На репетициях любое мое слово вызывало шквал недовольства: «Мы так петь не будем!», «Подыщите для ваших новаций другой коллектив!» Во все инстанции посыпались анонимные кляузы, ставившие мне в вину «варварскую ломку традиций, произвол и деспотизм».
Мы встретились в 1955-м, через семь лет после ее ареста. Нечаянно столкнулись в фойе Большого зала консерватории. Проведенные в лагерях годы, казалось, ничуть на ней не отразились — Окуневская по-прежнему была ослепительно красивой. Вечером в ресторане, куда я пригласил предмет моей юношеской влюбленности, Татьяна Кирилловна сказала: «А знаешь, ведь на допросе меня о тебе спрашивали. Я ответила «Этот мальчик совершенно ни при чем. Оставьте его в покое».
Выходит, слежка осенью 1948 года мне не почудилась. И бог знает, чем бы все это закончилось, если б не Окуневская — она спасла, вывела из-под удара. В который раз ангел-хранитель встал на мою защиту.
Отца арестовали летом 1938-го, через полгода после того, как отпраздновали мое девятилетие. Бабушка придумала легенду, будто папу отправили в длительную командировку, а писем нет, потому что задание секретное и он не имеет права раскрывать свое местонахождение. Клавдия Федоровна уничтожила архив зятя, который, уйдя в 1915 году добровольцем на фронт, служил в конной разведке. Та же участь постигла и полученную им на Первой мировой Георгиевскую медаль, которую вручали за личное мужество и храбрость. Ничуть не осуждаю бабушку, ведь она в первую очередь переживала за меня, в пять лет потерявшего мать и вот теперь лишившегося отца. Если б и ее арестовали, я остался бы один на всем белом свете.
Судя по фотопортретам, мама была очень красивой женщиной. Я мало что помню из самого раннего детства, единственная четкая картинка — она растроганно смотрит, как я заворачиваю сделанные бабушкой бутерброды в хрустящую коричневую бумагу. Мама возьмет их с собой на обед — съест в подсобке шляпного магазина, где служит продавцом.
А летний день 1934 года, когда ее не стало, врезался в мою память навсегда.
Бабушка рассказывала, что еще в девичестве цыганка нагадала ее единственной дочери смерть от воды. Мама с юности занималась плаванием, владела всеми стилями, участвовала в соревнованиях — поэтому в ответ рассмеялась: «Этого просто быть не может!»
Под Ленинград, в деревню Васкелово, поехали отдохнуть всей семьей. Позагорали, накупались, стали собираться домой. Мама решила окунуться напоследок — и разбежавшись, прыгнула рыбкой с высокого берега. А в том месте была воронка — ее затянуло на дно, длинные, до пояса, волосы зацепились за корягу — выпутаться она не смогла...
На похороны меня не взяли. Когда понял, что мама никогда не придет, всю свою любовь сосредоточил на отце. Меня восхищало в нем все: статная фигура, открытая улыбка, манера говорить и одеваться. Отец объективно был красивым, видным мужчиной, и многие женщины покушались на его свободу — только вот никто не мог выдержать сравнения с мамой. Одна из отвергнутых воздыхательниц отомстила — написала на Николая Минина донос в НКВД. Под сигналом об «антисоветской деятельности» стояла подпись Волконская — скорее всего ненастоящая, поскольку дам с такой фамилией в папином окружении не знали ни я, ни бабушка.
Отца осудили по 58-й статье и дали «десять лет без права переписки». Никто не взял в расчет его участие в Гражданской и службу в 1-й Конной армии Буденного. Такой приговор неминуемо причислял меня к лишенцам как сына врага народа и грозил немедленным исключением из хоровой школы при Ленинградской капелле...
Профессионально учиться пению я начал благодаря преподавательнице музыки в обычной школе. Она посоветовала бабушке отвести меня в хоровую школу. В 1937-м Ленинградской капеллой руководил Александр Васильевич Свешников, а хоровой школой при ней — Палладий Андреевич Богданов, бывший регент царской капеллы, добрейшей души человек. Думаю, именно он ходил по инстанциям и просил, чтобы меня не исключали.
Папа вернулся домой зимним утром 1939 года. Помню, как до боли сжалось сердце: отец вошел в комнату наголо стриженный, ссутулившийся, в грязном ватнике, с потухшими, будто мертвыми глазами. Я готов был разрыдаться, но сдержался.
Проведенные в лагере месяцы сломали отца — теперь это был человек, потерявший всякий интерес к жизни. Пустоту внутри себя он заливал водкой, хотя до ареста выпивал только по праздникам. Помню, как мы с бабушкой искали его по рюмочным, пивным и подворотням, а потом на себе тащили домой.
В конце лета 1941-го хоровую школу эвакуировали под Вятку, в село Арбаж. Нас поселили в общежитии по двадцать человек в комнате. Песни мы репетировали под аккомпанемент скрипки Палладия Андреевича Богданова при свете вечно чадящей коптилки. О продолжении серьезных занятий музыкой речь не шла, и два с половиной года эвакуации — по сути выброшенное время. Впрочем, «выброшенное» только для образования, жизнь во всех ее проявлениях мы познавали сполна.
