Разносили слухи, какой я нехороший и «всюду лезу». Валентине Михайловне Леонтьевой про меня наплели. Она даже сказала общей знакомой: «Если будешь с ним дружить, я тебя возненавижу».
— Евгений Александрович, не так давно вы отметили семидесятипятилетний юбилей. Отпраздновали широко?
— Дата пришлась на вторую волну пандемии — большими компаниями, как вы помните, предписывали не собираться. Так что встретились малой, на даче: мы с супругой Ниной, моя дочь Наташа от первого брака с мужем и сыном, соседка и моя бывшая коллега Алла Данько. По телевизору обо мне показали несколько хвалебных сюжетов, даже стало неловко... Заметил:
— Приятно, но, по-моему, переоценили.
Посмеялись, Данько одернула:
— Все правильно говорят, сиди и слушай!
А если всерьез — боюсь показаться нескромным, но иногда пересматриваю записи программ, которые вел, и знаете, нравится. Мне удавалась классическая манера чтения — выразительная, логичная. У нынешних ведущих, к сожалению, речь порой смазанная, некоторые от самих себя пребывают в нескрываемом восторге, буквально упиваются чувством собственной важности на экране. Я никогда не был от себя без ума, наоборот, относился критично.
Не сразу все получалось, но я старался. Художественный руководитель отдела дикторов Центрального телевидения СССР и мой непосредственный начальник Игорь Леонидович Кириллов замечал на редакционных планерках: «Единственный у нас, кто учитывает все мои пожелания, это Кочергин. Остальные принимаются почему-то скандалить и спорить, считают, будто придираюсь».
Я действительно никогда не расценивал замечания как придирки. Убежден: Кириллов критиковал уж точно не затем чтобы обидеть, а из добрых побуждений. Значит, видел во мне потенциал.
— Вы родились в Сталинграде в простой семье. Путь покорения Москвы оказался довольно извилист: через Томск и даже Якутию.
— Семья и вправду простая. Отец воевал, вернулся израненным и в 1952 году умер. Мама работала фельдшером. Ей тяжело пришлось: осталась одна с ребенком. Некоторые любят живописать «ужасы социализма», будто в беспросветной нищете все тогда жили... А я помню другое. Во-первых, детям, потерявшим отца или мать (таких ребят было немало среди моих сверстников, все-таки недавно отгремела война), выплачивали пенсии. Мне, например, триста пятьдесят рублей — вполне нормальная сумма по тем временам. Мама устроилась на полторы ставки: не хватало квалифицированных специалистов ее профиля. Я ни голодным не ходил, ни разутым-раздетым. Даже велосипед купили. Похуже остальных, пожалуй, жили многодетные. Но и им помогали — от школы покупали и обувь, и продукты. Преподавали замечательные педагоги, формировали из нас личностей, учили стремиться к высокой цели — вырасти полезными обществу. То, что я огромное количество книг прочитал, весь мой багаж знаний и интеллектуальный запас — во многом их заслуга. Почти все мои одноклассники получили высшее образование. Девочки стали врачами, учителями, парни — инженерами. Я поначалу поступил в томский институт на факультет радиоэлектроники. Правда недоучился — таежная романтика поманила. С друзьями махнули аж на другой конец страны — в Мирный, участвовать в комсомольских стройках. Ну а как же там без нас? Молодежь в ту пору была очень активной.
Друг Слава устроился на местный комбинат стройматериалов в керамзитный цех. А я — помощником геолога. Занимались разведкой алмазных месторождений. Звучит громко, а на самом деле сплошная рутина — рабочие копали шурфы, доставали оттуда керны — образцы грунта, мы их анализировали. Потом переходили на другую точку, так по тайге и двигались.
Сейчас удивляюсь, каким же я был бесстрашным в двадцать лет. Помню, геолог уехал в город в лабораторию — я преспокойно остался один в вагончике посреди тайги с запасом продуктов и мелкокалиберным ружьем. Вокруг вековые сосны, ели, кедры, ветер шумит. Зима, медведи в спячке, но иногда просыпались. Если шатун набрел бы на мой вагончик — смерть неминуемая, были случаи, когда мишки задирали в тайге геологов. Что угодно могло произойти. Слава богу, обошлось.
