Недосказанность, по-моему, одна из самых ценных вещей в искусстве. Кто-то стремится достичь в своей картине или графике совершенства, я — нет. Куратор, помогавший мне делать экспозицию в Венеции, сказал: «Только не говори европейцам, что ты не всегда знаешь, каков будет результат твоей работы. Не поймут».
— С детских лет я представлял себе, что мир населен воинами и принцессами. Девочки и женщины — принцессы. Мальчики и мужчины — воины. Знаете, человек степной, когда он один, — философ: вокруг ровное пространство, вдали горизонт, над головой — бесконечное синее небо, как тут не задуматься о своем месте в мироздании? Но как только на горизонте появляется другой — это возможный противник.
Встретившись, двое мужчин способны договориться и даже подружиться, но поначалу оба — неприятели. Поэтому будь ты даже художником или музыкантом, ходишь ли с кисточками или с гитарой, меч или лук со стрелами не забывай.
— Жизнь главных персонажей ваших работ — кочевников — вам знакома?
— Воочию ее никогда не видел, поскольку родился и вырос в Улан-Удэ. В детстве каждое лето проводил с бабушкой в деревне, но в окрестностях не было ни юрт, ни табунов лошадей — обычный колхоз, зато мы с ребятами с утра до вечера играли на улице и в степи. Я придумывал игры и водил мальчишек в походы, представляя себя мудрым индейцем, знающим то, что неизвестно другим.
Когда прочитал запоем «Последнего из могикан» Джеймса Фенимора Купера, стал с друзьями собирать перья и делать из них головные уборы, мастерить томагавки. Еще мы представляли себя мушкетерами: срезали ветку с куста, насаживали на нее вместо гарды крышку от банки — и шпага готова, из занавесок получались плащи. После того как посмотрели очередной фильм про войну, принялись строить штаб в степи и бегать с автоматами.
— То есть вы были воином?
— Да, и обожал игрушечное оружие, самое разное. У меня образовался целый арсенал: наведывался сначала тайком, потом, когда бабушка смирилась, открыто в подвал, где хранились сокровища — дедушкины инструменты и доски. Мастерил из них по картинкам винтовки и пистолеты. С папой сделали деревянную копию автомата Калашникова, которой завидовали все деревенские мальчишки, но она стала и причиной моего страдания: свою драгоценность я никому не давал, за что прослыл жадиной и остался один, без войска. Правда ребята вскоре вернулись ко мне, и с тех пор я всем раздавал свои «стрелялки».
Тогда же с другом придумали занятный способ связи. Как известно, в семидесятые — восьмидесятые годы в городе телефоны были далеко не у всех, а в деревне и подавно. Мы решили подавать друг другу сигналы пугачами — самодельным оружием, начиненным спичечными головками, которое издавало громкие звуки и выбрасывало сноп искр.
Утром, помню, вышел на крыльцо и выстрелил. Страшный грохот прорезал утреннюю тишину! Во двор с улицы даже заглянули коровы. Послышался ответный выстрел, я стал ждать, когда появится друг. Он все не шел, и я, недоумевая, что случилось, побежал к нему. Товарищ встретил меня с забинтованными пальцами и показал заклеенный пластырем живот: выстрелом ему обожгло кожу. Так закончилась, едва начавшись, затея с пугачами.
Но игры в войнушку не отпускали даже в воображении. Как-то мне качелями заехали в ухо и я увидел, что у ребят, стоявших рядом, от ужаса округлились глаза: потрогал голову — рука запачкалась кровью. Приятель, подхватив меня под мышки, быстро повел домой, а оттуда уже родители — в травмпункт. Перед глазами все плыло, но я не плакал: представлял, что меня, как в фильмах, ранили на поле боя и несут в лазарет... Когда же врач стал зашивать ухо и вернулось ощущение реальности — вот тут я закричал. Зато остался «боевой» шрам, и я им ужасно гордился.
— А принцессы как появились в вашей жизни?
