Тридцать первого мая на странице Павла в «Фейсбуке*» появилась следующая запись: «Спасибо всем, кто меня поддерживал! Ваши добрые сердца были маяком надежды на непростой дороге... Увидимся, друзья». В этот день ведущего артиста Большого театра Дмитриченко, осужденного по делу о нападении на Сергея Филина, выпустили на свободу.
— В тюрьме я провел три года: суд решил освободить раньше срока. К счастью, удалось выжить, несмотря на попытки со стороны тех, кто меня засадил, сделать все, чтобы уничтожить неугодного им человека. И вправду, все, что нас не убивает, делает сильнее. Теперь знаю — это не просто слова. Если тебе дается испытание, его нужно пройти достойно.
Я снова оказался в Москве, рядом — родители, друзья, любимая, самая прекрасная на свете жена. Ни на кого не держу зла, хотя считаю себя наказанным ни за что. Я отпустил эту ситуацию. Но мой выход из тюрьмы был встречен очень бурно. Адвокат Сергея Филина заявила в телеинтервью, что меня освободили незаконно: «Дмитриченко должен сидеть. Если он не признает свою вину, значит, он опасен!» После таких заявлений меня просто смешит их юридическая безграмотность. Я прекрасно знаю, кто стоит за всей этой историей, но не испытываю чувства ненависти и жажды мести. Есть только один вопрос: зачем у меня украли три года жизни?
...Это случилось семнадцатого января 2013 года. Через полчаса все телеканалы, радио и Интернет взорвались: «Худруку Большого театра Сергею Филину плеснули в лицо серной кислотой!», «У Филина ожоги на лице!», «На Филина совершено покушение!» История, как настоящий триллер, обрастала все новыми подробностями, версиями, догадками. Журналисты отреагировали с такой молниеносной быстротой, словно сидели в засаде в сугробах темного двора, где произошло нападение.
Большой театр на следующий день напоминал штаб боевых действий — за кулисами множество телевизионных камер со всего мира. Журналисты примчались освещать громкий криминальный скандал. Бесконечные пресс-конференции, интервью, артисты балета растеряны и подавлены... Все наперегонки строили версии: кто-то говорил, что это месть, кто-то считал, что таким способом хотели занять кресло худрука, многие были уверены — «шерше ля фам», выдвигалось даже такое предположение — не само ли руководство театра все это и организовало? Уж очень быстро, буквально с первых минут пошла атака на Николая Цискаридзе. Филин, который уехал на лечение в Германию, в интервью Der Spiegel заявил: «Цискаридзе должен сидеть в тюрьме!» Это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Знаменитого на весь мир танцовщика вызывали на допрос, его преследовали СМИ. В одном из интервью Николай заявил: «Это травля. Уверен, случай с Филиным — спланированная против меня акция». Действительно, дикость!
Моя часть истории началась почти три месяца спустя. До этого жил обычной жизнью. Съездил на фестиваль «Бенуа де ля данс» в Италию. Ни от кого не прятался, не скрывался. А ведь мог бы остаться за границей и не возвращаться...
Пятого марта в пять утра в квартире на Тверской, которую я снимал, раздался звонок. На пороге — семеро, среди них следователь, который приходил в Большой театр: «Будем проводить обыск и искать вещественные доказательства».
У меня сразу же отобрали телефон и компьютер. Я не мог даже никому позвонить. Когда обыск закончился, в приказном порядке велели одеваться. Я пытался понять причину столь яростной активности и прихода ко мне спустя аж три месяца после случившегося: «Если я в чем-то, по-вашему, виноват, предъявите обвинение». Но они настойчиво повторяли, что у них приказ. Так меня, лишив связи и не предъявив обвинения, усадили в машину и увезли...
В отделении находился до поздней ночи. Не давали ни есть, ни пить. Начался многочасовой допрос. На меня сразу же стали давить. В какой форме это происходило, не хочу вспоминать, одно скажу: это были непростые часы. Меня убеждали дать показания против Николая Цискаридзе. Но я не стал клеветать на коллегу, даже чтобы спасти собственную шкуру.
