Узнав о будущем ребенке, композитор предложил увезти любимую в Италию и там тайно пожениться. Воспротивилась мать. «Да что еще за жизнь будет у тебя с особой, которая до брака себя не соблюла», — выговаривала сыну Евгения Андреевна, когда тот приехал к ней в родовое имение Новоспасское.
В феврале 1904 года в Петербурге на Английском проспекте умирала мать известного географа Юлия Шокальского. Бог послал Екатерине Ермолаевне Шокальской трудную жизнь и мирную кончину в восемьдесят шесть лет в окружении сына, снохи и любимой внучки Зинаиды. По дому ходили на цыпочках. По стенам квартиры были развешены географические карты с нанесенными на них маршрутами экспедиций, на полках книжных шкафов лежали раковины, кораллы, куски лавы, необработанного янтаря, морские звезды и прочие разнообразные трофеи из дальних путешествий хозяина.
Старая женщина подозвала внучку и велела открыть ящик стоявшего в углу бюро. Там лежало необычайной красоты гранатовое колье. «Тебе. Еще от моей матери... — проговорила тихо. — Отцу там... в кладовке у стены... посмотри».
После, уже вернувшись с похорон, заглянули в кладовую и за грудой старого хлама обнаружили портрет без рамы: с изрядно помятого и поцарапанного холста на Шокальских глядела молодая женщина в сильно декольтированном по моде сороковых годов XIX века зеленом платье и наброшенном на плечи бордовом шарфе. Высокую прическу украшала золотая диадема. Со всем этим парадным великолепием резко контрастировало выражение затаенной тоски на бледном лице. «Да это же бабушка!» — догадалась Зина.
Портрет отдали на реставрацию одному из учеников Репина, и вставленный в новую раму, он занял почетное место в кабинете Юлия Михайловича. Всякий раз, смотря на него, Зинаида сожалела, что шею дамы в зеленом не украшают алые гранаты: как бы они ей пошли! Впрочем немудрено, что колье самой Анны Керн бабушка не надела: о ее непростых отношениях с собственной матерью девушка была наслышана.
...Зимой 1837 года петербургские салоны будоражили слухи: в семье Михаила Глинки разлад, супруги с трудом переносят друг друга. Как-то в гостях, где были и композитор с женой, речь зашла о недавней гибели на дуэли Пушкина.
— Все поэты и артисты дурно кончают, — громко заявила Мария Петровна, — вот и Пушкин тому пример!
Глинка изменился в лице, взял благоверную за локоть и, глядя ей прямо в глаза, негромко, но твердо произнес:
— Не думаю быть умнее Пушкина, но из-за такой жены лба под пулю не подставлю.
— Да разве не гадость говорить подобное, коли она женщина умная? — судачили светские кумушки.
— Поживите за Михаилом Ивановичем — еще не то начнете говорить, — возражали другие.
По четвергам у Глинок собирались приятельницы хозяйки. Дамы пили чай и сплетничали, а композитор обязан был занимать их игрой на фортепиано, пением и светскими разговорами. Мария Петровна, говорили ее недруги, мечтает о пышных балах, карете с гербами, покупает без счету дорогие наряды и совсем разорила мужа. Заставила его переменить скромную квартиру на Конной улице на более дорогую в центре. А недавно закатила скандал, требуя новый выезд с четверкой лошадей, — мол, на паре выезжать ей не к лицу.
Юная Катрин Керн слушала и не знала, кому верить. Михаила Ивановича она несколько раз видела лишь издали: еще совсем нестарый мужчина — слегка за тридцать, довольно приятной наружности. Неужто он мог быть домашним тираном? Но, собственно, кто она такая, чтобы в девятнадцать лет судить о чужой семейной жизни? Давно уж пора подумать об устройстве своей, надеяться-то особенно не на кого. Говорят, она недурна, почти как мать.