Засыпали и просыпались с одной мыслью: где достать еды? Хоть какой-нибудь! Дневной рацион состоял из трехсот граммов черного хлеба, сорока граммов масла и тридцати граммов сахарного песка. Во время обеда полагался «бонус»: на первое давали капусту в воде, на второе — капусту без воды, на третье — отвар шиповника. Летом выручали лес с грибами, ягодами, диким щавелем и то, что в колхозе, куда нас возили на прополку картошки, брюквы, на уборку льна, раз в день давали глиняную плошку с супом из чечевицы, гороха, фасоли. Казалось, вкуснее этой похлебки ничего на свете быть не может.
Как-то зимой мы выступали с концертом перед работниками машинно-тракторной станции, и выглянув из-за кулисы, я увидел, что все места в зале заняты женщинами и подростками. Когда мужчины ушли на фронт, они заменили их на тракторах, грузовиках, у станков в ремонтном цехе. Слушатели сидели в тулупах, телогрейках и валенках, а мы вышли на сцену в привезенных из Ленинграда концертных костюмчиках: суконных брюках и рубашках с отложным матросским воротником, в начищенных до блеска ботинках. Завершался концерт песней «Священная война» — нам подпевал весь зал, и весь зал плакал. Потом на сцену поднялась молодая женщина (видимо, начальник МТС) и вручила каждому из хористов кулек семечек. Ценнее гонорара я не получал за всю мою восьмидесятилетнюю концертную деятельность.
За два года до нашего переезда в Москву, весной 1942-го, ко мне из блокадного Ленинграда приехала любимая бабушка. Изможденная, но живая, и как всегда в строгом, сшитом своими руками костюме: юбка ниже колен, приталенный пиджачок, белоснежная блузка с черным бархатным бантиком.
Когда мы встретились и я стал расспрашивать об отце, бабушка сказала:
— Коля ушел на фронт, воюет где-то.
— А письма есть?
— Нет. Может, и посылал на домашний адрес — только какая ж почта при блокаде-то?
Оказавшись в Москве, старшеклассники хоровой школы стали основателями Московского хорового училища. Окончив его весной 1945 года, той же дружной компанией оказались на первом курсе Московской консерватории. Со студенческим билетом в кармане я поехал на каникулы в Ленинград. Бабушка еще оставалась в селе Арбаж, поэтому поселился у тети, папиной сестры, жившей по соседству, и каждый день ходил на вокзал — встречал эшелоны с возвращавшимися домой фронтовиками, надеясь увидеть отца. Когда заговаривал о нем с тетей, она отводила глаза: «Может, в плену был, а сейчас в госпитале... Кто ж знает?» И только спустя год, во время следующих летних каникул призналась: «Володя, прости меня за обман... Не езди больше на вокзал, не встречай, и в военкомат не ходи... Коля умер в первую блокадную зиму. Мы с Клавдией Федоровной условились тебе не говорить, но сколько же можно скрывать? Сердце кровью обливается, когда вижу, что ты ждешь, надеешься».
Уверен: не будь за плечами у отца лагеря, лишившего его способности сопротивляться и заставившего поставить на себе крест, он выстоял бы в блокадном Ленинграде. Когда в восьмидесятые годы прошлого века открыли архивы, одна из родственниц прочла дело Николая Минина. Услышав от нее про следы слез на протоколах допросов, я понял, что никогда не смогу взять эти листы в руки. Каким же испытаниям и мукам нужно было подвергнуть прошедшего две войны мужчину, чтобы он плакал? Мне было страшно это представить и хотелось, чтобы отец остался в памяти таким, каким я его боготворил: сильным и красивым.
И в училище, и в консерватории я учился взахлеб, готов был заниматься сутками, и все-таки когда рассказываю о студенческих годах, в первую очередь на память приходят какие-то бытовые вещи или бесшабашные поступки. Общежитие училища располагалось на третьем этаже старинного особняка на Большой Грузинской. Высота потолков такая, что лепнину толком не разглядишь. Однажды нам надоели обычные пятнашки, и правила игры решили усложнить — теперь дозволялось бегать только по железу. На первых порах, загнув матрасы, скакали по кроватям, потом опробовали карниз. Сейчас я могу представить себе ужас преподавателей, застигших нас семенящими от одного окна к другому на двенадцатиметровой высоте — ведь только чудом никто не разбился и не покалечился. В тот же день завхоз заделал окна железными прутьями.
С питанием в Москве было немного лучше, чем в Арбаже, но все равно мы голодали. Студенческие продуктовые карточки отоваривались в магазине напротив консерватории, и чаще всего по ним выдавался брикет сырого прессованного пшена. Предполагалось, что из кирпичика размером с библиотечную карточку будет сварена каша, но я сгрызал его — целиком, сухомяткой! — по дороге от магазинного прилавка до общежития на Дмитровке. Жившим дома москвичам было чуть проще, а «иногородцы» ходили длинные и прозрачные, как лампадные фитили. И ведь умудрялись при этом ухаживать за девчонками, бегали на свидания. Кажется, только я не ухаживал и не бегал, поскольку ни в одной из ровесниц не находил даже намека на красоту и обаяние моего давнего кумира — актрисы Татьяны Окуневской.