Геолог вернулся — я уехал. Через несколько дней возвращаюсь. Он открывает дверь, такой радостный, счастливый! По сей день не могу забыть его полный ожидания взгляд. Лишь спустя годы понял, какой я был дурак. Геолог ждал, что привезу бутылку! Насиделся один в тайге. Сели бы, выпили. Но я, идиот, не догадался... Есть случаи в жизни, которые вспоминаешь с чувством неловкости, этот один из таких.
Набродившись по тайге, вернулся в город к людям. Устроился на стройку инженером-диспетчером.
В Мирном успел жениться. Жена работала учительницей. Родилась дочь. Но ранние браки недолговечны — не хватает терпения, мудрости, распался и наш...
Однажды узнал, что открывается студия телевидения. Город богатый, хотя и небольшой — несколько десятков тысяч человек, но с алмазными месторождениями вокруг, мог себе позволить такое удовольствие, как телестудия.
Пойти на конкурс дикторов уговорили друзья: данные хорошие, сходи. И меня взяли — судьба, наверное. Сначала на полставки, потом перевели на полную. Работал много, освоил все жанры, кроме детского. Думаю, и с ним бы справился — умею найти с ребятней контакт.
— Как же оказались в Москве?
— Направили в Институт повышения квалификации для работников радио и телевидения. Но и до этого бывал в Москве неоднократно. Молва в те годы живописала столицу как лучшее место на земле: с высокими красивыми зданиями, театрами, парками-скверами. Город-мечта! Конечно, к мечте хотелось стремиться. Однако всерьез и помыслить не мог, что когда-то буду тут жить и работать. Но, думаю, раз уж выпало сюда попасть, схожу-ка на Центральное телевидение, попытаю счастья. Чувствовал, что студию в Мирном уже перерос.
Без особых трудностей (не с улицы все же) попал на прием к Игорю Кириллову, руководившему, как уже упоминал, отделом дикторов. «Предложился», так сказать, в качестве диктора. Он объяснил, что в одиночку не решает, последнее слово за Сергеем Лапиным — председателем Гостелерадио.
Провели пробы, я почитал на камеру текст и уехал. Примерно через неделю позвонили: «Евгений, вас берут». Состояние мое в тот момент трудно описать словами. Прошлое осталось в прошлом — плохое, хорошее, все осталось. Начинаем новую жизнь!
Первым опытом стал «Голубой огонек», провел один из выпусков. И... не понравился, как оказалось, заместителю Лапина Стелле Ждановой. Меня перенаправили в отдел дикторов программы «Время». Довольно быстро поставили в эфир, что не вызвало энтузиазма у некоторых коллег-мужчин, которые тоже стремились вести «Время», это считалось очень престижным. Посматривали косо, возможно ждали, что допущу промашку и меня из эфира уберут. Не дождались — поняли, что я профессионал и пришел надолго.
Однажды Кириллов в коридоре отвел меня в сторонку: «Я вижу проблему, и она очень мешает. Ты пользуешься исключительно природными данными — внешностью и голосом. Но не затрачиваешься. Подумай об этом».
Я не сразу понял, что он имеет в виду. Потом осознал: должны присутствовать внутренний темперамент, страстность. Не оголтелая, как у иных современных ведущих, при виде которых хочется убежать от экрана. Но очевидная. Начал работать более темпераментно и заинтересованно. Теперь Кириллов после эфиров говорил: «Вот!» И в этом читалось: ты на правильном пути.