Пушкинская муза не слишком любила свою дочь — та была напоминанием о десяти ненавистных годах, проведенных с ее отцом, генералом Ермолаем Керном. Замуж Аннушку Полторацкую выдали против воли в неполные семнадцать лет. Возражать девушка не смела — в доме все без памяти боялись ее сурового отца, бывшего дипломата, предводителя дворянства в городке Лубны Полтавской губернии. Когда маленькая Аня плакала, Петр Маркович запирал дочь в темной комнате и запрещал кому-либо входить к ней. Породниться с пятидесятидвухлетним вдовцом-генералом он считал лестным, и все прочие претенденты на руку миловидной барышни были решительно отвергнуты.
Прошел всего год, и ее семейная жизнь стала невыносимой. Муж-солдафон закатывал сцены ревности и вопил так, что пугались лошади на конюшне. «У извозчика мысли и то более возвышенные», — с горечью писала Анна в тайном дневнике. В доме проживал восемнадцатилетний племянник Керна, рано потерявший мать. Юноше все разрешалось, в том числе открыто волочиться за Анной. Казалось, дядюшке это даже нравилось.
Рождение в 1818 году дочери Катеньки, Катрин, как девочку звали домашние, не сделало жизнь отраднее. Очередной скандал разгорелся, когда генерал отыскал дневник супруги, где она признавалась, что муж ей отвратителен во всех отношениях — и прежде всего физически. Она даже подумывала сбежать от Ермолая Федоровича, но отец дал понять, что если это случится, в родном доме ее назад не примут. И куда тогда? На что жить?
В 1821 году Анна родила вторую дочь, которую назвали ее именем. В письме тетке она писала: «Сначала очень хотела иметь дитя, и поэтому я имею некоторую нежность к Катеньке, хотя и упрекаю иногда себя, что она не довольно велика. Но этого (ребенка. — Прим. ред.) все небесные силы не заставят меня полюбить: по несчастью я такую чувствую ненависть ко всей этой фамилии, это такое непреодолимое чувство во мне, что я никакими усилиями не в состоянии от него избавиться».
Маленькая Катрин видела мать чаще печальной. «Кто тебя обидел?» — участливо спрашивала ее малышка, и та в ответ разражалась рыданиями... Доходило до того, как вспоминала Анна, что когда ехала с мужем в карете, иной раз молилась, чтобы лошади разнесли экипаж — тогда бы настал конец всему.
В начале 1824 года Анна уехала от Ермолая Керна к родителям в Лубны, втайне надеясь как можно дольше не возвращаться к опостылевшему супругу. Но вскоре папенька потребовал, чтобы Анна вспомнила о семейном долге и приличиях. Та тщетно умоляла не отсылать ее обратно... По пути она остановилась в Тригорском у тетки Прасковьи Александровны Осиповой. Там и встретилась с Пушкиным, с которым познакомилась в Петербурге весной 1819 года в салоне Олениных. Тогда поэт не произвел на нее особого впечатления, теперь же Анна была к нему более благосклонна.
И вот уже последовала поездка в Михайловское душной летней ночью. «Люблю луну, когда она освещает прекрасное лицо», — говорил поэт, не сводя глаз с Анны. Как же она отвыкла от подобного обращения!
Вскоре всполошившаяся тетушка — только этого не хватало, и так живет «в разъезде» с венчанным мужем! — увезла Анну в Ригу мириться с Керном, который служил там комендантом. На прощание Александр Сергеевич передал ей сложенный вчетверо листок. В карете Анна развернула записку и прочла первые строки «Я помню чудное мгновенье...».
Вслед полетели пушкинские письма: «Милая», «Прелесть», «Божественная», «Я бешусь, и я у ваших ног», «Как поживает подагра вашего супруга? Надеюсь, у него был основательный припадок...» Он предлагает ей сесть в почтовую карету и ехать к нему в Михайловское: «Если ваш супруг вам надоел, бросьте его!» Ведь у них же полное «сходство характеров, ненависть к преградам, сильно развитый орган полета!..»
