Характером я совсем не напоминала Наташу Ростову. «Люсь, знаешь, какая главная ее черта? — спросил режиссер Сергей Бондарчук, когда мы готовились к съемкам «Войны и мира». — Наташа жизнерадостная, она любит смеяться». А мне засмеяться казалось труднее, чем заплакать, я была романтичной, задумчивой, мечтательной...
— В детстве я любила сидеть на подоконнике огромного окна нашей комнаты и смотреть на улицу. Однажды, а дело было вскоре после войны, забралась на свое любимое место и обнаружила рядом открытую жестяную банку с американской колбасой, которая пахла — с ума сойти! Начала есть — и ела, ела, ела... Понимала, что совершаю нечто ужасное — оставляю других без колбасы, но не могла остановиться. Когда вернулась домой мама, бросилась к ней в истерике: что я натворила! «Ничего, Люсенька, — принялась утешать она, — ничего, проживем».
Позднее я объездила весь мир и нигде не встречала такого потрясающего запаха, как у той колбасы. Наверное, он показался мне необычайным потому, что в послевоенное время недоедали, хотя, конечно, с блокадными годами не сравнить.
— Вы что-то помните из той, блокадной жизни?
— Нет, я же была ребенком. С началом войны мама, гостившая тогда с моей старшей сестренкой у родителей под Смоленском, бежала оттуда и пробиралась в Ленинград, чтобы проводить папу на фронт. Застала его еще в городе, он даже успел сделать нам буржуйку — и ушел защищать Невский пятачок. А мама осталась в Ленинграде. С шестого этажа перебралась в такую же коммуналку на первом: боялась, что муж вернется с войны покалеченным и ему трудно будет подниматься наверх. В любом случае правильно сделала: лифты-то перестали работать.
Подобно многим блокадникам, мама не особенно рассказывала о том, какие тяготы пришлось вынести. Знаю, что покупали на рынке столярный клей, который изготавливали на животных костях и жилах, варили его по нескольку дней, а потом ели. Рубили на дрова мебель и топили буржуйки. Света не было, водопровод замерз — за водой ходили на реку.
Но главное, мама ждала ребенка. Рожать не хотела: война, голод, дочке Вале не исполнилось еще и четырех лет. А ничего уже поделать не могла...
В кухне коммуналки стояла большая плита, которую растапливали опять же мебелью, на плите можно было вскипятить воду. В страшном январе 1942 года там, на теплой кухне, появилась на свет я.
В нашей коммуналке жили две женщины, оперные певицы из Франции, они не успели уехать и теперь от голода уже не вставали. Мама принесла меня к ним:
— Вот, посмотрите, у меня родилась доченька.
И одна из этих женщин почему-то сказала:
— Она будет артисткой. — Еще подарила мне гранатовое сердечко: — На память ей от нас.
Вскоре обе умерли.
Всю блокаду мы с мамой и Валечкой прожили в Ленинграде. Странно, но я росла даже пухленькой — у мамы было молоко, она меня кормила. А сама стала дистрофиком, нас троих после войны отправляли куда-то, в санаторий, что ли, немного отъесться.
В общем, мама и детей спасла, и сама выжила. Я была очень к ней привязана, обожала ее, все детство рисовала цветы и дарила ей. А вернувшегося с фронта папу не принимала, относилась настороженно. Постепенно привыкла, но таких теплых отношений, как с мамой, у меня с ним не возникло. У папы были еще Валечка и Олечка, родившаяся в 1946-м, — Лялька, как мы ее называли.
Нет, сами военные годы ничего вроде бы не оставили в моей памяти, но потом я пугалась разных звуков, например грома. На стене в нашей комнате висели часы с маятником, я боялась его стука и оставаясь одна, от страха залезала под кровать. После войны часто болела: бронхиты, воспаления легких...
— Но вы поступили в хореографическое училище. Блокадная болезненная девочка — и волшебный мир сцены... Как возникло желание стать балериной?
— В семье никто не имел отношения к искусству, мысль о балете пришла в голову мне самой.