Помню, какое огромное впечатление на меня шестилетнего произвели картина «Горячие денечки» и вышедший следом фильм «Последняя ночь». Я ходил на них по многу раз, но сюжет пересказать не могу, поскольку видел на экране только Окуневскую — ее лучащиеся глаза, нежную улыбку. Уже в зрелом возрасте, анализируя природу этого обожания, понял, что Татьяна Кирилловна напоминала мне маму. Не чертами лица, не цветом волос, не мимикой, не жестами, а чем-то неуловимым, почти призрачным.
Счастливая возможность познакомиться с кумиром выпала в 1948 году. Как-то в компании участниц хора при Центральном доме художественного воспитания зашла речь об Окуневской, и я признался, что с детства люблю эту актрису. Одна из девчонок спросила:
— Хочешь, познакомлю с ней?
— Еще бы! Конечно!
— Завтра в Кинотеатре повторного фильма у Никитских Ворот будут показывать картину «Это было в Донбассе». Татьяна Кирилловна придет посмотреть на себя. Там я вас друг другу и представлю.
От волнения сам момент знакомства запомнил смутно — только то, что в жизни Окуневская оказалась еще красивее, чем на экране. После сеанса Татьяна Кирилловна пригласила нас с приятельницей-хористкой к себе на чай, после чего я стал частым гостем в четырехкомнатной квартире на Беговой, где Окуневская жила с мужем, писателем Борисом Горбатовым, и дочерью от первого брака. Инга была младше меня на четыре года, но в свои четырнадцать уже выглядела не угловатым подростком, а весьма симпатичной девушкой. Однако я, околдованный красотой матери, дочку не замечал.
Вскоре после нашего знакомства Окуневская спросила: «Володя, вы не могли бы помочь мне с аккомпанементом? После Нового года, в январе, предстоят гастроли, и я хотела бы включить в программу несколько песен».
Я с радостью согласился. Репетировали дома, за прекрасно настроенным роялем, который стоял в гостиной. Голос у Татьяны Кирилловны был бытовой, актерский, но мягкий и приятный. И работала она с полной отдачей, иногда по несколько часов подряд. Если репетиция затягивалась, я оставался до утра. Мне стелили в той же гостиной, и Окуневская приходила меня поцеловать и пожелать доброй ночи.
В первых числах декабря 1948 года мы с Татьяной Кирилловной и Ингой были в Малом театре на совершенно дурацкой современной пьесе, после которой, чтобы поднять испорченное настроение, отправились в ресторан. Вкусно и весело поужинали, прощаясь, Окуневская сказала: «Володечка, позвоните мне послезавтра, тринадцатого декабря, договоримся о следующей репетиции».
Звоню в назначенный день и слышу в трубке мужской голос — не Горбатова. Чуть замешкавшись, прошу:
— Позовите, пожалуйста, Татьяну Кирилловну.
— Ее нет. Не звоните сюда больше! — и трубку на рычаг — бух!
Остаток дня провел в полной растерянности, а вечером меня в общежитии разыскала хористка, благодаря которой состоялось знакомство с Окуневской. Она-то и рассказала, что актрису арестовали.
Много позже узнал, что Татьяне Кирилловне помимо антисоветской агитации и пропаганды вменили еще и шпионаж — за роман с послом Югославии Владо Поповичем. В том, что Окуневская, особенно выпив, способна поднять тост «За тех, кто томится в чекистских лагерях!» или заявить: «Все коммунисты — бесчестные люди!» — нисколько не сомневаюсь. Кстати, нечто подобное значилось и в доносе. Чувствуя себя королевой и зная силу своих женских чар, не чуждая экзальтации Татьяна Кирилловна не прочь была включить браваду, щегольнуть свободомыслием.
Поначалу я рассчитывал, что за нее вступится муж, лауреат Сталинской премии, депутат Верховного Совета РСФСР, член Союза писателей СССР, а вместе с ним — еще более обласканные властью друзья, после чего звезду экрана отпустят. Этого, увы, не случилось...
После ужина в ресторане, где отпраздновали ее освобождение, виделись еще пару раз, а потом меня закрутила работа и личная жизнь. Позвонил в середине девяностых, трубку подняла Инга. Услышав, что хочу встретиться с Татьяной Кирилловной, замялась: «Понимаешь, это не так просто. Нужно получить ее согласие, мама должна подготовиться. Позвони через недельку». Позвонил — и через неделю, и через две, и через месяц, но всякий раз слышал: «Мама пока не готова тебя принять. Может, позже».
Я понял, что моя любимая актриса уклоняется от встречи, и угадал причину: Татьяне Кирилловне не хотелось предстать в облике старухи перед человеком, некогда боготворившим ее красоту. О смерти Окуневской я узнал на гастролях, вдали от Москвы — даже проводить в последний путь не получилось.
Еще в юности где-то прочел или услышал мудрую еврейскую пословицу: «Бог не может быть везде одновременно, поэтому создал матерей». Она врезалась в память и многое потом объясняла в моих пристрастиях, движениях души и поступках. Рано оставшись без родителей и лишившись самой главной для каждого человека любви и защиты, я неосознанно тянулся к женщинам, проявлявшим заботу и нежность.
