«Как-то в Париже читаю в газетах: посмертная выставка Гогена, — рассказывал Михаил Морозов художнику Константину Коровину. — Поехал он на острова Таити... Замечательные женщины, сложены как Венеры, цвета бронзы. Небо розовое, деревья синие, ананасы, белые апельсины... И сделался он дикарем. И писать стал как дикарь... Выставка открыта — не помню уже в каком месте. Сейчас же поехал. И ахнул! До того чудно, что думаю — эге!.. Покажу брату и Москву удивлю!»
Михаил Морозов, представитель известной купеческой династии, купил в Париже четыре картины французского художника, в том числе знаменитую впоследствии «Пирогу», и привез их в Москву. «Брату показывал. Накось!.. Он смотрел, смотрел и сказал: «Что-то есть...» Явно — есть! Это тебе не импрессионисты...» — радовался Миша. Москва же просто ошалела от неистовых таитянских пейзажей. «Картины Гогена висят на стене в столовой, — вспоминал Коровин. — Хозяин, сияя, показывает их гостям, объясняет — вот, мол, художник какой: для искусства уехал на край света. Кругом огнедышащие горы, народ гольем ходит... Жара...»
К чудачествам Миши Морозова в Белокаменной привыкли. Говорили, что за одну ночь он проиграл в карты в Купеческом клубе табачному фабриканту Бостанжогло миллион рублей, что в своем доме выставил в хрустальном саркофаге древнеегипетскую мумию. Но чаще судачили о скандальных картинах, которые привозил из Парижа: о дикарских рисунках Гогена, «ночных бабочках» Дега, звездах кафешантанов Тулуз-Лотрека.
Братья-погодки Михаил и Иван Морозовы были от природы наделены весьма разным темпераментом. В импульсивном Михаиле явно сказывалась кровь маменькиного рода, купцов Хлудовых, и сходство со знаменитым дядей, пьяницей и бузотером Михаилом Хлудовым, не заканчивалось только именем. Иван был человеком иного склада — спокойным и уравновешенным. «Постоянное доброжелательство и добродушие пронизывало насквозь этого ленивого добряка...» — вспоминал Юрий Бахрушин. А художник Сергей Виноградов, хорошо знавший обоих, и вовсе называл Ивана «теленком с добрыми глазами».
Со своей молодой женой Маргаритой и детьми Михаил Морозов жил в собственном особняке с античными колоннами на углу Глазовского переулка и Смоленского бульвара. Старообрядческие иконы, развешенные на стенах особняка, соседствовали с полотнами Поля Гогена и Клода Моне, лучшие французские вина стояли на одном столе с необъятных размеров русским самоваром.
Большой, шумный, неуемный, с лучистыми близорукими глазами, Михаил был человеком разносторонним и увлекающимся. Он окончил Московский университет, мечтал заниматься наукой, писал статьи по истории, но потом страстно отдался собирательству. Каждый год Морозовы бывали в Париже, где у них имелась небольшая квартирка с горничной. Начинал Михаил осторожно — с барбизонцев, художников реалистического толка. Потом погрузился в увлекательный мир французского импрессионизма, привозил Дега, Ренуара, Моне, Мане. Обладая не только хорошим вкусом, но и «нюхом», первым познакомил Москву с картинами Гогена, Ван Гога, Боннара.
Каждое воскресенье, к двум часам дня — позднему завтраку, в его доме собирались художники, с которыми он водил дружбу — Серов, Коровин, Врубель, Архипов, Досекин, братья Васнецовы, — пообщаться и посмотреть на свежие приобретения хозяина. Ближайший приятель Михаила Абрамовича художник Сергей Виноградов вспоминал: «Ах, эти чудесные, незабываемые воскресные завтраки! Сколько переговорено самого настоящего, самого интересного за время этих завтраков... И тут беседы, тут споры, тут оценка всяких художественных произведений шла неумолчно». По всему дому разносился сладковатый аромат английского табака и первосортных сигар, рекой лилось розовое шампанское (классическое игристое днем пить не полагалось — считалось «не тонно»).
