у них появилась дочка. Бабушкин муж погиб в Афинах в конце Второй мировой, и она растила дочь одна. В подростковом возрасте у Ники начались приступы — она билась в конвульсиях. Развился ревматизм сердца, начала усыхать рука, девочка не могла читать, учиться, заикалась и прихрамывала... Врачи поставили диагноз — «хорея», вынесли приговор: «Неизлечимо!»
Когда тринадцатилетнюю Нику привели к Матроне в дом прадеда, бабушка моя рыдала, рассказывая о болезни дочери. Святая ответила: «Ты здесь не нужна, иди и успокойся — все будет хорошо». А девочку погладила и пообещала: «Поправишься обязательно. Вырастешь — станешь красавицей, проживешь долгую жизнь, у тебя будут дети». А еще Матрона предсказала, что она выйдет замуж за известного человека. Всего раза три сходила Ника к целительнице — и болезнь ушла чудесным образом. Врачи не смогли объяснить случившегося и предложили провести исследование, но бабушка отказалась.
В юности, как и предсказывала ясновидящая, мама расцвела — превратилась в яркую, красивую девушку. И очень рано вышла замуж: Борис был серьезным парнем, студентом МГИМО, без пяти минут дипломатом. Мама же поступила в театральный институт, отучилась на художника-гримера, и ее распределили в Театр сатиры. Актер Евгений Весник тут же стал заигрывать с молоденькой гримершей Никой Демидовой — проходу не давал. По маминым словам, однажды подбил Охлопкова и тот полз к ней на коленях через всю гримерку с огромным букетом — просить за Весника. Между тем папа не был свободен — жил тогда с актрисой театра «Ромэн» Лялей Черной.
Никого не удивляло, что популярный актер увлекся хорошенькой двадцатилетней барышней «из техсостава». А вот маму, конечно, осудили — подозревали, что она с Весником только ради его известности и денег. Особенно не обрадовалась бабушка по папиной линии: она гордилась тем, что избранница сына — Ляля Черная. Оба артисты, одного поля ягоды, а тут вдруг гримерша! Даже после свадьбы в семейном альбоме долго не появлялось маминых фотографий, только мои... Хотя родители сделали выбор по большой любви: мама разошлась с Борисом, папа оставил Лялю Черную. Сложно сказать, насколько они друг другу подходили: мама великолепно одевалась сама и одевала мужа, умела создать в доме уют, прекрасно готовила. А вот культурного уровня не хватало: ее не очень интересовал театр, она не могла в отличие от моего папы цитировать классиков. Тем не менее с актерской братией легко находила общий язык, просто потому что была очень общительной, гостеприимной и любила людей.
Жили родители в квартире, которую папе выделил театр. Когда я родился, отец был на съемках в Одессе, обитал в местном санатории в одном номере с приличным интеллигентным инженером. Узнав радостную новость, Весник заявился в небольшой винный магазин:
— А сколько у вас стоит... все? У меня сын родился!
Продавщица властно отодвинула уникального покупателя и закричала на всю улицу:
— Ви видэли етого едиота? Он покупает ВСЕ!
В результате соседа-инженера выгнали из санатория за пьянство, а народного артиста пожалели.
Именно папа записывал в дневник мои первые достижения — судя по всему, он был рад первенцу, ему было интересно наблюдать за сыном. Дома у нас постоянно собирались его друзья по кино и театру и охотно возились со мной: например Павел Луспекаев, приезжая из Ленинграда, всегда останавливался у нас и мама не раз просила его посидеть со мной, пока отлучалась в магазин. Грандиозный актер устраивал представления для маленького ребенка, очень смешно озвучивал диафильмы.
Отец часто бывал в разъездах, иногда брал с собой и нас. Когда мне было четыре года, семьей отправились на машине в Форос — у Малого театра, куда перешел работать отец, в Крыму проходили гастроли. Папа катал нас на корабле, купался со мной, развлекал, пуская изо рта смешные фонтанчики. Плавал он прекрасно, но мама считала дальние заплывы опасными, вечно его выискивала в волнах и страшно нервничала.
В Москву мы с мамой собрались до окончания гастролей, и папа заказал через театр газик с пограничной заставы, чтобы нас доставили на аэродром. Машину почему-то долго не подавали, тогда папа взял меня за руку, и мы отправились вдоль виноградников к погранзаставе узнать, что же случилось. По пути отец вспоминал о войне, и когда я спрашивал, боялся ли, когда бомбили, уверял: «Шестое чувство подсказывало — умру не сейчас!» Даже в письмах к бабушке писал: «Мама, меня не убьют!»