— Однажды, когда мне было двенадцать лет, в нашей мужской деревенской жизни возникла она. Помню, утром примчался друг, мы о чем-то болтали, но я видел: с ним творится что-то странное. Спрашивать воина, как он себя чувствует, другой воин не может, поэтому я не задавал вопросов. Тут будто между прочим товарищ бросил фразу: «К соседям приехала какая-то девчонка». И убежал поливать-пропалывать огород, хотя терпеть не мог этого занятия.
Вскоре я отправился к нему и подходя, услышал стук топора: неужели рубит дрова?! Вошел и помог складывать поленья. Управившись, сели передохнуть, друг не сводил глаз с окна соседского дома, я тоже воззрился туда. Кружевная занавеска затрепетала: наверное, кто-то невидимый, стоя за ней, смотрел на нас. Мы не шевелились. Неожиданно край занавески приподнялся и появился... большой рыжий кот.
Друг пошел доделывать дела, и тут в окне возникла девочка. Она взглянула на меня, расплывшегося в улыбке, нахмурилась, взяла кота и исчезла за занавеской. Но ее лицо — немного бледное, на фоне темноты внутри дома словно светившееся, с темными грустными глазами, черной густой челкой и косичками — так и стояло перед глазами.
С тех пор ее облик не выходил у меня из головы. Я представлял, как на деревню напали враги и мы с другом защищаем и свои дома, и ее, принцессу. А вскоре ощутил, что сквозь мои фантазии — детские, наивные — пробивается иное чувство. Наверное, тогда начал взрослеть...
«Принцесса» часто играла с нами, даже приходила ко мне во двор, где собирались соседские мальчишки и девчонки, но заговорить с ней я не решался, наоборот, старался держаться подальше. Иногда ловил себя на том, что просто смотрю на нее, но едва ее задумчивый взгляд встречался с моим, отводил глаза. Разве мог я, представлявший себя мудрым индейским вождем, выдать свое волнение?
— Знаешь, — сказал однажды друг, — по-моему, мы больше не будем играть в наши игры. Потому что уже большие. И кажется, я влюбился.
— Это же здорово! — воскликнул я, похолодев: в ту минуту я ненавидел его.
— Не знаю, как ей рассказать. Может, написать записку? Только надо поторопиться, скоро ведь возвращаться в город.
Но зарядили дожди, игры на улице прекратились, и девочка не приходила. Перед расставанием — мы с бабушкой уезжали позже — друг протянул мне замусоленный листок: «Передай ей. Ты ведь тоже в нее влюбился, я понял».
Записку я так и не передал. На следующий день, стоя у окна, взглядом провожал друга и неожиданно увидел ее. Она с семьей тоже направлялась к станции. И вдруг посмотрела в сторону моего дома, даже показалось, что на меня... Спустя два года, когда мы с родителями на машине покидали деревню и поравнялись с заветным домом, из калитки вышла она, уже начавшая превращаться в красивую девушку. Взгляды наши встретились — и машина поехала дальше. Больше я не видел «принцессу», а на память о первой любви остался рисунок в тетрадке. Рисунок и выдал меня другу: темноглазая девочка с челкой и косичками стояла на фоне кружевной шторы в распахнутом окне.
— Когда вы начали рисовать?
— Я с детства жил среди красок, холстов, мольбертов. Мои родители Бальжинима и Римма Доржиевы — художники. Отец учился в Академии художеств имени Репина у известного живописца Евсея Моисеенко, и до моего поступления в школу мы несколько лет провели в Ленинграде, а потом вернулись в Улан-Удэ. Я рос в атмосфере творчества и привык подпитываться от него, даже идеи для игр с ребятами брал из кинофильмов, литературы, собранных родителями альбомов по искусству. Дома всегда под рукой были профессиональные материалы для рисования, которыми мне разрешали пользоваться.
Папа быстро ручкой, фломастером или карандашом рисовал мне картинки наподобие комиксов. Вот маленький Зорик стоит в буденовке и с саблей, а перед ним Чапаев, который дает ему боевое задание. Или я с приятелем, у нас луки и колчаны со стрелами, термосы, кружки — мы собрались в поход. Я просил папу нарисовать, к примеру, лошадь — сам не умел, до сих пор ее изображение дается с трудом, все-таки я был городским ребенком.