Мы жили в центре, на улице Некрасова, которая прежде называлась и сейчас называется Бассейной. Лет в десять я из окна увидела девушку с чемоданчиком и очень интересной походкой: она красиво ставила ножки и держала спину ровно-ровно. Узнала, что это балерина, и как-то раз подбежала к ней: «Простите, а что такое балет?» К тому времени я еще не бывала в театре, никаких постановок не видела, только слушала по радиотарелке классическую музыку. Девушка мне немного объяснила: «Для балета надо иметь выворотность, шаг...» — еще что-то рассказала. Дома я начала «заниматься»: прыгала, гнулась, старалась ходить как она.
И вот мы с бабушкой отправились на экзамены в хореографическое училище. Приходим — уйма поступающих!
Члены приемной комиссии спросили:
— Ты занималась танцами?
— Нет.
— А что можешь станцевать?
— Да что хотите! Давайте вальс, — и закружилась.
Педагоги заинтересовались:
— Ты сама сейчас придумала?
— Сама.
И меня взяли. Приняли нас сорок человек, а до выпускного дошли только двенадцать: шесть мальчиков и шесть девочек.
В первый же раз, как пришла на занятия, упала на лестнице и сломала руку. Потом повредила ахилл, болезни легких не отпускали, но постепенно прошли, возможно, благодаря балету.
И пусть детства у нас почти не было — полдня балетный класс, полдня школьные уроки — но как нас учили! Помимо общеобразовательных предметов, преподавали историю балета, драматического театра, живописи, еще и курс музыкальной школы прошли. Правда физику и тому подобные науки я знала плохо, но к этому педагоги относились снисходительно. Зато хорошо успевала по гуманитарным предметам — по русской и зарубежной литературе, французскому языку. В училище имелась прекрасная библиотека, я там прочитала всего Диккенса, писала по нему реферат, наша учительница даже пригласила меня в университет, где преподавала.
Еще мы смотрели все оперы и балеты в Кировском, ныне Мариинском театре, нас часто водили в консерваторию.
Я и дома занималась у палки: папа соорудил мне в коридоре балетный станок. Настолько сильно хотела танцевать, что могла выполнить все, несмотря на болевшее тело, на стертые в кровь ноги: нам выдавали одну пару пуантов, больше купить было не на что. Какие пуанты, если на простую обувь денег не хватало! Смотрю сейчас на свои фотографии той поры, и на одной из них все девочки — в мальчишеских ботинках. Но в старших классах нам в училище платили небольшую стипендию, чтобы могли купить лишнюю пару пуантов.
Где-то со второго класса нас уже занимали во взрослых спектаклях, мы с подружкой танцевали «двоечки», «троечки», па-де-труа. Страха сцены я не знала. Позднее любимой героиней стала Жизель, и участвуя в старшем классе в постановке в составе кордебалета, в тот момент, когда она сходит с ума, я начинала плакать.
С партией Жизели выпускалась из училища, танцевала второй, очень сложный акт, с ней пришла в Кировский театр, куда меня взяли в класс солистов. Моим педагогом стала Наталья Михайловна Дудинская.
Тогда, уже в театре, появился — нет, не страх, а какой-то внутренний трепет. Например сидишь перед спектаклем в буфете, слышишь по радиотрансляции, как настраивается оркестр, и готовишься вскоре выйти на сцену. Волнение, возбуждение, восторг!.. Я жила балетом.
— И тут в вашу жизнь буквально ворвалось кино?
— Да, мне было восемнадцать, когда к нам в театр пришла ассистент Сергея Бондарчука, искавшая девушку на роль Наташи Ростовой.
Татьяна Сергеевна Лихачева обожала балет и позвала меня в Москву на свой страх и риск — я же не была профессиональной актрисой. Я оторопела: Наташу ведь играла Одри Хепберн, в которую была просто влюблена и считала, что лучше нее никто не справится с ролью. Татьяна Сергеевна стала уговаривать: «Послушайте, что вам стоит? Познакомитесь с Сергеем Федоровичем, увидите «Мосфильм». Я подумала: действительно, почему бы не поехать? И согласилась.
Помню, шла на встречу с Бондарчуком, поднималась по лестнице, а он по ней спускался. И как-то странно на меня взглянул, я поняла, что не понравилась ему. Вскоре узнала: он был против балерины, полагая, что та неспособна сыграть драматическую роль. Но делать нечего: привезли — надо порепетировать, посмотреть. Я не боялась: ну не нравлюсь — и ладно, уеду обратно, у меня есть балет.