На этих завтраках часто бывал и Иван Морозов, а вот затащить туда третьего брата — Арсения — было невозможно. Младший Морозов — любитель охоты и собак — слыл человеком взбалмошным и несерьезным. На Воздвиженке он выстроил особняк в диковинном мавританско-португальском стиле, над которым потешалась вся Москва. Дом Арсения славился шикарными банкетами, говорили, что «гостей собиралось столько, что дамскому вееру негде было упасть». В отличие от старших братьев он картинами не увлекался. Говорил, что его странный дом переживет всех, а коллекции братьев забудут.
Михаил и Арсений мало интересовались семейными делами, и в конце концов заняться «ситцевым бизнесом» пришлось среднему брату — Ивану. Получив в Швейцарии диплом Высшей технической школы Цюриха, он вступил в управление родовой фирмой — Товариществом Тверской мануфактуры бумажных изделий. Несколько лет жил в Твери, бывая в Москве лишь наездами, налаживал производство, расширял круг сбыта и богател. Благодаря упорству и предприимчивости Ивана капитал семейного предприятия вырос в три раза. Тверская мануфактура выпускала двадцать семь видов различных текстильных изделий сорока девяти сортов. Морозовские ситцы пользовались большим спросом, продавались в Москве, на Нижегородской, Ирбитской и Урюпинской ярмарках, поставлялись в Среднюю Азию, Сибирь, Крым, на Кавказ. К тому же Морозовы имели вес в лесной и химической отраслях, банковской сфере.
В 1900 году Иван перебирается из Твери в Москву и обзаводится собственным домом. У вдовы родного дяди Давида Абрамовича Морозова покупает дворянскую усадьбу на Пречистенке — одну из немногих, которым посчастливилось уцелеть после пожара 1812 года, и оживляет ее зваными обедами, куда как по команде отправились приятели старшего брата — от Пречистенки до Смоленского пешком меньше получаса. Вряд ли Иван Абрамович «переманивал» литераторов, артистов и художников из салона Миши и Маргариты. Они сами тянулись к успешному капиталисту, привлекавшему к себе не только деньгами и винным погребом.
Вот как описывает Илья Остроухов «большой холостой обед у Ивана Абрамовича»: «Много интересных людей — милейший шестидесятилетний юноша Сорокоумовский, Садовский, Шаляпин, Васнецов... Прекрасный обед, свечи, вино, после обеда, так до полуночи, карты. В самой веселой компании. Я чуть ли не год не играл, на мое несчастье Иван Абрамович и Шаляпин влетают мне в страшно крупную сумму...»
Страстью к коллекционированию Михаил заразил и брата, тот начинает делать первые художественные приобретения: покупает русскую живопись, а с 1903 года — французских импрессионистов. В юности Иван мечтал стать художником. В гимназические годы их с братом учили рисованию гораздо серьезнее, чем полагалось в купеческих семьях. Сначала Михаил с Иваном занимались в художественной студии Николая Мартынова, затем года два раз в неделю к ним приходил Константин Коровин, в ту пору еще студент Училища живописи, ваяния и зодчества, живший в доме по соседству. Но если Миша забросил живопись рано, то Иван еще долго не расставался с мольбертом. «В Цюрихе каждую свободную минуту я брал свой ящик с красками и отправлялся в горы на этюды. Это лучшие мои воспоминания», — признавался он.
А между тем в Москве о Морозове-старшем продолжали говорить: «Картины, картины губят его...» Но как оказалось, погубили Михаила вовсе не картины. Махнув рукой на свою склонность к полноте, он пил и ел без ограничений, а на жену, пытавшуюся его образумить, топал ногами. В результате хроническое заболевание почек прогрессировало. После одного из пиршеств, где хозяин переел сырокопченого мяса, запивая его водкой, началось обострение воспалительного процесса. Спасти Морозова не удалось...
И хотя Михаил умер совсем молодым — на тридцать четвертом году жизни, в его коллекции оказалось немало подлинных жемчужин новейшей французской живописи: «Кабачок» Эдуарда Мане, «Поле маков» Клода Моне, «Пирога» Поля Гогена, «Море в Сент-Мари» Винсента Ван Гога. Михаилом был куплен и большой парадный портрет актрисы «Комеди Франсез» Жанны Самари кисти Ренуара.