За очередным поворотом узенькой тропинки увидели на обочине сторожа с разбитой в кровь головой. Бедняга пожаловался, что какие-то хулиганы отобрали у него ружье. Неожиданно из виноградников вывалила шпана и зашагала перед нами по дорожке. Папа спокойно повел меня следом. Вдруг один из парней — с тем самым отнятым ружьем — обернулся и потребовал, чтобы мы с отцом от них отвязались. Весник попытался приструнить хулигана... В ответ тот вскинул оружие. Прежде чем прозвучал выстрел, отец успел прошептать: «Присядь, он все равно промажет!» Я долго по-детски восхищался папиной смелостью, но когда сам стал отцом двоих детей, задумался: смог бы вот так подвергнуть опасности жизнь ребенка? Пуля, как известно, та еще дура! Папе ли, прошедшему войну, об этом не знать? Все-таки актеры — народец легкомысленный!
Не знал я тогда, что эта наша семейная поездка — последняя, потому что семьи как таковой уже нет. На пляже в Форосе мама познакомилась с хоккеистом Александром Прохоровым и влюбилась. Вспыхнул роман. Я же совершенно случайно и «доложил» об этом отцу. Уже в Москве как-то показал папе нарисованные танки.
— А это кто так красиво изобразил? — удивился он.
— Дядя Саша!
— Какой еще дядя Саша?
Папа, мягко говоря, расстроился. Судить родителей за развод не решусь — у отца тоже были романы на стороне: например мама, благодаря доброжелателям, ревновала его к Руфине Нифонтовой. Будучи очень востребованным в театре и кино, на эстраде и радио, отец стал частенько задерживаться. А алкоголь после напряженной работы продлевал отлучки... При такой жизни надо уметь терпеть и прощать, сами же артисты никогда не будут заботиться о чувствах других и ущемлять себя в желаниях. Мама какое-то время терпела, а когда влюбилась, почти сразу ушла. Я об этом узнал значительно позже, долго думал, что именно отец ее бросил, злился на него. Много лет спустя папа признался: «Я не уходил ни от одной женщины».
Когда родители расставались, мне было четыре с половиной года. Смутно помню их жесткие разговоры на кухне — по эмоциональности отец с мамой были схожи. Однажды он зашел ко мне ночью, присел на краешек кровати и очень тепло побеседовал, как со взрослым: мол, родители не всегда могут жить вместе, но что бы ни случилось, для детей они всегда останутся папой и мамой. Наверное, какое-то время он искренне верил в свои слова.
Когда я пошел в школу, отец спросил с подозрением: «На какую фамилию ты в классе записан?» Очевидно, ему было бы неприятно, если бы мама дала мне фамилию дяди Саши. Так обычно поступают из мести, но мама зла не держала — это же был ее выбор. А вот папа... Со временем стал переносить на меня ревность к ее новому мужу. Ему все мерещились «спортивное воспитание» хоккеиста Прохорова и в связи с этим недостаток ума у собственного сына. Позже я удивлялся: что же он мне тогда свое театральное воспитание не навязывал?
Забегая вперед, скажу: хотя у мамы с Прохоровым росла общая дочь и мама считала главной любовью своей жизни именно этого человека, отношения у них тоже не сложились. Дядя Саша утопил любовь в вине. Однажды у меня на глазах в приступе ярости повалил маму на кушетку и начал избивать. Мне стало так страшно за нее, что, десятилетний, схватил чешскую хрустальную вазу, подлетел к отчиму сзади и заорал: «Сейчас башку проломлю!» Только тут он опомнился.
В общей сложности у мамы было несколько браков. И мужчины вроде попадались достойные: дипломат, артист, хоккеист, председатель стахановской артели, последний был концертным администратором. Но никак не удавалось найти того, кто сочетал бы в себе разумный баланс — чтобы был не рохлей, но и не тираном. В итоге она со всеми разошлась, но не пропала: неплохо зарабатывала и жила в свое удовольствие. Еще с Прохоровым начала ездить за границу, покупать там платья, шляпки — всю театральную Москву одевала! Сама носила бриллианты, меха...
Папе казалось, что торговать — низкопробно, но денег занять у бывшей жены при случае не гнушался. Хотя это происходило редко: поводов для общения родители не искали, напрочь потеряв интерес друг к другу. Отец о бывшей жене больше слова не проронил, а мама говорила о нем только в связи со мной: напоминала, что нужно позвонить и пообщаться, а когда я после встречи с папой возвращался обиженным — утешала. Любила меня за двоих.
С отцом мы виделись благодаря бабушкам: маминой — Нине Афанасьевне и папиной — Евгении Эммануиловне, с которой он жил несколько лет после развода. Папина мама с удовольствием приглашала меня к себе. Помню, сидим на кухне, отец выходит из душа в халате. Увидел меня, скучающе говорит: «Ну на, купи себе мороженое» — и достает из кармана банного халата восемь рублей (по тем временам большие деньги для банного кармана!). Откупался? Нет, это была мелочь для него! Думаю, папа даже не знал, сколько мороженое стоит.