Анна отлично понимала, что поэт влюбляется во всех без исключения привлекательных девушек и женщин, и мчаться в Михайловское не спешила. Но с Ермолаем Федоровичем более оставаться тоже не желала. В начале 1826 года, беременная третьим ребенком, Керн окончательно порвала с мужем и уехала в Петербург.
Наконец-то она была свободна! Пушкин показал ей путь, щелочку в заветной двери, но идти по этой дороге она впредь решила сама, без чьей-либо указки. Анна поселилась вместе с сестрой в доме на набережной Фонтанки. Несмотря на интересное положение Керн, у нее сразу образовалось множество поклонников. Пушкин шутя назвал Анну в письме «вавилонской блудницей» и игриво писал ей: «Вы пристроили Ваших детей — это прекрасно. Но пристроили ли Вы Вашего мужа?» Однако Анне было не до шуток — вторая дочь, Анна-младшая, умерла, не прожив и пяти лет.
Летом 1826 года на свет появился третий ребенок — опять девочка. Ее назвали в честь сестры Пушкина Ольги Сергеевны Павлищевой, ставшей новорожденной крестной матерью. Генерал Керн лишил Анну всякой поддержки. Но она как-то перебивалась: не считала зазорным одалживаться у родственников и многочисленных поклонников. Писала без конца прошения на высочайшее имя, требуя заставить Керна выплачивать ей содержание.
Катрин была определена в пансион, а после — в Смольный институт благородных девиц, куда воспитанниц принимали с шести лет. В 1833 году в семилетнем возрасте умерла Ольга, и Катрин осталась единственной дочерью «той самой Керн». При ее появлении оживленно щебечущие соученицы обычно замолкали. Девочка знала: говорят о ее «беспутной» матери, которая уже пребывала отнюдь не в «годах пламенных восторгов», но продолжала кружить головы и без памяти влюбляться сама. Более пятнадцати лет жизни почти впроголодь, всеобщее осуждение, и однако же в те редкие минуты, когда Катя видела мать, та не казалась несчастной. Девушка часто думала, хватило бы ей духу поступить как она? И отвечала себе: не посмела бы, нет в ней такой твердости и бесстрашия...
В марте 1836 года она с отличием окончила Смольный институт: крестница покойного царя Александра I получила в подарок от нынешнего императора к выпуску десять тысяч рублей «за службу отца, на приданое». Ермолай Федорович хотел забрать дочь в Смоленск, где служил в то время, но уезжать из столицы так не хотелось! К тому же она хорошо знала отцовский тяжелый характер. Но тут объявилась мать и сказала Керну, что последует за дочерью. Сама немало натерпевшись от него, она не позволит издеваться теперь и над ребенком. При этом Анна наотрез отказалась возвращаться в дом генерала в качестве жены, заявив, что будет жить там... гувернанткой.
«Какою вы можете быть ей гувернанткою, вы, привыкшая к беззаконной жизни?! — вскипел Керн. — Поздновато же вспомнили, мадам, что у вас есть дочь!.. Или же дело в том, что вы вконец поиздержались на молодых любовников?» Катрин слушала все это, забившись от страха в угол. Брать в Смоленск Анну генерал отказался наотрез и на другой же день увез дочь из Петербурга.
В провинции потянулись дни, полные скуки и проклятий Ермолая Федоровича в адрес непутевой жены. Привыкший к плацу, на ругательства он не скупился. Катрин испуганно отмалчивалась. По совету матери она подала прошение о принятии ее в Смольный на должность классной дамы. И вот она снова в Петербурге, но с Анной Петровной видится нечасто: тридцатисемилетняя матушка поглощена новым романом — на сей раз со своим семнадцатилетним кузеном Александром Марковым-Виноградским. Опять повод для скандала! Однако первого февраля 1837 года они с дочерью встретились на отпевании в храме Спаса Нерукотворного Образа на Конюшенной площади у гроба Пушкина, поэта, когда-то назвавшего Анну Керн «гением чистой красоты»...