Ранняя и неожиданная кончина брата потрясла Ивана, и он принял на себя заботу о его вдове и четырех детях.
Тридцатилетний безупречно элегантный миллионер слыл одним из самых завидных московских женихов, однако с женитьбой не спешил. Правда его часто видели в «Яре» — знаменитом ресторане на Петербургском шоссе, но едва ли кому-то приходило в голову, что именно здесь обитал предмет его страсти. А между тем так оно и было. В 1901 году Иван познакомился с хорошенькой шестнадцатилетней хористкой «Яра» Евдокией Кладовщиковой, которую все ласково называли Досей, и совершенно потерял голову. Спустя два года на свет появилась их дочь — Дося-младшая. Связь тщательно скрывалась. О ребенке было известно лишь самым близким, девочка росла в семье старшей замужней сестры Доси.
Иван Абрамович разрывался между любовью и предрассудками своего сословия: мыслимо ли жениться одному из богатейших людей России на кафешантанной певичке? И долго не мог решиться на мезальянс, опасаясь, что купеческая Москва не примет его возлюбленную в качестве супруги, — на хористок «Яра» смотрели как на милые, но падшие создания.
Помогли близкие друзья — Вера и Алексей Бахрушины, в доме которых на Лужнецкой улице Морозов бывал запросто и даже привозил подругу. Дося нравилась Бахрушиным, по воспоминаниям их сына Юрия, «она была скромна, не стремилась принимать участие в разговорах о предметах, в которых ничего не понимала, была весела и жизнерадостна, в ней отсутствовала какая-либо вульгарность». Бахрушины решили «создать счастье» Ивану Абрамовичу и убедили его в необходимости женитьбы. Двадцать седьмого июля 1907 года Морозов венчается со своей Досей. В преддверии свадьбы для своего дома заказывает Морису Дени живописные панно с любовным сюжетом, словно признаваясь новой хозяйке в нежных чувствах. Сама же свадьба была скромной — обед в «Эрмитаже» в узком кругу друзей и путешествие в Париж.
Купеческая верхушка встретила новоявленную миллионершу настороженно, но Бахрушины устроили в своем доме званый обед, где Дося держала себя так непринужденно, что сердца смягчились и Морозовы получили несколько приглашений. Спустя три года Серов на Пречистенке работал над портретом Ивана Абрамовича на фоне сочного матиссовского натюрморта. На одном из сеансов хозяин неожиданно обратился к художнику: «Об одном осмелюсь попросить вас, Валентин Александрович, усильте блеск кольца. Пусть знают, что женился поздно и жену очень любил».
Для пополнения своей коллекции по крайней мере дважды в год Иван Абрамович непременно оказывался в Париже. В апреле приезжал на Салон Независимых, в октябре — на Осенний салон. Он не пропускал ни одной значительной выставки, приобретал полотна как через маршанов (парижских торговцев предметами искусства), так и напрямую у художников, многих из которых знал лично.
Первые его покупки были скромны. Двадцать четвертого июля 1903 года в галерее Дюран-Рюэля он приобрел пейзажик Альфреда Сислея «Мороз в Лувесьенне». С этой картины началось морозовское собрание новейшей французской живописи. Со временем новоявленный коллекционер вошел во вкус: вначале его захватили импрессионисты, и он методично приобретал лучших Моне, Ренуара, Дега, Писарро, затем так же увлеченно охотился за постимпрессионистами — Ван Гогом, Гогеном, Матиссом, Сезанном, Дереном, Боннаром. К 1907 году поток картин, направляющихся из Парижа в Москву, принял уже фантастические размеры.
Едва Норд-экспресс касался перрона Северного вокзала в Париже, как Морозов отправлял багаж в отель, а сам мчался на улицу Лаффит, где в доме № 6 — между Итальянским бульваром и бульваром Осман — обосновался великий Амбруаз Воллар, влиятельнейший парижский арт-дилер. В его тесном подвальчике с белыми стенами, по свидетельству Гийома Аполлинера, «царил настоящий хаос, громоздились картины современных художников, и повсюду властвовала пыль». На антресолях как попало валялись «сезанны» — однажды Воллар заглянул в мастерскую никому тогда не известного художника Поля Сезанна и одним махом купил абсолютно все его полотна. Но когда выставил их в витрине своей галереи, картины так шокировали публику, что прохожие угрожали побить торговцу стекла за эдакую «мазню».