Мне в высшей степени повезло: рядом работали корифеи — Валентина Леонтьева, Анна Шилова, Виктор Балашов... На радио проходил стажировку в одном отделе с Юрием Левитаном, Ольгой Высоцкой, Владимиром Герциком, Георгием Шумаковым — тоже мастерами высочайшего класса. Радио мне нравилось: много чтецкой работы, а я ее люблю. Левитан, кстати, не мой учитель, как иногда пишут. Он вообще никому не был учителем, в принципе не занимался педагогикой. Если кто-то объявляет себя его учеником, это преувеличение.
Юрий Борисович рассуждал так: «Слушайте да учитесь». Того же принципа придерживалась и Леонтьева, обращаясь к молодым: «Смотри, как работаю, и учись».
Моим наставником стала Нина Кондратова — одна из первых дикторов Центрального телевидения. Преподавала не ремесло, а философию — смысл профессии.
Кстати, когда я был маленьким, у нас в Сталинграде на кухне висела пришпиленная к стене фотография из журнала «Огонек»: балерина в пачке с отведенной ногой, ее поддерживает мужчина. Научившись в первом классе читать, прочел на картинке: сцена из «Лебединого озера», артисты балета Майя Плисецкая и Юрий Кондратов. Кто бы мог тогда подумать, что через много лет я стану учеником и коллегой жены того самого Кондратова?!
Кроме информационной программы я вел трансляции праздничных демонстраций и парадов. Нина Владимировна внимательно слушала и записывала мои промахи, даже незначительные: где-то интонация подкачала или не совсем логично и точно, по ее мнению, мысль донес. Ошибки неявные для зрителей, а вот профессионалам очевидные. Она объясняла, что не так. Все по делу, но слишком уж язвительно — ее манера общения кардинально отличалась от замечаний деликатного Кириллова.
Честно говоря, я боялся холодного, со злинкой ума Нины Владимировны, ее многие опасались и старались держаться на безопасном расстоянии. Да она и сама не стремилась всем нравиться. Полагаю, причиной едкости и замкнутости стала череда несчастий, преследовавших ее с середины пятидесятых. Это известная история. Красавица-блондинка типажа Марлен Дитрих как-то вела репортаж с сельскохозяйственной выставки на ВДНХ. Решили снять несколько кадров с коровой — та махнула головой и случайно попала рогом Кондратовой в глаз. Нину отправили в Германию, поставили протез. Она продолжала работать, только носила дымчатые очки — скрывала за стеклами физический изъян. Но в эфир ее ставили все реже. Потом новая трагедия — в сорок шесть лет погиб муж. Коллеги рассказывали, что Юрий Григорьевич очень любил лечиться, чуть где-то кольнуло — глотал горстями таблетки. Зная его манию, домочадцы убирали лекарства как можно дальше. Как-то поехал один на дачу, там стало плохо с сердцем. Пытался найти аптечку и не сумел, умер от приступа.
Реакция на горе у всех разная, у Нины Владимировны она проявилась в язвительности. Признаться, я порой с трудом сдерживался, чтобы не наговорить ответных колкостей, поскольку был достаточно темпераментным. Все-таки во мне течет казачья кровь, отец и мама — из потомственных казаков.
Вспыльчивость и обостренное чувство справедливости, которые, кстати, до сих пор не сумел победить, иногда становились причинами служебных конфликтов. Меня ведь избрали секретарем парторганизации! Должность предполагала обязанность вникать во все проблемы коллектива. Я и вникал.
Например у нас в отделе работали девушки из номенклатурных семей. Бесконечно брали больничные — чтобы летать с мужьями в загранкомандировки. А у нас ведь круглосуточное вещание. Три такие сотрудницы «заболели» — остальным приходилось работать за себя и за них. Разве справедливо? Я отправлялся к Кириллову с докладом: сотрудница такая-то на самом деле не заболела, а улетела за границу, ей надо дать понять, что обманывать коллектив недопустимо.
Кириллов внимательно выслушивал, затем спокойно произносил: «Нужно подумать, что можно сделать и как повлиять». Я искренне не понимал его спокойствия в данном случае.