Поступив на службу, Катрин старалась жить тихо и безупречно: почти нигде не бывала, разве что у Марии Ивановны Стунеевой, чей муж также работал в Смольном (их семья жила при институте на казенной квартире). Общества сторонилась, ибо когда ее представляли: «Мадемуазель Екатерина Ермолаевна Керн» — и без того робкой барышне хотелось спрятаться, она бледнела, краснела, горбилась. «Дочь той самой?.. Пожалуй, недурна...» — читалось в глазах любопытствующих.
На третий день Пасхи, двадцать восьмого марта 1839 года, она перебирала ноты в гостиной у Стунеевых, когда в дверь буквально ворвался взъерошенный, явно рассерженный молодой мужчина. Катрин испуганно отпрянула, но Мария Ивановна поспешила представить двадцатидвухлетней преподавательнице своего брата: «Извольте жаловать — господин Глинка Михаил Иванович». Он кивнул и нервно заходил взад-вперед по комнате, отвечая невпопад на вопросы сестры, хмурясь и изредка бросая досадливые взгляды на Катрин. Та порывалась уйти, но хозяйка удержала. А потом Мария Ивановна попросила сердитого гостя сыграть, и тот, сев за рояль, совершенно переменился.
Под окном как раз остановился бродячий шарманщик. Глинка минуту вслушивался в незатейливый мотив и повторив его, пустился в изящную импровизацию. У дома стали собираться прохожие послушать дивную музыку. Когда брат ушел, Стунеева вздохнула: «Чудесный молодой человек, но жену дал бог не под стать...» И пожаловалась Катрин, что та — особа на редкость пустая и невежественная. Дескать, когда однажды Михаил возвратился домой с концерта Бетховена, тронутый до слез его музыкой, Мария Петровна поинтересовалась:
— Что ж ты плачешь, друг мой?
— Бетховен... — пояснил муж.
— Что же сделал тебе этот ужасный Бетховен?! — всплеснула она руками.
Другой раз жаловалась на Михаила Ивановича, что непозволительно много денег изводит на нотную бумагу. Узнав об этом, Катрин невольно рассмеялась, хотя ей делалось все жальче бедного Глинку. Как-то, изливая сестре душу, он посетовал, что зря не послушался своего наставника в Благородном пансионе Ивана Колмакова, который говаривал: «Возьми себе деревенскую девку, чтоб была не красавица и не урод. Не красавица — чтобы приятели не сманили на сторону. Не урод — чтобы самому не воспротивела».
«Уж мне кажется, он себе эту любовь сам придумал, — вздохнула Мария Ивановна. — И не то чтобы Маша совсем была плоха, а только не про нее такая честь...» Познакомились они также у Стунеевых — Михаил Иванович тогда не имел квартиры в Петербурге, жил у сестры и часто виделся с ее знакомой, захаживавшей в гости. Милая барышня больше отмалчивалась, и композитор не задумывался о том, какие мысли бродят в ее хорошенькой головке. К свадьбе готовились как положено. Жених написал матушке, которую обожал, письмо с просьбой о благословении.
В конце апреля 1835 года молодые обвенчались и отправились на медовый месяц в Новоспасское — имение родительницы Глинки. В поместье потекли безмятежные дни, но по возвращении в Петербург идиллия быстро закончилась. Мария Петровна оказалась особой пустой и мелочной, по любому поводу устраивала семейные сцены. Постоянное присутствие тещи, которая поселилась в доме и во всех перепалках горой стояла за дочь, только усугубляло положение. Глинка убегал подальше от этого дуэта — неделями не появлялся дома, жил у друзей. А эта безобразная сцена после смерти Пушкина! «Уж конечно, не из-за такой стреляться, прав Михаил», — качала головой Мария Ивановна.
Однажды кто-то из «доброжелателей» сообщил композитору о неверности жены как о давно известном факте. Взбешенный Глинка помчался домой, желая поймать изменницу на месте преступления. Никакого любовника не обнаружил и уже решил, что супругу оклеветали, но через несколько дней своими ушами услышал перешептывания тещи со служанкой, которые прикидывали, как лучше устроить свидание Марии Петровны.