Или играем в домино. Бабушка зовет:
— Жень, поиграй с ребенком!
Выиграет два раза и рукой махнет:
— Ну все, учитесь!
Кроссворды папа отгадывал с такой легкостью, будто сам их сочинял. Позже я понял, какая у него была фантастическая память.
В старости бабушка дважды ломала шейку бедра, передвигалась уже плохо, но была в ясном уме. Сидеть без дела не могла: взялась обучать английскому и французскому какого-то соседского мальчика из рабочей семьи... А папа вдруг решил перевести ее на полный пансион в дом старых большевиков. Издевка какая-то! Туда же «ушел» и ее орден Трудового Красного Знамени. При том что деньги у отца уже водились: народный артист имел высшую ставку и постоянную работу на эстраде. Подозреваю, что бабушка не нашла общего языка с его новой семьей и стала лишней в доме. Мне тогда было двенадцать, и она, успокаивая, сказала: «Так будет лучше для всех!» У меня за нее была сильная детская обида. Я навещал бабушку нечасто, но одним из последних видел ее живой. Евгения Эммануиловна очень любила сына и даже если была на него обижена, не жаловалась, защищала. Однажды говорит: «Он был у меня вчера». А я замечаю, что вчера от него всего лишь пришло письмо...
Догадываюсь, что холодность к своим родителям и детям у Евгения Яковлевича от того, что он сам рано лишился отца и фактически вырос без матери. Мой дед Яков Ильич имел выдающуюся биографию: в армии Тухачевского был членом Реввоенсовета, дружил с Калининым, Орджоникидзе, был знаком со Сталиным, Троцким. Он с женой и маленьким сыном поехал в Америку работать во внешнеторговой компании, при том что ни торговых, ни дипломатических отношений между странами еще не существовало и в помине. Весники прожили за океаном четыре года. Наладив там работу, дед переехал сначала в Швецию, затем в Германию, а вернувшись, стал правой рукой Серго Орджоникидзе и за рекордные два года построил металлургический завод-гигант в Кривом Роге.
Яков Ильич занимал очень высокое положение и ни в чем не нуждался: пятикомнатная квартира в центре Москвы, квартира в Кривом Роге, машины, даже служебный самолет... А вскоре после смерти Орджоникидзе их с женой исключили из партии и репрессировали. Говорят, дед по кадровым и партийным вопросам вдрызг разругался с руководителем НКВД, решил улететь из Москвы, сел в свой самолет и... навсегда исчез. Его расстреляли в ноябре 1937 года. Бабушку арестовали через несколько месяцев и отправили в лагерь в Казахстан. Четырнадцатилетний папа сам дважды чудом избежал ареста: сначала, когда за ним пришли домой, вылез через балкон на крышу, в другой раз его уже запихнули в машину, но он выпрыгнул прямо на ходу. На перекладных бежал из Кривого Рога — к всесоюзному старосте. Отец рассказывал мне, как они, находясь в кабинете Михаила Ивановича, оба рыдали — у Калинина посадили жену. Участие первого лица государства помогло мальчику получить комнату в уже опечатанной квартире Весников, где он жил один некоторое время. Позже эту квартиру превратили в коммунальную.
А вскоре началась война, и папа в девятнадцать лет ушел на фронт, пройдя ее до конца. Он награжден двумя боевыми орденами Красного Знамени и двумя медалями «За отвагу».
С матерью увиделся только в 1955 году, уже став артистом. Отношения у них были непростые — слишком много оба пережили вдали друг от друга. Я где-то прочитал, что врачи якобы выявили особую психическую травму у детей репрессированных: чаще возвращалась из ссылки или лагеря только мать и ребенку было свойственно бессознательно ее обвинять. Не знаю... Чтобы до конца понять этих людей, надо было жить в те годы.
Но факт остается фактом: папа вырос очень независимым. И от родителей, и от своих жен, и, к сожалению, от собственных детей. Достучаться до него было сложно... Сколько раз я намекал ему, что болею за «Спартак». Папа как член общественного совета клуба мог взять меня на любой матч, но я так этого и не дождался! Когда мне было лет десять, отец согласился пойти со мной на ВДНХ. Я взял мяч — мечтал показать ему, как умею играть. Отец прихватил режиссера Владимира Любомудрова, чтобы стоял на воротах (по дороге в такси это предполагалось), а по прибытии заказал шашлыки с водкой для гармоничного времяпрепровождения. Но поскольку пить водку при десятилетнем мальчике некультурно, меня вместе с мячом в авоське отправили во дворик шашлычной. Пока взрослые расслаблялись, я полтора часа упражнялся в одиночестве.