Для степного человека, даже не художника, это нетрудно. Многие из тех, кто живет рядом с лошадьми, могут изобразить их на листе бумаги. Помню, мне в деревне соседская бабушка рисовала домашних животных: корову, овцу, кошку, кур — всех, кого видела каждый день, причем реалистично, с анатомическими подробностями, а у меня лошади напоминали собак или коров. Но рисовал я много — особенно как скачу, размахивая саблей, на коне, бегу с автоматом в руках и стреляю на ходу, стою у штурвала корабля или управляю самолетом.
Одноклассники на переменах собирались вокруг меня и просили что-нибудь нарисовать. Я чувствовал, что в эти минуты приобретаю даже некоторую власть над людьми, которых переношу в свой выдуманный мир. После восьмого класса по совету папы поступил в художественное училище в Улан-Удэ.
Во время учебы, в начале девяностых, появилось и увлечение рок-музыкой. Тогда каждый второй парень играл на гитаре хиты советского рока. Вот и я ходил с длинными волосами, в рваных джинсах, с электрогитарой наперевес и чувствовал себя рок-героем. А какой рокер не сочиняет сам? Я фонтанировал стихами, тут же рождалась музыка. Как-то на посиделках, стесняясь, краснея, бледнея, исполнил одну песню. «Классная, — сказали. — Чья?» Ответил, что моя.
Песни, как у большинства тогдашних рокеров, были похожи на то, что делал Виктор Цой и группа «Кино», на «Алису», на «Чайф». Это рок-геройство, культ одиночества, стоицизма, противостояния миру всегда близки подросткам. Быстро нашлись единомышленники среди ребят в училище, и мы создали группу. Музицировали много, прогуливали художественные занятия, проводя время во Дворце пионеров. Нами руководил хороший педагог — мы же только вчера взяли в руки гитары, а он и учил играть технично, и помогал нащупать собственный путь. Говорил: «Перестаньте слушать «Кино», иначе не получится ничего своего».
Года три-четыре просуществовала наша группа. Названия у нее не было, выступали мы всего дважды, но я чувствовал себя «звездой». Уходили со сцены под аплодисменты и учащихся, и преподавателей. Сейчас понимаю, что пел плохо: вокальных данных никаких, голосом не занимался, выезжал за счет рокерской эстетики. И песни были так себе, недаром когда с подачи того педагога из Дворца пионеров записали их, мне услышанное не понравилось. Распространять кассеты вопреки уговорам я не стал, наоборот — закинул их куда-то на антресоли и забыл. А Цоя до сих пор с удовольствием слушаю, мне по-прежнему близка его самурайская этика, его жизненный кодекс воина.
— Но в девяностые, да еще в провинции не рискованно ли было чувствовать себя самураем?
— Конечно, мы, рок-герои, — худые, с длинными волосами, с гитарами — отличались от крепких ребят в спортивных костюмах. Но в шестнадцать лет жизнь весела, а если еще и немного выпить с приятелями... Мы знали, где всегда можно достать спиртное. Подходили, бывало, к какой-нибудь старушенции у автобусной остановки, произносили — несовершеннолетние ведь — кодовое слово, и появлялась бутылка.
Зимой в минус двадцать пять я шагал из центра города на свою окраину пешком — транспорт уже не ходил, в голове шумело... Не понимаю, как добирался до дома. Мама ругала, отец же мог посмотреть строго и потом со мной не разговаривать, это страшное ощущение. Но как-то проносило мимо серьезных приключений. Ухаживал за девушкой, она жила в пригороде, я каждый вечер провожал ее на вокзал, который был пристанищем самых разных людей, в том числе и тех, кто не понимал длинноволосых ребят с гитарами. Обходилось.
Вообще-то я старался не заглядывать в те районы, где хозяйничали «крутые пацаны». С друзьями, понятно, чувствовал себя в безопасности, но и на гулянках в училище, когда видел, что сейчас наступит «момент истины» и либо начнется драка, либо все пойдут искать приключений, понимал: пора валить. Товарищи потом смеялись: «Как обычно, Зорик слинял в самый разгар». Рассказывали, как «погуляли», а я думал: хорошо, что вовремя ушел. Даже как-то с собственного дня рождения испарился. «У нас была шутка вечера, — вспоминали приятели. — Где Зорик, именинник? Нет Зорика. Ну и ладно».
