Пал Палыч, как его шутя-любя называли на всех киностудиях, стал единственным прибалтийским актером, получившим звание заслуженного артиста РСФСР.
— А вы знаете, что я должен был сыграть Штирлица в теперь уже культовом телесериале «Семнадцать мгновений весны»? Да-да! Пришло приглашение на пробы от режиссера Татьяны Лиозновой, которая собиралась снимать на Киностудии имени Горького эпопею по роману Юлиана Семенова. В главной роли она почему-то видела меня. Кинопробы прошли успешно, со дня на день ждал утверждения. Чтобы сниматься в двенадцатисерийном фильме, пришлось бы на время переселиться в Москву. Я был к этому готов, жена тоже не возражала. За такую роль тогда давали звание Героя Соцтруда, и отказаться мог только дурак.
Однако некое событие изменило мою участь в этом фильме. Вячеслав Тихонов с министром культуры Екатериной Фурцевой были приглашены на традиционный чай к Брежневу. Зашел разговор о будущем телесериале. Леониду Ильичу идея картины очень понравилась.
— Кто будет играть главную роль? — спросил генсек.
— Буткевич.
— А кто это такой?
— Актер из Прибалтики.
— И ты не будешь играть Штирлица?! — изумился Леонид Ильич, обращаясь к Тихонову.
— Нет...
Тут же последовал звонок генсека в Госкино, и там в двадцать четыре часа все переиграли. Так я стал советским связным в последней серии. Откуда мне известны детали того разговора? От Лиозновой. При всей жесткости характера — кто-то метко заметил, что у Татьяны Михайловны все пальцы указательные — она была человеком честным и принципиальным. Когда ее поставили перед фактом замены главного актера, решила разобраться и дошла до министра культуры. Фурцева и рассказала, как все было.
Признаюсь как на духу: я не расстроился и обид ни на кого не держу. Все в жизни происходит так, как должно произойти: скорее всего, это было просто не мое. Потом сцену встречи Штирлица с моим героем в ресторане отеля «Горные лыжники» еще долго показывали студентам ВГИКа как образец актерского дуэта. Я много работал над ролью, придумывал разные варианты. Ну, а о Вячеславе Тихонове и говорить излишне. Он с блеском сыграл советского разведчика, показал его интеллигентным, умным, эрудированным. Слава и сам таким был. Интеллигентность ведь сыграть очень непросто: она или есть или нет. Вообще, это был первый советский фильм, где немцы выглядели достойными противниками, а не карикатурными болванами. Сколько бы раз он ни шел по ТВ, смотрится на одном дыхании.
— Неужели совсем не жалели?
— Жалел лишь о том, что не сбылась задумка Лиозновой о продолжении сериала. Исаев — Штирлиц должен был уехать домой, а я вместо него внедриться во вражеское логово. Планировались еще десять-двенадцать серий уже со мной в главной роли.
Со Славой мы подружились, даже несмотря на то что роль досталась ему. И хотя он довольно закрытый и сдержанный по природе человек, у нас сложились очень теплые отношения. Когда на «Мосфильме» шло озвучание моего героя, Тихонов ждал меня, а потом подвозил, хотя мало кого вообще сажал в свою черную «Волгу».
Говорил он и о своей драме с Нонной, не открытым текстом, скорее иносказательно. Но мы понимали друг друга с полуслова. Тем более что все вокруг знали — у Мордюковой, как бы помягче сказать, проблемы с алкоголем. Люди изначально такие разные: немногословный, аристократичный Слава и широкая, лихая Нонна. У них были очень сложные, болезненные отношения. У Тихонова душа болела даже спустя годы. Хорошо я был знаком и с их Володей, мы вместе снимались у Бондарчука в «Ватерлоо». Федя, сын Сергея Федоровича, там еще маленьким бегал... У Володи Тихонова, к сожалению, была серьезная зависимость, от которой в итоге он и погиб.
— В «Семнадцати мгновениях...» у вас роль небольшая, но узнаваемая. Популярность пришла после нее?