Взяли сцену, в которой Наташа говорит: «Поцелуйте куклу... Не хотите? Ну, так подите сюда...» Репетировала я ужасно: заикалась, краснела, бледнела. Бондарчук сказал: «Давайте завтра сделаем кинопробу». Я поняла, что он хочет отделаться от меня, и рассердилась на саму себя: неужели не смогу сыграть эту девочку, эту маленькую Наташу?!
На следующий день привезли на «Мосфильм», надели темный парик — у меня были светлые волосы — и платьице, дали в руки куклу... и я ощутила себя другой. Выскочила на съемочную площадку и все сыграла.
«Знаете, — произнес Сергей Федорович, совершенно иначе глядя на меня, — в вас есть что-то от Наташи Ростовой». И я почувствовала, что теперь понравилась ему, а когда нравлюсь, все сделаю как надо.
Стали вызывать на кинопробы с разными актерами, последней была сцена объяснения в любви с князем Андреем, которого играл Вячеслав Тихонов. Мне предстояло заплакать, чего я не умела, помог Иннокентий Смоктуновский. Поначалу он пробовался на роль князя Андрея, но Григорий Козинцев утвердил его в свой фильм «Гамлет», и Смоктуновский выбрал принца датского. Однако на пробах у Бондарчука в тот день присутствовал.
Я стояла лицом к камере, а Иннокентий Михайлович — спиной, и когда произнесла «Я умру, дожидаясь года: это нельзя, это ужасно», увидела, что у Смоктуновского текут слезы. И я тоже заплакала, не могла остановиться.
Понемногу, от одной отрепетированной сцены к другой, я влюблялась в Наташу и чувствовала: хочу сыграть ее, очень хочу. Уехала в очередной раз в Ленинград, и вдруг приходит телеграмма: «Поздравляем нашу Наташу Ростову». Так я стала Наташей.
— То, что у вас не было опыта драматических ролей, не мешало?
— Нет, в училище воспитывали на классике — балет, опера, симфоническая музыка, произведения Толстого, Бунина, Чехова, и все это помогло сыграть Наташу. К тому же Сергей Федорович был не только замечательным режиссером, он прекрасно знал актерскую природу и умел к каждому найти подход. Никогда мы не репетировали с ним в привычном понимании, а просто разговаривали о том, что снимаем, он знал: со мной репетировать нельзя — у меня первые дубли самые лучшие, в них проявляется моя непосредственность. Если снимался крупный план без партнера, Бондарчук стоял возле камеры, немного позади нее, и по его лицу я могла все прочесть.
Вспоминаю, что перед одной из сложных сцен — той, где Наташа кричит: «Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете!», — я, как требовалось, лежала, закрыв лицо руками, и было страшновато. Партнерше, актрисе Елене Тяпкиной, игравшей княгиню Ахросимову, Сергей Федорович все повторял: «Вы умница, молодец!» А я лежу и думаю: у меня сейчас сцена со слезами, с истерикой, а Бондарчук в мою сторону — ни слова, как быть-то? Наконец слышу: «Давай, Люся», — и все. И так я него разозлилась, что закричала: «Вы все меня ненавидите!» Сняли, Сергей Федорович смотрит довольно. Оказывается, он меня хитростью подготовил к той сцене.
— Вы не робели, будучи на съемочной площадке рядом с известными актерами?
— Они все меня любили, оберегали, хотели помочь, я же была маленькой по сравнению с ними. Например Виктор Яковлевич Станицын привозил мне пористый шоколад. Я не очень люблю шоколад, но была приятна его забота. Мне вообще везло на партнеров.
— Балет вы уже оставили?
— Поначалу в перерывах между съемками ездила в Ленинград, танцевала свои партии. Возвращалась в Москву — и опять на площадку, а в свободное время бежала в Большой позаниматься. Тяжело было, и в один «прекрасный» момент я начала падать в обмороки.
Директор «Мосфильма» и Сергей Федорович вызвали меня на разговор:
— Люся, тебе надо выбрать — либо балет, либо кино.
А я уже втянулась в роль, поэтому ответила:
— Буду играть Наташу Ростову.