Постепенно сложилось мнение, что Зорика по поводу пьянок-гулянок лучше лишний раз не беспокоить: выпить — выпьет, но в меру и пойдет своей дорогой. У него, дескать, свои тараканы в голове. Но я был надежным товарищем, поэтому ребята моих «тараканов» уважали. А мне не нравились всякие похождения, граничившие с криминалом: куда-то залезть, подраться... Сообразил, что энергию лучше направлять в другое русло — живопись и рок-музыку.
Музыка настолько меня затянула, что после училища не знал, на кого дальше учиться — на художника или музыканта. Решил поехать в Красноярск сдавать экзамены в художественный институт. О Петербурге, где когда-то учился отец, не помышлял: у нас в девяностые банально не было денег, чтобы снарядить меня в культурную столицу. Сейчас думаю: как справлялись с трудностями родители, никогда не знавшие изобилия?
До моих одиннадцати лет семья жила в деревянном бараке в однокомнатной квартире всемером: мама с папой, мы с сестрой, бабушка и мои тети. Печное отопление, туалет на улице. Только в конце восьмидесятых отцу дали трехкомнатную квартиру. И вот, чтобы отправить меня в Красноярск, он продал приятелю дорогой столярный инструмент.
В институт я поступил, так решилась моя судьба художника. Но электрогитару с собой прихватил. Общежитие давали от консерватории, оно было населено в основном музыкантами, мы, художники, составляли меньшинство — и на каждом этаже в фойе устраивали дискотеки. Я приобрел даже некоторую известность в общаге исполнением собственных песен. Но постепенно ощутил, что в музыке достиг потолка, «приплыл», а в живописи и графике все только начинается.
Учился легко, любимым предметом стала композиция: там надо было что-то придумывать, а фантазия у меня всегда хорошо работала. Приносил на занятия вороха эскизов, наработок. Даже студенты старших курсов приходили взглянуть на то, что я насочинял. Похвастался отцу, он сказал: «Представляешь, Моисеенко у нас в академии обо мне говорил «Идите и смотрите, как Джорджиев — он поначалу путал мою фамилию — работает над композицией».
Во время учебы я стал выполнять и первые заказные работы. Как-то такому заказу предшествовал курьез. Однажды к нам в комнату общежития зашли незнакомые ребята, двое из них оказались нашими земляками и студентами юридической академии. Взгляд одного упал на мою работу, висевшую на стене: лошади, которых я рисовал на ипподроме. Они напомнили ему родную деревню, и я, не раздумывая, картину парню подарил. В ответ гости стали вынимать угощения и напитки, пошло застолье. Мы задушевно общались, пели под гитару и радовались завязавшейся дружбе.
В какой-то момент будущие следователи похвастались тем, что им положено оружие — газовые пистолеты. Мы, сугубо штатские, вытаращили глаза, и нам тут же предложили пострелять. Открыли окно, выставили на подоконник пластиковые бутылки и принялись по ним палить. Бутылки с хлопаньем улетали наружу, мы смеялись, комната наполнилась запахом пороха. Студенты-юристы несколько раз выбегали в ларек за выпивкой, веселье нарастало.
И тут один из новых друзей обнаружил, что пропал его пистолет. Бросились шарить по комнате — ничего, поиски на лестницах и в туалетах также успехом не увенчались. Лицо студента, лишившегося пистолета, приобретало все более холодное выражение, какое бывает у следователей, он принялся опрашивать присутствовавших. Между собой все уже переругались, подозревая друг друга. Глубокой ночью, скандаля и сыпля матерными словами, вывалились во двор, во тьму, и продолжили искать потерявшееся оружие.
Невероятно, но пистолет нашелся — недалеко от тропинки, в кустах, туда недотепа во время очередного похода за горячительным завернул по малой нужде. От хорошо начавшейся вечеринки не осталось и следа, было стыдно за ругань, мы молча побрели немного поспать перед занятиями. А в общежитии еще долго со смехом вспоминали стрельбу в нашей комнате и допросы.