— Сложно сказать, поскольку параллельно я всегда снимался в нескольких лентах. Узнаваемость пришла, наверное, после «Тройной проверки», «Белой земли», «Возвращения «Святого Луки». Но «Семнадцать мгновений...», думаю, ее расширили. Зрителям СССР запомнились и такие телефильмы, как «Долгие версты войны», «Дума о Ковпаке», «Алмазная тропа», «Испанский вариант», «Незаконченный ужин», «Ошибка Тони Вендиса». Их показывали по главным телеканалам. Но как ни странно, многие помнили меня по самой первой картине — «Клятве Гиппократа», снятой на Рижской киностудии режиссером Адой Неретниеце по повести Евсея Баренбойма. Когда колесил по России с творческими встречами, зрители нередко вспоминали этот фильм и просили, чтобы его показывали на День медицинского работника. Увы, от меня тут мало что зависело. Но старт оказался удачным — дальше картины последовали одна за другой.
В 1965-м, как раз в дни премьеры «Клятвы Гиппократа», у нас с Нелли родилась долгожданная дочка Алена. Этот отрезок жизни остался в памяти как один из самых гармоничных и полных надежд. К слову, моя вторая жена Марина, с которой я десять лет прожил в Москве, в день знакомства призналась, что смотрела «Клятву...» раз пятнадцать и знала все реплики наизусть. Значит, хороший был фильм.
— Первая работа — и сразу в десятку. Такое, согласитесь, нечасто случается...
— У людей, влиявших на утверждение, были свои кандидатуры — уже знаменитые, прекрасные артисты. Особо бурно возражал против меня второй режиссер: «У Буткевича нет ни опыта, ни актерской школы!» Но Ада выбрала меня и стояла на своем. Поддержала ее и наш известный режиссер Дзидра Ритенберга.
Фильм рассказывает историю вчерашнего выпускника мединститута Иманта Вейде, у которого умер самый первый пациент. Молодого врача осудили за профессиональную ошибку, аннулировали диплом. В отчаянии он завербовался на Крайний Север поваром полярной станции. Там встретил любовь, спас от смерти товарища и вновь поверил в себя. Сюжет простой, но все сложное на самом деле просто.
Съемки шли легко. Единственная трудность — поцелуй с партнершей, которую играла Александра Завьялова. Эта сцена никак у меня не выходила, казалась неуместной. Завьялова уже была популярной, ее фото украшали обложки киножурналов, в том числе американского Life. На экране она выглядела экзотической красавицей с огромными глазами, а в жизни... Но работа есть работа. Я пытался найти в себе нужные эмоции, представлял, как бы мы вместе готовили ужин, ложились в постель. Приходил к Саше в гримерку в шесть утра и смотрел, как ее причесывают, гримируют, мало-помалу настраиваясь на то, что в кадре придется танцевать, планировать совместную жизнь. В итоге романтические сцены и без поцелуев получились органичными и вполне чувственными. Я не умею обманывать и хитрить ни в кино, ни в жизни: нет чувств — невозможно и остальное...
Вообще, моя психофизика странно устроена: мыслю образами, живыми картинками, будто кинокадры смотрю. Вот Париж, вот Уренгой, а вот родной дом — в звуках, запахах, ощущениях. Помню на ощупь морскую раковину, вкус снега, скрип песка на зубах, тиканье часов в московской квартире. Все это проносится в сознании за несколько мгновений. В жизни хватало такого, что «и не снилось нашим мудрецам», как заметил Шекспир. Взять хотя бы такую историю.
Часть картины Николая Губенко «Если хочешь быть счастливым», где я играл американского летчика, снимали в Индии. Как-то нас пригласил в гости Радж Капур — звезда индийского кино. Дом размером со стадион, а в доме — огромный аквариум с разными рыбами. Вынимаешь сачком приглянувшийся экземпляр и сразу — на огонь. Рыбка румяная, хрустящая. На столе — аппетитные закуски, дорогие вина. Гостеприимные хозяева Радж с сыновьями приглашают отужинать. Вдруг ни с того ни с сего меня накрыла такая тоска, что разболелась голова, заныло сердце, я начал задыхаться. Не могу ни есть, ни пить, ни говорить. С трудом добрался до отеля. Уже потом узнал, что именно в этот день в Латвии, за тысячи километров от Дели, внезапно умер отец.
— Паул, вы обмолвились, что не умеете хитрить и обманывать. Но разве кино — не иллюзия, не обман, а игра актеров — не набор профессиональных приемов и хитростей?