В следственном изоляторе продержали одиннадцать дней. Первое время у меня не было адвоката. Надеяться было не на кого — фактически я был предоставлен самому себе. Понимаю, задача стояла простая: психологически сломать задержанного.
Только на пятый день смог передать близким и друзьям записку: «Ничему не верьте!» Чтобы нанять адвоката, средств у меня не было, у родителей-пенсионеров тоже. Так что собирали деньги артисты и работники Большого театра.
— А как родители восприняли ваш арест?
— Тяжело. Очень за близких переживал: кроме меня у родителей еще две дочки. Я самый младший — единственный кормилец в семье. У мамы сахарный диабет, она инвалид второй группы, ей нельзя волноваться. Но они молодцы, держались.
Мама родила меня в сорок два года, так что я поздний ребенок. Она как артистка балета была уже на пенсии. Павлом меня назвали в честь дедушки, папиного отца — военного летчика. А мой прадедушка со стороны мамы был священником.
Только через две недели после ареста наконец разрешили свидание с родителями. Мы сидели друг против друга, разделенные двумя толстыми стеклами и решетками, с телефонными трубками в руках. Видел, что мама едва сдерживает слезы, а папа с трудом даже старается улыбаться, хотя это непросто в таких условиях. Но мы шутили, подбадривали друг друга как могли. Старались скрыть волнение. Я знаю, что мои родители ни секунды не сомневались в моей невиновности. Как, впрочем, друзья и коллеги.
Спасибо всем, кто поддерживал в трудную минуту не только меня, но и моих родителей. Удивительно, пока сидел в тюрьме, обзавелся массой новых друзей, которые писали мне письма. Они помогли пережить это непростое время.
— Что происходило тогда в театре?
— Седьмого марта, через два дня после моего ареста, состоялось собрание. На сцену созвали всю труппу — кроме балетных были артисты оперы и оркестра. На встречу пришли представители следствия и адвокат Филина. Было сказано, что дело раскрыто, Дмитриченко виновен. Труппа возмутилась: «Как можно обвинять человека, ведь еще идет расследование?!»
Цель собрания была ясна: настроить всех против меня. Но артисты, с которыми бок о бок проработал одиннадцать лет, прекрасно знали, какой я на самом деле. Ими было трудно манипулировать. Коллеги за меня боролись, несмотря на то что на них оказывалось давление. Все артисты театра сплотились и выступили единым фронтом в мою защиту. Сразу же после собрания триста коллег, в том числе и Николай Цискаридзе, подписали открытое письмо. В нем говорилось, что существует презумпция невиновности и нельзя обвинять человека до суда, тем более использовать СМИ в грязной информационной войне.
Через восемь месяцев начался суд. Заседаний было двадцать восемь! Я вину свою не признавал, доказательств не было, поэтому процесс шел трудно. Я не знал, какая пытка ждет впереди. В одном из телеэфиров меня показали в наручниках. Друзья писали: «Паша, что с тобой? Ты на себя непохож. Круги под глазами, лицо сильно осунулось».
Я действительно очень похудел. Рано-рано утром, когда всем разливали чай и разносили еду, меня увозили под предлогом следственных действий.... Сажали в газели в узкий «стакан» (железный короб) и держали там по пять часов. Руки в наручниках затекали, я не мог вытянуть ноги, от этого нестерпимо болели колени. А дело было ранней весной. Едва двигатель машины выключали, меня охватывал жуткий холод. Я сидел согнувшись в три погибели и думал только об одном: когда же это закончится? А после того как начались суды, поднимали в пять утра, помещали в закрытую прокуренную комнату и держали там по четыре — шесть часов. Выдавали сухой паек, его даже запить было нечем. После заседания опять длинный путь обратно в СИЗО... Только где-то к трем ночи я оказывался в камере. Там ждала кружка с холодным чаем, кто-то из сокамерников делился куском хлеба. А назавтра опять в пять подъем. Еле успевал умыться и просмотреть бумаги, чтобы как-то подготовиться к следующему заседанию.