Иван Морозов интересовался таитянскими работами Гогена, увлекался Ван Гогом и Боннаром, но влюбился он в Сезанна. Наведываясь в подвальчик на рю Лаффит, усаживался в кресло, говорил: «Покажите мне лучших «сезаннов» и делал выбор среди этих полотен. Шесть лет подряд покупал он картины «отшельника из Экса», отдавая Воллару за каждое полотно по двадцать-тридцать тысяч франков. Шедевры уезжали в Россию и оседали на Пречистенке, где вскоре сложилось внушительное собрание этого французского модерниста. Его украшением стали «Девушка у пианино» и знаменитый натюрморт «Персики и груши» — его коллекционер повесил над своим диваном.
Репутация у мрачноватого, ворчливого Воллара сложилась неоднозначная: друг Гогена Даниэль де Монфрейд называл его не иначе как «крокодил самой гнусной породы». Тем не менее между маршаном и его московским клиентом установилось полное взаимопонимание. Воллар вспоминал, что по его взгляду Морозов сразу же чувствовал, на какую картину следует обратить внимание. У Воллара Иван купил большинство работ Вламинка, Дега, Ренуара и Русселя. Здесь же отыскал удивительный шедевр раннего Поля Гогена «Кафе в Арле». Картина появилась после того, как Ван Гог и гостивший у него Гоген отправились в привокзальное кафе маленького городка Арль, где уговорили хозяйку заведения мадам Жину выпить с ними чашечку кофе. Гоген угольной палочкой молниеносно набросал портрет женщины за столиком, а в мастерской уже выстроил сюжет из жизни ночного кафе.
Из уважения к парижскому торговцу Морозов приобрел и его портрет, сложенный Пикассо из прямоугольных «кирпичиков краски». Сама модель портрет явно недолюбливала, а потому и оценила всего в три тысячи франков.
От Амбруаза Воллара Морозов отправлялся в галерею Поля Дюран-Рюэля — благо она располагалась по соседству на той же улице Лаффит. Потом переходил к Люсьену Симону и заканчивал «строгим, словно прусский директор гимназии» Даниэлем-Анри Канвейлером. И везде был желанным гостем, потому что тратил такие суммы, от которых у маститых парижских маршанов перехватывало дыхание. К тому же он заслужил славу «русского, который не торгуется».
Особенно приятно Ивану Абрамовичу было оказаться в Париже после московских забастовок и баррикад 1905 года. Посетить выставки, наведаться в мастерские художников, погостить у друзей — в Париже он приобрел массу знакомств. Картины в тот год он покупал с несвойственным ему азартом, как когда-то брат Миша. У Дюран-Рюэля обнаружил «Уголок сада в Монжероне» Клода Моне. У Воллара приглядел два пейзажа Пьера Боннара — этого художника он заметил на Осеннем салоне (кстати, Морозова выбрали почетным членом Салона и наградили орденом Почетного легиона). Едва заметная красная ленточка в петлице приводила в хорошее расположение духа.
А в это время в Москве на Пречистенке модный архитектор Лев Кекушев перестраивал его особняк под нужды коллекции. Кекушев спроектировал вестибюль, шикарную парадную лестницу, над которой врезал стеклянный световой фонарь, оформил выставочные залы, столовую и элегантный Белый зал. Вычурная лепнина, покрывавшая потолки и стены, была удалена. В отделке интерьеров воцарилась «музейная» строгость. В доме даже появилась так называемая несгораемая кладовая: толстые каменные стены, бетонированный сводчатый потолок, два маленьких окна и дверь были устроены по системе несгораемых шкафов — с внутренними ставнями. В случае пожара в этой комнате можно было спрятать все собрание.