С солисткой хореографического ансамбля «Березка» Лилией мы познакомились на II Всемирном фестивале молодежи и студентов, проходившем летом 1949 года в Венгрии. Обоим нам в ту пору было по двадцать. В Будапеште «Березку» и самодеятельный хор Завода имени Лихачева поселили по соседству, и вечерами мы гуляли с «русскими лебедушками» по улицам одного из красивейших городов мира.
После окончания фестиваля устроители попросили хор и ансамбль проехать с гастролями по провинции: нам выпало южное направление, танцевальному коллективу — северное. С Лилей мы договорились о свидании в Москве, только вряд ли могли предположить, где именно состоится встреча.
В последний гастрольный день я свалился с высоченной температурой, врачи сказали — брюшной тиф. В вагон меня доставили на носилках и в Москве прямо с вокзала отвезли в инфекционную больницу. На другой день в палате появился добрый ангел по имени Лиля. Больше недели она не отходила от меня ни на шаг.
Только стал понемногу выкарабкиваться, случился рецидив. В моменты, когда в голове чуть прояснялось, тут же начинал мучиться виной перед Александром Васильевичем Свешниковым, руководителем дипломной работы: надо собирать материал, а я валяюсь на больничной койке. Однажды нянечка, напутав, принесла одежду не выписывавшегося соседа по палате, а мою. Воспользовавшись ошибкой, натянул брюки, свитер и на ватных от слабости ногах втайне от персонала уковылял из больницы.
Еще до этих событий мы с Лилей договорились, что будем жить вместе, поэтому сразу, не заезжая в общежитие, отправился на Сивцев Вражек, где она снимала угол. На походе в ЗАГС любимая девушка не настаивала, но воспитанный «старорежимной» бабушкой, я сам предложил пожениться.
Мы были счастливы, очень радовались, когда Лиля забеременела, однако сразу после защиты диплома на мое имя пришла повестка из военкомата. Свешников легко мог меня отмазать, но делать этого не стал. На то у Александра Васильевича были веские причины.
Первый инцидент между нами случился весной 1948 года. В начале февраля вышло постановление ЦК партии «Об опере «Великая дружба» Мурадели», в котором клеймились «формалисты от музыки» Шостакович, Хачатурян, Прокофьев. Документ в обязательном порядке прорабатывался во всех учреждениях культуры, и только что занявший пост ректора Свешников издал приказ о проведении собраний по горячей, государственной важности теме на каждом факультете. На дирижерско-хоровом как бывший декан он председательствовал сам. Судя по всему, «козла отпущения», чье имя должно было фигурировать в протоколе (в каждом коллективе требовалось отыскать своего «формалиста» и воздать ему сполна), назначили загодя. Им оказался профессор Иван Иванович Любимов, которого я очень уважал.
Боже, какую ересь несли те, кто числился в заранее утвержденном списке выступающих! На Ивана Ивановича было больно смотреть. В конце концов я не выдержал и поднял руку. Свешников, видимо, был уверен, что уж от меня-то, его ученика, неожиданностей можно не ждать, — и дал слово. Я вышел на трибуну и стал говорить, какой Любимов замечательный педагог, что он многому нас научил, но был прерван разгневанным рыком ректора: «Ну все, хватит! Иди в зал, садись на место!»
Вскоре случился второй конфликт, когда я, комсорг курса, взял в консерваторской библиотеке партитуру «Всенощной» Рахманинова. Тут же нашелся человек, который настучал об этом Свешникову. Помимо крайне нежелательного для советского студента (а уж тем более — комсомольского вожака!) увлечения церковной литературой наушник вменил мне в вину походы по храмам, где я действительно бывал, но не как верующий, а как пытливый музыкант, интересующийся любыми жанрами в хоровом исполнении. Александр Васильевич вызвал меня в кабинет и не выслушав, отчихвостил по полной программе.
И тем не менее я благодарен Александру Васильевичу за возможность у него учиться, за посвящение в тонкости ремесла работы с хором, а то, что человек, боясь лишиться должности, держал нос по ветру политических веяний, — так все мы слабы...
Интересно, что вершиной творчества Свешникова как хормейстера была и остается блистательная, глубоко духовная и соответствующая всем церковным канонам запись «Всенощной» Рахманинова, сделанная в середине шестидесятых. Той самой «Всенощной», за ознакомление с которой мне от него крепко досталось.
Вернусь, однако, в весну 1950 года. Сопроводив беременную жену к бабушке Клавдии Федоровне в Ленинград, я отправился в воинскую часть, дислоцировавшуюся на территории Польши. Точнее, в военный ансамбль, которым был поставлен руководить. Ребята подобрались способные, старательные, за подготовленные с ними программы главнокомандующий Северной группой войск награждал меня дополнительными отпусками. Так что в Питер я ездил дважды в год — зимой и летом. За время трехлетней службы успел дважды стать отцом — дочки Марины и сына Володи. Демобилизовался в начале осени 1953-го, еще полгода прокомандовав ансамблем в качестве вольнонаемного, а приехав в Москву, занялся подготовкой к экзаменам в аспирантуру.
Жили мы с Лилей и детьми небогато, но мирно и весело. Когда после окончания аспирантуры я по рекомендации Свешникова был направлен художественным руководителем и главным дирижером в молдавскую капеллу «Дойна», семья поехала за мной в Кишинев. Там-то на пятом году пребывания наши с Лилей отношения и дали трещину. Во многом по этой причине я, не раздумывая, в 1963-м принял предложение возглавить кафедру хорового дирижирования в Новосибирской консерватории.