С тех пор завидев милиционера, я старался избежать встречи с ним. К тому же у меня случалось неприятное общение с органами правопорядка: то, не поставив в паспорте штамп о прописке, я собрался на каникулы домой и был задержан на вокзале, то в студенческом билете нашли какие-то исправления.
Однажды, выходя из общежития, опять столкнулся с офицером и по звездочкам на погонах понял, что это полковник милиции. «Мне нужен хороший художник», — сказал он. Я догадывался зачем: художников иногда просили рисовать по словесным описаниям портреты преступников. «Издаю книгу, — продолжил полковник. — История милицейской формы. Заплачу по факту». Согласился. В милицейской форме времен Великой Отечественной я изобразил своих друзей и себя вместе с ними.
В институте ко мне вернулось детское ощущение мудрого, бывалого индейца. Друг, с которым делил комнату, был намного старше, и под его влиянием я стал читать запоем. Потом самому захотелось писать, и я начал сочинять сценарии: видел свою прозу переложенной на киноязык, наверное, динамичное изображение меня уже тогда привлекало.
У нас часто собирались студенческие компании, мы вели разговоры о высоком — литературе, философии, мифологии, о смысле жизни. За чашкой чая, а иногда и чего покрепче, рассуждали и спорили до глубокой ночи. Позднее один из друзей вспоминал: «Вы разговаривали о таких материях, что я потом заснуть не мог, думал — как жить дальше?»
Странно: я воспринимал эти беседы больше как игру, как способ понять что-то не морща лоб и возможность научиться говорить о важных вещах без пафоса. В мои песни, которые продолжал писать, в их героический самурайский дух стала вплетаться ирония. К примеру мог быстро сочинить что-нибудь о безответной любви: к нам захаживали персонажи, открыто страдавшие от неразделенного чувства.
— А сами в описываемое время уже пережили то, что называют несчастной любовью?
— С девушкой, которую еще в Улан-Удэ провожал из училища на вокзал, постоянно возникали разборки: то ли я ее не понимал, то ли она брала меня измором. Однако ощущения такой уж несчастной любви не было: несмотря на юношескую героизацию всего и вся и себя в том числе, мне больше нравилось играть перед друзьями роль страдающего влюбленного. Нравилось показывать это состояние в песнях, в рассказах, а в действительности все было легче и проще. Вероятно, я просто бессознательно старался не впускать подобные переживания глубоко в душу, чтобы они не завладели мной.
Самурайская ведь тоже этика. Погрузись я в страдания, не смог бы песни и картины писать, поскольку творчество требует владения собой, а если тебя захлестнуло, уже не до искусства. И когда возникла мысль о Красноярске, обрадовался, что закончится муторная история любви.
Наша комната № 933 в общежитии красноярской консерватории называлась «Клуб холостяков». Мы дружили с девчонками, но у нас было жесткое кредо: художник должен оставаться одиноким, чтобы воплощать то, к чему призван. Совсем как воин.
— Однако следовали воинскому кредо вы недолго. Как познакомились с будущей женой?
— Я за многими девушками ухаживал, но в какой-то момент взор свой сосредоточил исключительно на ней. Талантливая девочка из далекой якутской деревни, училась на керамиста курсом младше.
В Якутии сильна традиция давать детям старорусские имена. Когда мне сказали, что девушку зовут Мотрена, я даже переспросил, но необычное имя только подогрело интерес. После очередного свидания приходил в общежитие и друг Валентин сообщал:
— Пока ты гулял, у нас шла жаркая беседа, а ты все пропустил.
— Очень жаль, — отвечал я. — Но мне сейчас не до того.
«Клуб холостяков» стремительно разваливался. Ребята подсмеивались: бросил их, предал. А вскоре Валентин тоже стал ухаживать за девушкой, и женились мы на своих избранницах почти одновременно.
Дети меня спрашивают:
— Мы кто — якуты или буряты?
— Не знаю, — отвечаю им.