На обратном пути папа признался нам с Любомудровым, что служить бы ему еще в армии после окончания войны, если б не футбол. Лейтенант Весник встретил Победу в Кенигсберге, но вскоре его часть должны были отправить (и отправили) на японский фронт. Папа же мечтал поскорее демобилизоваться, как все нормальные люди. И возможность такая представилась: войсковое начальство решило провести футбольное дерби. Артиллерийскую команду, в которой играл Весник, пообещали в случае успеха наградить досрочной демобилизацией. Это было серьезным стимулом, и папа забил решающий гол, причем ногой, в которой засели осколки...
В подтверждение своих слов он выхватил у меня мяч и энергично пнул его в сторону импровизированных ворот, а именно — выхода с ВДНХ. Длинные полы светлого плаща вспорхнули, будто крылья огромной птицы, и мяч, подобно артиллерийскому снаряду, прямой наводкой полетел в гущу иногородних туристов. Угодил прямо в лицо какой-то женщине, разбив очки и нос. Папа уверенно направился к ней, хотел предложить денег, но туристы узнали известного артиста, пострадавшая немедленно его простила, и Весник отделался автографами. Я же сделал вывод, что артистам всегда все сходит с рук. Где бы отец ни появлялся, с кем бы ни знакомился — сразу влюблял в себя окружающих!
Эту выходку, конечно, породили не самые трезвые мысли. Мама рассказывала, как открыла однажды мужу дверь: Весник с Папановым стоят у порога на коленях — приползли от лифта — просят «помиловать». Как-то он даже угодил в милицию. Выручала подруга детства Ольга Аросева, распинаясь перед стражами порядка:
— Артисты — душа нараспашку, такая у нас профессия! Вот и хулиганим порой!
Тут папа закричал ей из камеры:
— Оля, не унижайся, пошли ты их!
И все равно его выпустили!
Хотя отец выпивал, алкоголиком не был. Однажды при мне в Сочи к нему пришел гость — актер Борис Горбатов. Друзья приняли на грудь лишнего... Отец за два часа до вечернего концерта спровадил собутыльника, прилег... и к выступлению был как огурчик.
Когда я подрос, он стал вести себя более сдержанно — наверное, с годами понял, что подает сыну не лучший пример. Старался при мне не пить, не курить, не сквернословить... Но меня эта метаморфоза почему-то не радовала — хотелось, чтобы отец оставался самим собой. Зачем ему вдруг понадобилось играть со мной роль «правильного папаши»?
Ведь я знал отца остроумным, веселым, свободным человеком! Когда мне было семнадцать, мы вместе отправились в Леселидзе. Подъехав к морю, автомобиль остановился, и мы вышли на пляж. Папа — в трусах и кепке. Окинул взглядом горизонт, похлопал себя по груди и произнес: «Хорошо-то как!» Затем, ничуть не смущаясь, снял трусы и не спеша надел плавки. Народу было немного, видели нас или нет, не знаю... Но я чуть не помер со стыда! А для артиста это было так естественно!
Удивительно, но отец очень редко поздравлял меня с днем рождения и исключительно по телефону, а ведь мы оба жили в Москве. Чаще поздравления приходили по почте: четвертушка писчей бумаги с короткими скупыми словами «С днем рождения, сынок!» — и двадцать пять рублей переводом по почте. Я сохранил письма от него, довольно официальные — в них нет души в отличие от тех, что отец писал маме в период влюбленности. В адресованных мне всегда напрягал обратный адрес: «Малый театр, народному артисту Евгению Веснику».
— Хочешь, чтобы на почте все знали, что это письмо от народного артиста? — допрашивал я отца.
— Я постоянно в разъездах, а в театре письма копятся, не пропадут, — объяснял он.
Я же по-детски обижался и всегда назло писал ему на домашний адрес. Задумывался: если бы папа был инженером, мне что, в институт или на завод пришлось бы писать?
Если сам забывал вовремя поздравить отца с днем рождения, он надувался как ребенок. Но никогда не отчитывал, говорил: «Не имею права делать тебе замечания, потому что не воспитывал». Иногда поучал, но так, что я не мог отделаться от ощущения: папа принижает мои умственные способности... Однажды пришел к нему в гости — взялся меня угощать.
— Угадай, что ты ешь? — спросил с хитрым прищуром.
— Курицу.
— А вот и нет — это нутрия. Знаешь, что из них делают шапки?
Я не знал.
— Как, по-твоему, выглядит нутрия? — не унимался отец.
— Вроде большой крысы...
— И как ты можешь это есть?! — всплескивал он руками.