Старался быть спокойным, терпел. Конечно, можно кричать, биться головой о стену, но это ведь не поможет. Станет только хуже. Кто-то очень мудро заметил: «Не можешь изменить ситуацию — измени отношение к ней».
Я словно замер. У меня была задача — выжить! Как ни странно, сконцентрироваться в экстремальной ситуации помогла профессия, ведь перед выходом на сцену каждый раз приходится собираться. Я старался смотреть на происходящее со стороны, будто все это — не со мной. Казалось, что снимают фильм и я один из героев этого затянувшегося, срежиссированного кем-то приключения.
В зале суда царила повышенная секретность, никому не разрешали снимать процесс на камеру. Будто судили государственного преступника.
Я просил маму не посещать заседания, жалел ее, не хотел, чтобы расстраивалась. Но мама есть мама. Она все равно приходила, незаметно садилась в уголочке в заднем ряду. Естественно, я видел ее, как и слезы, которые мама пыталась прятать.
Николай Цискаридзе тоже приходил на суд. Он знал, что я непричастен к этому делу. Весной в программе «Зеркало для героя» Цискаридзе сказал обо мне: «Невинно осужденный человек». Было приятно читать в его интервью: «Я не верил и по сей день не верю в виновность Павла». То, что он решил поддержать меня в прессе, — несомненно смелый поступок. Никогда не забуду его напутствие: «Паша, держись!» А ведь мы никогда не были друзьями. Николая Максимовича я очень уважаю как личность, как человека, у которого есть свое мнение. Он профессионал в балетном мире, и я горжусь тем, что с ним знаком.
— У каждого преступления есть мотив...
— Следствие активно его искало, потому что нет мотива — нет преступления. Месть и личную неприязнь пытались всунуть в дело сразу. Но этот мотив отпал. В интервью одной балерины читал «фантастику» о том, что я требовал у Филина сделать меня премьером. Но это никак не входило в компетенцию худрука. Ей ли, балерине, этого не знать?
Потом взялись за мотив ревности. Его с удовольствием подхватили СМИ: молодая балерина Анжелина Воронцова, неравнодушный к чарам девушки Филин и ревнивый злодей Дмитриченко. Любовно-криминальное либретто для небольшого балета. Но и этот мотив отпал. Анжелину приплели к делу, потому что она была ученицей Николая Цискаридзе. А поскольку у нас с ней были хорошие отношения, решили все красиво «увязать» в один узел. История получилась бы, если бы я не выдержал угроз, постоянного давления и дал показания против Цискаридзе, как хотел следователь. Поскольку от меня этого не добились, последнего звена в цепочке не хватало...
Остался третий мотив — якобы я хотел занять место худрука. Но и тут вышел облом. Мне было двадцать девять лет, я хотел танцевать, а что самое главное — меня это вообще не интересует. И потом по уставу Большого театра худрука назначает генеральный директор по согласованию с Министерством культуры. Не думаю, что они стали бы назначать на административную должность плотно задействованного в репертуаре молодого артиста.
— Анжелина Воронцова в интервью «Коллекции Каравана историй» призналась, что вы собирались пожениться. Но очень скоро уехала в Петербург, стала выступать на сцене Михайловского театра и вышла замуж за его музыкального руководителя и главного дирижера Михаила Татарникова. Что между вами произошло?
— Приятели, приезжая в колонию, говорили, что Анжелина дала интервью о наших отношениях, и не одно. Это ее право. Но она не была моей невестой, я не собирался на ней жениться. Считаю, что связывать свою судьбу нужно только с душевно очень близким человеком. А мы с Воронцовой просто друзья, ничего большего между нами нет и не было. Искренне рад, что она танцует на сцене Михайловского театра, что вышла замуж. Очень здорово, что в жизни Анжелины все сложилось прекрасно.