Интересное смешение кровей, культур... По ощущениям я, пожалуй, космополит, хотя нигде кроме родного Улан-Удэ подолгу не жил. Но ведь и степную жизнь знаю скорее как турист: образ кочевника, который постоянно возникает в картинах, — просто возможность говорить на близком мне языке. Гораздо большее влияние, нежели бурятская, оказала на меня мировая культура. Я же отношу себя к традиционной художественной школе: пять лет училища, шесть — института, два года стажировки в Академии художеств в Петербурге.
Помню, покидая ее стены, выдохнул: ну все, теперь буду писать что хочу, оторвусь по полной. А оказалось: весь багаж, который накопил еще с детства, когда листал дома альбомы по искусству, никуда не деть.
— Отсюда возник в вашей картине «Портрет мужчины в красном тюрбане» Яна ван Эйка?
— Да, из тех родительских альбомов. Сколько видел репродукций с картин старых мастеров, а «Мужчина в красном тюрбане» запомнился особенно. Но проявился он неожиданно.
У меня был проект «Теория хаоса»: я приклеивал к холсту драпировки, точнее — просто бросал их на смазанную клеем поверхность. Ткань легла по-своему, краска полилась по-своему — значит, так нужно. Один из моих любимых художников, американец Джексон Поллок, который создавал картины на первый взгляд хаотичные, сказал: «У меня под контролем каждая капля краски». Я же в работе над «Теорией хаоса» отчасти снял с себя ответственность за то, что получится. Хотелось зафиксировать момент случайности, нерукотворности, чтобы я как художник не прикасался к каждому квадратному сантиметру холста — чтобы Вселенная привнесла в мою работу свои штрихи.
И вот когда работал с драпировками, причем яркими, прежде всего красными, в сознании всплыл образ из детства: мужчина в красном тюрбане. Стал рассматривать картину и почувствовал: ван Эйк — родной мне художник. Спустя время понял: раз во мне это так переживается и горит, надо это ощущение во что-то претворить. Родился диптих «Здесь был ван Эйк» (отсылка к надписи, сделанной нидерландским художником в другой работе — «Портрет четы Арнольфини». — Прим. ред.). Однако процесс создания оказался мучительным и долгим. Копирование изображения — одно дело, и совсем другое — самостоятельное произведение. Тюрбан был написан, лицо закончено, а картина не складывалась. Полгода бился.
— Вы удивительно подбираете своим героям и героиням наряды, чувствуете ткань, силуэт. Где научились их одевать?
— Не знаю. Отец больше двадцати лет служил главным художником Бурятского театра драмы в Улан-Удэ, я постоянно ходил на премьеры. Может, любовь к костюму у меня оттуда?
Моя первая большая выставка в московском Музее Востока, называвшаяся по одной из картин «Степная история», сопровождалась своего рода спектаклем. Продюсер и галерист Константин Ханхалаев, с которым сотрудничаю уже пятнадцать лет, посоветовал устроить что-то вроде сценического действа. Тогда меня осенило: костюмы! Начал рисовать, получилось семь живописных «Наложниц», и по этим картинам сделали наряды. Шили их в Улан-Удэ, я участвовал в процессе — помогал подбирать ткани, обсуждал детали с модельером.
Кстати, готовясь к очередной выставке, мы с Константином заметили, что у меня прямо-таки засилье женских образов. Главный мужской персонаж — господин, или нойон, женский — госпожа, хатан. Хатан появляется в моих картинах гораздо чаще, но в мировой живописи нередко именно через изображение женщины художник изъясняется наиболее выразительно. Да и просто по-мужски я восхищаюсь женской красотой.
— Как вы стали работать с Сергеем Бодровым-старшим на его картине «Монгол»?
— Тогда я только закончил преподавать в институте, вернулся из Красноярска в родной город и устроил там свою первую небольшую выставку. На нее пришли Константин Ханхалаев с Даши Намдаковым — известным бурятским скульптором, живописцем, графиком. Даши работал с Бодровым и искал помощника. Я приехал в Москву, поселился у него в мастерской.
Даши с Константином куда-то уехали, никаких точных указаний мне не оставили, и я рисовал — днями, вечерами, ночами — что хотел. Сделал все костюмы для взрослых, думаю — дай-ка примусь за детские. Потом: а нарисую-ка я все доспехи и оружие! Затем — конскую упряжь, посуду... Вернувшись, Даши и Константин удивились: «Ничего себе, сколько сделал!» Показали Бодрову, он одобрил. На «Монголе» я был ассистентом, имя не вошло в титры, но свои вещи на экране узнавал.