Все произошло естественно, но потом мне снились, да и сейчас снятся сны о балете. То танцую Жизель, то бегу в Кировский театр и вдруг спохватываюсь — забыла пуанты, и сон прерывается. Нет, балет меня долго не отпускал.
— Мысли вернуться не возникало?
— А как вернуться? Меня ведь взяли солисткой, и теперь прийти в кордебалет? Мне уже и сниматься было очень интересно, нравилось играть других людей, перевоплощаться.
«Война и мир» — история нескольких лет моей жизни, поэтому я просто сроднилась с Наташей. Думалось, ночью меня разбуди и спроси, как она поступила бы в том или ином случае, отвечу. Когда закончились съемки, почувствовала пустоту: как жить дальше после такой роли? Но начались поездки с картиной по миру — ее надо было продвигать, кроме того, повсюду хотели видеть Наташу Ростову, и я продолжала существовать в атмосфере романа Толстого и фильма Бондарчука.
Первой моей заграницей стала Япония, причем фильм еще не сняли до конца. Плыли на теплоходе из Находки в Иокогаму. Мы с Ириной Константиновной Скобцевой решили, что начнется качка, и лежали в своих каютах, а качки почти не было, остальные участники поездки веселились на палубе. Выяснилось, что японцы нарочно развлекали наших кинематографистов на случай, если станет действительно качать. В Иокогаме нас так встречали! В Японии обожают русскую литературу, и нашу картину там принимали необыкновенно. Вообще, «Войну и мир», еще незавершенную, купило множество стран. Помню, в Америке в большой нью-йоркский кинотеатр, где ее показывали, стояла огромная очередь.
— Получение «Оскара» для вас, наверное, было как путешествие на другую планету?
— Сергей Федорович тогда снимал в Италии «Ватерлоо», а я была в Аргентине. В Лос-Анджелес прилетела одна, страшно боясь: почему я?.. Еще когда была в Нью-Йорке, меня привезли в дорогой магазин, чтобы выбрала платье для церемонии, а я терпеть не могу ходить по магазинам. Мне показывали один наряд за другим, даже манекенщицы их демонстрировали, но я ничего не могла выбрать. Тогда хозяин достал платье из белого кружева.
— Это, — кивнула я.
Он улыбнулся:
— Знал, что вам понравится. Называется оно «Унесенные ветром».
А когда мне уже в Лос-Анджелесе в парикмахерской делали прическу, все вокруг говорили: «Если вам не дадут «Оскар», то это уж не знаем, что такое!»
В номинации «Лучший фильм на иностранном языке» представили пять работ. Я сидела в зале, в каком-то там ряду, и когда объявили по-английски: «Война и мир», выбежала на сцену. Награду вручали Натали Вуд, Джейн Фонда и Грегори Пек. Зал встал и долго аплодировал. Вернувшись в отель и открыв дверь в свой номер, я замерла на пороге: там все было заставлено цветами!
С продюсерами из США, Германии и Италии позвонили Сергею Федоровичу и кричали в трубку:
— Мы получили «Оскар»!
— Я уже видел по телевизору! — отвечал он.
Везла «Оскар» в Союз в выданном к нему смешном фланелевом мешочке, напоминавшем мешок для школьной сменки. В самолете все меня узнали:
— Наташа, Наташа!
— Погодите, — говорю, — сейчас вам «Оскар» покажу! — вынула его и давала людям подержать, стюардессы и пилоты к нам присоединялись.
Во время пересадки в Париже провела там целый день, гуляя с «Оскаром» в мешочке. А в Москве только успела спуститься по трапу и войти в здание аэропорта, как один из встречавших представителей Госкино выхватил статуэтку из моих рук.
— Как? — растерялась я. — Хотела показать ее Сергею Федоровичу, всей группе...
— Приедете к нам, — услышала в ответ, — и мы покажем.
Больше я наш «Оскар» не видела, а для Бондарчука сделали копию.
— Вас узнавали на улицах?
— Конечно. В кабинах водителей автобусов, в такси, да везде висели мои фотографии. В той же Японии меня везли на машине, а сзади неслась на мотоциклах молодежь и кричала: «Балерина! Балерина!» Пройти по улице было вообще невозможно.