Много лет спустя, встречаясь на телевизионных юбилеях или каких-то иных мероприятиях, вспоминали с ним эти истории. Как-то он признался:
— Ты, бывало, возмущаешься, обличаешь — а я считаю про себя: один, два, три... Чтобы самому не заводиться. Знаешь, я ведь крайне нерешительный, прежде чем что-то предпринять, долго думаю.
Теперь уже я ему ответил:
— А ведь это не недостаток, в отношениях с людьми все-таки не следует сплеча рубить. Ко мне эта мудрость не сразу пришла.
Ну чего я добился своими «обличениями»? А ничего! Только испортил отношения с некоторыми коллегами. Они в ответ жаловались на меня Кириллову. Игорь Леонидович их выслушивал, на том все и заканчивалось.
Попутно эти «любительницы поболеть» разносили слухи, какой я нехороший и «всюду лезу». Валентине Михайловне Леонтьевой про меня наплели. Она даже сказала общей знакомой: «Если будешь с ним дружить, я тебя возненавижу». За что — непонятно. Такие вот страсти бушевали поначалу.
Отношение Леонтьевой было особенно обидным. Она — непререкаемый авторитет для меня. Таких не было до нее в нашей профессии, нет и не будет. Талант, природный артистизм, умение удержать аудиторию... А сколько всего знала!
Позже-то мы с Валентиной Михайловной подружились, сидели в одном кабинете. Она удивительная, конечно. Красавицей, пожалуй, не назову. Но все в ней как надо: высокая, элегантная, волосы всегда аккуратно уложены. Вспомнилось, как однажды на корабле она, Кириллов и Анна Шилова вели «Огонек», одетые в морскую бело-синюю форму. Глаз невозможно было оторвать, до того хороши были все трое!
Леонтьева значительно меня старше — я в 1945 году родился, она в 1923-м. Когда подружились, спрашивала довольно часто:
— Жень, ну я же в матери тебе не гожусь?!
— Что вы, Валентина Михайловна, максимум старшая сестра!
— Вот да! — удовлетворенно отвечала она.
Прежние редакционные интриги и терки мы никогда не обсуждали. Но по ее отношению ко мне, по тому, что я стал вхож в ее дом, познакомился с сыном, понял: Леонтьева кардинально изменила мнение обо мне. Видела, что на самом деле я никогда не шел по головам и не лез никуда.
К примеру, Кириллов неоднократно предлагал: «Евгений, можем тебя представить к званию заслуженного». А я с ужасом понимал: кипу документов придется собирать, ходить подписывать, такая бюрократия все эти назначения. И постоянно отнекивался: мол, много дел, когда-нибудь потом. «Потом» так и не наступило, по сей день звания нет. Хотя давно мог получить.
Главное, получил высшее образование. Для дикторов это было одним из обязательных условий.
— Окончили почему-то факультет планирования промышленности. Странноватый выбор.
— Вернуться к радиоэлектронике, с которой начинал путь, не представлялось возможным. Сложный институт, много математики и физики, эти дисциплины практически нельзя изучать на заочном или вечернем отделении. Планирование промышленности попроще. В стране плановой, а не рыночной экономики факультет, что называется, был в тренде.
Кстати, я хорошо учился. Даже предлагали защищать кандидатскую и остаться преподавать. Рассказал об этом Кириллову, он возмутился: «Не позволю себе разбрасываться ценными кадрами, вы нужны здесь! — Потом говорит: — Тебе эти знания и на телевидении помогут!» Действительно помогли — мне поручали вести даже экономические программы.
— Кстати о карьере. Многие считают, что, к примеру, Леонтьева принесла ей в жертву личную жизнь. И с мужем развелась, и с сыном отношения не складывались.
— Она любила повторять: «Я повенчана с телевидением!» Слова-то какие... Но ведь и правда буквально дневала и ночевала на работе.
Я говорил:
— Уже поздно, идите домой.
Она в ответ:
— Что ты, у меня тут столько дел, без меня никто их не решит!