Михаил Иванович покинул дом, письменно предложив жене развестись — без ссор и взаимных попреков, пообещав отдавать ей половину всех своих доходов. Однако ответа не последовало: легкомысленная Маша не верила, что семейная размолвка зайдет так далеко. Но на другой день Глинка велел своим крепостным покинуть квартиру, увести с собой лошадей, а заодно выпороть из кресел и диванов вышивки его сестер. Жене наказал передать, что бриллианты, мебель и карету оставляет ей и будет признателен, если она тотчас съедет с казенной квартиры капельмейстера. Тут-то Марии Петровне всерьез сделалось дурно.
После рассказа Стунеевой Катрин долго не могла заснуть, все думая о бедном Михаиле Ивановиче. А вскоре случилась новая встреча — на сей раз у ее матери, Глинка нередко захаживал к Анне Керн, с которой довольно тесно приятельствовал. Композитор с удовольствием поедал ватрушки из вазы, а генеральша по-матерински журила его: мол, скоро обед, стоит ли так налегать?
— Только у добрых женщин бывают вкусные пироги, — отвечал с улыбкой гость, протягивая руку за очередной ватрушкой.
— Вот, дай ему пирогов и чаю с лимоном — и он уже счастлив! — смеялась хозяйка.
Конечно, и на сей раз не обошлось без музыки. У Михаила Ивановича оказался небольшой, но приятный голос. Что-то сладко замирало у Катрин в груди, когда, не сводя с нее глаз, Глинка напевал арию из оперы «Руслан и Людмила», над которой как раз работал:
О Людмила,
Рок сулил нам счастье;
Сердце верит, что пройдет ненастье,
Что смягченный рок отдаст мне
И любовь твою, и ласки...
(Именно этот вариант упоминала в своих воспоминаниях Анна Керн.)
«Все в жизни контрапункт, — задумчиво заметил Глинка, целуя на прощание руку девушки. — То есть противоположность, — пояснил в ответ на ее недоуменный взгляд. — Дома я живу в аду, но этот вечер с вами — просто блаженство». Катрин долго смотрела в окно вслед его уезжающему экипажу.
— Не забывай, он несвободен, — оборвала мать ее мечтания. — Мне иногда кажется, я не живу, а ступаю по горящим углям. Сможешь ли так же?
Катрин вспомнила, что не раз задавалась этим вопросом и честно отвечала нет. Но сейчас ей впервые казалось, что она готова последовать за Глинкой в огонь и в воду, претерпеть все, лишь бы быть с ним рядом...
— Матушка, разве вы несчастливы?
— Счастлива, но счастье это нужно было вымучить, — грустно улыбнулась Анна Петровна. — Что же до Михаила Ивановича, лучше и мягче характера я не встречала, мне кажется, так легко было бы сделать его счастливым. Но может ли он сам сделать счастливым кого-нибудь?
«Она нехороша, что-то есть страдательное в ее бледном лице, но взгляд невольно все время останавливается на ней. Ее ясные глаза, тонкий стан... Необычайное достоинство разлито во всей ее особе», — записал Глинка в дневнике о Катрин, вернувшись к себе на квартиру.
Тем временем получившая отставку Мария Петровна распускала по Петербургу о муже сплетни. Тот тоже в долгу не оставался: в поисках доказательств неверности супруги подкупил ее служанку и та выкрала письма к хозяйке некоего корнета Николая Васильчикова, которые недвусмысленно свидетельствовали об адюльтере. Для развода даже этого было недостаточно. Но скоро госпожа Глинка сама себя наказала: взяла да и вышла замуж за своего Васильчикова. Тайное венчание, совершенное сельским священником во время Великого поста, получило огласку. Композитор уверял Анну Керн, что дело наконец сдвинется с мертвой точки, он избавится от постылого брака и сразу женится на ее дочери! Та очень надеялась на это, видя, что Катрин без памяти влюблена.