Интересный такой: он дал — я ем! Причем не удивлюсь, если сам же ее веслом и прибил на очередной рыбалке. Кстати, на рыбалку, как и на футбол, отец меня ни разу не брал. Любил ездить в одиночестве. Однажды в Завидово зимой чуть не погиб: поскользнувшись на льду, сломал о край ящика три ребра, не мог от боли нормально дышать и несколько часов карабкался на высокий берег реки. Кое-как добрался до машины, доехал до первого милицейского поста и там потерял сознание. Семьдесят пять ему уже было... А силой и выдержкой оставалось только восхищаться.
И это правдивая история в отличие от многих других — отец любил присочинить для красного словца. Рассказывал на концерте в Доме кино байку, как к нему на рыбалке подъехал полковник на черной «Волге» и, не узнав артиста, попросил: «Шеф, продай рыбы для начальника!» Когда же выяснилось, что это порученец Ельцина, отец сказал: «Бери, ничего мне не надо». Тот взял улов, а потом вернулся с ящиком пива — в благодарность. Когда я вырос, подружился с пресс-секретарем Ельцина и хотел подарить ему кассету с записью этой байки. Отец начал злиться, нервничать и наконец признался: «Я все придумал!»
Его не особенно заботило, какую я выберу профессию — папа всего в жизни добился сам и того же ждал от детей. Директор моей школы очень хотел, чтобы Весник вел у нас театральный кружок. Евгений Яковлевич согласился. Пришел на пару занятий, увидел, что сын не горит, и бросил это дело. Решил: к чему метать бисер перед свиньями? Я, кстати, родился в год Свиньи... Маму, напротив, очень волновало мое будущее, она хотела, чтобы я стал артистом. Как-то отправила к педагогу Щукинского училища Юрию Авшарову. Тот меня послушал и поинтересовался:
— Хочешь стать артистом?
— Мама хочет.
— Иди, не мучайся...
Я учился на первом курсе вечернего отделения экономического факультета МГУ, когда пришла повестка в армию — тогда и студентов забирали. В военкомате сообщили: «Направляем на Дальний Восток в подводники на три года!» Мама не на шутку всполошилась, позвонила бывшему мужу. Отец при своих связях, конечно, помочь мог... Вскоре сообщил «радостную» новость: «Договорился! Будешь служить в Москве, а вечером ходить на занятия в МГУ. Армия сделает из тебя мужчину!» Мама выругалась нецензурно, общий смысл сводился к фразе: каким ты был, таким ты и остался. И через три дня сама все уладила — меня «отмазали».
Когда решил с вечернего отделения перевестись на дневное, опять обратился к отцу. Всего-то требовалось, чтобы солидный человек принес заявление заместителю министра образования. В приемной Весник говорит секретарю: «Знаете, я тут пришел попросить за сына, но, по-моему, это незаконно». Секретарь, которая была приятельницей мамы, потом смеялась: «Хорошо, что к министру его не пустила!» А так мое прошение подписали практически не глядя.
После окончания университета восемь месяцев не мог устроиться на работу. Обращался в семьдесят восемь организаций, но это были времена повсеместного сокращения штатов. А я уже женился. Пришлось в последний раз обратиться к папе с просьбой устроить меня в планово-экономический отдел завода «Прожектор», где Евгений Весник числился членом бригады коммунистического труда, своим примером крепя смычку интеллигенции и пролетариата. «Не умею просить, — отрезал он, — добивайся всего сам».
И больше я никогда не обращался за помощью к отцу. Поэтому отнюдь не родство с известным артистом, а провидение в лице друга-сокурсника вскоре привело меня в кино — сначала устроился администратором, а через пять лет — директором съемочной группы на Киностудии имени Горького. Окончил директорские курсы Госкино, хотел поступить на Высшие курсы сценаристов и режиссеров, но режиссер Грамматиков не захотел дать рекомендацию. Горжусь, что работал на фильмах «Гостья из будущего», «Зона Любэ», «Гулящие люди» и даже на последней кинокартине, в которой снимался папа, — «Белый танец».
Всего же у Евгения Весника вышло сто фильмов, семнадцать радиопостановок, многие помнят его фантастически популярный эстрадный дуэт с Геннадием Дудником. А после перестройки отец в кино разочаровался: «Снимаете одно говно!» Знаю, он мечтал о своем театре, но не вышло — договариваться Евгению Яковлевичу с его прямолинейностью и нежеланием находить компромиссы было сложно. Отец ушел из Малого театра, но без работы не остался — не тем он был человеком, чтобы сдаваться: вел колонку в еженедельной газете, авторскую передачу на радио «Говорит Москва», выступал в театре «Сфера», поставил в Кривом Роге спектакль «Чистка» о своей семье. Из-под его пера вышло девятнадцать книг. Уважаю отца за творчество, которое било через край, выплескивалось шутками, воспоминаниями, подначками в разговорах...