Решили бы вполне, уверен. Но Валентина Михайловна хотела сама и снова повторяла про «повенчанность» с телевидением.
Ее муж — дипломат Юрий Виноградов — многократно замечал как бы шутя, дескать, если бы знал, что женюсь не на тебе, а на всем советском телевидении, сроду бы на это не пошел.
Наступил день, когда шутки закончились и Валентина Михайловна поделилась со мной:
— Представляешь, Юра ушел.
Не рыдала, лишь искренне удивлялась: как такое могло произойти?
Говорю:
— Его можно понять. Вы же почти не видитесь, у вас то съемки, то концерты.
— Ты прав, — согласилась она.
И снова уткнулась в текст очередного выпуска «От всей души». Шутила: «Все нормальные женщины с мужиками спать ложатся, а я — с текстами».
Позже появились и проблемы с сыном, она переживала, жаловалась, что его упустила. Чем я мог помочь? Ничем... Только констатировать очевидное: «Ребенку все-таки нужна мать. А Митя ваш все время сидел с бабушкой — вы же вели бесконечные «Огоньки».
По-моему, эта жертва ничем не оправдана. Валентина Михайловна могла бы совмещать карьеру и семью. Просто не надо было сутками торчать на работе, другие же выходили посменно — и ничего, не развалилось без них телевидение.
Для Кириллова, наоборот, семья стояла на первом месте. Когда дикторов начали отправлять в командировки в Японию, я советовал: «Игорь Леонидович, поезжайте обязательно. Это же невероятно интересно!»
Кроме того, платили ведь очень хорошо. Коллеги и машины привозили, и технику, и жемчуга-бриллианты. А Кириллов — ни в какую: «Как я семью оставлю, они без меня пропадут». Думаю, не пропали бы. Просто ему, полагаю, не хотелось жить вдали от близких целый год.
Для меня семья тоже всегда имела большое значение. С Ниной мы вместе уже сорок три года.
Познакомили нас сестры первой супруги. Они жили в Москве, у нас сохранялись хорошие отношения. Переехав в столицу, пригласил их в ресторан — отметить, так сказать, новый этап жизни. Девушки позвали с собой подругу и коллегу одной из сестер — Нину (она работала инженером). Понравилась, я попросил номер телефона. Стали встречаться, потом поженились.
— В одно время с вами работали Ангелина Вовк, Светлана Моргунова, Татьяна Судец. Какими они запомнились?
— Важничали немного: «Мы лирические героини... а эти — временщики?!» с ударением на последний слог. Покусывали сотрудниц программы «Время»: «Что они могут понимать в повестке дня?» Вспоминаю — и смех и грех. Все-таки это лучшее время в моей жизни, наполненное творчеством, юмором.
Кстати, приведу один курьезный случай, произошедший со Светланой Моргуновой. Очень долго, на протяжении лет, наверное, сорока, она была бессменной ведущей всех важнейших мероприятий. Как-то Света в Колонном зале вела концерт по случаю профессионального праздника то ли врачей, то ли учителей, сидя за журнальным столиком. «Дорогие товарищи, низкий вам поклон...» — произнесла и, не рассчитав, лбом крепко ударилась об стол. Хорошо, не пробила ни лоб, ни хлипкий столик. Вообще, Моргунова была веселой, компанейской. И профессионалом высочайшего класса — как Лина Вовк и Татьяна Судец.
Кстати, одежду сотрудники Центрального телевидения приобретали в спецотделе ГУМа. Как-то я купил костюм, светло-серый в полоску, провел в нем эфир. После программы выпускающий редактор просит:
— Можешь больше его не надевать?
— Полоска рябит?
— Нет, у тебя в нем вид хорошо одетого председателя колхоза.
— Вам ведь много текста приходилось учить...
— В программе «Время» наизусть мы произносили только подводки. Длинные тексты были в программе передач, заучивали их непосредственно перед эфиром. Очень хорошая память была у Лины Вовк — прочитала и тут же запомнила слово в слово. У меня память похуже, поэтому приходилось напрягаться.