Меж тем сама госпожа Керн в который раз стала предметом пересудов. В тридцать девять лет она родила от Маркова-Виноградского «незаконного» сына. Однако невзирая на нужду и кривотолки — взбешенный отец отказал дочери в какой-либо помощи, — в доме генеральши вечерами царила идиллия. Анна Петровна занимала гостей, Глинка, сидя на ковре, учил маленького Сашу кукарекать, а Катя с умилением смотрела на своего любимого.
Михаил Иванович положил на музыку стихотворение «Я помню чудное мгновенье...». Романс вызывал у Анны Керн противоречивые чувства, в которых восторг смешивался с ревностью. Да, бессмертные пушкинские строки обращены к ней, но ясно и то, что это уже не история любви Пушкина к Анне, а другая — о страсти музыканта к ее дочери. Своей матери Глинка сообщил о новом увлечении и получил отповедь: пусть выкинет из головы дочь непотребной генеральши, к тому же почти бесприданницу! Она бомбардировала сына письмами — ему нужно уехать за границу, лучше в Италию, петербургский климат губителен для его слабого здоровья. Катрин понимала: Евгения Андреевна хочет разлучить их.
В изнуряюще душный августовский день 1840 года на почтовой станции Катежно остановились переменить лошадей дама с дочерью-барышней, младенцем, молодым мужчиной и прислугой. Поездку Анна Петровна организовала якобы для лечения Катрин, заболевшей чахоткой. На деле же речь шла об избавлении от незаконного ребенка — Катя была беременна от Глинки. Мать решила увезти ее в Лубны, в родительское имение. Глинка вызвался проводить дам. Виноградского госпожа Керн предпочла не вводить в курс весьма щекотливого дела.
Барышня была бледна как смерть. Горничная то и дело подносила к ее носу флакон с нюхательной солью и растирала виски. Заказали обед. Михаил Иванович, выйдя из кареты, сел в угол видавшего виды дивана, ожидая, когда подадут на стол, и принялся напевать «О Людмила, рок сулил нам счастье!..»
— Да перестаньте же, неужели нет в вас сердца?! — истерически выкрикнула Катрин и выбежала из комнаты.
— Видите теперь, что такая ноша не по силам бедной девочке, — вздохнула Анна. — Я отпишу, когда все сладится, а покамест езжайте к матушке или в Италию, как она настаивает. Не хотите же вы, чтобы Катрин утратила остатки твердости, учитывая то, что ей предстоит? Когда известная цель будет достигнута, постараюсь устроить вам свидание, а пока — не ищите встречи с ней.
В Катежно Глинка пересел в собственный экипаж. Отсюда он должен был проследовать на Порхов, а оттуда в Новоспасское, к матери. Из отъезжавшей кареты до него доносились сдавленные девичьи рыдания. С тяжелым сердцем композитор велел трогать. Прибыв в Лубны, Анна Керн с дочерью и маленьким Сашей остановилась не в отцовской усадьбе, а неподалеку, в местечке Лучки, поскольку не сомневалась: Петр Маркович без восторга отнесется к визиту сорокалетней дочери с сыном, рожденным вне брака, и незамужней внучкой в положении. Впрочем, беременность Катрин держалась в секрете — благо ничего еще не было заметно...
Для достижения «известной цели» Михаил Иванович дал им семь тысяч рублей — денег должно было хватить для «освобождения» — так это называли. Ноша и впрямь оказалась непосильной для Катрин, которой с детства вбивали в голову в Смольном, что для девушки попасть в такой переплет — позор, смерти подобный... Узнав о будущем ребенке, композитор предложил увезти любимую в Италию и там тайно пожениться. Воспротивилась его мать: в глазах людей Екатерина Ермолаевна все равно будет ему лишь сожительницей.