1972-й там объявили годом Людмилы Савельевой и показывали картины с моим участием. На афише «Подсолнухов», в которых я к тому времени снялась, напечатали крупными буквами: «Людмила Савельева в фильме «Подсолнухи». Внизу: «Режиссер Витторио Де Сика» — мастер с мировым именем! И еще ниже маленькими буквами: «А также Софи Лорен и Марчелло Мастроянни». «Как неудобно!» — смутилась я, хотя понимала, что это приурочено к году моего имени. Но все равно стеснялась.
Вообще, спокойно относилась к свалившейся славе: за границей меня селили в роскошных номерах, называли звездой, и хотя меня это слово коробило, я понимала, что должна быть звездой, потому что так полагалось, а в Советском Союзе понятия «звезда» не существовало, и здесь я оставалась просто актрисой.
Не понимаю артистов, с удовольствием выслушивающих дифирамбы в свой адрес, я бы съежилась, если бы стали прилюдно хвалить. Может, еще и потому, что работала с лучшими актерами и поняла: чем больше талант, тем скромнее человек.
— После роли Наташи Ростовой вы не сразу стали вновь сниматься. Почему, предложения ведь поступали?
— Пока снималась у Сергея Федоровича, отказывалась работать с другими режиссерами. Об этом просил Бондарчук: хотел, чтобы я впервые появилась на экране как Наташа Ростова. Да мне и предлагали вроде бы похожих персонажей, а на самом деле просто наивных, жизнерадостных девочек. Один режиссер сказал: «Это будет Наташа плюс немножко юмора».
Но я вообще не думала играть героиню, хоть чем-то напоминающую ее. Наташа могла быть только одна, здесь я максималистка и после съемок в «Войне и мире» ждала совсем другой, но опять же глубокой роли. Ею стала для меня Серафима Корзухина в фильме «Бег» по Михаилу Булгакову, снятом Александром Аловым и Владимиром Наумовым.
Пьесу я тогда еще не прочитала: книги Булгакова у нас почти не выходили, во всяком случае, их было не купить. Но из Америки привезла «Доктора Живаго» Бориса Пастернака и смотрела там поставленный по роману американский фильм, в котором отражено время, показанное и в «Беге».
Дух захватывало от того, что прикасаемся к историческому материалу, находившемуся в те годы под запретом, но главное, преображенному пером Булгакова, то есть погружаемся в мир, неведомый нашим современникам, — в мир булгаковских образов.
Алов и Наумов пригласили сниматься известных актеров: Михаила Ульянова, Алексея Баталова, Евгения Евстигнеева... Неповторимым и завораживающим был Владислав Дворжецкий, игравший главную и первую свою роль в кино.
Каждый вечер после съемок мы собирались и допоздна разговаривали, обсуждали, как завтра будем играть. Утром на площадке выплескивали режиссерам все, что придумали. Наумов — мечтатель, фантазер, подхватывал наши затеи, а Алов, самый мудрый из нас, говорил спокойно: «Будем снимать вот так».
Происходившее вне съемок перекликалось с тем, что рождалось перед камерой. Снимали, помню, в старом Пловдиве, где оставались турецкие кварталы, мы ходили по улицам в костюмах своих героев и сидели так в кафе, местные жители привыкли к нам.
Консультантом на картине была Елена Сергеевна Булгакова, прекрасно к нам относившаяся. Вспоминаю, как Влад Дворжецкий — мы снимали в Москве — как-то говорит:
— Люсь, есть хочется, а денег нет.
— Ты знаешь, — отвечаю, — у меня тоже нет.
— Давай позвоним Елене Сергеевне, она нас накормит.
— Давай.
Набираю ее номер и слышу:
— Люся, хорошо, что позвонила!
— Елена Сергеевна, мы с Дворжецким голодные, накормите нас, пожалуйста.
— Конечно. Приходите!
Она жила на Никитском бульваре. Встретила нас в красивом атласном халате с цветами, провела в столовую и хорошо угостила. Затем я попросила: «Очень хочу посмотреть кабинет Михаила Афанасьевича» — и Елена Сергеевна проводила меня туда...
Уже прошло много времени после съемок, уже фильм вышел на экраны и, как рассказывали, на премьеру в Москве невозможно было попасть, а я все помнила ту атмосферу, в которой рождалась картина. Мы с Михаилом Ульяновым жили по соседству, и когда встречались, он признавался: «Люсенька, такой группы, как на нашем «Беге», никогда у меня не было и, наверное, больше не будет».