Какими же счастливыми были эти два с половиной года! Студенты откликались на каждую мою идею и готовы были заниматься хоть круглые сутки. Композитор Аскольд Муров написал для нашего хора прекрасную сюиту на темы сибирских народных песен, с которой коллектив, выдержав всесоюзный конкурс, был отобран на Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Алжире. Форум в 1965 году не состоялся по политическим причинам, но все равно это был успех, за которым должны были последовать новые — идей и задумок рождалось множество.
И вдруг в том же 1965-м мне предлагают принять руководство коллективом с легендарным прошлым — Ленинградской академической капеллой имени Глинки. Да-да, той самой, в школе при которой я постигал азы музыки.
Принял предложение еще и потому, что теперь мог часто видеться с детьми, которые вместе с Лилей жили в Ленинграде. С женой мы уже были в разводе, но оставались в хороших отношениях. Еще, конечно, радовала возможность вернуться в родной город и побыть рядом с бабушкой — ее возраст подбирался к восьмидесяти.
Прежде чем рассказать о полученном в Питере печальном опыте — один забавный сюжет, где фигурирует моя любимая Клавдия Федоровна. Настоящего возраста бабушки не знал никто. Допускаю, что она и сама уже не помнила года своего рождения, поскольку несколько раз вносила «коррективы» в паспорт. Каким образом ей это удавалось, не спрашивайте — сию тайну бабуля не открыла бы ни одной живой душе. Я ориентируюсь по году рождения мамы — это 1905-й, значит, бабуля появилась на свет в восьмидесятых годах XIX века.
В конце пятидесятых XX столетия мне как-то выпала оказия на несколько дней приехать в Питер. Остановился, конечно, у бабушки, занимавшей комнату в большой коммуналке. Однажды утром просыпаюсь от того, что Клавдия Федоровна с кем-то разговаривает. С кем — не видно, поскольку нас разделяет складная китайская ширма. Нахожу в ней щелочку, смотрю: бабушка сидит перед трельяжем, причесывается и сокрушенно приговаривает «Клоденька, что-то ты начинаешь стареть. Рановато...»
До самых последних дней Клоденька оставалась настоящей женщиной: подтянутой, с прямой спиной, гордо поднятой, идеально причесанной головой, в костюме раз и навсегда выбранного фасона. Умерла бабушка в 1968-м, через год после того, как я ушел из Ленинградской капеллы.
К моменту моего появления этот некогда легендарный коллектив не блистал творческими достижениями. На волне успеха новосибирского студенческого хора я с жаром взялся за его возрождение, однако все мои идеи и начинания натыкались на непробиваемую стену. Сначала за спиной, а потом и в глаза «мэтры» высказывались без обиняков: «Молод еще нас учить!», «За нами — вековая история, и не тебе ее ломать». Испытывая огромное сопротивление, сумел-таки подготовить несколько новых программ, которые, впрочем, не грели душу ни мне, ни слушателю. Коллектив упорно держался, как я считал, академически холодноватого воспроизведения нотного текста.
А в 1967 году начался откровенный саботаж. На репетициях любое мое слово вызывало шквал недовольства: «Мы так петь не будем!», «Подыщите для ваших новаций другой коллектив!» Во все инстанции посыпались анонимные кляузы, ставившие мне в вину «варварскую ломку традиций, произвол и деспотизм». Для проверки сигналов в капеллу косяком потянулись комиссии — если раньше работать было очень тяжело, то теперь стало еще и некогда. И я написал заявление об уходе, дав себе слово на пушечный выстрел не подходить к профессиональному хору с «вековыми традициями».
Дать-то дал, однако спустя короткое время наступил пусть не на те же, но на очень похожие грабли — согласился возглавить Институт имени Гнесиных. Здесь были замечательные педагоги-подвижники, полностью отдававшие себя любимому делу, но имелись и такие, кто особо не напрягался. Студенты к ним либо вообще не ходили, либо сладко дремали под монотонный голос лектора. И те и другие знали: как бы они ни преподавали и как бы ни учились, их не выгонят.
Конечно, я начал наводить порядок: кого-то уволил за прогул, кого-то за то, что, получая зарплату доцента, вместо занятий «курировал» строительство дома для педагогов института. За жесткие, но абсолютно логичные и законные меры тут же поплатился — коллеги наслали на меня контрольно-ревизионное управление Минфина РСФСР. Нарушений (все они по сути были взяты с потолка) его сотрудники нашли на копейку, но шум поднялся большой.
С подачи одного из уволенных преподавателей, имевшего связи в верхах, газета «Советская культура» опубликовала фельетон «Корова с музыкой», в котором меня в чем только не обвиняли: и вор я, и самодур. Хорошо, что к тому времени удалось выработать иммунитет к грязи и наветам, но все равно было тяжко. Выстоять помогла работа в камерном хоре, который я создал в стенах института. После капеллы понял: для того чтобы выразить свои творческие замыслы, должен начать с чистого листа. Не пытаться переделать под себя коллектив с «крепкими традициями», а создать новый — в соответствии с собственным художественным вкусом. Бросил клич: «Кто хочет петь в новом камерном хоре?» На него откликнулись студенты и аспиранты всех факультетов.