«Да что еще за жизнь будет у тебя с особой, которая до брака себя не соблюла», — выговаривала сыну Евгения Андреевна, когда тот приехал к ней в родовое имение Новоспасское. Между тем Катрин, страшно тяготясь своим унизительным положением, постоянно упрекала Михаила и требовала от него решительных шагов. Но что он мог сделать? Развод затягивался, и не верилось, что он скоро завершится. Дядя Васильчикова, могущественный министр двора, добился того, что скандальное дело о «двоемужестве» приняло неожиданный оборот. Священник, обвенчавший Марию Петровну с любовником, изменил показания и теперь утверждал, что подкуплен Глинкой, чтобы тот имел повод к расторжению брака, а невеста с женихом и знать не знали, что их венчают, думали, просто присутствуют на молебне.
Разбирательство и судебная нервотрепка совершенно измотали композитора, он не мог работать. Катрин тоже была на пределе. Доходило до того, что при появлении Михаила она впадала в истерику. Выход виделся только один — «освобождение». Тогда Анна Петровна и увезла дочь в Малороссию. Глинка утешал Катрин, обещал жениться, едва тяжба закончится.
— Как же так, — упавшим голосом говорил он генеральше, — я деток не боюсь, а желаю... Не могу видеть чужих без умиления.
— Бог даст вам еще деток, лишь бы дело ваше поскорее решилось, — утешала его Керн. — А сейчас... не хотите же вы, чтобы она погибла?
Расставшись с Анной и Катрин и приехав к матери в Новоспасское, композитор записал в дневнике: «Я начал обдумывать свои намерения; паспорта и денег у меня не было. Притом же за несколько дней до отъезда из Петербурга Е. К. в припадке ревности жестоко огорчила меня незаслуженными продолжительными упреками. От совокупного действия размышлений и воспоминаний я начал мало-помалу успокаиваться».
...В начале 1857 года Глинка умирал в Берлине. В окно стучал нудный дождик — как же надоели эти кислые европейские зимы с их всегдашней хлябью! В России теперь морозы, снег, которого, должно быть, больше не доведется увидеть: композитор уже давно не вставал с постели. Многое бы он отдал сейчас за родной голос или заботливую руку, легшую на его горячий лоб. Но никого не было рядом. Последние годы Глинка словно убегал от кого-то, мелькали города — Париж, Мадрид, Севилья, Варшава, Берлин... На эту круговерть и променял свою Катеньку. Если б Михаил Иванович так больно не обидел ее, может, сидела бы тут, у его постели.
Когда в 1842 году возлюбленная вернулась из Малороссии, между ними появилось какое-то отчуждение и о браке Глинка больше не заговаривал. Наконец последовало объяснение. Катрин сказала, что после всего ею пережитого он просто не имеет права порвать с ней отношения, это будет предательством. Тем не менее композитор для себя уже все решил. Он собирался в Европу и перед отъездом навестил Анну Керн с прощальным визитом. Катрин проститься не вышла.
— Не будем говорить о невозвратных прошлых мечтах, — начала Анна Петровна, протягивая ему руку для поцелуя. — Лучше расскажите, куда вы теперь?
— В Париж, потом в Испанию, потом... — он безнадежно махнул рукой, — еще куда-нибудь.
— Дочь, кажется, не винит меня ни в чем, но очень холодна со мной, — пожаловалась генеральша. — Да, я не занималась ею. Сама ведь была тогда маленькой девочкой! Кто знает, может, будь я хорошей матерью, ничего этого не случилось бы. Мне почему-то кажется, милый Михаил Иванович, что мы с вами не свидимся более, — грустно продолжала Анна Петровна, — так не откажите в пустяковой просьбе... Спойте «Чудное мгновенье».
Он сел за фортепьяно, и полились чудные звуки: «...Бурь порыв мятежный / Рассеял прежние мечты...» По щеке женщины скатилась слеза. У себя наверху горько зарыдала, услышав любимый голос, Катрин.
Известие о долгожданном разводе, который длился шесть лет, пришло в 1847 году, когда композитор жил в Севилье. Распечатав конверт, он грустно усмехнулся: какая была бы радость, получи он письмо в те дни, когда сочинял музыку только для Катрин и ни для кого больше. Где-то в доме смеялись, звенели бокалы, женские голоса звали Глинку, раздавался стук кастаньет.