Потом была работа с Гариком Сукачевым на «Доме солнца» — я сделал несколько эскизов для хиппи, и с Алексеем Федорченко, который снимал фильм «Небесные жены луговых мари».
Федорченко появился в моей жизни, когда в ней случилось какое-то безвременье: новых идей не было, я просто занимался своими рисунками и картинами. Культура, возникавшая у Федорченко, оказалась мне незнакома, но в ней была некоторая восточность, а главное — фильм рассказывал о разных женских судьбах, и я понял: это мое. «Небесные жены...» получили награду на кинофестивале, но я на вручении не был: началась бурная выставочная деятельность. Где-то в 2007 году впервые поехал за границу — и сразу в Нью-Йорк на «Арт-экспо».
— На прошлой биеннале в Венеции вы представили выставку «Новая степь», и скульптура монгольского всадника стояла на берегу канала.
— «Новая степь» как проект экспонировалась в действующей англиканской церкви. На период биеннале все пространства в городе становятся выставочными. Часть нашей экспозиции — пластиковые всадники — находилась на улице. Классное сочетание: коллажный поп-артовский силуэт всадника на фоне каналов и палаццо!
Одновременно с этим в Брюсселе проходила «Ne Москва». Европейские кураторы, объездив Россию, отобрали несколько проектов для этой выставки. Туда попала и моя работа «Lady Energy» — образ степной принцессы в виде опоры высоковольтной линии.
— Как вы начали делать бронзовые и пластиковые фигурки мальчиков с игрушечным оружием и мобильными телефонами?
— Рисовал маленьких воинственных пацанов и подумал: а почему не сделать их объемными? Прежде у меня со скульптурой не очень получалось, а тут сложилось. Вылепил фигурки из пластилина, их отлили в бронзе, я раскрасил. Назвал серию «Неудержимые».
Решили тиражировать не только в бронзе, но и в пластмассе — такие легче возить на выставку. Но делая своих юных воинов, не особенно вспоминал себя в их возрасте: времена изменились, большинство детей не бегают по улицам с палками или биноклями, не играют в индейцев или войнушку. Я скорее думал о некоем месседже им и их родителям и фантазировал, как проводил бы время, если бы сам был сейчас, в новой реальности, ребенком.
— Игровое начало ваших работ говорит о том, что в вас по сию пору жив тот ребенок, который носился с деревенскими приятелями по степи.
— Не так давно, глядя, как играет с друзьями мой девятилетний сын, я наделал им кучу луков и стрел. Еще автоматов, машинок, кранов — все с интересными придумками, все может двигаться. Научился у отца, который в моем детстве изготавливал мне луки, шпаги, самострелы. Мне тоже тогда хотелось, но я еще мало что умел, теперь наверстываю. И по-прежнему играю: сын с компанией чем-то занимаются, я прихожу к ним и легко включаюсь в процесс.
Старшая дочь была в детстве пацанкой: мы с ней гоняли в футбол, стреляли из самодельных луков по мишеням, ловили рыбу, разводили костры, лазали по каким-то скалам... Я, как мальчишка, ее подзуживал: «Пойдем поднимемся на ту гору!» — и она радостно соглашалась.
Потом читала книжки про самураев, ниндзя, сказки разных народов — там же обычно говорится о людях красивых и смелых, о связи человека и природы.
Вспоминаю одно удивительное событие, произошедшее, когда я только поступил в художественное училище. Первокурсников сразу послали в совхоз собирать облепиху. Дали каждому брезентовую куртку, штаны, рукавицы, таз на ремне и «шмыгалку» — ручной инструмент, которым обдирали ягоды с веток. Из-за длинных колючек, покрывавших облепиховые кусты, мы ходили все поцарапанные, а от сока, пропитывавшего одежду несмотря на ее толщину, ссадины немилосердно щипало.