— Так какой мотив преступления в итоге был выбран?
— Остановились на следующей версии: я был недоволен распределением ролей и зарплат для двухсот пятидесяти артистов балета. Да у меня памяти не хватило бы держать в голове, кто что танцует! И не буду же я всех обходить и спрашивать, довольны они зарплатой или нет. Дон Кихота из меня сделали! Да у меня и времени на это не нашлось бы. Помимо театра было полно занятий: и спорт, и борьба. В замечательном городе Ступино устраивал благотворительные концерты для ветеранов Великой Отечественной войны, бесплатные мастер-классы для балетных школ, даже был награжден грамотой за вклад в развитие культуры города. В единственный свой выходной занимался строительством дачного поселка артистов Большого театра.
— А как вы вообще попали в балет?
— Родители танцевали в ансамбле Игоря Моисеева и меня решили отдать в балет. С шести лет занимался во Дворце пионеров, потом поступил в хореографическое училище. На госэкзаменах в 2002 году меня пригласили в Большой театр, и я прошел весь путь от артиста кордебалета до солиста. Помню, как вначале статистом стоял в заднем ряду.
Григорович меня заметил благодаря моему дорогому педагогу Василию Степановичу Ворохобко. Мы записали на камеру партию Яшки из балета «Золотой век», и он отнес видео Юрию Николаевичу. Тот посмотрел и даже пожурил: «Ты почему его раньше мне не показывал?» Потом пошли «Спартак», «Лебединое озеро», «Иван Грозный»...
Но не все так удачно складывалось. В конце первого сезона после травмы начались проблемы с ногой. Я перенес несколько операций. Рана загноилась. Долгое время не мог танцевать, даже подумывал уйти из балета. Если бы тогда сказали, что через несколько лет станцую Спартака, не поверил бы...
Я был ведущим солистом балетов Юрия Григоровича и горжусь этим. Он — живая легенда балетного мира, отношусь к нему с большим уважением. Все артисты театра его с любовью называют «наш дедушка». А моим вторым отцом в творчестве стал Василий Степанович. К сожалению, он скончался, когда меня упекли в тюрьму, и я не смог с ним попрощаться... Это была самая тяжелая потеря для меня.
Когда судья произнесла «Виновен!», у всех присутствующих в зале был шок, так как не прозвучало ни одного доказательства. Даже в мыслях не мог представить, что мне будет вынесен обвинительный приговор.
Ну, случилось и случилось. Я не опускал руки. После суда потянулись дни, полные неизвестности. Они все были похожи один на другой: ночь, день и снова ночь. Прошел почти месяц. Я не знал, куда повезут, — это держалось в тайне. Наконец в камеру пришли и сказали: «С вещами на выход!» А потом повезли на поезде в неизвестном направлении. Вагон очень напоминал столыпинский — с решеткой на окне. Я такой на картинке в учебнике истории видел. Как сейчас помню: из зарешеченного окна каторжане кормят голубей.
Ехали, ехали. Вдруг останавливаемся.
— Что за место? — спросил у ребят.
— Рязань.
Меня поместили в следственный изолятор. В камеру на десять человек набили двадцать пять. Спали по очереди, на полу лежало всего десять матрасов. Через три дня повезли в колонию под Рязанью. Там я и провел два года... Старался ото всех держаться на расстоянии, никого к себе не подпускал. Жил по своим, человеческим правилам, мне не интересен уголовный мир. Как на воле жил, так и там продолжал жить.
— А это возможно?
— Все зависит от человека. Конечно, кто-то пытался себя показать. История, к которой меня приписали, получила большую огласку. Многие любопытствовали — подходили, спрашивали. Кому-то отвечал, а если задавали глупые вопросы, посылал куда подальше. Друзей среди уголовников не появилось. Со мной сидели люди с двумя и тремя высшими образованиями, финансисты, юристы — вот с ними и общался.