— Проблема, которая преследует меня всю жизнь: если что-то делаю, делаю по-настоящему. Это касается и кино. Я отрабатывал свои роли везде — в метро, в аэропорту, ресторане, в ванной, в туалете, в кровати. Моя система такова: даже если роль проходная или эпизодическая — выучивал сценарий целиком. Назубок знал все перипетии сюжета, чтобы понять, как подать своего героя. Это обязательная домашняя работа. У меня все роли как бы с прошлым и с будущим и абсолютно все — главные. Кроме того, я всегда был готов предложить режиссеру пять — десять рисунков образа. Конечно, сам на рожон не лез — только когда спрашивали.
Чужую жизнь я проживал до дна. Разбуди ночью — любой эпизод сыграю. Как только начинается съемка, перестает существовать все остальное. В одном маленьком кусочке актеру нужно умереть, в другом — любить. Если приехал на съемку «умирать», должен добиться внутреннего настроя на бэкграунд своего героя, на то, что его умиранию предшествовало.
В спортивной драме «Место спринтера вакантно» прототип моего героя — блестящий латвийский велогонщик Имант Бодниекс, который на чемпионатах часто приходил вторым — вторым он стал и на Олимпиаде в Токио. В фильме как раз отражена тема «вечно второго»: спортивный дух не позволяет ему радоваться победе. Готовясь к роли, случайно выполнил первый разряд по велоспорту — в тридцать семь лет! Так накачал ножные мышцы, что джинсы не налезали. А в ленте «За явным преимуществом», вживаясь в роль, основательно впитывал премудрости бокса. Тренировался у легендарных советских боксеров Евгения Феофанова и Бориса Лагутина. Феофанов обучил своим фирменным ударам. Его лишили звания заслуженного мастера спорта после того, как во время Олимпиады в Мельбурне он решил без сопровождающих, в одиночку, прогуляться по городу. Опальный спортсмен потом работал тренером и... сантехником.
В фильме «Сильные духом» немецкая пуля задевает мне голову, я теряю направление движения и как пьяный бреду в обратную сторону метров двести. Переживание оказалось настолько реальным и сильным, что потом несколько дней не мог прийти в себя. Есть актеры, которые все делают технично, а есть те, что все проживают внутри. У меня не было трудных ролей — будь то министр иностранных дел Англии, немецкий шпион или американский шериф. Трудности возникают только с неумными режиссерами. Понимаю, все не могут быть Бергманами и Бондарчуками, но...
Евгений Матвеев, снимая «Победу», хотел, чтобы я сыграл министра иностранных дел Великобритании Энтони Идена покладистым дурачком. Согласно режиссерской концепции, западные дипломаты должны смотреть в рот советской делегации и поддакивать. До съемок я изучал исторические материалы, в том числе прочел мемуары Идена. Один из тех, кто решал судьбу послевоенной Европы, никак не мог предстать в образе клоуна. Приехали в Берлин снимать. Команда «Мотор, камера!», и я на автопилоте выдаю реального Идена. В тот же вечер Матвеев распорядился отправить меня домой — за неподчинение режиссерской воле. В отель явились двое в форме: «Собирайтесь, приказано доставить вас на поезд». Кроме того, запретили сниматься на территории СССР на целый год. Наказание суровое. Правда через два дня я уже работал у датчан. А в фильме «Победа» все же остался мой Иден — министр-аристократ, а не шут гороховый.
С Матвеевым судьба сводила еще дважды. Когда выдвинули на звание заслуженного артиста РСФСР, за ним было решающее слово и он меня зарубил. Звание я получил позже, в 1990-м. Второй раз встретились в Твери на кинофестивале «Созвездие». Евгений Семенович на открытие опоздал. Заметив свободное место, уселся рядом и громко, смачно, чисто по-брежневски меня облобызал. Я был в шоке...
В Голливуде снимался в приключенческом фильме «Аляска Кид», сыграл бравого шерифа с Дикого Запада. Чувствовал себя превосходно верхом на лошади с винчестером в руках. Все было в порядке и с английским языком. После того как сняли первые восемь серий, режиссер Джеймс Хилл предложил вторую роль в том же сериале, только сыграть нужно было так, чтобы зритель не признал во мне шерифа. Удалось полностью перевоплотиться в другого человека — не меняя внешности, а лишь переодевшись. Когда меня нарядили, даже оператор не догадался!