Телесуфлеры мы не использовали. Они были у политобозревателей, причем очень примитивные — выглядели как скрученный рулон туалетной бумаги. Машинистка печатала текст, редактор садился за проектор, механически за ручку раскручивал ленту, она проецировала буквы на экран.
Сергей Георгиевич Лапин однажды потребовал, чтобы и мы опробовали суфлер в выпусках новостей. Кириллов предложил мне, зная, что не буду отказываться. Я провел выпуск хорошо. Лапину тоже понравилось, но к нему тут же прибежали политобозреватели, желавшие сохранить за собой исключительное право умных речей в кадре не «по бумажке», а как бы от себя. Сергей Георгиевич внял их доводам — не надо, мол, смешивать дикторов и нас, — и мы продолжили работать как раньше.
О Лапине я почти ничего не рассказал, а ведь его личность достойна отдельного повествования. Профессионал высочайшего уровня, хотя жесткий. Например была история: немолодой уже диктор радио Владимир Борисович Герцик попросил не убирать его из эфиров, дать еще поработать. Лапин заметил: «Ничего страшного, если уйдете. Я тоже на пенсию собираюсь. Молодым надо дорогу уступать. Понимаю, хочется быть в эфире — но не до смерти же».
Некоторые коллеги небылицы сочиняют, главная из которых: мол, Лапин евреев не любил. На самом же деле было так. Готовят к выпуску, к примеру, очередной «Огонек». Участники Мондрус, Мулерман, Кобзон, Ведищева, Коган играет на скрипке... Лапин читает список и усмехается: «А потом говорят, якобы в СССР этих ребят не любят!»
Не припомню, чтобы из-за национальности в телеэфир кого-то не пускали, а вот по другим причинам отстраняли. Я мог бы привести примеры, но многие еще живы. Одно скажу: в отношении некоторых известных исполнителей Лапин делал очень точные замечания. От такого-то, к примеру, «рестораном попахивает»... Припечатал не в бровь, а в глаз, ну правда, иные исполнители выглядели пошловато для Центрального телевидения.
Я довольно часто вел концерты. Дикторам это позволялось, только нужно было взять разрешение у Кириллова. Он, как правило, не препятствовал.
Благодаря концертам мне посчастливилось познакомиться и даже подружиться со многими яркими личностями. Скажем, с недавно ушедшим Василием Семеновичем Лановым, светлая ему память. Он, как и я, никогда не ругал советскую власть. Однажды кто-то в присутствии Василия Семеновича восхитился Аленом Делоном: мол, красавчик, равных ему нет среди мужчин. Лановой оскорбился, не за себя — за других: «Наши в разы красивее вашего Делона!» Я смотрел на него и думал: ведь Делон выглядит сладким мальчиком на фоне Василия Семеновича, вот он — мужчина!
С Людой Сенчиной мы дружили. Ее я поругивал: «При твоей трепетной внешности, нежном голосе — куришь! Как это можно сочетать?» Она в ответ лишь отшучивалась.
— Правда, что Зыкиной в любви признавались?
— Действительно был влюблен. Да в нее невозможно было не влюбиться! Выдающаяся певица и женщина, красивая, статная, голос необыкновенный. Вы же знаете, что ею восхищались музыканты группы «Битлз»? Мы с ней много ездили по стране.
— Звездой себя ощущали?
— Это понятие связано с публичностью и даже определенной легковесностью. В этом смысле мы звездами не являлись и себя таковыми не считали. Известные, популярные — да. Хотя от народа не отрывались, на работу добирались на общественном транспорте. С Анной Шиловой ехали как-то до «Останкино» на «девятке» до метро. Пассажиры автобуса узнали, пытались место уступить. «Нет-нет, спасибо, я постою», — улыбнулась легенда советского телеэкрана.
Веду к тому, что и отношение людей к нам было дружелюбным и теплым, мы не кичились известностью. Письма писали: «Одобряем, нравитесь». Некоторые зрители обращались с просьбами — телефон установить, кого-то в больницу устроить. По возможности старались помогать.