В колонию приезжали журналисты, но я отказывался с кем-либо говорить. Тем более что рядом постоянно находились сотрудники колонии и все контролировали.
Жили в бараках. Каждый — на сто мест. Кровать железная, как в армии. Я не служил, артистам балета дают отсрочку, зато теперь имею полное представление о казармах.
Что помогало выжить? Наверное то, что даже там, в колонии, я продолжал бороться. Поддерживала мысль, что завтра меня отпустят. Каждый день я надеялся. Писал по инстанциям, требовал справедливости. И естественно чувствовал огромную поддержку друзей и родных.
Я сразу решил ограничить круг посетителей отцом и двумя близкими товарищами. С одним, Женей Сазоновым, дружили с первого класса, вместе пришли в театр в 2002-м. Настоящая мужская дружба. Даже если ночью Женьке позвонишь, он тут же примчится. Это дорогого стоит. Другой, Василий Жидков, старше меня. Удивительный человек. Не помню случая, чтобы отказал в помощи, сломя голову бросается выручать. Мне даже было неудобно его о чем-то просить. С друзьями во время свиданий мы общались через стекло по телефону. Смотришь, улыбаешься, шутишь и понимаешь, что они остаются такими же — никогда не предадут, не бросят в беде.
Они собирали письма, гостинцы и как почтовые голуби привозили мне. Я храню более трех тысяч посланий. Все они написаны от руки, тем и дороже, потому что в каждое слово вложена душа. Меня поддерживали Юрий Николаевич Григорович и многие педагоги Большого театра. Коллеги сами подходили к моим друзьям, интересовались: «Что Паше послать?» Я передавал через ребят: «Спасибо, ничего не надо. У меня все есть». Но это бесполезно. Мой педагог Александр Николаевич Ветров привез из Америки специальные стельки с подогревом, чтобы у меня ноги в колонии не мерзли. Но, к сожалению, стельки не пропустили из-за электронного девайса. Наша буфетчица тетя Соня передавала мои любимые пирожки с клубникой...
Даже оказавшись в тюрьме, продолжал бороться. За моей спиной была такая мощная поддержка артистов Большого театра, что я не имел права их подвести и опустить руки. Ведь мы — как одна большая семья...
— До ареста вы считались неформальным лидером артистов Большого театра?
— Так сложилось, что я всегда защищал интересы коллег. Многие артисты подходили ко мне и просили: «Паш, можешь помочь? Вот здесь Трудовой кодекс нарушен...» И я разбирался. Почему все шли ко мне? Да потому что я мог честно и прямо в лицо начальству сказать все, что думаю. Многие боялись это делать, и это нормально. Может, как раз ненормально, что я не боюсь. Всегда свободно высказывал свое мнение. Наверное, это раздражало. Как обо мне кто-то сказал: «Правдолюб». Я никогда не был подхалимом, не умел держать язык за зубами. Моя прямота — это и достоинство, и недостаток. Но для меня важно говорить правду. И потом, я ни от кого не зависел, потому что танцевал в постановках Юрия Григоровича. Балетмейстер лично ставил меня в свои балеты.
Когда пятого марта меня посадили, артисты театра на собрании единогласно проголосовали за то, чтобы я стал профсоюзным лидером уже официально, убрав с этой должности Филина. При том что я находился в следственном изоляторе!
Друзьям я безумно благодарен. Они ведь и моих родителей поддерживали — заменяли меня как могли. Маме я часто звонил по таксофону. Она бодрым голосом передавала приветы от близких и соседей (мы живем в доме артистов Большого театра). А в конце разговора всегда говорила: «Я держусь, Паша, не переживай за меня. Все в порядке!» На свидания я маме ездить не разрешал, боялся за здоровье: зачем ей эти негативные эмоции? Так что навещал только папа. Несмотря на то что ему немало лет, ездил ко мне, помогал все это вытерпеть, не показывал, как сам переживает. Мужественный, сильный человек. С ним в колонию под Рязань приезжала моя любовь Яна. Мы познакомились еще до истории с покушением на Филина. Пересекались у общих приятелей, на каких-то мероприятиях. По профессии она — дизайнер по костюмам и стилист.