Порой в парижских галереях Иван Абрамович сталкивался с Сергеем Ивановичем Щукиным — еще одним великим русским коллекционером. Им даже случалось осматривать картины вместе, но друг другу они не мешали. Щукин покупал обычно самые рискованные вещи, Морозов — самые выразительные. Щукин выбирал картины спонтанно и импульсивно, Морозов разборчиво и долго выискивал шедевры, мог годами ждать нужную ему картину. Художник Сергей Маковский рассказывал, что на стене морозовской коллекции на Пречистенке долгое время красовалось пустое место. На вопрос, почему он его держит, Иван Абрамович отвечал, что видит здесь голубого Сезанна. Впоследствии на этом месте и в самом деле появился составленный из больших красочных блоков изумительный «Голубой пейзаж» Сезанна.
Впрочем, один раз небольшой конфуз между Морозовым и Щукиным все-таки случился. Это было на Осеннем салоне 1908 года. Иван увидел картину Анри Матисса «Статуэтка и вазы на восточном ковре», отметил ее в каталоге и решил подумать, стоит ли покупать. На другой день собрался было приобрести, но напротив картины уже стояла пометка «Принадлежит господину Щ.». Морозов слегка расстроился, в каталоге рядом с картиной написал «Хорошо» и жирно подчеркнул. А потом Щукин отвел его в мастерскую Матисса, где у него появилась возможность лично попросить художника сделать что-то подобное «Статуэтке и вазам». Матисс выполнил заказ натюрмортом «Фрукты и бронза».
Осенью 1913 года в Москву прибыл и невероятный «Марокканский триптих», написанный Матиссом специально для Ивана Морозова, — три самостоятельные картины, объединяющим началом которых является синий цвет, по-разному обыгрываемый в каждой из работ. Художник писал его в Танжере, тонко уловив атмосферу неторопливой и созерцательной арабской жизни. «Г-н Морозов в восторге от ваших марокканских картин, — сообщал Сергей Щукин Матиссу. — Я видел их и понимаю его восхищение. Все три великолепны».
Из года в год десять лет подряд в главной конторе правления Товарищества Морозовых на Варварке выписывались счета на десятки тысяч франков. Московский банк исправно переводил эти суммы в Париж. Будучи человеком педантичным, Иван Абрамович сохранял все счета и расписки от продавцов, благодаря чему нам точно известно, во что обошлась ему французская часть коллекции. Сумма фантастическая — 1 миллион 410 тысяч 665 франков! У одного только Дюран-Рюэля он оставил четверть миллиона. Ловкий торговец всегда приберегал для московского гостя исключительные вещи: «Бульвар Капуцинок» Клода Моне, «Девушку с веером» Ренуара и его же подготовительный этюд к большому портрету рыжеволосой актрисы «Комеди Франсез» Жанны Самари из коллекции Михаила Морозова.
Собственным роскошным собранием Иван Абрамович в отличие от Сергея Щукина предпочитал наслаждаться в одиночку, ревниво охраняя свое детище. Если к Щукину достаточно было записаться по телефону, то доступ на Пречистенку имели лишь избранные — требовалось личное знакомство или рекомендация. Приятели-художники, в том числе Константин Коровин, обычно писали Морозову записочки с просьбой принять того или иного человека.
Перед революцией французская часть коллекции Ивана Морозова, равной которой, по мнению современников, не было и в самой Франции, насчитывала двести пятьдесят шесть полотен. Довольно внушительным было и русское собрание с картинами Врубеля, Серова, Кустодиева, Головина, Машкова, Гончаровой, Ларионова. Одного только Коровина у коллекционера было около полусотни холстов. Но пришла новая власть и все отобрала.
Летом 1918 года Морозов лично передал ключи от сейфов и бухгалтерские книги Тверской мануфактуры представителю рабочих плотнику Ивану Ракову. Потом реквизировали дом правления Товарищества на Варварке. Иван Абрамович лишился огромного состояния. Стоимость недвижимого имущества одного только Товарищества Тверской мануфактуры оценивалась в двадцать шесть миллионов рублей.
За полгода до этого особняк на Пречистенке захватили анархисты: просто ввалились в одно непрекрасное утро, топая грязными сапогами и размахивая оружием, и остались, вызывая каждодневный ужас хозяев и за собственную жизнь, и за сохранность коллекции. Москва была полна слухами о разгульной жизни анархистов в захваченных особняках. Говорили, что картины им обычно служили мишенями для стрельбы из маузеров. К счастью, морозовские «гости» дни и ночи напролет лишь пили и играли в карты.