Я могу плясать как латышский крестьянин, скакать на лошади как заправский джигит, если надену смокинг, станцую вальс как английский лорд. Везде буду разным, но всегда — самим собой. Однажды в гримерке Киностудии Довженко шутки ради напялил ушанку, фуфайку, сапоги — стою перед зеркалом, корчу рожи. Входит ассистент режиссера: «А вы Пал Палыча не видели? Вроде только что был здесь...»
На съемках «Аляски...» я разочаровался в «голливудских парнях». Пустые, плоские, эгоистичные, не допускающие никакой конкуренции. Могли, например, прямо в кадре взять и развернуть тебя спиной к камере. Вот такие хитрости! Но ничего — меня потом специально вызывали, чтобы отснять крупный план. Убежден: советские актеры были в разы сильнее, глубже и честнее американских, по крайней мере те, с которыми я сталкивался.
Часто слышал от коллег: «У меня халтурка на телевидении, на киностудии». Такого слова в моем лексиконе нет. Как нет и халтуры. Если сразу спрашиваешь, сколько заплатят, ты уже потерял — у тебя мозги не на то направлены. А если думаешь только о роли, со временем придут и признание, и деньги.
— Вы с детства мечтали стать актером? Или как многие рассказывают: пошел поступать за компанию — друга не взяли, а меня приняли...
— Мечтал с детства. С шестого класса летом работал подсобником на киностудии, толкал тележку и знал весь студийный народ. Знал, как актеры и осветители по утрам дуются в карты. Знал, что плохо, а что хорошо, кто как играет и кто чего стоит. Это потом очень пригодилось. Практика показала: кто задирал нос, того судьба не баловала, а те, кто вкалывал и понимал другого, кое-чего достигли. Я понял: не задавайся, старичок. Это были мои университеты.
После актерской студии при Латвийском художественном театре имени Яна Райниса пришлось зарабатывать — появилась семья. И я пошел на легендарный завод «ВЭФ» регулировщиком автоматической телефонной станции, благо получил специальность в профтехучилище. Но мечты о кино не отпускали, его я обожал. И только попал на «ВЭФ», начали приглашать — то на телевидение, то на съемки. Но я упорно возвращался на завод: снимусь в фильме — и обратно. Рос и на производстве, и как актер. В кино — от эпизодов до главных ролей, на заводе — от регулировщика до мастера-бригадира. На «ВЭФе» с 1962 до 1987 года проработал с перерывами двадцать пять лет и пять дней. Когда приходилось писать автобиографию, называл себя «рабочий-актер». Ленинградцы даже сняли про меня документальный фильм.
Вообще, мне кажется, любой думающий человек может сниматься в кино. Стефания Сандрелли, например, пришла в кино с текстильной фабрики. Неореалисты прямо на улицах часто находили талантливых людей, позже ставших кумирами. Режиссеры зажигают звезд, просто им нужно чаще доверять чутью актеров.
Никогда не отказывался от слабых сценариев, так как всегда верил, что смогу вытянуть по меньшей мере своего героя. Кроме того, любые съемки — это встреча с чем-то нежданным, особенным. Например в работе над лентой «Далеко на Западе», а сценарий не был шедевром, где я играл советского военнопленного, — этим «особенным» стало знакомство с замечательными актерами Николаем Крючковым, Николаем Мерзликиным, Геннадием Юхтиным, Всеволодом Сафоновым и его дочкой Леночкой. Гена и Сева стали моими близкими друзьями. Так что никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
Вспоминаю и «Нежность к ревущему зверю»: критики писали, что фильм получился лучше романа. Я сыграл одну из главных ролей — летчика-испытателя Сергея Санина, который погиб, совершая очередной полет. Это была захватывающая работа — знакомство с самолетами той поры, ощущение крыльев за плечами... За роль Санина я получил от зрителей море любви и цветов.
— Какую свою картину вы показали бы человеку, который вас как актера не знает?
— Наверное «Белую землю». В основе фильма — реальная история операции «Хольцауге», разработанной разведкой адмирала Канариса. Трехсерийная лента показывает жесткую психологическую дуэль советского инженера Александра Окулича и немецкого якобы ученого Иоганна Риттера, которые во время Второй мировой войны встречаются в Арктике и весь фильм бредут во льдах, попеременно одерживая верх друг над другом. В этой борьбе за существование побеждает мой Окулич. Спустя годы он приезжает в Мюнхен и встречается с сыном Риттера — Францем, искренне убежденным в том, что его отец-орнитолог погиб в Норвегии на полярной станции. Сын, его блестяще сыграл молодой Олег Янковский, отказывается верить, что Риттер-старший работал на немецкой секретной базе, целью которой было уничтожение советских самолетов и кораблей.