— Девяностые годы в буквальном смысле уничтожили профессию диктора, многим корифеям пришлось уйти в никуда.
— Нас выдавила коммерциализация. Паузы между программами стали заполнять рекламой, и дикторам там не осталось места. Изменился и стиль подачи в информационных программах. Красивое звучание, чистый размеренный текст смотрелись инородно.
В очередной рабочий день готовлюсь к эфиру. Режиссер Татьяна Петровская по громкой связи объявляет: «Женя, выходи из студии — вместо тебя программу будет вести Шахноза Ганиева». Такая мода пошла — чтобы информационную программу вели корреспонденты. Шахноза и была как раз корреспондентом из союзной республики. Больше я в эфир не выходил, то есть увольнение стало почти одномоментным. Люди писали негодующие письма: «Верните любимых дикторов!» Но кто их слушал?
Часть населения страны вдруг резко превратилась в революционеров. Бабка-соседка у подъезда, помню, говорит нам с женой: «Надо срочно идти голосовать. Чтобы коммунистов не выбрали!» Я спросил, чем ей лично коммунисты не угодили. Ответила, мол, «не давали дышать»... Оставлю без комментариев.
Ополчились в том числе и на нас. Часть писем, приходивших теперь на ЦТ, содержала претензии: дикторы являют собой олицетворение тоталитаризма, а потому лучше их убрать. Конечно, при СССР мы находились в определенных рамках, а тут вдруг свобода захлестнула. Довольно быстро, смею предположить, эйфория прошла. Однако возврата к прошлому уже не было. Сломать ведь легче, чем построить заново.
— Живет обида, что вот так внезапно закончился «роман с телевидением»?
— Я недоиспользован. Ведь ушел довольно молодым, не было и пятидесяти, когда набрал мастерство, получил признание. И вдруг все закончилось.
Конечно, не на улицу ушел, нашел чем заняться. Вел экономические и просветительские программы на радио, одним из первых освоил парламентское вещание — работал как корреспондент. Без дела никогда не сидел. Но продолжаю скучать по телевидению — тому, которого не стало и, полагаю, больше не будет. Что удивительно: тридцать лет там не работаю, а зрители меня помнят до сих пор. Спасибо им за это большое. На улицах даже молодежь узнает. Друзья шутят: мол, у молодых твои лицо и голос отложились на генетическом уровне, все-таки это веха в советской истории — Центральное телевидение.
Даже артисты подходили с признаниями. Александр Олешко, к примеру, как-то сказал: «Когда впервые увидел вас на экране, захотелось работать, как вы, в кадре — вот, актером стал». Скромничать не стану — приятно слышать, что на хорошее дело сподвиг, тем более быть артистом у Саши получается.
Концерты я продолжал вести и в девяностые. Артисты появлялись чуть ли не каждый день новые, их песни крутили на телевидении и радио. В отличие от той же Зыкиной, к сожалению. Как-то при встрече заметил ей:
— Что-то не слышно вас по радио.
Она развела руками:
— Говорят, неформат. Видимо, устарела.
— Это вы-то устарели?! — возмутился. — Вами страна гордится!
Иногда мне даже как-то не по статусу было объявлять очередное двадцатилетнее дарование: «Для вас поет такой-то». Как-то вел сборный концерт — выступала известная попсовая группа. Один из исполнителей командует:
— Товарищ Кочергин, идите, пожалуйста, объявляйте нас!»
— Ну а как же, — отвечаю, — вас да не объявить!
Он приосанился — не понял подколки.
Справедливости ради замечу: концерты хорошо оплачивались. Были чисто коммерческие мероприятия — так называемый чес. С «Ласковым маем» ездил — на машину заработал. С «Миражом», когда там пела Наталья Ветлицкая, часто выезжал. Кстати, мне их песни до сих пор нравятся.