Когда мне было разрешено в СИЗО получать письма, одно из первых пришло от Яны. Начал читать и уже не мог оторваться. Она рассказывала какие-то истории из своей жизни, вспоминала смешные моменты. Но вот что удивительно — каждое слово, написанное ее рукой, попадало прямо в сердце: «Мои слова никогда не ограничатся количеством листов, так же как и мое тепло и нежность только для тебя, мой дорогой. Если что-то сочиняется из стихов и есть желание этим поделиться — пиши. Думай о будущем, планируй, загадывай, мечтай, мечтай и мечтай! Снова и снова делись любыми мыслями. Главное — пиши! Пока что могу обнять тебя своими словами. Но это только пока... Знаю, точно знаю, что ни время, ни какие-то обстоятельства на сегодняшний момент не властны над моим огромным желанием тебя увидеть. Просто буду подпитывать его каждый день».
В конце письма были стихи, которые заканчивались так:
Нам до грядущего нет дела,
и прошлое не мучит нас.
Дверь черную в последний час
мы распахнем легко и смело.
Я верю сказкам вековым
и откровеньям простодушным:
мы встретимся в краю воздушном
и шуткой звезды рассмешим.
Я не знал, что автор строк — Владимир Набоков, но они тут же впечатались в память, настолько были пронзительны...
Удивительно, но мы не так много знали друг о друге, а создавалось впечатление, будто знакомы всю жизнь... У любви не существует ни стен, ни решеток. Для нас не было никаких преград. Мы довольствовались тем, что могли слышать друг друга через письма. И очень скоро я понял, что это самый прекрасный подарок в моей судьбе, она как ангел... Я влюбился.
Еще во время суда Яна ходила на каждое заседание. Я привык к этому, искал ее глазами, и когда находил, становилось легче. Мы смотрели друг на друга: я из-за решетки, она сидя в первом ряду. А потом начались письма и Яна приехала с моим папой на свидание в колонию.
Какое у нас могло быть будущее? Впереди пять лет тюрьмы. Свидания разрешали раз в три месяца по три дня. Но Яна, такая хрупкая и нежная внешне, оказалась очень стойкой. Каждая поездка в колонию отнимала много сил. Надо было собрать массу вещей: белье, полотенца, сумки с едой. Она по списку заранее все покупала в магазинах. Мама с моей крестной и тетей всю ночь стояли у плиты, готовили. Жарили курицу, варили картошку, резали салаты, так как знали, что вкусно поесть я могу себе позволить один раз в три месяца, на длительном свидании, в остальные дни такая еда запрещена. В пять утра Яна с папой загружали сумки в багажник машины и отправлялись в путь. Надо было успеть до семи занять очередь. Отстоять несколько часов, чтобы написать заявление о свидании. Затем снова ждать. Начинался досмотр сумок, и только после этого Яну пропускали на территорию колонии. Нам выделяли комнату свиданий с маленькой кухонькой, где мы и проводили три дня. Такой вот рай в тюрьме. Помните, Пугачева поет: «Три счастливых дня было у меня...» Яна накрывала на стол. Все мне казалось фантастически вкусным. В колонии плохо кормят — элементарная яичница была для меня в эти дни таким же деликатесом, как черная икра.
Но наступал момент, когда Яне надо было уезжать. Лязг ключей, громкая команда: «Свидание окончено» — к этому невозможно привыкнуть, как ни стараешься себя настроить. Мы не могли оторваться друг от друга, Яна первое время при расставании плакала. Кто знает, увидишься ли снова через три месяца?
— Когда вы сделали Яне предложение, не было страшно за нее? Несколько лет ждать любимого из тюрьмы...