Киноэкспедиция оставила яркий след в моей памяти. Съемки проходили в Заполярье, мы смогли увидеть совершенно экзотические места: Топседа, Диксон, Нарьян-Мар. Когда начинался полярный день, солнце замирало в одной точке и вообще не садилось. Киношники жили прямо на берегу Северного Ледовитого океана в маленькой рыбацкой деревушке. Еще там обитали семидесятипятилетняя тетушка-хозяйка и семеро охотников на нерпу, прибывшие вертолетом. Имелась и лошадь, которую к концу нашей экспедиции просто съели.
Посреди поселения стоял сруб без окон с огромным висячим замком на двери. В нем располагалась база дефицитных товаров: дубленки по двадцать пять — тридцать рублей, широкие махровые простыни, будильники... Можно было закупиться и пушниной. Актеры тоже хотели приобщиться к прекрасному и, что скрывать, подпаивали местных прихваченным с собой спиртом. Улдис Пуцитис, сыгравший Риттера-старшего, получил медвежью шкуру. Я — дубленку, шкуры полярной лисы и оленя.
Условия были спартанскими: актеры месяцами не мылись — негде, смердело от нас — хоть святых выноси. По возвращении в Ригу казалось, что я издаю аромат ископаемого ледникового периода.
В Сибири и на Дальнем Востоке бывал не раз: Уренгой, Надым, Чита, Тюмень, Хабаровск, Нижневартовск, Хатанга... Не только на съемках, но и с концертами, на встречах со зрителями. Многие коллеги отказывались: тяжелые переезды, обильные застолья — не у всякого здоровье выдержит. А я, если был свободен от съемок, соглашался всегда. Нет ничего лучше прямого общения с людьми, которые тебя любят и ждут. И я очень ценил русского зрителя. Сколько мерзавцев переиграл, а ни разу не слышал в свой адрес упреков: мол, гад, фашистская морда!
С Янковским позже встретились на съемках исторической драмы «Гнев» на «Молдова-фильме»: он играл главную роль, я — католического священника, отца Стефана. Много там было смешного. Теплый осенний вечер, гостеприимные крестьяне приглашают нас с Олегом Ивановичем спуститься в прохладный погреб, где стоит густой аромат изабеллы. Из этого сорта винограда братья-молдаване гнали восхитительное вино. Мы присосались к бочке, оторваться совершенно невозможно — пьется легко, словно сок. Вдруг команда — в кадр! Взрывы, стрельба, дым коромыслом, вокруг бегают повстанцы. У входа в храм стоит телега, запряженная осликом, а мне по сценарию надо спасать раненого Янковского: метров сто пронести его на себе сквозь дым, спрятать в телеге под соломой и тайно вывезти. Олегу даже не пришлось изображать полутруп: он по сюжету или сидит у меня на закорках, или лежит в телеге. Но что творилось со мной! Голова ясная, а по ногам изабелла дала крепко: кренделя я выписывал знатные. Вдобавок пытаюсь сдвинуть ослика с места — он ни в какую! Наконец тронулся. Но дальше мы с ним никак не можем вписаться в широкие ворота, задеваем телегой столбы. Чудом сняли.
На той картине православный батюшка, впечатленный моей игрой, посоветовал поступить в духовную семинарию и остаться в Молдавии, обещал приход, жену, детей, курочек. Нет, в бога я верю, но все же не до такой степени! В перерыве съемок крестного хода меня окружили селянки, занятые в массовке. Начали заигрывать, зазывать в гости и намекать, что готовы на все. Теоретически неплохо, но что потом делать с детишками и курочками? Если бы каждый раз соглашался на такие авантюры, по всему Союзу бегало бы много маленьких Павликов...
Потом, когда заходил в «Ленком» и видел Янковского, всегда была сцена бурного взаимного восхищения. То же самое — с двумя Сашами, Збруевым и Абдуловым. Абдулов видел меня уже издалека:
— Пал Палыч, по сто пятьдесят и на спектакль?
— Годится.