На его фоне я могу показаться неудачником: ни поклонников, ни книг... Но хочется верить, что отсутствие подобных достижений удалось уравновесить семейными ценностями. Я тридцать шесть лет прожил с одной женщиной, нам не пришлось делить детей, унижать друг друга разводами. Как в анекдоте: «Зарезать хотел, а развестись нет!» Хотя случалось всякое, но пример родителей всегда оберегал от резких движений.
Со Светой я познакомился в студенческом лагере. С удивлением узнал ее фамилию — Городничая. Словно в честь папиной любимой роли! Ну как после такого знака не жениться? Шучу, конечно... А по поводу упомянутой роли приключилась такая история. В шесть лет я впервые попал в театр на премьеру «Ревизора». И во время самоуничижительного монолога папы в роли Городничего не выдержал — решил ему помочь. Заорал из ложи на весь театр: «Папа, папа, они тебя обманывают! — указывая пальцем в дальний угол сцены, где за вешалкой прятался Хлестаков в исполнении Юрия Соломина. — Папа, он вон там!»
Смеялись все — и зал, и актеры: у Весника слезы, у Соломина истерика, артисты за сценой хохочут в голос, а я все не унимаюсь, кричу, папу выручаю! Бабушка хватает меня в охапку и тащит из директорской ложи к служебному входу. А я продолжаю упираться и вопить, требуя справедливости! Потом посмотрел этот спектакль девятнадцать раз, он был моим любимым в папином репертуаре...
Так вот, о женитьбе. Папа на свои свадьбы меня, к счастью, не приглашал. А я на свою единственную свадьбу позвал — без особой надежды на согласие. Отец на торжество не пришел, отказал в довольно пошлой и обидной форме: «Ты же не познакомил меня со своей девушкой до свадьбы. А вдруг ей сорок лет и у нас с ней что-то было? Может получиться неловко...» Я положил трубку.
Спустя некоторое время, правда, пригласил меня с женой в ресторан «Метрополь» — «столовую» Малого театра. Видимо, что-то шевельнулось в душе. Шевельнулось, да не стронулось. Думал, пообщаемся. А папа, чтобы не заскучать, как на наших свиданиях в детстве позвал еще и приятеля — артиста Романа Филиппова. В результате мы со Светой весь вечер слушали байки старых товарищей.
В 1983 году у папы родился первый внук, я поддержал традицию, назвав сына Евгением. Получается, четвертым — ведь и бабушка была Евгенией! Отец приехал на него посмотреть — на этом все их общение и закончилось. Через несколько лет я привел Женю на концерт деда. Спрашиваю:
— Как тебе внук?
— Где?
— Вот, Женя.
— Да ты что?!
Так долго не видел ребенка, что не узнал.
Через девять лет родился Филипп — та же история. А ведь мои дети — единственные продолжатели рода Весников. Не раз пытался ставить себя на место отца: неужели неинтересно, какие они, похожи ли на тебя? Оправдание у него было всегда довольно прямолинейным: «Я плохой дед, не знаю, о чем с ними говорить».
А мы-то с женой постоянно рассказывали детям об их знаменитом дедушке, ставили в пример. Если Женя не мог выучить стихотворение, заданное в школе, я его упрекал: «Как не стыдно? Дед — народный артист!» Как-то после внушения сын встал на табуретку, чтобы с выражением прочитать заданное на дом, и важно начал: «Алексей! Петрович! Пушкин!» Мы со Светой грохнули со смеху.
Наши дети выросли: Женя — финансовый директор крупного завода, Филипп учится на журналиста. У старшего растут Ева и Ксения Весник — мои внучки. Как-то невестка летела с дочкой в Болгарию. И надо же такому случиться, что соседкой по креслу в самолете оказалась Ольга Аросева. Маленькая Ева вела себя весь полет идеально. Не плакала, веселила соседей. Она вообще очаровательная в свои шесть лет. Прощаясь, Аросева, не зная, кто перед ней, сказала моей невестке:
— Потрясающая девочка, у нее большое будущее!
Наша Катя нашлась:
— Конечно, ведь она Ева Весник — правнучка Евгения Яковлевича!
У Аросевой выступили слезы.
Горжусь детьми и больше всего боюсь повторить судьбу отца. Хочу сохранить добрые отношения с сыновьями, быть им интересным. Чтобы приходили просто так, звали к себе, с собой. Евгений Яковлевич-то в любых отношениях на первое место всегда ставил свою персону. Хотя после его смерти, по словам вдовы, нашлась записка, в которой папа уверял, что свою последнюю семью считает «первой и единственной». А всего, что до этого, — будто и не было...