— Европейские и американские режиссеры тоже ведь приглашали вас в свои картины?
— После успеха «Войны и мира» — много раз. Клод Отан-Лара собирался снимать «Люсьена Левена» по роману Стендаля и звал меня. Ив Чампи хотел сделать «Драму на охоте» по Чехову со мной в роли Оленьки Скворцовой. Итальянцы сколько раз приглашали! Вы не поверите, но Серджио Леоне приезжал в Москву и предлагал мне роль Скарлетт О’Хары в «Унесенных ветром». «Спасибо! — обрадовалась. — Я так счастлива!» Но в Госкино ему, конечно, отказали.
Большинство предложений до меня даже не доходило: чиновники от кино отвечали иностранным режиссерам, что Савельева занята, или еще что-то выдумывали, лишь бы не отпустить на съемки. И не я одна из советских актрис оказалась в такой ситуации, к примеру Татьяна Самойлова тоже.
— У вас не возникало мыслей остаться в Европе или Америке?
— Я люблю Россию, какая бы жизнь здесь ни была. Это лучшее место в мире, а ведь я объехала множество стран.
— Неужели не было обидно, что не разрешают работать за границей?
— Ну, обидно не обидно, а ничего не поделаешь. Я знала, что буду сниматься здесь. А с одним из известных западных режиссеров все-таки поработала.
Витторио Де Сика дал интервью советскому телевидению, рассказав, что приступает к съемкам нового фильма, что ему очень нравятся «Война и мир» Сергея Бондарчука и Наташа Ростова, сыгранная Людмилой Савельевой. И что он специально приехал в Москву — пригласить ее, то есть меня, на одну из главных ролей в будущей картине: русской женщины, влюбившейся в итальянского солдата. После такой огласки наши уже не могли отказать. Так я пришла в «Подсолнухи», где моими партнерами стали Софи Лорен и Марчелло Мастроянни.
— Как снимали сцену, в которой ваша героиня Маша тащит с поля солдата? В кадре — бескрайнее снежное поле, мороз, и тут — южный человек, Мастроянни, я имею в виду...
— Итальянцы планировали поехать куда-нибудь в Альпы, но в итоге съемки проходили под Москвой, в крещенские морозы. Витторио не присутствовал: снимал Андрон Кончаловский. Я обморозила лицо, Марчелло тоже замерз, да вся группа закоченела. Потом в санатории, где мы жили, отогревались.
У Мастроянни был собственный повар, он, в частности, делал салат из апельсинов: резал их кружочками и поливал подсолнечным маслом. Мороз, солнце, снег — и апельсины. Красиво невероятно! Дома пробовала сделать этот салат, но почему-то не получилось так вкусно.
— Какие отношения возникли с Софи Лорен и Мастроянни?
— Мы подружились. У Софи незадолго до съемок родился долгожданный сын Карло, я называла его Карлушей, а она меня, кстати, Наташкой. Мальчик оставался в Риме, и Лорен, снимаясь вдали от него, по-моему, постоянно думала о ребенке. Но когда я позднее спросила, какой из фильмов у нее самый любимый, она ответила:
— «Подсолнухи».
— Софи, но у тебя же столько картин...
— Нет, «Подсолнухи».
Она хотела сняться в «Мастере и Маргарите» по Булгакову, а Марчелло мечтал сыграть Обломова. Делился:
— Написал в ваше Госкино столько писем! И мне ни разу не ответили.
Я попыталась его утешить:
— Марчелло, на мой взгляд, у тебя совсем другой темперамент...
— Не-ет, Людмила, не-ет, — возражал лениво, — я люблю лежать на диване и ничего не делать.
Как и Софи, он знал и понимал русскую литературу, вообще нашу культуру, недаром Мастроянни потом работал здесь с Никитой Михалковым.
А Де Сика расстроился, что у нас фильм, на который в Риме стояли очереди у кинотеатров (меня в Италию не выпустили, рассказывал Сергей Бондарчук), не показали на большом экране. Перестраховались: советская девушка разбила итальянскую семью — как это? «Я так старался снять Россию красиво, — сокрушался Витторио, — так хотел, чтобы все полюбили Машу!.. И ее будут любить во всем мире». Так и вышло.