В «Ленкоме» все постановки были отменными. И в Таганке, и в «Современнике». Я мог прийти на спектакль в любой театр и быть там своим. Прекрасное время!
— Паул, актерская дружба — явление уникальное: все заняты, все бегут по своим делам. Но у вас, как заметила, душевные отношения с коллегами складывались нередко...
— Актерская дружба и впрямь особенная. К сожалению, замечательный актер Всеволод Сафонов — мой самый близкий старший друг, о котором уже упоминал, давно ушел из жизни. С ним совпадало все: жизненная философия, отношение к работе, и дружба была очень тесной, сердечной. Мы познакомились на картине «Далеко на Западе», он был с дочкой Леночкой, я ее называл «будущая Анни Жирардо». Мечтал, чтобы и у меня выросла такая же очаровательная доченька. Вспоминаю, как снимались с Севой в «Выгодном контракте» на круизном лайнере. По утрам я плавал в бассейне, а он ждал меня в каюте со своим фирменным чаем. Встречались и в Москве, у него дома, любили посидеть в пельменной напротив Телеграфа. Всегда делились друг с другом проблемами и радостями — рабочими, семейными. С ним можно было говорить обо всем.
Дружили с Владимиром Басовым. На его последней картине «Семь криков в океане» собрался целый букет прекрасных актеров. У меня была замечательная фотография, где мы все: Светлана Тома, Всеволод Сафонов, Вениамин Смехов, Александр Ширвиндт... Но кто-то из журналистов взял ее и не вернул. Жаль, памятный снимок.
Басов к тому времени перенес инсульт, но продолжал дымить как паровоз. Ему построили посреди съемочного павильона будку, где он смолил и пил кофе. Как думаете, кого Володя в будку свою приглашал? Меня, да. Он очень любил Латвию. Прошел всю войну, в 1944-м оказался в Риге. Был начальником разведки артбатальона, ездил с шофером на «додже». Рассказывал, как познакомился с латышской девушкой Мирдзой, как с ее подачи попал в логово «лесных братьев», которые чудом его отпустили...
В то время настоящих кофеманов у нас не так много было. Насладиться хорошим кофе я мог либо в компании Басова, либо с Филиппом Киркоровым, который жил рядом с Театром на Таганке. Я привозил юному приятелю из-за границы пластинки, просто так заходил — на чашечку кофе. Его мама накрывала на стол, она очень вкусно готовила.
Когда снимался у Бондарчука в «Ватерлоо» и «Красных колоколах», подружился с его дочерью Наташей — у меня сохранились подаренные ею рисунки.
С Иннокентием Смоктуновским тесно общались. Мы были как близнецы-братья: я играл, он за меня говорил. Однажды за столом Кеша начал подтрунивать:
— А ты вообще свои фильмы смотришь?
— Если честно, не видел, наверное, трети своих работ.
Он засмеялся:
— Тогда посмотри «Виват, гардемарины!». Там ты играешь короля Фридриха, а я тебя озвучиваю как мужика. Такова задумка режиссера. И не благодари...
— Вас ведь озвучивал не только Смоктуновский.
— Меня озвучивали Смоктуновский, Белявский, Валентин Кулик и Олег Мокшанцев. С Белявским вместе работали в нескольких картинах, в том числе и за рубежом. Помню, во время съемок в Будапеште «Испанского варианта» товарищи решили познакомиться с ночной жизнью.
«Ребята, за мной!» — скомандовал я, ибо знал: в венгерской столице есть все. Даже как-то «Декамерон» там смотрел! Словом, повел коллег в элитный стриптиз-клуб, где роскошная обстановка, оркестр, девушки...
К стриптизу прилагалось все остальное, но уже за о-о-очень большие деньги, которых ни у кого, естественно, не имелось. Анекдот вышел с выпивкой. Норма порции — тридцать граммов, а нас — восемь здоровых мужиков. Бедная официантка аж вспотела: весь вечер только и носила к нашему столику полные подносы мензурок. В зале свист, улюлюканье.
— У-у-у, герои! — несется из одного угла.
— Когда же они упадут? — из другого.
А никогда! Мы же не голливудские ребята, которые падают после двух бутылок пива. Мы — люди советские, нас голыми руками не возьмешь.