Когда девятнадцатого декабря 1918 года был подписан декрет Совнаркома о национализации частных художественных коллекций, в том числе и морозовской, Иван Абрамович был этому даже рад: ему казалось, что получил охранную грамоту. К тому же ее принес человек хорошо ему знакомый — скульптор Сергей Коненков. «С моим приходом Морозов заметно повеселел, — вспоминал Коненков. — Его искренне обрадовало то, что государство не даст рассыпаться, погибнуть его отмеченной большим художественным вкусом коллекции...»
Но все оказалось совсем не так, как думал простодушный Морозов. Особняк на Пречистенке стал Вторым музеем новой западной живописи — Первый составила коллекция Щукина на Знаменке. Ивана Абрамовича даже не назначили директором собственного собрания, а поставили всего лишь помощником хранителя. Несколько месяцев он был вынужден водить экскурсии по своей галерее. На одной из них побывала будущая художница Татьяна Лебедева (нам она известна под фамилией Маврина). Хозяин показал столовую в готическом стиле с дубовым потолком и огромным камином, где висели картины Гогена, Ван Гога, Пикассо. Кабинет, отделанный красным деревом, с полотнами Коровина, Головина, Серова. Залу, украшенную панно Мориса Дени. В одной из комнат Татьяну поразила «огромная картина Моне «Сад в Монжероне». Чудные, незабываемые краски сочетались в нежную гармонию. Его же «Бульвар» и мечтательные картины Сислея».
Охранная грамота новой власти оказалась просто бумажкой, не спасшей коллекцию от реквизиций, а ее бывших владельцев от уплотнения. Четырнадцатого апреля 1919 года комендант здания предписал семье Морозовых срочно переехать в выделенные им три комнаты на первом этаже, остальные помещения отдали под общежитие сотрудников Московского военного округа.
На этом терпение бывшего текстильного магната лопнуло, и в начале лета 1919 года он вместе с женой и дочерью просто исчез из Москвы. Когда в спешном порядке в его доме на Пречистенке произвели обыск, выяснилось, что все предметы уникальной коллекции, страховая стоимость которой в январе 1917 года составляла пятьсот шестьдесят тысяч рублей, остались на своих местах в целости и сохранности. На его деле в ЧК написали: «Выбыл с семьей в июне 1919 года в Петроград».
Как Морозовым удалось выехать из Советской России — загадка. Не исключено, что по фальшивым паспортам. Объявились они во Франции, вначале жили в Париже, потом перебрались в Швейцарию и поселились под Лозанной. В конце 1920 года посетили Англию, где в Лондонском банке хранились приличные средства, принадлежавшие Товариществу Тверской мануфактуры, — вероятно, Иван Абрамович похвалил себя за предусмотрительность.
Казалось бы, все наладилось: были средства, дом, любимая семья. Однако лишившись своей коллекции, Морозов почувствовал опустошенность, постарел и на глазах стал угасать. Врачи посоветовали съездить на воды в Карлсбад (нынешние Карловы Вары). В конце мая 1921 года семейство отправилось на знаменитый курорт. Потекла неспешная жизнь на водах — ежедневные прогулки к источнику, променады вдоль речки Теплы, ванны. Но во время одной из процедур Ивану Абрамовичу стало плохо, и на пятидесятом году жизни он скончался от острой сердечной недостаточности.
Долгое время считалось, что место погребения Ивана Морозова неизвестно. Однако похоронен он там же, в Карловых Варах, у дальней стены старого городского кладбища. На его могиле стоит серый каменный крест.
Через полгода после смерти мужа Евдокия Сергеевна выдала дочь замуж. Сергей Коновалов происходил из рода богатых костромских текстильных фабрикантов и щедрых благотворителей. Вскоре у пары родился сын, названный в честь деда Иваном. Но с матерью, которая скончалась четвертого марта 1959 года в Париже и была похоронена на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, дочь отношений практически не поддерживала. Из-за чего она рассорилась с Евдокией Сергеевной — теперь уж не узнать...