Мой младший единокровный брат Антон родился от четвертой жены Галины Зенкиной — прожил с ними папа, к сожалению, тоже недолго. Еще я нашел внебрачную дочь Весника, ее зовут, как и мою родную сестру по матери, Ольгой. Уже после смерти отца новый знакомый совершенно случайно поведал, что дружит с дамой, у которой есть дочь от народного артиста. Это была семейная легенда, о которой стеснялись говорить, но все знали об этой девочке. Ее мама, испугавшись богемной артистической жизни, не захотела обременять себя отношениями, сказала Евгению Яковлевичу спасибо и разорвала связь. Мы встретились с сестрой, и я нашел ее очень похожей на папину маму.
Артист бесконечно одинок, самый близкий ему человек — суфлер! Мой придирчивый взгляд на публичного человека — субъективное отношение капризного недолюбленного ребенка. Однако истории взросления детей Евгения Весника оказались похожими. Брат Антон, как и я, убежден, что артисты просто не умеют любить. Наверное, нам так проще принять и понять отсутствие интереса Евгения Яковлевича к родным отпрыскам. И то, что главной он считает семью, где у него своих детей не было. Может, дело и не в детях вовсе. Просто последняя жена Нонна Гавриловна Каменева относилась к нему как к живому памятнику. Убежден, что только ее усилиями отец дожил до восьмидесяти шести лет — она целиком посвятила себя служению мужу. Всячески оберегала, приучала к правильному образу жизни.
Моя мама помнила Нонну с тех времен, когда еще существовала наша семья. Каменева была замужем за армейским командиром отца Нилом, жили они в Ленинграде и изредка приезжая в Москву, останавливались у Весника. В какой момент у отца с Нонной начались романтические отношения, не знаю. Она ушла от мужа, переехала в Москву. Дочь и сын остались с Каменевым в Ленинграде. Сын Александр маму так и не простил, а дочь Марина, окончив школу, приехала в Москву, устроилась в книжный магазин, вышла замуж. Она готовилась поступать в театральный и обратилась к Веснику за помощью. Тот не отказал — написал записку своему другу Этушу, запечатал в конверт и велел передать. Сам со смехом мне рассказывал о содержании той записки: «По-моему, таланта нет, поступай как знаешь!» Марине, естественно, никто ничего не сказал... Она не поступила. Дальнейшая жизнь показала: и правильно сделала.
Нас с Мариной познакомили, когда мне было лет семнадцать. Мы очень подружились: дочку Нонны тепло приняла моя мама, девушка часто бывала у нас в гостях. А вот отношения с артистом Весником у Марины поначалу складывались драматично. Отец издевательски называл падчерицу «торгашкой», отказываясь лишний раз пускать в дом. Нонна при муже боялась звонить дочери, выходила к уличному автомату. И спешила поскорее распрощаться: мол, пора бежать, а то будет ругаться.
Моя мама познакомила Марину с будущим мужем, обеспеченным человеком, отчасти благодаря ему она состоялась как бизнесвумен и начала помогать семье народного артиста. Падчерица тут же стала для Весника любимой дочкой! Мы же с Антоном в жизни отца и его последней семьи растворились как соль или сахар в воде. Одинаково вредные!
Однажды я с цветами приехал к отцу на день рождения. Дверь открыла Нонна Гавриловна. Даже не пригласила зайти и именинника не позвала. «Извини, — говорит, — у нас народу много». Я отдал цветы и уехал. До сих пор не знаю, в курсе ли был отец, что я заходил. Ему не пожаловался, знал ответ: «Ну взял бы и прошел! Чего растерялся?» Но у меня тоже есть гордость: зачем навязываться, если тебе не рады?
В 1991 году отец попросил помочь издать первую свою книгу «Дарю, что помню». Начинать всегда трудно, даже если ты известный артист. Я обратился к приятельнице, с которой дружил много лет, жене главного редактора в известном издательстве. Весник получил свой тираж ко дню семидесятилетия. Подписал мне экземпляр: «Здоровья жене твоей и пацанам. Надеюсь, что страна, за которую я воевал, подарит семье твоей жизнь, похожую на заслуживающую уважения».
Как-то зашла к нему та самая жена главного редактора — обсудить переиздание книги. Папа предложил выпить... Нонна, вернувшись домой, застала на кухне «пьянку». После чего папа передал мне ее слова: «Чтобы этой шалавы в нашем доме больше не было!» Той, которая ему помогла издать пять книг, кандидата философских наук, между прочим!
Из третьего переиздания своей первой книги папа изъял все фотографии сыновей — и мои, и Антона. В главе про семью фигурировали только Нонна с приемной дочерью... Однако после его смерти я пролистывал книгу и случайно обнаружил: три страницы про нас с Антоном папа все-таки написал в главе о... Японии! Будто спрятал своих сыновей от глаз внимательного цензора! Плавно от созерцания местного колорита перешел к сожалению, что не может разделить эти впечатления с детьми. И знаете, в его словах чувствуется искренняя печаль о том, что наши отношения не сложились...