После отъезда из Петербурга Михаил Иванович твердо решил никогда больше не жениться. Гризетки — ради бога, все эти Адели, Мими, Марикитты... Частенько он путал их имена, называя нынешнюю подружку именем предыдущей.
Композитор слышал, что Катрин Керн долго не выходила замуж, хотя к ней многие сватались. Все ждала его возвращения... Среди ухажеров был даже престарелый отец Пушкина, вдовый Сергей Львович. В конце концов в тридцать шесть лет она вышла за юриста Михаила Шокальского и в 1856 году родила сына. Накануне свадьбы через общих знакомых попросила Глинку вернуть все свои письма. Через десять лет после свадьбы Шокальский умер, оставив Катю с маленьким Юлием почти без средств. Она долгие годы работала гувернанткой в богатых домах. Юлий в 1877 году окончил Морское училище с нахимовской премией и продолжил обучение в Академии. В двадцать четыре года он стал офицером.
Глинку Катрин вспоминала всегда с каким-то горестным чувством. С матерью она виделась нечасто, явно испытывая к ней скрытую неприязнь. В начале 1841 года умер Ермолай Керн, и Анне как генеральской вдове полагалась приличная пенсия, но двадцать пятого июля 1842 года она обвенчалась с Александром Марковым-Виноградским и с этого момента не могла на нее претендовать. Супруги Марковы-Виноградские жили весьма скромно. Они поселились в деревушке Сосницкого уезда Черниговской губернии — крохотном имении на пятнадцать душ мужа Анны Петровны. Пушкинской музе приходилось иногда за деньги чинить одежду, она переводила романы Жорж Санд, в минуту крайней нужды продавала по пять рублей письма к ней великого поэта.
Тем не менее жили супруги в редкостном ладу, Александр обожал свою «старушку», так ласково он называл жену. Как в сказке, супруги и умерли почти в один день — Анна Петровна ушла вслед за мужем через четыре месяца. Ее сын, обожаемый Сашечка, ненадолго пережил мать. По одной из версий, вскоре после ее кончины он заразился дифтеритом от своей малолетней дочери Аглаи, принял слишком большую дозу лекарства и на следующий день его нашли в постели мертвым. Впрочем, некоторые исследователи утверждают, что вскоре после похорон матери Александр Александрович Марков-Виноградский застрелился.
В конце жизни Анна Петровна отказала дочери свое гранатовое колье, вероятно, подаренное кем-то из поклонников. Впрочем, та, судя по всему, так ни разу его и не надела.
Екатерина Ермолаевна счастливо жила с семьей сына в квартире на Английском проспекте. Год ее смерти совпал с празднованием столетнего юбилея Глинки. Незадолго до кончины мать, к ужасу наследника, как тот выразился «точно страдая какой-то манией истребления», однажды ночью сожгла в печке всю свою переписку с композитором. «Очевидно, она его любила до конца своей жизни», — написал Юлий Михайлович Шокальский в письме к одному музыковеду лет через двадцать после ухода матери.
Он стал выдающимся географом и исследователем, имя которого присвоено проливам, островам, ледникам, озеру, морскому течению и горным хребтам. Есть версия, что Шокальский — один из прототипов Ивана Татаринова из романа Каверина «Два капитана».
Дочь Юлия Михайловича Зинаида в 1961 году, незадолго до смерти, завещала передать портрет бабушки в музей в Тригорском. Там он находится и поныне. Его повесили рядом с другим портретом — «гения чистой красоты» Анны Керн. После смерти дочь и мать волею судеб встретились там, где молодой Пушкин ухаживал за юной генеральшей.
А гранатовое колье Анны Петровны пропало из дома Шокальских в годы ленинградской блокады. Скорее всего, его продали или обменяли на хлеб. Подобная участь постигла многие семейные реликвии в те тяжелые годы.
Подпишись на наш канал в Telegram