— Я был уверен, что выйду раньше срока, справедливость восторжествует, и сказал Яне, что безумно ее люблю, но попросил:
— Давай подождем, пока все закончится. И тогда сразу поженимся. Не хочу в этих стенах... Хочу, чтобы все было красиво.
А Яна ответила:
— Для меня не имеет значения ни место, ни время. Главное, быть вместе с тобой.
И тогда я свернул из конфетного фантика кольцо, надел ей на палец и, встав на колено, попросил:
— Будь моей женой!
Вскоре после ее отъезда получил письмо: «Сейчас я действительно счастлива тем, что пишу тебе! Спасибо за все нежные слова, которые даришь. Для меня нет большего подарка, чем все, что я чувствую, читаю, вижу своей душой от твоей души. Есть прекрасный фильм «Город ангелов» с Мег Райан и Николасом Кейджем. Быть может, ты его видел. Если нет, обязательно посмотришь, когда все будет хорошо. Так вот, она была врачом и жила в своем суматошном микрокосме. А он был ангелом в черном длинном плаще в пол. Это очень тонкий, красивый, чувственный фильм, где показано его незримое присутствие в ее жизни. Но поначалу она не могла его видеть... Не буду дальше рассказывать. Пока что жизнь так задумала, что я, как Мег, в этом муравейнике дней и дел. А ты, чудесный и заботливый, есть в моей жизни каждый день. Поэтому ты тоже ангел... И я благодарю тебя каждый день, как только просыпаюсь...»
Как такое может быть?! Ведь эти же слова я собирался написать ей! К Яниному письму был приколот один листок для ответа. Больше по инструкции не полагалось, и мне все время не хватало бумаги, чтобы написать ответ. Так много хотелось сказать! Я пытался писать очень мелко, чтобы поместилось больше слов. Только отсылал письмо и тут же начинал считать дни, в нетерпении ожидая весточки от Яны. Письмо приходило быстро.
«Пашенька, привет! Двадцатое февраля, нежный день. Получаю твое светлое письмо. С первых строк, чувствуя твое хорошее настроение, дышать легче и спокойнее. Настроение — штука переменчивая. Каким бы оно ни было, важно, чтобы оно не задерживалось на какой-то постоянной величине. Наверное, разве что кроме состояния счастья. Но когда мы находимся в состоянии постоянного счастья, мы перестаем в себе что-либо искать и не делаем особых преобразований, поскольку оно совершенно застилает глаза».
Яна первый раз приехала ко мне в мае, а третьего июля 2014 года мы поженились. Моим друзьям разрешили присутствовать при регистрации брака. В той самой комнате для свиданий нас расписала работник ЗАГСа. Так мы стали мужем и женой. Вот только шампанского выпить не позволили. Приятели под стенами колонии устроили настоящую свадьбу: гудели в клаксоны, кричали «Горько!» и пили шампанское. За это мне потом влетело. После того как мы расписались, у нас было еще три дня свиданий. Теперь каждый год будем отмечать не день свадьбы, а эти три дня медового месяца...
Мы очень счастливы. Я считаю, что дело против меня полностью сфабриковано, но все равно благодарен судьбе, что так сложилось. Ведь только после этой истории мы с Яной полюбили друг друга. Нет худа без добра. В жизни никогда ничего просто так не бывает...
— Павел, что вы собираетесь делать? Продолжите балетную карьеру?
— Я прочитал в новостях официальное заявление Большого театра, что театр готов меня принять на общих основаниях, для этого нужно пройти конкурс.
В Большой пришел прекрасный генеральный директор — Владимир Урин. Он действительно профессионал! Театр Станиславского поднял с колен и сделал одним из ведущих в России, Большой стал при нем расцветать. А новый художественный руководитель Махар Вазиев — просто подарок для артистов. Это сильный духом творческий авторитет с прекрасным балетным вкусом. Под таким руководством мечтают работать многие артисты.