В 1990 годы я работал в рекламе, имел возможность помогать отцу в голодное для артистов время. Предложил записать сказки любимого им Салтыкова-Щедрина на кассеты. Думал, прочтет две-три, а папа загорелся — отработал целых тридцать три, девять месяцев читал в студии звукозаписи. Стоило это, между прочим, двенадцать тысяч долларов, а я за две тысячи в те годы квартиру купил на Таганке. Но мне не было жалко вложенных средств — тот комплект из десяти аудиокассет тоже стал подарком отцу на семидесятилетие. Единственное, о чем мечтал, — услышать от него хоть раз в жизни простое человеческое спасибо. А вместо этого, будучи не в настроении, отец однажды заявил: «Ты неблагодарный, работаешь в низкопробном кино».
В 1998 году мы затеяли новый совместный проект: решили записать на видео «Историю города Глупова» Салтыкова-Щедрина, которую отец должен был читать уже в костюмах, выступая один во всех ролях. Я снял помещение в санатории в Рузе. Девять дней мы работали: он по два часа гримировался и по три читал на камеру. Оставался последний съемочный день, но самый главный — связующий все части сюжета. А отцу вдруг разонравилась работа. Перегорел и отказался заканчивать съемки. Его не волновали ни потраченные средства, ни все те люди, которые вокруг него скакали девять дней подряд...
После этой выходки за оставшиеся десять лет его жизни мы виделись всего пару раз. Отец понял, что я обиделся, но, как обычно, народному артисту оказалось трудно признать свою вину. Проще выразить недовольство... «Ты мне не сын! Не хочешь сменить фамилию?» — как-то обратился по телефону с предложением. Но семья — это не всегда там, где хорошо. А фамилия — не всегда семья. Еще есть незримые кровные узы, с которыми надо хоть как-то считаться, — это то, что было до тебя и останется после... И это важнее сиюминутных эмоций. Мы с отцом так и не нашли в себе сил, чтобы наладить отношения. Думаю, обиды мешали нам обоим, жаль, что понимание этого пришло ко мне слишком поздно.
Когда узнал, что отец слег в больницу с тяжелым диагнозом, я его навестил. Пытался поговорить по душам: «У тебя было пять жен, скажи, это имело смысл? Стоит ли держаться за единственный брак?» Такой непростой тогда выдался в моей семье период и не с кем было поделиться. Но вот передо мной умудренный опытом мужчина — мой отец! Отвечать он начал издалека, с шутками-прибаутками, но так до сути и не добрался... Неожиданно в палату вошла Нонна — узнав, что я приеду, тоже поспешила прибыть. Села рядом, и при ней откровенничать стало уже неудобно. Эх, папа, папа. Ты ушел и унес с собой возможность последней красивой сцены: мы встречаемся и говорим, прощаемся, прощаем...
Его жена даже не удосужилась сообщить нам с братом о смерти отца — печальную новость я узнал от стороннего человека. Надеясь, что тревога ложная, связался с Антоном: брат с Нонной Гавриловной общался больше меня, но и про него в этой ситуации позабыли. На похороны нас тоже никто не пригласил. Как никогда остро мы с братом ощутили себя по отношению к родному отцу чужими. Неужели даже проститься с ним оказались недостойны?!
Отец несколько раз мне говорил: «Когда умру, развейте мой прах над Москвой-рекой». Но на сорок первый день урну захоронили на Троекуровском кладбище. Задело то, что его последнюю просьбу не выполнили. А когда я позвонил Нонне Гавриловне — услышал: «Только умер — сразу появились дети лейтенанта Шмидта!» Это о родных-то сыновьях! Причем о наследстве я и не думал. Отец уже сделал подарок моей семье, когда отдал дачу в поселке Малого театра. В девяностые годы выяснилось, что дом надо достраивать самому, так что папа сопроводил подарок словами: «Вложишь немного — и все будет хорошо!» Я принял дачу с благодарностью, дом достроил... А в завещании хотелось увидеть лишь его последнюю волю, но мне его так и не показали.
Мамы не стало на следующий год. Я увидел в этом какой-то мистический знак: сорок шесть лет они с отцом не жили вместе, не виделись, были чужими людьми, а ушли друг за другом! Мне их очень не хватает. Изредка общаюсь с родителями во сне. Папа приходит и просто смотрит с добрым прищуром, как нередко в молодости. А мама по-прежнему успокаивает, как бывало после моих краткосрочных свиданий с отцом, когда она оправдывала его душевную черствость тем, что занят, воевал, не понимает детей, да мало ли еще чем...
Подпишись на наш канал в Telegram