Спустя полгода после первой репетиции состоялся наш дебютный концерт в Доме ученых, а в начале 1973-го — уже в статусе профессионального хора — мы выступили в концертном зале Института имени Гнесиных.
С созданием хора напрямую связан и крутой поворот в личной жизни. Посещая занятия студентов вокального факультета (в том числе и с прицелом отыскать таланты для нового коллектива), я услышал божественный девичий голос — и влюбился без памяти. Сначала в голос, потом — в его обладательницу. Наташа Герасимова на долгое время стала моей музой и ведущей солисткой хора. Ее талант, сумасшедшая работоспособность, романтическая внешность и обаяние во многом способствовали тому, что коллектив стремительно обретал известность.
С Наташей мы прожили двенадцать лет, а потом приняли обоюдное решение расстаться. Чувства ушли, а без них брак не имеет смысла, особенно если нет общих детей. К счастью, удалось сохранить добрые отношения, и сегодня народная артистка России профессор Наталья Борисовна Герасимова работает педагогом по вокалу Московского государственного академического камерного хора, которым я руковожу вот уже почти полвека. Мне было приятно слышать, когда Наташу называли серебряным голосом хора Минина.
Хочу рассказать еще об одном человеке, благодаря которому наш камерный хор поднялся на новую высоту. Мое знакомство с Георгием Свиридовым состоялось в 1956 году, когда композитор принес «Поэму памяти Сергея Есенина» Свешникову, совмещавшему ректорство с руководством Государственным хором СССР. Александр Васильевич уезжал в длительную командировку, поэтому поручил мне как своему помощнику подготовить произведение для показа автору. Несколько недель мы с артистами хора репетировали как проклятые, и вот настал день «Ч». Успевшему вернуться из командировки Свешникову и — главное! — Свиридову все очень понравилось, и я был приглашен к Георгию Васильевичу на обед. Его супруга Эльза Густавовна выставила на стол три вида настойки собственного приготовления: на тмине, чесноке и кедровых орехах. Под них и знаменитый Эльзин борщ и началось наше со Свиридовым дружеское общение и профессиональное сотрудничество, продолжавшееся почти тридцать лет.
Созданному мной камерному хору композитор доверял первое исполнение почти всех своих произведений. А еще — и это уже самая высокая степень человеческой симпатии — Георгий Васильевич однажды позвал меня на рыбалку. Рыбная ловля была его страстью. В музыкальных кругах ходила то ли быль, то ли легенда, будто свою знаменитую сюиту «Время, вперед!» Свиридов написал за полчаса, потому что опаздывал на рыбалку — за ним должны были заехать такие же, как он, фанаты, и отвезти в «клевое» место.
Я подобное времяпрепровождение терпеть не мог, но как откажешься? Поехали на моей машине к заветному свиридовскому местечку на берегу Москвы-реки. Вынули снасти, расположились, и Георгий Васильевич попросил: «Володя, только отойдите, пожалуйста, подальше, чтобы я не зацепил вас крючком». Я послушно ретировался на несколько метров. Свиридов, забрасывая леску, размахнулся — и крючок впился мне точно между глаз.
Боже, что тут началось! Георгий Васильевич, причитая: «Как же так? Что я наделал! Как теперь быть?!» — бегал туда-сюда по берегу, и успокоить его не было никакой возможности. Я тем временем нашел в бардачке нож, отрезал леску и поехал в фельдшерский пункт поселка писателей на Николиной Горе. Там крючок вынули, смазали ранку йодом — и отпустили восвояси. Вернувшись на берег, застал Свиридова в совсем уж плачевном состоянии. Увидев меня, он снова принялся причитать... Пришлось сворачивать удочки и несолоно хлебавши ехать домой.
Больше Георгий Васильевич на рыбалку меня не приглашал. А вот на рынок частенько ездили вместе, и я получал огромное удовольствие от того, как он торговался. Свиридов был состоятельным человеком и мог заплатить за яблоки и картошку ту цену, которую просил продавец, но как без представления? Скучно же! Эльза Густавовна была женщиной сдержанной, немногословной, а у Георгия Васильевича и темперамент, и жажда общения — о-го-го! Вот он на рынке и устраивал театр одного актера. Мгновенно перенимал говор, манеры торговца или торговки, вставлял в речь диалектные словечки — и начинался спектакль. Продавцы, которым тоже было скучно просто взвешивать товар и получать деньги, с удовольствием подыгрывали. Я хохотал до изнеможения. Весь рынок Свиридова обожал и ждал его очередного визита как праздника.
В совместной работе я смотрел на Георгия Васильевича снизу вверх, что, впрочем, не исключало споров. Важно понять разницу в наших ролях: он — творец, я — интерпретатор. Его талант создал музыкальный воздушный замок, а я знаю, как построить дворец. Иногда мы находили компромисс, иногда, сделав как считал нужным, я показывал готовую вещь Свиридову и слышал: «О, а это действительно хорошо!»
Так было, например, с посвященной мне кантатой «Ночные облака». Есть видеозапись репетиции, где Георгий Васильевич, обращаясь к хору, что-то очень долго говорит, чем сильно расхолаживает народ. Наконец я не выдерживаю и выступив вперед, командую: «Не слушайте его, слушайте меня!» И тут же начинаю делать так, как считаю правильным. Итог Свиридова радует: «Да! То что нужно!»