Одиннадцать лет я танцевал на главной сцене Большого театра ведущие партии. Конечно, три года отсидки непросто дались. Но старался держать себя в форме: в колонии занимался приседаниями с утяжелителем, со штангой. Однако самым важным там было сохранить здоровье. А это сделать очень сложно. В первые же месяцы в следственном изоляторе у тебя начинают откалываться зубы из-за нехватки солнечного света. Первый год я находился в каменных стенах, на прогулки выводили редко. Камера три на два, ты мечешься от стены к стене как животное, запертое в клетке. Плохо станет — никого не дозовешься, врачей к тебе не пустят. Хорошо хоть лекарства передавали друзья. Это большое испытание. Даже один день, проведенный в тюрьме, многие сравнивают с каторгой. Самое тяжелое, что ты ограничен в свободе. Но главное — быть психологически свободным внутри. И тогда любое испытание можно пройти.
Знаете, в колонии я за один день бросил курить: дал себе установку — и все! А до этого был злостным курильщиком с четырнадцати лет. И вот что интересно: мне в колонии почему-то перестали сниться сны — вообще. И плохие, и хорошие. Я был запрограммирован пройти этот путь человеком и человеком остаться.
— Вы как Робинзон Крузо: после кораблекрушения попали на остров, и многие привычные вещи исчезли...
— Ничего страшного. Ведь когда в квартире отключают на месяц воду, вы начинаете греть ее в кастрюлях. Человек ко всему приспосабливается. Я неизбалован, у меня не было «ломки», что не вожу машину, не смотрю телевизор. Зато много читал. Томик стихов любимого поэта Есенина, философскую вещь «50-й закон власти». Меня поразила книга Робина Шармы «Монах, который продал свой «феррари». Она научила избавляться от негативных мыслей, наслаждаться каждым мгновением жизни, не зацикливаться на негативе.
Единственное, чего не хватало, — это общения с близкими. А что касается планов на будущее... Всем молодым танцовщикам педагоги первым делом говорят: «Думайте о пенсии!» Артисты балета выходят на нее в тридцать восемь лет. На сегодня я дипломированный педагог-хореограф. Еще учусь заочно на втором курсе юридического факультета и в другом институте на третьем курсе менеджмента, так что скоро у меня к одному высшему образованию прибавятся еще два. Мне нравится учиться и впитывать в себя новые знания. Но уверен, что в ближайшее время так или иначе моя профессия будет связана с балетом. Сейчас занимаюсь здоровьем родителей. Эта история их подкосила, отцу требуется серьезная операция.
— С кем из коллег общались после возвращения из колонии?
— Недавно зашел в Большой. Решил всех повидать, поздороваться и поблагодарить за доброту и внимание. Заглянул в свою грим-уборную. Мое место никем не занято... Все осталось так, как было при мне! Даже сценические костюмы висят. А на столике — мои фотографии.
Коллеги обнимали меня и хлопали по плечу, словно мы только вчера расстались: «Паша, привет! Как дела?» Я давно мечтал об этой встрече. Надюшка, наш замечательный костюмер, сразу же репетиционные штаны вручила. «Не торопись, подожди», — пытался ее остановить. А она, пока я осматривал сцену и гримерки, успела за пятнадцать минут их даже подшить. Тетя Соня, буфетчица, тут же любимые пирожки с клубникой достала. Было чувство, что вернулся в родной дом. Словно был в отпуске, причем... один день!
Не надо из Большого театра делать большой Вавилон. Эта история не имеет отношения ни к театру, ни к искусству. Уверен, многое из того, что до сих пор замалчивается, еще всплывет. Придет время, и об этой срежиссированной истории расскажут уже иначе. Надо уметь жить настоящим и будущим, заниматься любимым делом, радоваться каждому дню, любить... У меня это все есть, и я благодарен Богу за прекрасных родителей, за самую красивую и нежную жену на свете и за верных друзей!
Благодарим отель The St. Regis Moscow Nikolskaya за помощь в организации съемки.
Подпишись на наш канал в Telegram