Всегда считал, что знание языков обогащает, и в каждой стране старался освоить хотя бы азы. Родители, к слову, по пять языков знали и часто переходили на немецкий или английский, когда надо было сказать что-то не предназначавшееся для детских ушей. Так вот, в буклете будапештского отеля вычитал, что постояльцу положено несколько бесплатных услуг: завтрак, бассейн, баня. Но никому из своих попутчиков — функционеров и заслуженных артистов — поначалу ничего не сказал. Подумал: посмотрю на реакцию.
Через стеклянные стены холла они наблюдали за моим странным образом жизни. С утра встаю, облачаюсь в махровый халат и иду в бассейн, затем переодеваюсь и спускаюсь в бар. Сажусь за столик — мне подают кофе, омлет с ветчиной, булочку, сок фреш. Товарищи бились в догадках: «Куда ходит этот бандит? Откуда у него валюта? Наверное, что-то провез и выгодно продал...» Потом, конечно же, раскололся: «Ребята, я ничего не скрываю — здесь же все написано на чистом английском языке». И все начали пользоваться благами цивилизации. Но издевались еще долго: «Какой же ты негодяй!»
— Пал Палыч, при столь плотной занятости в кино с бесконечными перелетами и встречами оставалось ли время на семью, на личную жизнь?
— Сейчас я женат третьим браком. Можно сказать, живу третью жизнь. Было три истории большой взаимной любви. Первая — моя школьная преподавательница русского языка, старше на одиннадцать лет. Все закрутилось, когда я еще учился во французском лицее. Позже Нелли стала большим начальником в сфере просвещения. Думаю, наш брак погубила проблема эмансипации, но я помню только хорошее. Мы были вместе четверть века, она подарила мне замечательную дочку, которой очень горжусь. Алена окончила рижский мединститут, защитила докторскую по стоматологической имплантологии в Бостонском университете, стала профессором. Сейчас работает консультантом в Международном центре инноваций при ООН, у нее своя клиника в Риге. Год назад ее даже выдвигали в президенты Латвии!
Со второй женой Мариной, которая была моложе меня на одиннадцать лет, познакомились на «Мосфильме», она работала ассистентом режиссера. Десять лет прожили в ее небольшой квартире в Кузьминках. Московский период вспоминаю с большой теплотой — как период взаимного отказа от эгоизма. А потом Союз развалился, наступила всеобщая независимость, она нас с Мариной и разделила: каждый остался по свою сторону новой границы.
Несколько лет я жил один, не искал утешений — мне всегда были нужны чувства. Без них все не то.
Зинта работала костюмером на телевидении. Раз встретились взглядом, два... Сближение было медленным, но верным. Мы ровесники. Уже более двадцати лет не знаю, что значит ссориться. С Зинтой у нас так: есть пять евро в кармане — хорошо, нет — тоже не пропадем. Нет хлебушка — есть корочка, а есть корочка — есть и хлебушек. Большое счастье, что у Зинты сложились прекрасные отношения с моими дочерью и внуком — они стали родными. Когда-то я помогал дочке растить сына Яниса, три года жил в Штатах. Жаль, редко видим молодое поколение — внук в Америке, у него уже своя семья.
В семнадцать лет Янис добровольцем пошел в армию, за время службы получил девятнадцать медалей, в том числе «Пурпурное сердце» — за храбрость и мужество. Пару лет назад, будучи в Латвии, заехал к нам ненадолго — спокойный, ласковый, как в детстве. Но общего языка у нас, увы, уже нет... Приезжал не в гости, по работе. Верю, что пройдет время и внук позвонит со словами: «Просто хочу услышать твой голос».
— Поздравляем вас с восьмидесятилетним юбилеем, который недавно отметили. Чего бы хотели пожелать себе?
— Когда история советского кино закончилась, было очень грустно и пусто. Подумайте, сорок лет дважды в неделю я летал на съемки или встречи со зрителями! Случалось, за одно лето семнадцать раз в Ялте бывал. Теперь люблю иногда приехать в здание Рижского аэропорта, чтобы услышать разноязыкую речь, выпить кофе за стойкой бара, как раньше, и снова окунуться в атмосферу тех лет, когда был востребован и киностудии рвали на части.
Но в планах — не останавливаться. Записываю диски, есть там и русские романсы. Надеюсь издать книгу воспоминаний. Хочу пожелать себе крутиться, двигаться. Жить!
Подпишись на наш канал в Telegram