Последние годы мы, к сожалению, не общались, и вина за первую прореху в отношениях частично лежит на мне. Георгий Васильевич работал тогда над циклом «Песни безвременья». Первые четыре мы уже спели, и исполнение автору понравилось. В один из дней Свиридов пригласил меня послушать восемь новых. Сел за рояль и стал петь — он это дело очень любил. Закончив, попросил поделиться впечатлениями.
— Откровенно? — уточнил я.
— Конечно! Иного я от вас и не жду.
Бывает, что честность граничит с идиотизмом — вот это как раз мой случай.
— Вы знаете, Георгий Васильевич, мне показалось немного однообразно, недостаточно контраста между частями.
Дальше собеседник меня, кажется, уже и не слушал и вскоре, сославшись на срочные дела, распрощался. Потом общие знакомые рассказывали, что он долго возмущенно громыхал: «Вздумал учить меня, Свиридова, как писать музыку!» Композитор Владимир Ильич Рубин объяснил суть моей промашки: «Скорее всего, Свиридов сам был не до конца уверен в каких-то деталях и хотел, чтобы ты снял сомнения — похвалил, сказал, что это гениально. А тебя понесло в критику...»
Единственное, что примиряет меня с давним глупым откровением, — то, что цикл «Песни безвременья» так и не попал в список шедевров Георгия Свиридова.
Я был уверен, что мы сможем объясниться и инцидент забудется, но не случилось. Жены гениев, самоотверженно посвятив себя служению мужу, иногда берут на себя слишком много: решают, с кем супруг может общаться, а с кем — нет. Когда через несколько дней после нашей последней встречи я позвонил Свиридову домой, трубку взяла Эльза Густавовна. Поздоровавшись, попросил позвать Георгия Васильевича и услышал:
— А что вы хотите ему сказать?
Тут мое ретивое взыграло:
— Простите, а мне можно сказать это ему самому, без посредников?
Сухо попрощавшись, Эльза Густавовна повесила трубку. Меня как кипятком окатили, в голове застучало: «Скорее всего, она Свиридова от чего-то оберегает, но ведь знает же, что я не позволю себе ни дурной вести, ни гадости!»
Больше мы не общались, хотя уверен: все могло вернуться на круги своя, если бы Свиридову для «Молитв и песнопений» не потребовался большой хор. Это произведение композитор отдал для исполнения Государственной академической капелле Санкт-Петербурга.
В последние годы Георгию Васильевичу и Эльзе Густавовне помогала Лена Образцова, перед талантом и глубиной личности которой я всегда преклонялся. Умение сострадать, готовность первой броситься на помощь — это тоже Лена. Она и со сцены каждый раз дарила себя без остатка. Я благодарен судьбе, что нам довелось работать вместе и какой-то отрезок жизни пройти рядом.
Диагноз Лена скрывала даже от близких друзей. Мы часто встречались в те полгода, когда ей делали химию, но я не видел никаких перемен ни во внешности, ни в настроении. Образцова, как всегда, рассказывала анекдоты и заразительно хохотала над теми, что слышала впервые, посвящала в детали подготовки «Оперного бала» в честь ее семидесятипятилетия, хвалилась успехами учениц.
О том, что у Лены лейкоз, я узнал, когда она уже лежала в немецкой клинике. Для меня это известие стало ударом: к тому времени рак уже унес жизни двух близких мне людей — матери моих детей Лили и третьей жены Светланы — женщины, посланной мне свыше, и самой большой любви. Теперь вот страшный недуг добрался до Лены. Двенадцать дней, что она лежала в коме, в каждом из нас теплилась надежда, но чуда не произошло. Скоро четыре года, как ее нет, а боль не утихает. Говорят, время лечит. Неправда. Тяжелые утраты со временем не становятся легче — это вам скажет всякий, кто терял самых дорогих и близких.
Пришла пора рассказать о Светлане, с которой я узнал, каким огромным бывает счастье. Мы познакомились в начале пятидесятых во время одного из моих армейских отпусков. Заглянув на репетицию к Свешникову, я увидел ее среди хористов. Сердце екнуло: чертами лица, гордой осанкой, сквозившим в каждом жесте благородством девушка была похожа на мою маму. Я проводил Свету до дома и понял, что влюбился. Однако смог включить голову, напомнив себе: «Ты, брат, женат...»
Вторая встреча произошла спустя четверть века. Я уже был ректором Института имени Гнесиных и ходил обедать в ресторан расположенного неподалеку Центрального дома литераторов. Однажды переступаю порог фойе и вижу: навстречу идет та самая девушка из хора Свешникова. Было ощущение, что меня ударило током. Бросился к ней — обнял, расцеловал. Коротко поговорив, обменялись телефонами и пообещали друг другу не пропадать. Я стал приглашать Светлану на наши концерты, а после мы шли в ресторан или просто гуляли по Москве. Вспоминали прошлое, говорили об общих знакомых, обсуждали книги и фильмы. И каждую минуту я ощущал мучительно-сладостные отголоски разряда, который угодил в меня при встрече, и все больше убеждался: Света — та женщина, с которой хочу прожить до последних дней. Если бы знать, что отмерено совсем немного, разве стали бы мы тянуть, не решаясь разрушить свои браки?