Меня он называл amore mio — «моя любовь». И хотел еще поработать со мной. В «Подсолнухи» не вошло много сцен с моим участием: продюсером был Карло Понти, муж Софи Лорен, и он старался, чтобы ее героиня выглядела ярче.
Витторио пообещал мне, что следующий фильм будет снимать на свои деньги, и попросил, чтобы подобрала что-нибудь из нашей классики. Я ответила сразу: «Легкое дыхание». У нас по Бунину почти не снимают, а мне так нравится этот рассказ и его героиня Оля Мещерская! Де Сика согласился, но встретиться вновь на площадке мы не успели: его не стало.
— В девяностые годы, когда многие актеры оказались без работы, как вы себя ощущали?
— Для тех, кто снимался часто, перемены в кинематографе оказались заметнее, а для меня — не очень. Да, денег не хватало, в Театре киноактера, где работала, зарплату перестали платить. Но я не слишком об этом беспокоилась, тем более что муж (актер Александр Збруев. — Прим. ред.) продолжал играть в «Ленкоме» и сниматься.
— Есть актеры, которые не могут прожить без кино или сцены. Таким, к примеру, был Александр Абдулов, которого вы хорошо знали.
— Мы с ним снимались в «Анне Карениной», в Петербурге тогда стояла невиданная жара, и, помню, Саша однажды сказал:
— Люсь, я сейчас должен мчаться в аэропорт и лететь на другие съемки.
— Ты с ума сошел! — охнула я. — Что ты с собой делаешь?!
— Нет, я должен лететь.
Да ни одна роль не стоит того, чтобы положить на нее здоровье, я уж не говорю о жизни.
— А чем вы живете в отсутствие ролей?
— Для меня важна семья.
— Как она возникла, то есть в какой момент в вашей жизни появился Александр Збруев?
— Внимание я на него обратила, когда в начале шестидесятых, еще в Ленинграде, смотрела только вышедший на экраны фильм «Мой младший брат», где Саша играл главную роль. Симпатичным был, талантливым!
Вскоре я приехала в Москву на съемки «Войны и мира», и все та же ассистентка Бондарчука позвала в Дом кино: «Говорят, хорошую картину будут показывать». Называлась она «Пядь земли», и в ней я снова увидела Збруева, он мне опять очень понравился.
Потом друзья предложили пойти на спектакль Юрия Любимова в Театр на Таганке: я не хотела — уставала, а надо было сосредоточиться перед следующим съемочным днем. Но меня уговорили. После спектакля отправились в ресторан ВТО, и там к нашему столику подошел Саша, который, как выяснилось, был хорошо знаком с моими друзьями. Так состоялась наша встреча наяву.
Он не знал, что я снимаюсь в «Войне и мире». Вспоминаю, как после съемки первого бала Наташи бегу в платьице своей героини по коридору «Мосфильма», а навстречу идет Збруев, который снимался в соседнем павильоне в фильме «Чистые пруды». «Как?! — удивился он. — Ты Наташа Ростова?» Тогда и познакомились по-настоящему. Стал звонить — я жила в гостинице, мы встречались, гуляли.
Все время звал на спектакли в «Ленком». Тогда главным режиссером там был удивительный Анатолий Эфрос — его постановки производили на меня большое впечатление, особенно «Мой бедный Марат». В тот момент, когда по ходу действия Саня, игравший там главную роль, выходил на авансцену со звездой Героя Советского Союза на гимнастерке, я только выдыхала: «Ах!»
— Каким Александр Викторович был тогда?
— Таким же замечательным, как и сейчас. Обаятельным, со смешинкой в глазах. В то время я читала роман Вениамина Каверина «Два капитана», и казалось, что Збруев похож на главного героя, одного из моих любимых персонажей, — Саню Григорьева. Поэтому я, в отличие от остальных, стала называть Збруева Саней. До сих пор так и зову.
— Он, когда ухаживал за вами, мог чем-то удивить?