Стало холодать, мы мерзли, уставали и думали только о том, как бы поскорее слинять. Но едва выдались выходные, я домой не поехал — знал, что назад родители не отпустят, а мы с ребятами договорились закончить работу. В воскресенье вернулись те, кто уезжал, привезли городские продукты, и мы решили устроить пир.
Отправились в лес, развели костер и вывалили на расстеленное одеяло еду. Достали флягу с портвейном, пили по очереди из крышечки. Впервые в жизни я попробовал спиртное. Долго сидели у костра, разговаривали. Стемнело. Я поднял голову к небу — светила странно большая луна, окруженная ярким сиянием.
— Ореол вокруг луны, — сообщил я товарищам как бывалый индеец, — обещает похолодание.
Парни засмеялись:
— Вон же луна — позади тебя.
Обернулся... в темной вышине висел белый сияющий диск. Это что же — на небе две луны? Спустя секунду все уже крутили головами и вдруг разом вскочили. Луна позади меня была настоящей, а яркий круг, который я увидел вначале, медленно увеличивался и приближался к нам. Мы затоптали костер, похватали вещи и понеслись к поселку, оглядываясь на белый шар, все выраставший в размерах. Когда он стал огромным, от него вдруг отделился небольшой кусок и исчез.
Мы мчались прямо по полю, то и дело оборачиваясь. Шар начал уменьшаться. Наконец «луна» превратилась в сверкавшую точку. Влетели в поселок, а там народ высыпал на улицы и что-то возбужденно обсуждал: оказалось, все видели «две луны».
— Сейчас вы живете на природе? Из вашего окна степь бескрайняя видна?
— У меня в Улан-Удэ перед домом — хвойный лес. Я долго выбирал место, где будем жить. Выхожу со двора — и лес стеной, но я не гуляю по нему, чтобы посмотреть натуру. В моем воображении в любой момент может вырасти густая чаща, зашуметь море или разыграться степной ветер.
— Один на один со степью, с морем, лесом вы часто изображаете и взрослых, и детей. Люди у вас вообще явно ближе к природе, чем к себе подобным, они прислушиваются к ней и смотрят мимо нас, зрителей, или вообще повернуты к нам спиной. Почему мы не видим их лиц?
— Чаще неосознанно, но я действительно люблю отвернуть от зрителя или как-то закрыть лицо изображаемого человека, прячу его взгляд. Едва возникает контакт через глаза, мы начинаем думать о герое картины как о конкретном человеке и живопись превращается в литературу, а это мне неблизко. Лучше, когда есть загадка. Да, мой персонаж — ускользающий. Зрителю хочется взглянуть на его лицо. Мне и самому интересно это сделать.
Недосказанность, по-моему, одна из самых ценных вещей в искусстве. Кто-то стремится достичь в своей картине или графике совершенства, я — нет. Куратор, помогавший мне делать экспозицию в Венеции, сказал: «Только не говори европейцам, что ты не всегда знаешь, каков будет результат твоей работы. Не поймут». Да, в западной ментальности — поставить цель и идти к ней, а восточный художник не стремится контролировать каждую каплю краски, вспомните хоть живопись на шелке. Вот и я, начиная картину или графическую серию, хочу, например, сделать светлую, тонкую, зыбкую вещь, а потом изменится настроение, время года, погода за окном — и в работе поменяется все, от колорита до идеи. Если с иного моего холста снимать красочные слои, то в процессе обнаружится десяток картин одна под другой.
— В ваших картинах наряду с непреходящими сюжетами и мотивами немало примет нынешней жизни: мобильных телефонов, наушников, детских игрушек. У вас здорово получается о вечном говорить современным языком.
— Я очень люблю стрит-арт, который дает ощущение свежести и новизны, немузейности, в некоторых моих работах видно его влияние. Еще занимаюсь микроанимацией — делаю небольшие, секунд на тридцать-сорок, ролики и показываю их в специальных залах на своих выставках. Человек рассматривает картины, зашел в зал, там один за другим идут эти ролики, посмотрел — и опять к картинам. Живое общение с искусством.
Мир подвижен, в нем все перетекает друг в друга невообразимыми потоками. И мои воины и принцессы — вечное противостояние двух жизненных начал, сама жизнь, бесконечная, как небо над степью.
Подпишись на наш канал в Telegram