С Наташей Герасимовой я развелся в середине восьмидесятых, но и после этого Светлана еще два года не переступала порога моего дома. Не потому что сомневалась в себе или во мне, просто ей нужно было собраться с духом. В 1987-м, еще не получив развода, она все-таки переехала — и мы стали жить вместе.
Мои сын и дочь уже создали свои семьи, родили детей, тем не менее мне было очень важно, как сложатся их отношения со Светланой. Знакомство состоялось без меня — я нарочно ушел из дома. А когда вернулся, застал компанию за душевным разговором и поеданием испеченных хозяйкой изумительных пирогов, будто они знакомы и дружат тысячу лет. Марина и Володя сразу привязались к Свете, излучавшей тепло, нежность и заботу.
Рак — чудовищный недуг еще и потому, что в любую минуту может спустить курок, взведенный много лет назад. Во время гастролей, которые венгерские власти устроили после фестиваля молодежи и студентов в 1949 году, девчонок из «Березки» пригласили прокатиться по окрестностям наши офицеры, служившие в воинской части на севере страны. Усадили Лилю и ее подружек в открытый «виллис» — и давай лихачить! На резком повороте водитель, не справившись с управлением, на полном ходу зацепил скалу — Лиля вылетела из машины и сильно ударилась спиной о камень. Через четверть века травма стала причиной рака спинного мозга, и она сгорела за несколько недель. Так же быстро, как полтора десятилетия спустя угасла Светлана.
Мы с детьми часто вспоминаем ноябрьский вечер, когда ждали возвращения Светы из суда, где решался вопрос о ее разводе. Погода на дворе стояла наимерзейшая: дождь пополам со снегом, под ногами жижа, пронизывающий ледяной ветер, мрак. Ко всем этим внешним «прелестям» добавлялось внутреннее смятение: «Разведут — не разведут?»
Наконец звонок в дверь. Не решаясь открыть, прошу об этом дочь. Через несколько секунд в прихожей слышен восторженный голос Светланы: «Мариша, Володечка, какая прекрасная погода!»
В этой фразе — вся Света, умевшая своей радостью раскрасить в яркие цвета самый хмурый день, не упускавшая ни одной возможности быть счастливой и щедро дарившая счастье другим. А ее слова «Какая прекрасная погода!» мы часто цитируем друг другу, всякий раз — с улыбкой и теплым чувством на душе.
Летом 2002 года полетели со Светланой в Цюрих, где Московский академический камерный хор должен был принять участие в опере «Хованщина», поставленной на сцене Opernhaus Владимиром Федосеевым. Не успели разместиться в отеле, как у Светы страшно разболелась и начала кружиться голова. Вызвали врача. После осмотра и получения результатов анализа доктор сказал: «Вынужден вас огорчить — скорее всего, это cancer». Хорошо, что Света не знала, что так на латыни называется рак. На следующий день ей сделали МРТ головного мозга и диагноз подтвердился. Мы срочно вернулись в Москву, и первым, к кому я обратился за помощью, был Иосиф Давыдович Кобзон. Он тут же устроил консультацию у профессора Александра Коновалова, однако и нейрохирург мирового уровня оказался бессилен. Если б мне тогда сказали, что ради спасения жены надо отдать жизнь, сделал бы это, не раздумывая ни минуты.
Недавно счет моих личных потерь пополнился еще одним именем — ушел Иосиф Кобзон. Я навещал его в больнице за три недели до кончины. Газеты и Интернет состязались в трагических оценках состояния здоровья певца: и в коме Кобзон, и на искусственной вентиляции легких — а Иосиф Давыдович встретил меня в дверях палаты: «Видите, где гостей принимаю? Доктора настояли, чтобы прошел полное обследование и профилактику».
На долгие разговоры не было времени ни у него, ни у меня, но мы по давно заведенной традиции успели пошутить, поподтрунивать друг над другом. Иосиф Давыдович всегда это делал с долей изящества, а в присутствии жены Нелли был особенно красноречив и остроумен. Наши словесные то ли дуэли, то ли дуэты доставляли мне огромное удовольствие, и дружбу с Кобзоном я всегда считал подарком судьбы.
Мы близко сошлись, когда камерный хор готовился к гастролям в Японии и устроители попросили включить в программу концертов песню «Журавли». Проблема выбора солиста передо мной не стояла. Конечно Кобзон с его мужественным, густым голосом красивого тембра. Никто не может сравниться с ним, обладавшим благородным вкусом и совершенно чуждым любым внешним эффектам, в исполнении русских народных песен, песен военных лет и песен о войне.
Прекрасно сознаю, что скоро и мой путь на земле будет окончен. Боюсь ли я этого дня и часа? Нет. Потому что оставляю после себя двух прекрасных детей, двух таких же замечательных внуков и пятерых правнуков, которых люблю всем сердцем. А еще мой камерный хор и записи его концертов, которые уже сейчас разошлись в Интернете миллионными «тиражами». Пишу эти строки, а в голове звучит голос друга:
Настанет день, и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на земле...
Подпишись на наш канал в Telegram