— Мог. Например я приехала из Парижа, с премьеры «Войны и мира», и рассказала ему, как ко мне в номер гостиницы приходил режиссер Клод Отан-Лара с женой, предлагал сняться у него в картине и принес — это накануне католического Рождества — потрясающую ветку белой сирени! Она стояла у меня в большой вазе на полу. Когда уезжала, не могла взять с собой и так жалела!
На Новый год Санечка пришел ко мне и принес... корзину белой сирени. Оказывается, он поехал в аэропорт, договорился с пилотом, летевшим куда-то, в Грузию, что ли, и ему среди зимы привезли белую сирень. Да, Саня умел удивлять.
— Кто у вас организовывал быт?
— Когда папа умер, к нам переехала мама, она и занималась хозяйством.
— А вам домашние дела нравятся?
— Терпеть не могу! Хотя приходилось и носки штопать, и пуговицы пришивать — ужас!
— Нередко, когда в семье два актера, сложности возникают из-за того, что приходится расставаться на время съемок или гастролей.
— Ничего не сложно, если люди любят друг друга.
— А поработать в «Ленкоме» у вас мысли не возникало?
— Никогда. Вообще играть в театре не хотела. Борис Бабочкин задумал ставить в Малом «Чайку» и приглашал меня на роль Нины Заречной, но меня утвердили в кино. И хорошо, сцена — это не мое. Позднее играла в театре «У Никитских ворот» в спектакле по пьесе Артура Миллера и поняла: надолго меня не хватит.
Как-то одна актриса сказала: «Почему иногда говорят, что живут в роли? Нет, я не живу — я играю». И я ахнула! Думаю: я-то не играю, а именно живу. Вся выкладываюсь, у меня после съемок иногда сердце болит, долго еще не могу отойти от снятой сцены. Решила, что, наверное, неправильно что-то делаю. Но однажды смотрела передачу с Фаиной Раневской, и ей журналист сказал: «Вы так играете!» А она деликатно заметила, что не играет, а живет. И я почувствовала такое облегчение!
— Скажите, почему в фильме Сергея Соловьева «Чужая белая и рябой» ваша героиня погибает? Ведь в сценарии трагического исхода не было.
— Его предложила Сергею Александровичу я. Моя Ксения до войны — прима Камерного театра, театр разогнали, ее сослали в Казахстан, где ни привычной среды, ни средств к существованию, муж уходит к другой и наконец, ее нагло обманывают. Человека загнали в тупик. Говорю Соловьеву: «Сергей Александрович, Ксения не сможет жить». Тогда он промолчал, а перед самой премьерой сказал: «Люсь, там для тебя есть кое-что интересное». Я посмотрела фильм и узнала, хотя это не было показано впрямую, что моя героиня покончила с собой.
— Сергей Соловьев пригласил вас и в «Анну Каренину».
— Я называю его поэтом кинематографа, он чудесный режиссер. Прекрасно понимает актерские возможности: знает, какую роль я могу играть, а какую нет.
— И что не можете сыграть?
— Например злодейку — это не мое. Всегда точно знала: это не буду, а это сделаю, смогу создать образ. Никогда не стремилась сниматься много, но выбирала хорошие предложения, чтобы роль, как моя Наташа Ростова, была неповторимой. Такой, какая у меня еще в одном из любимых фильмов — «С вечера до полудня» Константина Худякова. И важна драматургическая основа: с самого начала мне поставили высокую планку — Толстой! — и я не могла ее снижать. А лишь бы сняться и заработать деньги — никогда этим не занималась. Если не было предложений — ничего страшного, ждала. И дожидалась.
— То есть не пускали жизнь на самотек и в главном придерживались выбранной линии?
— Не знаю, но я не прагматик совершенно. Просто, по-моему, надо прислушиваться к себе и к миру, тогда не пропустишь подарков, которые тебе посылают.
— Вы замечаете в жизни чудеса?
— А как же! Чудо, что я родилась и выжила в блокаду. Что меня приняли в балетное училище и я выходила на сцену солисткой, да в каком театре! Что Бондарчук позвал сняться в роли одной из лучших героинь русской литературы и моя Наташа завоевала любовь людей по всему миру. Что не имея актерского образования, снималась у лучших режиссеров и с талантливейшими партнерами. Чудо, что уже столько лет живу с любимым человеком. Всякие неприятности по сравнению с этими подарками — так, ерунда.
Подпишись на наш канал в Telegram