В 1923 году коллекции Морозовых и Щукина объединили под крышей Музея нового западного искусства. Позже все фонды переместили в бывший особняк Ивана Абрамовича на Пречистенку. Музей превратился в первоклассное собрание современного западного искусства, каким не обладал ни один из европейских или американских музеев. В 1935-м во время визита в Москву французский писатель Ромен Роллан, посетив музей, оставил такую запись: «...Я был удивлен и растроган, увидев вновь некоторые прекрасные картины, которые очаровали меня в молодости, — Ренуар, Клод Моне, тогда только начинающий Сезанн, которого Воллар ревниво прятал в своих магазинах. ...Я был счастлив, что вижу цветущей эту обильную, разнообразную французскую симфонию под дружественным небом СССР».
В 1948-м президент Академии художеств Александр Герасимов, положивший глаз на бывший морозовский особняк на Пречистенке, и его патрон Климент Ворошилов убедили Сталина, что Музей нового западного искусства — не более чем рассадник «заразы формализма» и «буржуазного упадничества».
Шестого марта того же года вышло постановление о его ликвидации в десятидневный срок. «Наиболее ценные произведения» планировали передать в Пушкинский музей, остальное раскидать по провинциальным галереям, а «рискованные вещи» уничтожить.
Ситуация складывалась катастрофическая. В эти драматические дни сотрудники Музея нового западного искусства молились только о том, чтобы приехал директор Эрмитажа академик Иосиф Абгарович Орбели, чей авторитет благодаря сохранению музейных сокровищ в блокаду был непререкаем. Они знали, что Орбели не даст распылить коллекцию. Каково же было их изумление, когда придя на заседание комиссии по ликвидации музея в кабинет тогдашнего директора Пушкинского музея скульптора Сергея Меркурова, они увидели высокого старца с длинной бородой и седыми прядями, похожего на разгневанного Бога Саваофа. Это был Орбели.
Оказалось, что жена академика Антонина Николаевна Изергина, блестящий знаток французского искусства, узнав о том, что коллекции Щукина и Морозова вышвыривают из особняка на Пречистенке, убедила мужа немедленно ехать в Москву и забрать все что удастся. Идея разделить коллекцию между Москвой и Ленинградом казалась тогда единственным выходом и меньшим из возможных зол.
Как вспоминают сотрудники Пушкинского музея, бесценные картины по принципу «тебе — мне» делили в Белом зале на Волхонке, куда в спешке свезли сокровища Щукина и Морозова. Орбели брал все, от чего отказывались москвичи: накатанные на валы полотна Дени, раннего Дерена, наиболее острые картины Пикассо и Матисса, в том числе знаменитые «Танец» и «Музыка». «Лучших «матиссов», чем в Эрмитаже, нет на свете», — убежден теперь нынешний директор музея Михаил Пиотровский.
«Репрессированные» полотна разъехались по двум столицам, где их постигла горькая участь пылиться в хранилищах. К счастью недолго. Уже в середине пятидесятых годов музейщики осторожно начали доставать их из запасников. Сначала в виде временных выставок, а потом и постоянных экспозиций. Так в Эрмитаже появился знаменитый третий этаж, а в Пушкинском музее — залы импрессионистов.
...В октябре в Пушкинском музее должна была открыться выставка в рамках проекта «Морозовы», но ее перенесли на весну 2022-го. Зрители увидят шедевры Моне, Ренуара, Сезанна, Гогена, Матисса и Пикассо. Масштабный проект воссоединит собрание Ивана и Михаила Морозовых, картины из которого по-прежнему разделены между Москвой и Петербургом. В экспозиции встретятся два портрета Жанны Самари кисти Огюста Ренуара, два натюрморта Поля Сезанна из коллекции Ивана Морозова и еще много других полотен, волею судеб оказавшихся в разных музеях.
Готовящаяся выставка посвящена памяти легендарного директора Пушкинского музея Ирины Александровны Антоновой. Долгие годы она мечтала о том, что когда-нибудь в Москве вновь откроется музей, где коллекции Щукина и братьев Морозовых будут представлены в том виде, в каком их сформировали владельцы, неоднократно заявлявшие, что свои собрания завещают городу...
Подпишись на наш канал в Telegram