Многие артисты на концертах обращали мое внимание: «Когда выйдете на сцену объявлять меня, не забудьте сказать, что заслуженный!» Я отвечал, что могу объявить хоть лауреатом Нобелевской премии, даже Героем Труда. Эти тоже шуток не воспринимали.
Впрочем, у каждого времени свои кумиры, к этому факту отношусь с пониманием.
Возмущает только, когда льют грязь на наше прошлое, рассказывая нелепицы и небылицы. Почему-то стало модным развенчивать советское время и его представителей. Мне в этом смысле тоже досталось. На телевидении, в нарушение всех правил корпоративной этики, сняли несколько передач «желтого» содержания о моей личной жизни. Многие факты перевернули.
А через некоторое время в моей семье произошла трагедия. Дочь Ира для нас с женой Ниной была долгожданным ребенком, можно сказать вымоленным. Ее жизнь складывалась счастливо: МГИМО окончила, удачно вышла замуж, дважды стала мамой.
Високосный 2016-й стал самым страшным в моей жизни. На Новый год Ира с мужем Лешей и детьми летала в Швейцарию кататься на лыжах. Вернулись накануне старого Нового года, заехали к нам по пути из Шереметьево. Накрыли стол, все вместе чудесно провели время.
Утром четырнадцатого января мы с женой поехали в магазин за продуктами. Идем с тележкой по торговому залу, вдруг зазвонил мобильный. Слышу истошный крик зятя: «Она умерла!» Связь прерывается... Не понимая, что именно произошло, набираю Лешин номер дрожащими руками — не могу дозвониться. Затем зять снова звонит сам, кричит: «Она погибла!» — и опять нас разъединяют. Бросили с Ниной продукты, побежали к машине, жена плачет. «Прекрати, — говорю, — народ вокруг смотрит, и вообще, еще ничего не понятно». Помчались к дочери, там и узнали, что Ира погибла — спускалась на лифте с восьмого этажа, оборвался трос, кабина упала в шахту. Жуткая история...
Самое страшное на свете — потерять ребенка. Время совершенно не лечит, только вера помогает.
Через некоторое время после гибели дочери православный телеканал записал со мной интервью. И вот обнаруживаю в Интернете отзывы о передаче — лучше бы не читал... Нет, были и положительные: «Спасибо за интересную беседу, не хватает советских ведущих, мира и добра». Но встречались и другие, попытавшиеся припечатать меня: «На его совести две брошенные дочери, потому Бог и наказал».
Что вы такое говорите?! С Наташей, дочкой от первого брака, мы в прекрасных отношениях. О существовании второй я вообще долгие годы не знал, и вдруг ее мама объявилась в телеэфирах: здрасте! Но не суть важно.
После череды злобных комментариев стоял тот, который я запомнил почти дословно: «Наказал его Господь или нет, какое это имеет значение? Как испортилась или изменилась твоя жизнь от того, что происходило с ним?.. Давно замечено: чем активнее осуждаешь других, тем чернее собственные поступки и мысли». Добавить, по-моему, нечего. Когда пишете: «Бог наказал» — откуда знаете? Кто вам дал право говорить от Его имени?!
Лет пятнадцать назад я впервые оказался в Иерусалиме. Зашел в храм Гроба Господня. Там есть место, где по преданию распяли Иисуса. Это Голгофа. Существует примета: если в отверстие, где стоял крест, положить руку и загадать заветное желание, оно исполнится. И вот я, подходя, напряженно думал, что загадать. Здоровья себе? Вроде и так, слава Богу, не жалуюсь. У близких тоже все хорошо. Ира тогда была жива, в полном порядке и сама, и муж, и дети. Не просить же, чтобы еще лучше все было, что, я от добра добра искать буду?
Опустил руку и сказал: «Господи, спаси Россию». Мне и сейчас очень хочется, чтобы Он спас. От ненависти, осуждения и неприятия. Злоба разрушает. Жизнь и так короткая, может закончиться в любой момент, так что добрее надо быть...
Подпишись на наш канал в Telegram